Солнечное настроение (сборник) Вагнер Яна

По дороге домой Николенька выяснял у папы разницу между хребетной и бесхребетной соплей. «Мало нам воспитательниц!» – думал Павел.

После их ухода Мария Петровна позвонила Толику, напрочь забыв, что рассталась с ним на веки вечные. Заявила, что ей срочно нужна самая лучшая детская железная дорога – это во-первых. Во-вторых, требуются деньги на операцию, надо продать часть монет. В-третьих, какого лешего он, Толик, досаждает ее дочери? Выслушав невнятные объяснения, Мария Петровна вздохнула:

– Ведь ты пропадешь без меня, недотепа?

– Пропаду, Марусенька! Не гони меня!

– Ладно, приходи…

Ирина накрывала на стол и одновременно по телефону анализировала кардиограмму Тимура Рафаиловича. Только положила трубку, телефон снова зазвонил, опять кому-то нужна доктор Кузмич.

– Не квартира, а филиал «скорой помощи», – недовольно буркнул Павел, которому не удавалось перекинуться словом с женой.

За ужином Ирина делилась новостями, сплошь приятными. У медсестры Верочки появился поклонник с серьезными намерениями. Живет на участке, Верочка ему уколы делала.

– Не так страшен грипп, – хохотнул Павел, – как его осложнения.

После гриппа он женился на участковой медсестре.

– Очень остроумно! А меня сегодня вызвал главврач поликлиники и предложил должность завотделением. – Ирина хотела сохранить равнодушное лицо, но ей не удалось, она счастливо и гордо улыбнулась. – С перспективой на замглавного врача. Через два года его заместительница уходит на пенсию.

Павел и Николай Сергеевич разделили ее радость, поздравили с карьерным ростом. Николенька не мог долго переносить взрослых разговоров, скучал, когда внимание отвлекается от него, любимого. Просьба сына поставила Ирину в тупик.

– Мама, расскажи, почему моя бабушка надолго потерялась. Где она была?

Тему вдруг появившейся бабушки Ирина предпочитала обходить стороной. Она и Павла не расспрашивала о подробностях их с Николенькой визита. Ирине требовалось время, чтобы пересилить себя и легко говорить о матери. На помощь пришел папа. Николай Сергеевич увел внука с кухни, обещав все ему рассказать вместо сказки на ночь. Интересно, каков будет сюжет у этой сказки и Николенькины комментарии?

Павел, в отличие от Ирины, полагал страусиную политику замалчивания неправильной.

– Хочешь знать, как мне удалось убедить Марию Петровну в необходимости лечения?

– Не хочу. Убедил, и точка.

– Ошибаешься, самое любопытное тут подробности. Я заявил твоей маме, что мы ждем второго ребенка.

– Вы с папой сговорились? Никого мы не ждем!

– Разве? Досадное упущение. В ближайшие часы, а также в последующие дни мы активно займемся исправлением данного недостатка.

Эпилог

Мария Петровна провела в больнице десять суток. Ее там надолго запомнят. Операцию делали на третий день, а на второй, разобравшись в обстановке, Мария Петровна устроила разнос старшей медсестре отделения, которая-де плохо руководит вверенным ей персоналом. Медсестрам доплачивают санитарские? Доплачивают! Тогда почему они не моют пол в палатах, а только в ординаторской, куда ступает нога врачей? Где ершики в туалете? Почему телевизор не работает? И какой идиот написал список недозволенных продуктов, наклеенный на холодильник? По этому списку больным все запрещается. Лапу сосать? Ваши больничные харчи хуже тюремных. Кто за кухню ответственный? Посадить на эту диету главного врача!

И в то же время Мария Петровна велела Толику купить микроволновую печь, которую установили в сестринской комнате. Потому что эти вертихвостки, как заявила Мария Петровна, питаются всухомятку и вскорости язву желудка заработают.

С соседками по палате, деморализованными страшными диагнозами, Мария Петровна провела разъяснительные беседы о смысле жизни. У одной бабульки, как и у Марии Петровны, был рак щитовидной железы, который благополучно вырезали.

– Ты чего хнычешь? Ты сколько лет жить собираешься? – спросила ее Мария Петровна. – До ста? Пока ночной горшок с тарелкой путать не начнешь?

– Хоть бы лет десять, – пробормотала бабулька, – до девяноста.

– Уши прочисть или слуховой аппарат купи! Чтобы слышать, что тебе врачи говорят! Русским языком! Забудь про свой рак! Не было! Как чирей вырезали! Тебя теперь маразм должен волновать, а не рак.

У второй соседки, тридцатипятилетней женщины, был рак молочной железы. Ей сделали какую-то хитрую операцию. Часть груди удалили, а на ее место вшили взятую со спины мышцу. Под одеждой – не отличишь. Но женщина с горькой иронией, за которой скрывалось отчаяние, говорила, что у нее теперь грудь бутафорская.

– Гляди сюда! – приказала Мария Петровна. Сняла сорочку и показала свою изуродованную, во вмятинах, в корявых рубцах, грудь. – Видишь? Мне двадцать с небольшим было, когда бюст скальпелем искромсали. Что, я тебя спрашиваю, удавиться надо было? Плевать на сиськи, отвечаю! Ты из-за кого печалишься? Из-за мужиков! Да у тебя муж! Я видела. Достойный мужчина. Будь у тебя вместо груди задница, и то он бы тебя любил! А на тех мужиков, для кого сиськи как наживка для рыбы, наплюй и размажь! Вечером Толик придет, мой любовник, на тридцать лет моложе. И таких Толиков у меня было без числа, – легко приврала Мария Петровна.

Своего главного врага, предмет и образ ее страхов – бестеневую лампу, – Мария Петровна и не рассмотрела толком. Перед операцией сделали какой-то укол, привезли в операционную, на стол положили, сознание плыло, и голос у Марии Петровны, как у пьяной, заплетался. Но прежде чем окончательно отключиться, Мария Петровна успела прошептать врачу, дающему наркоз:

– Смотри мне! Я про наркоз разное читала. Если я тут песни дурным голосом буду вопить, ты мне ответишь!

