S.W.A.L.K.E.R. Байки из бункера (сборник) Вардунас Игорь

1. Срочник

За полгода на Фронте Озон успел вытянуться, возмужать, утратить невинность с батальонной проституткой Марфенькой и узнать Страшную Тайну.

Страшная Тайна не имела отношения к жаркому и стыдному разговору с супругом Марфеньки, Марфы Павловны, а также ее сутенером и, по совместительству, военврачом Аполлинарием Захаровичем. Тот уверил Озона, что вирт-комбез, плотно облегающий тело спящего юноши в Тылу, позаботится об исторгнутой биологической жидкости, как заботится о поте, моче и прочих выделениях. И пролежням не дает образоваться. Хорошая штука этот вирт-комбез. Все для Фронта! Сам Озон таких подробностей не помнил. Память о доме вообще помаленьку стиралась, и казалось уже, что нет никакого Тыла, а есть только это низкое осеннее небо, вороний грай, черные линии окопов в черной грязи и неумолкающий рев артиллерийской канонады. Есть покосившиеся церквушки в приграничных деревнях, радушные бабы, пускающие солдат на постой (программы, как пояснил все тот же военврач, – женщин на Фронт допускали только по особому разрешению, и в основном медработников… вот Марфа Павловна – медсестра, ласковая, как и полагается сестрам), ветхие изгороди и воронки от снарядов со скопившейся дождевой водой. Но главным образом все же небо. То ли баг программы, то ли задумка разработчиков – эта вечная осень и хмарь с редким проблеском холодного солнца. В Тылу небо было другим. Когда Озон задумывался об этом, всплывало старое слово – реал. Когда-то Тыл назывался «реалом», а Фронт – «виртом», но за последние столетия термины почти забылись. «Сынок, лучше готовься к экзаменам, иначе загремишь на Фронт». «Зенька, включи гололит – глянем, что творится на Фронте». «Мать, давай-ка родим еще дочку, а то с сыновьями сама знаешь как – Фронт».

Мать, Роза Михайловна, в молодости слишком увлекалась озоновыми коктейлями, вот и сына назвала в честь любимого вещества. А дочку так и не родила, хотя Озон-Зенька вовсе не возражал против сестрички. Роза Михайловна берегла фигуру. Отец уж и суррогат предлагал, и инкубатор, но мама ни в какую – учительница биологии, она стояла за естественные роды. А была бы сейчас родителям радость, пока сынок, проваливший экзамены на юрфак МГУ, тянет воинскую повинность. То есть телом почивает в стазис-контейнере, облаченный в комбез, а разумом пребывает тут, на Фронте – унылом, обширном и грязном фронте Четырехсотлетней Войны.

В школе рассказывали, что раньше войны велись в Тылу… то есть в реале. Но после разрушений Третьей Мировой правительства между собой договорились, и все боевые действия перенесли в вирт. Там, слившись, они превратились в бесконечную Четырехсотлетнюю Войну, а вирт раз и навсегда превратился во Фронт.

Конечно, согласились поначалу не все. Еще какое-то время то здесь, то там вспыхивали бои и в реале. Но к концу двадцать первого века слишком большие территории оказались заражены грязными бомбами. Наверное, министрам не нравилось завтракать, обедать и ужинать гидропонной соей. Наверное, они предпочитали парную говядину, свинину и органический хлеб, выращенный из настоящей пшеницы. А какая настоящая пшеница на радиоактивной земле – разве что полиплоидные мутанты, жуткие на вид и губительные для здоровья. Так что выход нашли.

Компания «Энигма» – один из ведущих производителей компьютерных игр – предоставила платформу для того, что через каких-нибудь пять лет стало Фронтом. Эта же компания занималась разработкой ландшафтов, строений, оружия и прочей техники, хотя Озон в упор не понимал, почему за модель были выбраны сценарии Первой Мировой войны, отгремевшей больше пяти веков назад. Вроде бы она считалась самой жестокой в истории человечества. Вроде бы у отслуживших на фронте молодых людей резко падал уровень агрессивности, что благотворно сказывалось на развитии общества. Но это в теории. А на практике, сидя в ледяной грязи под бесконечным дождем, Озон испытывал лишь глухую злобу. И считал дни до дембеля. От обязательной годовой службы ему оставалось меньше полугода.