Через час после операции, миновав реанимационную, куда отправляли тяжелых и сложных больных, Мария Петровна оказалась в палате. Первой, кого она увидела, очнувшись, была Ирина.

– Доченька! – прошептала Мария Петровна.

– Как ты себя чувствуешь?

– Отлично. Дай попить.

– Тебе пока, после наркоза, нельзя. Я смочу тебе губы мокрой салфеткой.

Мария Петровна забывалась на некоторое время, приходила в себя и видела рядом дочь. Это был самый счастливый сон из всех, ею виденных. Ирина помогала ей сходить на судно, поправляла подушку, держала за руку, считала пульс, разговаривала (сквозь дрему Мария Петровна слышала) с хирургом, который пришел проведать пациентку.

Окончательно Мария Петровна пришла в себя около восьми вечера. Ирина покормила ее принесенным из дома куриным бульоном с мелкой вермишелью, дала попить компотика. Соседки наблюдали за ними искоса: такая бравая до операции Мария Петровна сейчас выглядела нашкодившим ребенком, который радуется, что взрослые простили ему шалость.

Ирина поднялась, сказала, ей пора. В коридоре ждал, готовый прийти на смену, Толик. Мария Петровна захватила руку дочери, смотрела просительно.

– В перевязочной, – предупредила Ирина, – куда тебя завтра позовут, висит бестеневая лампа.

– Ну и пусть! Мне теперь не страшно. Ирочка?

– До свидания! Отдыхай… мама.

Марта Кетро Тот, кто останется

1. Нестор и Серый

Вечер 22 мая 20… года выдался ясным. Двум молодым людям, сидевшим на зеленой скамейке возле парка им. Гагарина, было удивительно хорошо. Крона старой липы над ними пропускала теплые лучи заходящего солнца, а слабый ветер раздувал юбки мимопроходящих девушек. С прошлого года осталась мода на короткие платья-ампир, расходящиеся из-под груди, но молодые люди, конечно, об этом не думали, а просто наслаждались мельканием нежных незагорелых ног и даже, пожалуй, ягодиц – если порыв ветра был особенно сильным, подолы взлетали, и женщины едва успевали придержать их сзади.

– Каждая вторая за попу хватается, – заметил один наблюдатель, большой жизнерадостный парень с банкой пива.

– Как обделавшиеся цветы… – подтвердил второй, более романтичный и тонкий юноша.

Им обоим было около тридцати, но здоровяк выглядит взрослее и опытнее. Работали они в конторе под названием «Роза-Ми», торгующей электроникой. Тот, что покрепче, Серый, сидел в отделе продаж, а суховатый рыжий Нестор трудился системным администратором, по собственному выражению, «одмином». Если Серого отличали ленивое добродушие, легкая хамоватость и почти непробиваемая самоуверенность, то Нестор казался несколько желчным, подвижным и ехидным, что не отменяло отмеченного выше романтизма. В тот вечер на нем были надеты тяжелые ботинки, зеленые бриджи и черная майка с надписью «Йа креведко». Опровергая общую репутацию айтишников как людей хилых и вялых, Нестор уже лет пять занимался кэндзюцу и неплохо управлялся как с традиционным японским мечом, так и с обычной палкой, которой при случае мог разогнать двух-трех агрессивных гопников. Впрочем, когда противников собиралось человек пять, Нестор предпочитал сделать ноги – потому что умный. Если был один. Но когда почти год назад их с Серым прижали семеро, он и не подумал удрать. Тут неподалеку, кстати, на темной аллее, которой они решили срезать путь, возвращаясь за полночь с корпоратива. И неплохо отмахались, несмотря на выпитое, – гопота оказалась еще пьянее, а у Нестора тогда на поясе висела неслабая такая фенька – крученый сыромятный ремешок с полуфунтовыми гирьками на концах. У Серого не было ничего, но он одной массой задавил, приложив трех злых, но мелких бойцов так, что их потом уносили.

После этого они стали друзьями, «обаяв» друг друга, с одной стороны, умом и ловкостью, а с другой – надежностью и силой.

Серый чаще всего носил джинсы и объемные свитера, скрывающие приличный пивной живот, который как-то незаметно вырос за последнюю пару лет сидячей работы и полгода счастливой семейной жизни. Ну, не то чтобы счастливой, но необременительной – давняя подруга Сашка вдруг залетела, «авторство» сомнений не вызывало, поэтому осенью они наконец съехались и зажили официально, семьей. Беременность не сделала Сашку более психованной, чем раньше, дышалось с нею легко, но до родов оставалось месяца полтора, и когда еще, если не сейчас, можно расслабиться, выпить на солнышке и спокойно поглазеть на телок.

– Девушка, девушка, а можно вас спросить… А вас, вас, девушка, можно? А что вас можно?

Это называлось «прикалываться», и надо быть полной дурой, чтобы обижаться. Девчонки и не обижались, хихикали, но пробегали мимо, не останавливаясь, потому что с первого взгляда было ясно: этот мышей не ловит, а второго сразу не разберешь, поэтому лучше поскорее обогнуть заброшенный угол парка и выйти на площадь, пересеченную трамвайными путями, окруженную кафешками, где полно свободных и понятных парней, готовых к простым и радостным отношениям.

У Нестора сейчас никого не было, последняя подружка попрощалась с ним неделю назад. Ушла без особой причины, хотя вроде, по женским меркам, чтобы бросить холостого, несильно пьющего мужика, нужен серьезный повод. Но был он весь какой-то безмазовый, простыми словами говоря. Вот сразу с ним ясно: этот запросто не женится. Не украдет миллион. Не оклеит улицу рекламными плакатами «Я люблю тебя, Ленка!». Со второго этажа в порыве страсти не спрыгнет. И даже мобильник розовый не подарит (у него, говорит, память маленькая. А? При чем тут память, он же ро-зо-вый…). Полночи сидит за компьютером и при этом никогда не пропускает тренировки. Чатится с такими же психами на птичьем языке, одевается черт-те как, а ведь тридцатник уже. И женщина у него не то что на втором, а на десятом месте – после «наставника», после линукса, после друга, после работы, после кучи еще каких-то дурацких занятий и правил, которые даже не объясняет, а вроде как сама должна понимать. А не понимаешь – до свидания. Ну вот и расстались с очередной славной, в общем, девочкой, которая опять «не врубилась».