Не так уж много, если наблюдать за любимым персом, каким-нибудь полковником Кривицким, на гололитическом экране комма. Даже жаль было, когда бравого полковника отправили на пару месяцев в тыл на заслуженный отдых. Отец недовольно перебирал каналы, где сражались, умирали и совершали подвиги другие, менее примечательные герои. Мать вздыхала – а не случилось ли чего с чернобровым красавцем Кривицким? Вдруг у него глубокая психологическая травма после потери целого разведвзвода в болотах под Охтицей? Или вдруг осталась какая-то бабенка в Тылу (тут мать хмурилась так сильно, что на лбу проступали чуть заметные морщинки) и полковник не захочет подписывать контракт на следующий сезон? Но все обошлось. В августе шоу «Особист» возобновилось, и звезда его – несгибаемый боец, блестящий контрразведчик, харизматик и умница Владимир Кривицкий – вновь засияла на гололитических экранах. Тогда, четыре года назад, Зенька радовался. А сейчас рядовой Озон Михайлович Чистоплюев в упор не мог понять, какими пирогами Кривицкого заманили обратно в эти гиблые места. Конечно, гонорар у него немаленький, куда больше, чем те жалкие гроши, что капали на солдатский электронный кошелек. Трансляции с Фронта поднимали немереные деньги на одной рекламе, не считая платных индивидуальных каналов и прочих чудес маркетинга. И все же…

– Зёмка, закурить не найдется?

Озон вздрогнул, но это был всего лишь Михалыч, пробежавший по окопу и плюхнувшийся в грязь рядом со срочником. Михалыч был старослужащим-контрактником. Тыл он презирал. В тылу, по его мнению, и делать-то нечего. Возможно, потому, что в тылу не имелось махорки и вообще курева, водку не пили, а медсестры проявляли куда меньше заботы о своих пациентах, чем здесь, на Фронте. В полку Михалыча ласково величали «батей». Он и был им как отец, причем всем – от Озона, которого прозвал «Зёмкой», и до полкана Валерьяна Кортнева. Двадцать пять лет в окопах – это вам не хвост собачий перекусить, по выражению того же Михалыча, большого охотника до заковыристых фраз и словечек.

Как-то раз Озон спросил Михалыча, почему тот зовет его «Зёмкой». Осклабив желтые от табака зубы, старослужащий ответил:

– А кто ты есть? Ты ж как воробушек озёмый – зяблый да квелый.

Парню это не особо понравилось, но возражать товарищу он не стал. Да и вообще, если подумать, зимние воробьи квелые, только пока на ветке сидят. А как поскачут по сугробам за крошками, распушив серые перья, – очень даже бойкие…

Озон зарыскал в кармане шинели, нащупывая табачные крошки. Набралось как раз на две пахитоски. Прислонившись спиной к сырой глинистой стенке, рядовой устроился пообок от Михалыча и принялся скручивать цигарку. За месяцы в полку насобачился, хотя до этого видел курящих только по гололиту. Но на Фронте такое дело – без махорки и ста грамм, которые старослужащий почему-то упорно именовал «комиссарскими», никак. Вот и сейчас, отогнув заляпанную рыжей грязью полу шинели, Михалыч извлек бутыль мутного стекла. Точнее, стекло-то было нормальное, а вот содержимое бутылки беловатое, взвесистое.

– Че вытаращился? Сливовица первый сорт. У Нюрки в деревне взял.

«Интересно, а самогонные аппараты – тоже часть программы?» – подумал Озон, а больше ничего подумать не успел – начался шестичасовый артобстрел. Резко сплевывали полковые пушки, тявкали минометы, глухо сотрясал горизонт тяжелый калибр. Сверху посыпались земляные комья. Оба солдата, упав мордами в грязь, прикрыли руками головы. Над головами засвистела шрапнель.

Стреляли вражины аккуратно, по часам, одно слово – немцы. Или австрияки. Или кто там сидел, по ту линию Фронта, за рядами колючки и усыпанной трупами и изъеденной воронками полосой ничейной земли. Озон этим интересовался не особо, все равно единственным реальным врагом здесь было время. Проклятущее, тягучее, как резина, время до дембеля.