– Хорошо, Серый, но скучно. Движухи бы какой, вечер пятницы, все дела.

– Ты, бля, за неделю не надвигался? Я не могу, как ты жужжишь целый день. На твоем месте я бы щас домой полз и плакал.

– Ну мы и ползем. А самураи, сам знаешь, не плачут. Я бы в лес ушел на недельку… Или хоть на пару дней.

– Да ты без Интернету назавтра сбесишься!

– Посмотрим. Вот без мобилы даже, со спальником только.

– Жопу не отморозишь? Ночью-то еще холодно, палатка нужна, все дела туристические… А вот на шашлыки можем завтра рвануть, если прям щас мяса купить.

– Не, это не то…

– Опаньки, а это еще что?

Из-за угла выкатился экипаж – натуральная черная карета, чистенькая, запряженная крепенькой пегой лошадью, с извозчиком на козлах. Извозчик, впрочем, вполне современного вида мужчина, обыкновенный, в темных очках, в рубашке и джинсах. Карета остановилась.

– Прокатиться не желаете, молодые люди?

– Гы, мы ж не с телками.

– Так и без женщин, для души?

– И сколько денег?

– А, пустяки – по двадцаточке.

– Грина?!

– Обижаете, рублей. Только лошадке на овес.

– А че, Серый?

– Ладно, поехали, поможем на овес! – Он выбросил банку и встал. Нестор подхватил рюкзак и двинул за ним.

Они сели в карету друг против друга на потертые бархатные сиденья, извозчик закрыл дверцу, и в экипаже сразу стало сумеречно и как-то нехорошо. Пахло лошадью, пылью и отчего-то немного ладаном. Серый нагнулся и поднял с пола бумажный цветок.

– Слышь, он по ходу на похоронах подрабатывает.

– Так мы типа в катафалке прогуливаемся? Готично.

– Да че-та как-то стремновато. Может, нунах?

Но лошадь уже прибавила шагу, и стучать в мутное оконце было как-то глупо. И что может произойти с двумя взрослыми мужиками белым днем, ну ладно, ранним вечером, почти в центре города?

А карета между тем все ехала и ехала, пару раз повернула и, по их расчетам, должна была уже добраться до Первомайской, которая в двух кварталах.

– А не слабо нынче за двадцатник катают…

– Экономичный транспорт, фигле.

Наконец они остановились, но извозчик против обычного лакейского правила не стал сходить с козел и открывать пассажирам дверцу.

– Ладно, блин, не девочки, но на чай не получит. На овес так на овес, а водичка все равно бесплатная.

Серый, за ним и Нестор выбрались из кареты и осмотрелись. Сверх ожидания снаружи оказалась не Первомайская, а совсем незнакомое место. Солнце уже почти село, но с первого взгляда было понятно, что это никакой не город и даже не окраина, а вполне себе чисто поле, только метрах в ста что-то вроде свалки маячило – хлипкие железные ворота, символический забор чуть ли не из спинок от железных кроватей, а за ним остовы автомобилей и какое-то еще одичавшее железо.

– Ты, сцуко, куда нас завез?! – Серый повернулся к карете, но козлы пустовали. И ни внутри, ни снаружи, ни на обозримом расстоянии никого не было. Не было даже лошади. И весь экипаж, прежде чуть ли не лакированный, вдруг показался облезлым, рассыпающимся: если бы сами из него две минуты назад не вылезли – ни за что бы не поверили, что эта рухлядь может ехать.

– Во бля! И где он?

– Он ускакал, – с неуместным ехидством ответил Нестор, – выпряг лошадь, сел на нее и ускакал!

– И шо это было?

– А хрен его знает. Пошли, вон там сторож может быть, спросим, че как ваще.

И они двинулись к воротам.

2. Наташа и Лешка. Тимофей и Колбаса

– Какой кайф без детей, а, – уже третий раз за час повторила Машка, – можем раз в жизни позволить себе спокойно?!

Спутники не возражали, но с ними каши не сваришь – Тимка и Наташка со своим Лешей к авантюрам не склонны.

Когда тебе тридцать два, а девкам – пять и семь, в свободные вечера чувствуешь себя дембелем, которому на разграбление отдан кабак и все бабы в округе. Конечно, бабы ей ни к чему, вот от крепкого парня она бы не отказалась, но рядом шел муж, и приходилось ограничиваться пивом и обычным трепом, чуть более свободным, чем при детях. Дочек забрали на дачу с ночевкой, отмечать день рождения соседки, к верным людям под присмотр. Семья хорошая, девчонки с песочницы дружат, поэтому сегодня родители могли по-настоящему оттянуться, «раз в жизни позволить себе спокойно». Машка всегда была энергичной и подвижной, еще в юности получила прозвище Колбаса – потому что почти каждый телефонный звонок подругам начинала с фразы «пошли поколбасимся», имея в виду погулять, поплясать и выпить. К сожалению, бурная ее вольница скоропостижно завершилась в двадцать четыре года нежданной беременностью и браком. Грех жаловаться, Тимка – мужик хороший, а Кристю и Ляльку она ни на какую свободу не променяет, но вот сейчас, когда чуток девки подросли, а на талии от ленивой жизни стали появляться складочки, так захотелось встряхнуться и сбросить десять лет и десять килограммов, снова стать юной «горячей колбаской», вместо того чтобы медленно превращаться в жирную свиную сардельку. Кстати, прозвище свое дурацкое Машка любила и обижалась лишь для виду, когда не только муж, но и дочки иногда называли ее Колбасой (хотя девчонки и получали за это по тощим попам из педагогических соображений).

– Счастливая ты, Наташка, у тебя каждый день так. – Колбаса прикусила губу, но поздно, бестактность сорвалась. Не слишком любезно напоминать бездетной подруге о ее положении.