Вечером, собравшись у полевой кухни, ели гречку. Скребли ложками по днищам котелков, а бутылку Михалыча пустили по кругу. В тучах пылал багровый закат. Вороны, сорвавшись с деревенской колокольни, выписывали круги над рощей, окутавшейся серой дымкой листвы.

Шамиль Бектерев, глотнув сливовицы, завел свою вечную волынку:

– Надо бы завтра под пулю подлезть…

– Воротят, – уверенно фыркнул Михалыч. – Тебе сколько осталось, полгода? Если засекут, пойдешь под трибунал, только срок службы накрутят.

– Нет, ну правда, – продолжал ныть Бек.

Он был одного призыва с Озоном, осеннего, и не чаял, как унести с Фронта ноги. Выдумывал всякие схемы.

– По правилам трижды убитые выбывают в Тыл. Психологический стресс. У меня тут каждый день стресс… я ваше тяготение не выдерживаю.

Бек был с Марса, и, понятно, земное «же» ему не шибко нравилось. А куда деваться? Фронт для всех Фронт, марсианам скидки не делают. Что, для него отдельно тяготение в треть земного программировать? И нечестно получится – он тогда будет ловчей и быстрее всех, а такое не положено. На Фронте все равны.

Михалыч тоже так считал. Отобрав у Бека бутылку, он выпил, крякнул и сказал:

– Ты, паря, с этими самострелами и прочими хитростями бросай. Притянешь на себя кровососа. У них на эти дела нюх знаешь какой острый?

Бек захихикал. Несколько парней его неуверенно поддержали. Озон смотрел на кровавую полосу заката и думал, что если где и осталось место для вампирских баек, то разве что здесь – в почти средневековых деревушках со всеми их крестами, одинаковыми, как тени, бабами и молчаливыми мужиками, которые то ли живые, то ли нет – не разберешь.

Но разве нужен дополнительный страх? Разве чириканье пуль, свист снарядов и приторный душок гангрены – не самое страшное? Разве тот день, когда по окопу поползли желто-зеленые клубы, и на всех не хватило противогазов, и люди падали, задыхаясь, прямо у него под ногами – а он боялся не врага, не газа, а только того, что кто-то сдернет у него с головы резиновую спасительную маску, – разве может быть что-то хуже? Наверное, думал Озон, все дело в том, что Фронт все-таки не настоящий? Ну ранят тебя, ну ногу отнимут – а в Тылу ты целехонек, и с ногой в порядке. А даже если убьют (дважды – в третий раз и правда списывали на гражданку), все равно на следующее утро очнешься в медицинской палатке, и ласково улыбнется тебе очередная Марфенька. И через год, посуровевший и возмужавший, хотя и несколько бледный, вернешься ты к родителям – солдат и герой. И пусть Фронт не совсем настоящий, но героизм-то не поддельный, и боль самая натуральная, и ужас, когда комбат велит вставать в атаку, а там пули и смерть… Нет. Не нужны тут никакие страшилки.

Вороны, накружившись над рощей, с надсадным карканьем снова обсели церковную крышу. Вороны точно были не настоящие, потому что настоящие только сейчас возвращались бы с кормежки на заднем дворе какого-нибудь мясокомбината. Или где там кормятся тыловые вороны?

С фронтовой легендой о кровососах Озон познакомился просто и буднично. Даже слишком просто и буднично. В тот день брали высотку. На верхушке холма примостилась огневая точка – дот, откуда строчил вражеский пулемет. Бек, все еще надеявшийся на досрочный дембель, полез по склону и кинул гранату в щель. Беку вообще везло. Другого бы прошило очередью или задело осколками, а этому – хоть бы хны. Про Бека говорили, что смелого пуля боится, смелого штык не берет. А Озон думал, что такая настойчивая погоня за смертью просто не нравится старой даме с косой. Смерть, как любая женщина, ценит упорных, но избегает грубых лобовых атак.

Когда дым рассеялся, Озон, Бек, Михалыч и их лейтенант, Вереснев, полезли внутрь. «Колотушка» хорошо поработала – от солдат противника остались лишь кровавые ошметки тел и обрывки серо-зеленых мундиров. Сквозь дыру в бетоне, образовавшуюся на месте амбразуры, лился тусклый свет.