– Да уж, повезло так повезло, – беззлобно ответила Наташа, но Тимка не преминул влезть:

– Ты, Маша, всегда была мастером сомнительного комплимента.

Неконфликтный Лешка поспешил замять разговор:

– И куда пойдем свободу праздновать?

– Может, в «Пирамиду» завалим или в «Солнышко»? – Колбаса предложила заведомо недорогие заведения, у Лешки-то деньги есть, позволь ему выбирать – потащит в «Дакар» какой-нибудь, где сдерут по писят баксов на нос только за выпивку. Будь Машка без благоверного, она бы не волновалась, Лешка всегда заплатит за компанию, но Тимка у нее гордый, обязательно половину счета отдаст, а в их семье лишних денег не бывает. Мужчины зарабатывали одинаково, но одно дело, когда тех денег на двоих, а другое, если еще девок растить надо и самой как-то одеваться. Колбаса покосилась на Наташку: не мешало бы ей получше за собой следить. Не рожала, попа не раздалась, могла бы и брючки на бедрах в облипку носить, а ходит в платьях по щиколотку, как привидение. Волосы не красит. Конечно, седины у нее нету (какие нервы, когда в смысле детей один кот и всех забот – книжки читать), но природный мышастенький цвет неплохо бы оживить. Впрочем, чем меньше возле Тимки красивых баб крутится, тем спокойнее. Что Наташка именно «крутится», Колбаса всерьез не думала, задору в подруге на это дело маловато, но для профилактики следила – в наше время не успеешь оглянуться – все, прощелкала мужика. Хотя Тимка, конечно, никуда не денется – ни от нее, ни от дочек. Такие не уходят.

Наташе было, в общем, все равно куда пойти. Вечер хорош настолько, что Машин щебет не раздражал. Воздух в конце мая еще не успел напитаться жаром и пылью, иногда отчего-то возникал свежий йодистый запах моря, хотя до ближайшей большой воды много-много километров в любую сторону. Казалось, их город лежит на чуть влажной великанской ладони, которая до срока покоится на земле, но однажды может дрогнуть и устремиться вверх, к чьим-то любопытным глазам. «“Когда спящий проснется” – это про нас», – думала Наташа. Не то чтобы ее одолевали мистические озарения и трагические картины будущего, но ощущение временности самых привычных вещей не оставляло с детства. «Это не навсегда» – говорили ей белые деревья зимой и золотые осенью. «Это не навсегда» – казалось в минуты покоя и счастья. «Это не навсегда», – думала она и сейчас, вдыхая бродячий нездешний ветер. Стоит ли в таком случае спорить с Машей, которой жизненно важно убить сегодняшний вечер каким-то собственным варварским способом?

Иногда казалось, что именно чувство зыбкости всего окружающего мешает забеременеть. Нет, были, конечно, объективные медицинские причины, но те оставляли ей «шанс – процентов двадцать», как говорил врач. А Наташа из года в год, из месяца в месяц не могла использовать эти свои проценты, потому что так до конца и не поверила в реальность остального мира. Ну как тут рожать ребеночка, когда в любой момент земля под ногами может зашевелиться, а самые надежные люди – уйти навсегда. Наташе хватало ума не делиться своими мыслями ни с кем, потому что даже добрый и терпеливый Алеша сочтет их романтическими бреднями, а мама и вовсе без долгих разговоров позвонит в психиатрическую.

В свое время Наташа вышла замуж чуть ли не за первого встречного именно для того, чтобы уйти от слишком решительной и вменяемой мамы, которая твердой рукой правила домом, детьми и тихим сильным человеком, Наташкиным отцом. Дочь долго не понимала, почему он разрешает так с собой обращаться, и только недавно сообразила, что, возможно, отец был точно так же ранен ненадежностью всего сущего. «Делай что должен, и будь что будет», – говорил он и так и жил, исполняя невеликий долг порядочного человека в этом сомнительном мире. Из всех знакомых мужчин только Тим казался Наташе таким же цельным и честным, другие были слабее и самолюбивее. Но про Тима она старалась не думать – при Алеше с Машей. Будто нет его, и нету меж ними ничего такого…

С Алешей ей повезло. Выйдя замуж с закрытыми глазами, она со временем обнаружила рядом вежливого и доброго человека, не особенно сильного, но любящего, а ведь это самое главное. «Носится он с тобой», – говорила Маша, и правильно говорила – Алеша заботился о ней и никогда не критиковал ее способ жить. Хочешь работать в библиотеке – работай, пусть и за копейки, хочешь писать в местную газетку бесполезные статьи об экологии – пиши. Притащила в дом помойного котенка – пусть бегает. Алеша зарабатывал достаточно, чтобы им двоим (и коту) хватало на сытое существование без затей. Наташа искренне удивлялась, что Маша, едва дорастив младшую девочку до трех лет, «рванула», по собственному выражению, на работу. Неужели не хватает?

– Тебе не понять, милая моя, – скорбно говорила Маша. – У меня запросы высокие, я люблю комфорт, красоту и бутерброды с икрой. А Тимка только хлеб с маслом обеспечивает.

Они обе работали в старом ДК имени Горького, который давно уже перестал быть «очагом культуры», зато давал приют десятку мелких фирм, в одной из которых Маша успешно торговала недорогой косметикой. А за соседней дверью доживала на скудном городском финансировании библиотека, где Наташа проводила пять дней в неделю по четыре часа – больше нужды не было, читатели заходили редко, брали стопками детективы, фантастику и любовные романы, а более серьезные книги интересовали, кажется, одну Наташу. Она первое время пыталась мессианствовать, подсовывая женщинам Петрушевскую, они из вежливости листали, но через неделю возвращали, тоскуя и томясь: «Повеселее бы чего…»

Маша повадилась в библиотеку пить чай и брать иногда что-нибудь «гламурное, про настоящую жизнь». Постепенно они сблизились, насколько это возможно для двух таких разных людей.

Сегодня после работы Лешка и Тимофей зашли за своими женщинами в ДК и отправились в сторону парка на прогулку.

Лешка изо всех сил поддерживал умирающую беседу. Он хотел, чтобы всем было весело. Машка ему всегда нравилась, честно говоря, если б не Наташа… Она такая тонкая натура, такая воспитанная, что даже строгая Лешина мама, увидев ее, смягчилась: «Неплохая девочка, кажется. Тебе давно пора». В двадцать семь действительно «пора» было давно, но до встречи с Наташей маму не воодушевляла ни одна претендентка на единственного, позднего, вымоленного сыночка – та вульгарна, другая зла, третья с ребенком, а четвертая не подошла по национальному признаку. Двадцатидвухлетняя, совершенно русская скромница Наташа устроила маму в полной мере, и вот уже восемь лет их браку, и мамы два года как нет, а Леша не разочаровался в семейной жизни. Детей только не получилось, ну и не надо, здоровье у жены хрупкое, слабенькая она.

Он с удовольствием поглядывал на крепкую Машину задницу – такая деваха и четверых родит, не переломится. Прямо рука тянется шлепнуть, ущипнуть за белый нежный бочок, выступающий над низкими штанишками. Эх, Маша-Машенька, не ценит тебя твой Тимочка, вечно с кислой рожей ходит, вроде как стесняется даже. Пожил бы с небесным созданием: как слон в посудной лавке, лишний раз не повернись – оценил бы свою бабу. Леше никогда не хватило бы духу закрутить с чужой женой, но помечтать-то можно? Треть жизни нося строгий костюм менеджера, Леша в мыслях был дерзок. С тех пор как умерла мама, он стал свободнее тратить деньги – она-то не то чтобы проверяла, но при очередном бестолковом расходе неодобрительно поджимала сухие голубоватые губы. Сердечница она была и чуть что – начинала задыхаться, грузно лезла на стул, высовывалась в форточку и жадно хватала ртом воздух. Леша страшно боялся довести ее до сердечного приступа какой-нибудь глупостью и жене наказал не спорить. Это ж можно маму родную убить ненароком, и как потом жить с такой виной на душе? До сих пор он благодарен за последний подарок – тихую ее смерть во сне, в которой не виноват никто, кроме плохих сосудов. Ну и в последние годы он расслабился, стал захаживать в дорогие кабаки, флиртовать на работе с секретаршами и засматриваться на Машку-Колбаску робко, но плотоядно. Уж он бы на месте Тимохи глаза не отводил и такой красоты не смущался.

Тимофей на самом деле ничего не стеснялся, он вообще почти не думал, потому что бесполезное это дело – под непрерывное Машкино трещание, под Лешкино похотливое сопение (интересно, он думает, я такой же слепой, как и его жена?), под душистое Ташино молчание. Благоуханная – вспомнилось дурацкое старинное слово. Не парфюмом, но ветром и тихим русым теплом она пахла, но нельзя даже взглядом показать, что он об этом знает. Не думал, глубоко дышал, смотрел на молодые свежие листья, позволял солнцу гладить себя по щеке тонкими теплыми руками, Ташиными руками… А здорово, что вовремя ушел из конторы и можно теперь не ходить в костюме, как этот сыч Лешка. С тех пор как завел небольшое дело – фирму, продающую типовые садовые домики, – стал носить попросту рубашки и джинсы. Босс из него никудышный, в команде пять человек, особо выделываться не перед кем. И партнерам не нужно пыль в глаза пускать, они его и без того знают и уважают. Машка пытается иной раз в купечество удариться, но в этом городе да на их деньги все равно не развернешься.

Паузы в разговоре становились все длиннее, угрожая перейти в тягостное молчание, и только Маша успела еще раз спросить: «Так куда идем, тормознутые вы мои?», как из-за поворота показалось довольно странное транспортное средство. Машинка не машинка, а вроде мотороллера с кузовом – какая-то тарахтелка, одним словом, впереди водитель, а сзади крошечная полукруглая кабинка с двумя сиденьями друг против друга, вся расписанная черным по желтому «БАР БОУЛИНГ БИЛЬЯРД». Тарахтелка лихо затормозила, и шофер жизнерадостно завопил: «Новое кафе в центре города! Бар, боулинг, бильярд нидорага! Караоке! Двенадцать сортов пива, для дам скидки, каждая третья кружка бесссплатно! Стейк, суши, салат-бар! – Присмотрелся к Наташе и отчего-то добавил: – Вегетарианская кухня имеется». Неизвестно, какие блага он бы еще предложил, но тут Маша запрыгала, будто сбросив десяток лет (и десять килограммов):

– Бар, боулинг, бильярд! Пошли, а? Поколбасимся!

– Ты уверена, Мань? Где это вообще, шеф?

– Недалеко, я отвезу! Бесплатно!

– А дорого там? – В Колбасе проснулась недоверчивость.

– Ни боже мой, мадам, плюс небывалые скидки в честь открытия!

– Ладно, а мы в твоего «муравья» влезем? Он не квакнет по дороге?

– Да я шестерых возил! Мужчины дамочек на коленки посадили, домчал в лучшем виде.

– Леш, Наташ, вы как?

– Я всегда – за.

– Не возражаю. Только на коленки не сяду.

– Вечно ты, Наташка, строжишься. Я вот к родному мужу с удовольствием на ручки пойду. Ладно, полезли. Сначала вы, мужики, усаживайтесь, а потом мы, а то задавите нас, изячных.

Они довольно легко поместились в желтой кабинке, которая изнутри оказалась больше, чем можно было предположить. Шеф с необыкновенно довольным лицом захлопнул дверцы с тонированными стеклами («для интиму») и рванул с места. Пассажиров порядком потряхивало, запах теплого пластика не радовал, но Колбаса была так счастлива, что никто не рискнул ворчать. После десяти минут быстрой езды тарахтелка остановилась. Через некоторое время, поняв, что никто их вызволять не собирается, компания стала выбираться наружу – сначала девочки, потом мальчики…

Да, водителя за рулем не было, и никакого кафе поблизости не наблюдалось. Только та самая свалка и покосившиеся ворота. Разве что забор из редкозубого штакетника вместо кроватных спинок.

– Ну ни фига себе, кидалово!