А потом раздался стон. Кто-то стонал в углу. Солдаты развернулись, вскинув винтовки. Среди бетонного крошева, наполовину скрытый щебенкой, лежал человек. Нет, не лежал, а подергивался, ритмично ударяясь затылком о припорошенные пылью обломки.

Как поступать с вражеским раненым, Озон не знал. Вроде были какие-то лагеря для военнопленных. По гололит-каналам такого не показывали. В любом случае надо было ему помочь… боль-то и на Фронте боль. Озон забросил винтовку за плечо и шагнул вперед, но тут что-то его толкнуло. Михалыч. Михалыч, отодвинув Озона, подошел к раненому и откинул полу шинели. Там, где обычно пряталась бутылка, блеснул металл. Длинный и широкий клинок – саперный тесак, понял Озон. Так же просто и буднично, как доставал бутыль с самогоном, Михалыч достал тесак, примерился и рубанул раненого по горлу. Тот захрипел. Хлынула темная кровь. Старослужащий, прихватив голову для удобства за волосы на макушке, с противным хеканьем рубанул еще раз. Озон закрыл глаза. Потом открыл. Ничего не изменилось, только Михалыч стоял теперь, выпрямившись и сжимая в левой руке свой жуткий трофей. Из разрубленной шеи падали тяжелые капли. Тело перестало дергаться.

Озон перевел взгляд на лейтенанта, потом на Бека. Вереснев морщился. Бек ухмылялся. Михалыч размахнулся и зашвырнул голову в угол, а потом пальцем поманил его, Озона. Парень подошел на негнущихся ногах. Михалыч пнул труп мыском ботинка.

– Смотри, Зёмка. На кровь смотри. Какая кровь?

Кровь и вправду была странная. Слишком густая и темная. С тесака она стекала медленно, неохотно, крупными ленивыми каплями.

– Ему осколками грудь порвало, а он еще дергался. Морда белая. Плюс кровища черная. Кровосос. Увидишь такого – сразу башку руби, иначе поздно будет.

Озон неуверенно оглянулся. Бек откровенно покрутил пальцем у виска и еще раз хмыкнул. Лейтенант развернулся спиной и пошел к распахнутой железной двери, сквозь которую в дот врывались редкие, почти прозрачные дымовые клубы.

«И как я об этом напишу маме?» – тупо подумал Озон, уже понимавший, что о сегодняшнем случае в своем еженедельном письме – здесь треугольник желтоватой почтовой бумаги, там – обычный е-мейл – упоминать не станет.

…Конечно, когда первый шок прошел, он спросил. Сначала у Вереснева, потому что подойти к бате не мог – ноги не слушались, как в том разбитом гранатой доте. Старший лейтенант, усталый человек лет тридцати, посмотрел на срочника хмуро. Сам он тянул уже второй срок по контракту и собирался на третий – какие-то там были у него долги. Хотя что за долги можно наделать в двадцать лет? За учебу? Или игорные, в лунных и марсианских казино? Непонятно.

Вереснев, скучливо поморщившись, достал из портсигара папиросу, постучал ею о ладонь, сунул в зубы и щелкнул зажигалкой. И только потом разъяснил:

– Это болезнь. У старослужащих.

Сказав это, поморщился, потому что и сам был явно не духом.

– Черт его знает, что там с мозгом творится, когда ты двадцать лет валяешься в стазисном гробу. Они немного другие. Верят во всякую херь. Черный танк. Прыгающую мину. В незапятнанных. И в кровососов. Я стараюсь им не мешать. А с тем солдатиком… смотри сам, до госпиталя мы бы его не дотащили. Оставить мучиться? Все равно бы пристрелить пришлось. А Михалыч сделал… Жестоко, конечно. Но сделал, что надо было сделать.

А Михалыч к Озону сам подошел. Вот так же плюхнулся рядом и сунул в руку бутылку. В тот день они рыли свежие окопы – отступили с только что захваченных позиций, и пришлось вновь укрепляться. Неподалеку на дне траншеи валялась саперная лопата в желтых комьях земли. Озон тревожно покосился на лопату, но бутылку принял.

– Хлебни, Зёмка, – простуженным голосом прохрипел батя. – Вижу же, как тебя колбасит.

Озон послушно отхлебнул. Пойло продрало глотку, и сразу стало теплей.

– Ты вот что, – сконфуженно, как показалось парню, продолжил Михалыч. – Ты не думай, не псих я. Знаю, что старлей меня в психах числит. Но тут долго пробыть надо, много грязи перетоптать, чтобы понять. Фронт – это тебе не Тыл. Здесь всякие вещи бывают…

– Черный танк? – решился Озон.

С самогонки быстро развозило, и он с трудом сдержал ухмылку.

– Прыгающая мина?

Михалыч гневно засопел.

– И да. И мина. Мину сам видел. Прыгает, сука, что твой кузнечик. Но мина – дура, тут главное на месте замереть. Она ж на движение реагирует. А кровососы умные. В последнее время, говорят, стали в стаи сбиваться. Слышал, года не то три, не то четыре назад разведвзвод под Охтицей полег? Их рук дело.

По плечам Озона, несмотря на жар от сливовицы, пробежала дрожь. Разведвзвод. Охтица. Шоу «Особист». Кривицкий. Но если часть рассказа Михалыча верна, это ведь не означает, что и остальное тоже?..

– Ты думаешь, почему тогда такой шум поднялся? Даже до Тыла что-то докатилось. Ну перерезали их и ладно. Через недельку вернулись бы все на Фронт, как новенькие, медальку бы там получили или выговор от начальства – это уже от рапорта зависит. Ан нет. Не вернулись. А почему? Да потому что все, все как один кровососами стали. А тот хрен, что их в болота послал, мужик с НГВ…

– Кривицкий, – тихо сказал Озон.

– Во. Кривицкий. Его чуть с канала не выперли, и с Фронта, и вообще. Ан нет, выкрутился. Особые обстоятельства. У них, особистов, все особое.

Старослужащий хотел рассмеяться, но поперхнулся и сердито закашлялся. Продышавшись, ухватил Озона за плечо, притянул к себе и прошипел ему прямо в ухо, дыша махоркой и перегаром:

– Главное в кровососах что? Не дай себя укусить. Тут у них все по-честному, как в кино. Укусит – станешь таким же чертом и кровь сосать начнешь. Так-то вот.

Отодвинувшись, Михалыч пристроил бутылку под шинель, неожиданно ловко вскочил на ноги и затопал дальше по окопу. Обернувшись, брякнул напоследок свое любимое:

– Так-то вот, Зёмка. Не хвост собачий перекусить.

Хотя кому и для чего бы понадобилось перекусывать собачий хвост?

Котелки выскребли дочиста. Закат над рощей догорел и подернулся пеплом. К притихшим срочникам и старослужащему подошел Вереснев, и Бек, мгновенно переключившись с одного привычного трека на другой, радостно возопил:

– Старлей, а старлей! Почему ты старлей, а не господин поручик?

Озон втайне завидовал счастливой наглости марсианина. Все дело было, видимо, в том, что Бек не верил во Фронт. Слишком не похоже на его жизнь в Тылу. Бек воспринимал все как поднадоевшую игру, и море ему было по колено. Взять хоть недавний случай с посылкой. Солдаты иногда получали посылки из Тыла – особая фича разработчиков, индивидуальный (и конечно же платный) сервис. Присылали обычно жратву и теплые вещи, а в пакете для Бека оказалась настоящая – или очень похожая на настоящую – черкеска. А еще папаха и бурка. Бек щеголял во всем этом до полудня, пока остервеневший старлей не отправил его на губу. И с гауптвахты арестант вопил обиженно: «А че, а че! Я из старинной чеченской фамилии. У меня в предках горные князья!» За горных князей еще заработал два наряда на кухне вне очереди, но так и не угомонился. Вот и сейчас.

– Старлей, ведь это не аутентично. Если у нас Первая Мировая, то ты поручик. А если Четвертая, то где нахрен лазганы и вакуумные пушки?

– Заткнулся бы ты, горец, – без злобы бросил Вереснев. – Завтра опять отступаем.

– А фига ли мы на заграждениях весь день ебошились? У меня от колючки все пальцы в крови! – возмущенно заорал Бек и сунул под нос старлею грязные ладони.

На пальцах марсианина и правда было несколько свежих царапин. Вереснев только отмахнулся и пошел дальше.

Михалыч медленно сплюнул и раздавил окурок каблуком.