– Тим, а ты сможешь нас обратно на этой штуке отвезти?

– Запросто. – Но мопед отказался заводиться, бензина в баке не осталось ни капли.

– Я пойду сторожа поищу, разберусь. Леш, побудь с девчонками.

– Эй, мы без вас тут не останемся, мы с вами!

– Хорошо, девочки, пошли вместе.

3. Стэлла и Мальчик

– Поверь мне, мааальчик, – девушка растягивала слова, явно наслаждаясь звуками своего голоса, – жизнь – сложная штука и все на самом деле не так, как кажется. Я слишком крутая для тебя, мальчик, слишком опытная, и я дорого стою. Я тебя использую и брошу.

Она с удовольствием повторяла фразы шикарных женщин, слышанные в сотне фильмов, прочитанные в десятке книг. Стоило дожить до двадцати шести лет хотя бы ради того, чтобы восторженные молокососы начали смотреть снизу вверх, открыв рот.

– Я столько пережила, сколько тебе и в самом эротическом сне не приснится, а ты все: «Любовь, любовь». Не смеши меня, блин. – Она нарочито понижала тембр, стараясь произносить слова сексуально и значительно. Получалось здорово, только словечко «блин» не вписалось – случайно вырвалось.

Костик молча шел рядом и почти не слушал. «Дурочка ты моя, дурочка. Обидели тебя крепко, вот и огрызаешься. Я-то знаю, как тебя Мошквин кинул, как ты за ним почти год бегала. Ну отыграйся на мне, отыграйся, я тебя всякую возьму».

Он вспоминал подробности тех двух раз, когда она позволила к себе прикоснуться. Дала – это у нее называется «дала». Один раз спьяну, на даче того самого Михаила Мошквина, куда Костик попал вместе с компанией дипломников. Его, второкурсника, почему-то прихватили обмывать защиту мошквинского младшего брата. Хозяин дачи – тридцатилетний, красивый, успешный – немного посидел с молодняком и уехал, а Стэлла, одна из бывших подружек, метнувшаяся было за ним, вернулась со двора обратно, и по растерянному личику стало понятно – не взяли. Она быстро и безобразно напилась, и Костику впервые обломился кусок счастья – нежное, вздрагивающее, безвольное поначалу тело, слезы, невнятный шепот, красные ногти, царапающие спину, и еще много всякого, о чем он потом полгода вспоминал. В следующий раз ему достался Новый год – праздник, который Стэлла мечтала провести совсем с другим человеком… Он тогда так и не заснул, смотрел на нее спящую и думал только: «моя, моя, моя». Но после она опять пропала, сначала просто отказывалась встречаться, пару раз даже послала, а потом вообще не снимала трубку, когда определялся его номер. И вот сейчас, уже весной, она наконец ответила на звонок и согласилась прогуляться.

– Ну вот скажи, куда, куда ты меня поведешь?

– В парке можем походить…

– Ага, чебуреков пожрать. Не тупи.

– Ну, в «Пирамиду».

– Точно, а потом в подъезде потрахаться!

– Эль…

– Блин, не смей меня так называть!

Родители нарекли ее Эллой, но имечко, напрочь скомпрометированное ильфо-петровской героиней, отравило все детство, и она стала Стэллой, звездой. В ранней юности ее белая кожа, оттененная зачерненными волосами, казалась фарфоровой, но за последний год лицо по утрам все чаще смотрелось отечным и рыхлым. Впрочем, все поправимо – если не пить накануне, выспаться и подкраситься. Сейчас, в красном коротком платье, она была настоящей звездочкой. У нее выдалась паршивая зима, работа в салоне сотовой связи оказалась не только трудной, но и непрестижной для взрослой девушки с претензиями. С мужчинами не везло так, будто порчу навели… А чего? Стэлла – девушка продвинутая, в заговоры не верила, а вот в биоэнергетику – запросто. Будто присосался кто – и тянет из нее удачу и силу. И вчера, когда совсем ослабела и пала духом, вдруг сдалась и согласилась встретиться с этим дурачком, с которым пару раз перепихнулась от тоски. Удивляясь самой себе, собиралась сегодня на «стрелку» с некоторым волнением, совсем, видно, одичала за зиму. Нарядилась, накрасилась, пришла – а он теперь смотрит жалкими собачьими глазами и тупит. Подбешивает, блин.

– Прости, Стэлла. Послушай, у меня есть деньги, хватит на ужин, где скажешь. Куда ты хочешь?

– А в «Дакар» слабо? У тебя сколько? Поди, у мамы сто рублей из кошелька спер?

– Не важно, пошли, у меня хватит.

Он написал курсовые чуть ли не для половины потока и мог теперь отвести свою принцессу куда угодно. Пусть, если ей нужна вся эта фигня, пусть будут свечи, официанты, крахмальные скатерти и серебро, как в кино.

– Да ты посмотри на себя, с тобой в нормальное место не пустят.

А чего? Брюки глаженые, ботинки новые, рубашка чистая – чего еще-то? Костик нисколько не стеснялся своей внешности – средний рост, средний вес, волосы темные, глаза вроде серые. Не урод, не красавчик, нормальный. Стэлла – она, конечно, да… Но Костик был твердо уверен, что любовь его совершит чудо, принцесса расколдуется и обратит внимание на обычного парня. Когда мама, добрая, умная мама, услышала про Стэллу, она чуть ли не впервые выругалась при Костике: «Ты в своем уме?! С этой «бэ» полгорода переспали». Так и сказала, но «бэ» в ее устах звучало самым страшным матом… Костик тогда рассвирепел – даже мама не понимает, повторяет грязные сплетни. И он не мог объяснить, не мог рассказать, какой на самом деле чистой и светлой была его девочка, его звезда. Сквозь ее грубость и горькую обиду на жизнь он один сумел разглядеть потерянного, перепуганного ребенка и поклялся, что теперь никто и никогда не сделает ей больно. А она все «мааальчик, мааальчик…». Дурочка.