– И вот так, сынки, четверть века. Туда-сюда, туда-сюда. Без увольнительных и выходного пособия.

– А смысл? – тут же вклинился Бек. – Вот ты, старик, хотя бы знаешь, с кем мы сейчас воюем?

– А какая разница?

Михалыч пожал плечами.

– Может, даже и с нашими. Я давно вопросы перестал задавать.

Озон отвернулся и, сунув руки в карманы шинели, пошел к недорытому окопу. Дорывать его, значит, не придется, но хотя бы лопату и вещмешок забрать. Быстро темнело. Над горизонтом в тучах разлилось смутное сияние – вставала луна. Луна на Фронте тоже была другая. Без алмазного блеска отражающих солнце баз и металлического кольца платформ, дикая, первобытная луна – наверное, именно такой ее видели далекие предки Озона. Те, которые сидели в конопаченных мхом бревенчатых хижинах, верили в чих, чох, в леших и кровососов.

За спиной застучали торопливые шаги. Озон вздрогнул – крадущаяся по Фронту ночь навевала нехорошие мысли. Однако морок тут же развеял сипатый голос Михалыча:

– Зёмка, стоять, раз-два. Махорка осталась?

Михалыч вынырнул из темноты, светясь белым овалом лица, – ни дать ни взять ходячий покойник. «А кто мы все здесь, если не ходячие покойники? – подумал Озон. – Ведь там, в Тылу, в реале, мы считай, что мертвы. Только одни чуть больше, а другие – чуть меньше…»

Он порылся в карманах, но нашел лишь несколько табачных крошек.

– Извини, батя. Все скурил.

– Ч-черт! – смачно произнес Михалыч. – И у Постышева голяк. Пойду Григоряна поищу.

– Тю-у, – присвистнул Озон. – Его еще днем на колючке снайпер уложил. Вон висит.

С луной, в отличие от солнца, разработчики не поскупились. Луна, круглая, здоровенная и кроваво-красная, наконец-то выкатилась из-за дальнего вражеского леса и засияла вовсю. В этом розоватом свете отчетливо виднелись три ряда колючей проволоки, которую солдаты натягивали днем и на которой покалечился Бек. Григоряну повезло меньше. Он так и висел там, где его настигла снайперская пуля, – разлапистым пауком в железной сети. Тела с передовой никто выносить и не думал – все равно к утру исчезнут, растворятся, как поднимающийся с земли туман. На секунду Озон позавидовал Григоряну. Тот уже несколько часов как очнулся в своем стазис-контейнере. Считай, отпуск получил – две недели физио– и психотерапии перед возвращением в часть. Если повезет, даже с родней повидаться успеет…

– Висит, слушай, – пропыхтел за спиной Михалыч. – Может, сползаем? У него с утра полкисета оставалось. Чего добру пропадать…

– Ага. А если снайпер там все еще сидит? Он на Григоряне как раз пристрелялся.

Михалыч поскреб в затылке.

– А че ему сидеть? Тем более ночью.

– Луна.

– Вижу, что луна.

Не сказав больше ни слова, Михалыч спрыгнул в неглубокий окоп, перевалился через земляную насыпь на той стороне и шустро пополз по полю. Озон вздохнул, тихо ругнулся и двинул за ним.

Ползти было неудобно – мешала винтовка. Ее Озон повсюду таскал с собой, как и прописано в уставе. Срочника от контрактника легче легкого отличить – если цепляется за винтовку, значит, срочник. Кроме, разумеется, Бека. Тот оружие пытался забыть под каждым кустом, несмотря на то, что на учебных стрельбах проявил себя очень хорошо. Может, действительно из горцев? Те, говорят, во время Юго-Западного конфликта достреливали с Черемушек до Лужников…

В нос ткнулся жесткий пучок травы, и Озон, вполголоса выругавшись, поднял голову. И замер. Тело на проволоке шевелилось. Оно тянулось так, как не тянутся люди, ни живые, ни, тем более, мертвые, и сейчас еще больше напоминало паука. Паук опутывал паутиной муху… муха отчаянно билась, звеня колючкой. «Какой паук, какая муха?» – ужаснулся солдат. Напрочь позабыв о снайпере, он вскочил и ринулся на помощь Михалычу. Тот уже еле подергивался, глухо сипел и булькал горлом, а страшная тварь в паутине что-то с ним делала… что делает с мухой паук? Сосет кровь? А есть ли у мух кровь? Озон сдернул с плеча винтовку и ударил прикладом то страшное, черное, красноглазое, что убивало товарища. Чудище взвыло, сорвалось с проволоки и длинными прыжками скрылось во мраке. Михалыч безжизненно обвис на шипах.

– Батя! Батя!

Озон тряхнул старшего. Пальцы наткнулись на ткань шинели, мокрую и неприятно липкую. Луна вырвалась из-за тучи. Розоватый свет выдернул из темноты бледное лицо и черные провалы глаз. Взгляд Михалыча рыскал еще пару секунд, пока не сфокусировался на спасителе.

– Ду-урак, – тихо прохрипел контрактник. – Дурак я… ночь их время.

– Чье? Что это было?

– Ты меня убей, – тихо и уверенно попросил старый солдат. – Что стоишь? Тесак возьми… тесак у меня там…

Озон отступил на пару шагов. Ему было страшно, как никогда в жизни.

– Убей, – хрипел Михалыч. – Не можешь ножом, так стреляй. Дуло в рот, и стреляй.

Озон снова попятился.

– Зёмка…

Черная рука, неестественно длинная – или показалось с перепугу, – тянулась к винтовке. Кто теперь тут паук и кто муха?

– Обращусь же, – всхлипнул Михалыч. – Зёмка… давай я сам.

Озон развернулся и что было духу припустил к окопам.

Пробежал всего пару шагов и остановился. Сделалось нестерпимо стыдно. Развернулся, готовый встретить лицом к лицу что угодно – хоть окончательно спятившего Михалыча, хоть орду кровососов… но на проволоке уже никого не было. Только черные ряды колючки в полотнищах лунного света и далекие голоса за спиной, у батальонных костров.

– Та-ак, – тихо и раздельно проговорил Вереснев.

Озона трясло. Лейтенант, стоявший у медпалатки, покачал головой и молча протянул ему фляжку. Во фляжке плеснуло. Рядовой запрокинул голову и жадно глотнул. Горло обжег коньяк. В голове, как всегда, всплыла дурацкая, ненужная мысль: «А коньяк-то старлей заначил». Озон сделал еще глоток, и лейтенант так же молча вытащил фляжку из его трясущихся пальцев.

В палатке дремала медсестра Марфа Павловна. Мужа ее отозвали в полк – что-то там полкану нездоровилось, а их медик только вчера подорвался на мине. Медсестра дала Озону понюхать нашатыря и, ласково погладив по лбу, потащила за руку в надышанное тепло, но тут пришел Вереснев и отослал бабу.

– Значит, ты видел, как убитый рядовой Григорян ожил…

Озон, после нашатыря и коньяка малость пришедший в себя, мотнул головой.

– Этого я не говорил. Я вообще то… то, что на проволоке висело, не разглядел. И оно на человека даже похоже не было… смылось на четвереньках.

– Укусив предварительно Михалыча?

Озон кивнул.

– А ты, значит, оставил его там кровью истекать?

– Я…

Он хотел возразить, но возражений не нашлось. Так, в принципе, и получалось. Неизвестный… зверь?.. ранил его товарища, а он этого товарища бросил.

– Волки на горло кидаются, – неуверенно выдавил Озон. – Но здесь же нет волков.

– Много ты знаешь, что тут есть, а чего нет.

– И кровососы?

– Что кровососы? Какие еще, нахрен, кровососы! – заорал старлей. – Молчать!

Из палатки высунулась испуганная Марфенька.

– Петренко, Синцов! – продолжал разоряться комбат.

Ефрейтор Петренко и рядовой Синцов выросли у палатки, будто два молодца из ларца.

– На гауптвахту его! И охранять, чтоб не сбежал! Синцов, останешься в карауле, Петренко, отведешь этого…

«Этого» старлей произнес так, словно других слов для Озона у него не нашлось.

– …и бегом сюда. Соберешь поисковую группу.

Синцов вытянулся во фрунт и вскинул руку к фуражке, а ефрейтор замялся.

– Господин старший лейтенант… А если Михалыч просто дезертировал?