Они как раз огибали парк, когда Стэлла, расписывавшая крутость своего последнего ухажера, замолчала. Потому что у обочины было припарковано воплощение той самой прекрасной жизни, о которой она вдохновенно лгала последние полчаса. Длиииииннный многодверный лимузин, и не белый или черный, а красный, как кровь, как вино, как страсть. И вместо номера надпись «star». А?! Чудо, видение, мечта – Стэлла от волнения сжала кулаки, острые ногти вонзились в ладони, но сон не закончился, наоборот: передняя дверь медленно отворилась, показался человек. Мужчина неторопливо обошел автомобиль и остановился на тротуаре прямо перед замершей Стэллой. Он был такой, как бы это сказать… в точности как Любимый Мужчина Кэрри Бредшоу из «секса-в-городе» – красивый, элегантный и, несомненно, богатый.

– Милая девушка, – он заговорил так спокойно, как будто продолжил давнее знакомство, – удивительно удачный день сегодня. Подумать только, в крошечном городе я вдруг встречаю прекрасную даму в платье ровно того же оттенка, что и мой автомобиль. Это знак. Позвольте пригласить вас на чашечку кофе по такому случаю. И вас. – Тут он впервые посмотрел на Костика.

И совершенно неожиданно ему подмигнул. Вдруг показалось, что между ними установилось понимание, искра мужской солидарности мелькнула, и вовсе не заезжий хмырь нагло клеит его Стэлку, а какой-то добрый старший друг решил помочь младшему, вправить мозги девчонке, а потом отойти в сторону. Если бы у Костика был брат, он точно так же поступил бы…

Но Стэлла не заметила мгновенного обмена взглядами, она приняла все за чистую монету:

– И куда же мы поедем? В «Дакар» или прямо к «Максиму»? – Хорошо спросила, насмешливо и опытно, только с голосом в конце не справилась, он прозвучал высоко и радостно, но никто вроде не заметил.

– Здесь в окрестностях есть частный клуб, туда-то я и ехал, но немного сбился с пути. Глупейшая история: прямо перед поездкой уволил своего шофера за пьянство. Пришлось сесть за руль самому и немного поплутать с непривычки, но сейчас я разобрался в карте и готов отвезти вас. Вас и вас. – Он снова улыбнулся Костику, шутовски поклонился Стэлле и открыл дверь.

Парень было собрался влезть, но опомнился, пропустил вперед свою звезду, которая от волнения сбилась с шага, переступила с ноги на ногу, но справилась и достойно уселась в высокий, обитый бежевой кожей салон. Костик забрался следом, излишне резко захлопнул дверцу и огляделся, ослепленный кинематографической роскошью окружающего.

– Фигасе, в сказку попали…

– Молчи, дурак, – прошипела Стэлла, но она напрасно волновалась: водитель был отделен от них стеклянной зашторенной перегородкой и ничего не мог услышать.

Машина тронулась, как и ожидалось, бесшумно.

…Проволока, колючая проволока там была вместо забора на этот раз.

4. Антон и Вера

Они перебежали через дорогу и молча пошли вдоль парковой ограды. Начинать разговор, чтобы поссориться, не хотелось, но было понятно, что любая фраза, сказанная одним из них, выльется в склоку. Точнее, она станет наскакивать и упрекать, а он вяло огрызаться. Два человека, связанные взаимными обязательствами, живущие под одной крышей уже много лет и вот теперь идущие рядом по широкому тротуару, стараясь не соприкасаться, могли они хоть немного помолчать?! Но проблемы, проблемы, они никуда не деваются, даже если не говорить о них. «А ведь такой прекрасный вечер мог быть», – думала Вера. Антон, судя по всему, думал о том же.

– Мам, ну можно, я пойду? – Но она молчала.

– Мам?

– Ну мне шесть билетов осталось к понедельнику, три завтра, три в субботу. А потом еще неделя на химию. Я успею, чего ты.

Господи, как же неохота отвечать. Раскрывать рот и противным голосом, от которого самой тошно, повторять то, что говорено-переговорено. Вот как, как получилось, что он, такой способный (в полтора года уже чисто говорил, в четыре с половиной читать начал), такой ласковый, вырос в тупого и жестокого осла?! То есть еще десять дней назад она думала, что у нее умненький и любящий мальчик, – пока не встретила Нину Сергеевну в магазине. Они поздоровались и хором спросили: «Как Антоша?»:

– С учебой нет проблем?

– Скоро в школу-то выпишут? Экзамены на носу.

Вера пришла домой совсем белая. Два месяца, два (!) он не показывался на уроках, а Женька, дружочек верный, приносил классной жалостные истории про коклюш, который будто бы срубил Антошу в начале апреля. Ее колотило не от злости, а от страха. Где он проводил пять дней в неделю с восьми утра? С кем? Она ворвалась в дом и, не разуваясь, ударилась всем телом о дверь его комнаты. Запертую, как всегда, в последние пять лет. Мальчик уроки делает, как же, мешать нельзя. Она пнула дверь мягким носком кроссовки и, сдерживаясь, сказала: «Открой». На минуту повисла тишина, и Вера испугалась, что он не откроет, попробует отсидеться или вообще что-нибудь там с собой сделает от трусости – из окна выпрыгнет, что ли. Но Антон открыл и спокойно сказал: «Привет, ты че?»

– Антоша, ты где был сегодня? Где ты был?

– Как всегда, в школе.

– Руки покажи, Антоша! – Он протянул вперед ладони, как раньше, когда она спрашивала: «Ручки мыл?» – Под рубашкой!

Она сама задрала его рукава и со страхом взглянула на белую чистую кожу. Ни дырок, ни синяков.

– Ты чего?!

– Я видела Нину Сергеевну. Так, не ври мне. Где ты был?

– В школе.

Она размахнулась и попыталась ударить его по морде, по лживым губам, по невинно округленным для убедительности глазам. По лицу человека, которому она верила, как себе, потому что он и был ее частью – лучшей, любимой, самой драгоценной частью жизни. Оправданием существования, надеждой. И вот эта «надежда» оказалась гнилой, жалкой, подлой, трусливой. Он закрылся локтем, шарахнулся, ее рука слабо шлепнула и упала.