– Дезертировал? – Вереснев вылупился на Петренко. – Куда он мог дезертировать?

– Ну, в смысле, к противнику перебежал…

Старлей сплюнул и, развернувшись на каблуках, зашагал к ближайшему костру. Через плечо бросил:

– Выполнять приказ. И не трепитесь. Услышу разговорчики про кровососов – будете объясняться с особым отделом. Там очень любят провокаторов.

Петренко отдал честь в спину командира, а потом, приняв у арестованного винтовку, буркнул:

– Пошли.

Медсестричка проводила бойцов затуманенным взглядом.

На губе – развалюхе в чистом поле рядом с батальонной кухней, больше всего смахивающей на нужник и оставшейся здесь с прошлой операции, когда начисто сожгли всю деревню, кроме этого сарая, – уже сидел Бек. Бек везде умел устраиваться с удобством. Вот и теперь навалил в угол каких-то тряпок и вольготно на них раскинулся. Когда в сарай впихнули Озона, Бек дернулся и проорал: «Сатрапы! Царские наймиты! Нет на вас большевицкого крепкого кулака!» Бек на своем Марсе вылетел со второго курса истфака и в истории рубил неплохо.

Разглядев при неверном свете луны Озона, марсианин расплылся в ухмылке.

– Ой, ну надо же! Образцовый боец и отличник строевой подготовки получил дисциплинарное взыскание.

Вскочив с груды тряпья, он отвесил товарищу по несчастью шутовской поклон. Выпрямившись, деловито поинтересовался:

– За что замели?

– Коньяк у старлея попер, – мрачно отозвался Озон и сел в противоположном углу, подальше от шутника.

Говорить ему ни с кем не хотлось, а тем более с Беком.

– Гы! Лучше б ты попер его альбомчик с обнаженкой. Было бы чем заняться.

Про альбом Вереснева с черно-белыми фотографиями голых див в батальоне ходили слухи, хотя своими глазами никто порнографических снимков не видел. Кроме, может, самого старлея.

– Тебе неймется – ты и занимайся.

– Рука бойца качать устала, – капризно сообщил Бек. – И вообще – хочется разнообразия. А то все воображаю Машку с третьего курса. Так она мне, курва, и не дала.

– Пошел ты…

– Я бы пошел. Не пущают.

Озон вытянулся на холодной земле, накрылся с головой полой шинели и сделал вид, что спит. Хотя какой тут сон. Закроешь глаза, и сразу является залитое луной поле, ряды колючки и страшная крестообразная фигура, которая тянется к нему, тянется… У другой стены шебуршился Бек – то ли и правда шкурку гонял, то ли старался устроиться поудобней. Потом затих. Сквозь щели в досках сочился яркий, почти дневной свет. Там бродили какие-то тени, слышались голоса – наверное, перекликались караульные, Синцов и второй, или просили чая у кухарей, или… Озон смежил веки и сам не заметил, как уплыл в тяжелый, без сновидений сон.

Очнулся он резко, словно от толчка в плечо. И в полной темноте. Сел, тревожно озираясь. В сарае кто-то был. Бек?

– Бек, ты? – хрипло позвал солдат.

В ответ раздалось какое-то хлюпанье. Озон, съежившись, вжался спиной в дощатую стену. Где же часовые? Где ребята с кухни? Почему так темно и тихо? И в этой тишине…

– Бек! – не выдержав, заорал Озон и вскочил. – Бросай свои шуточки, слышишь!

В ответ в черноте загорелись два красных огонька. Словно светляки в брачном танце, они подпрыгнули – вверх, вниз, – и один исчез. С обморочным замиранием сердца Озон понял, что никакие это не огоньки, а глаза. Правый глаз ему подмигнул, и тишину прорезал свистящий шепот:

– Зёмка. Я тут ненадолго. Шел, шел, чую, кровью пахнет. Хорошо пахнет. Руки у него порезаны были. Руки не помыл, кха-кха-кха.

Голос перешел в надсадный кашель и бульканье.

Парень впился ногтями в землю, все еще надеясь, что видит кошмар.

– Часовых снять – не хвост собачий перекусить, – снова забормотал голос. – Особенно с тем, длинным, пришлось повозиться. У него штык-нож был… кха.

«Синцов, – обреченно подумал Озон. – И я не сплю».