– Ссссволочь, где ты был? Почему?!

В конце концов вытянула из него: на каникулах познакомился с девочкой на два года старше, она работала в кафе официанткой и училась на вечернем. И он каждое утро приходил к ней, вместе ехали на работу и были там до пяти. Потом она отправлялась в институт, а он домой. Говорит, помогал ей там. Хозяин сначала не возражал – лишняя рабочая сила, да бесплатно, кто ж против будет.

Вера не сразу поверила в эту историю, тем более он отказывался назвать кафе, боялся, что девушку уволят. Которая, кстати, выгнала его три дня назад, то ли совесть замучила, то ли нашла кого поинтереснее. Вера просто отняла у сына телефон, по истории звонков вычислила эту самую Свету, Лисичку, и устроила допрос с пристрастием. Света встречаться отказалась, но информацию подтвердила – маленький дурак действительно проторчал около нее два месяца, смертельно надоев и ей, и хозяину. Веру привела в ярость последняя фраза: «К тому же он мешал мне учиться». Тварь. Вот как он теперь сдаст выпускные? А вступительные? В армию собрался?

– Ты в армию собрался? – кричала она тогда. – Сдохнуть решил? Чем вообще ты думал, козел?

Антон не отвечал. В апреле он решил разрулить ситуацию самостоятельно, просчитал все – и выпускные, и техникум, в который мог поступить с закрытыми глазами, а потом перейти в Светкин институт… Не просчитал только Нину Сергеевну да то, что Лисичка его пошлет. А потом уже не важно стало, хоть бы и в армию… У него и раньше были девчонки, но Лисичка прокралась в его жизнь и сделала что-то такое, от чего школа, институт, мамины вопли ушли на второй план, а осталась только одна сияющая радость. И одно черное горе, потом, когда она сказала: «Никогда не приходи больше».

Веру душила обида. Почему он с ней не поделился? Она бы поняла. Всегда думала, что они самые родные друг другу люди, что он ей доверяет, и сама ему доверяла, дура. Ну а как жить и каждый шаг контролировать? Где был, что делал, с кем разговаривал. Видимо, так и надо.

Когда развелись с Антошкиным отцом, Вера не сомневалась, что сможет одна воспитать ребенка, уверенная в собственной деликатности и здравомыслии. Тем более бывший муж от общения не устранялся, виделся с сыном раз в неделю, и эта беда (ведь именно беда, не шуточки) оказалась для него такой же неожиданностью. Вера с тоской гадала, когда же ее мальчик надломился, превратился в лживую сволочь, способную изо дня в день обманывать, глядя в глаза, рассказывать о делах в школе, показывать дневник… Черт, как же над ней, наверное, смеялись эти холуи в кафе, когда он просил расписаться за учительницу. Вера растравляла боль, расспрашивая подробности сначала спокойно, почти весело: «А трояк по биологии тебе кто ж нарисовал? Лисичка твоя? Матчасть не выучил?» – но неизменно срывалась на крик, а потом плакала. Потому что, кроме обиды, ее опустошило страшное разочарование: сын был единственным после ее папы человеком, которого она любила и в чьей любви не сомневалась. Верила. Теперь оказалось, что все зря – они чужие, у него ни мозгов, ни сердца, ни будущего нет.

Тем не менее нужно было жить. В армию ему нельзя, значит, надо в институт. Вера исхитрилась в три дня найти репетитора, который за дикие деньги взялся подтянуть парня по математике и физике, встретилась с бывшим и выбила у него обещание заплатить за первый курс, если балбес провалится на бюджетном. Теперь бы выдохнуть, но изнутри разъедала горечь. А сын вел себя так, будто ничего не случилось. Она водила его в школу, встречала после уроков, везла к репетитору, а потом домой – а он брел рядом с кислой миной, делал вид, что это все исключительно ее дикие капризы, и просился ненадолго погулять. Видно, овцу свою хотел повидать. В общем, дурака даже жалко, но пока не поступит, ни о какой свободе речи не шло. Вера даже запретила ему запираться в комнате, чтобы всегда можно было войти и проверить, что он там делает – учебник читает или опять в наушниках сидит, музыку слушает. Вкус у него неплохой – «Queen» любит, например, не попсу какую… Да он вообще неплохой, начитанный, добрый мальчик… казалось бы. Казалось, да. Такое ощущение, что вся картина мира, выстроенная за последние семнадцать лет, всего лишь показалась ей. Она взяла отпуск, который запланировала на август, после вступительных. Собиралась в качестве подарка свозить Антона во Францию, откладывала деньги. А теперь все пошло на частные уроки и взятку классной, которая неохотно согласилась закрыть глаза на пропуски, но после дорогого презента обещала даже помочь на экзаменах.

Пугливую деликатную Веру будто подменили – она с легкостью совала деньги кому надо, когда не хватило в два счета раскрутила бывшего на недостающую сумму, запросто звонила и договаривалась с репетитором, хотя раньше телефонный разговор с незнакомым человеком становился для нее испытанием. Со стороны могло показаться, что в ней пробудилась дополнительная сила, которой ощутимо недоставало всю жизнь. Но она-то знала, что это энергия отчаяния, которая истощала на пять лет вперед. Вот и сейчас, когда стоило бы рявкнуть, Вера тихо сказала:

– Антоша, я все равно очень тебя люблю. Но я очень устала, Антоша, очень. Не изводи ты меня сейчас, пожалуйста.

Они возвращались от репетитора, а в школе сегодня последний звонок, на который Антон отказался идти – прогулы полностью замять не удалось, да и мамины проводы-встречи заметили все одноклассники, не было сил терпеть перешептывания за спиной. Ему хотелось остаться одному и молча посидеть в парке, просто закрыть глаза и подумать, но мама совсем озверела. И он ее понимал. И от этого было еще хуже. Потому что тогда, в апреле, он решал только за себя, не сомневаясь, что справится с ситуацией. И теперь, облажавшись перед всеми на свете, просто не имел права голоса. Когда она не орет, а вот так устало просит, становится совсем паршиво. Он неожиданно для самого себя предложил:

– Давай хоть не сразу домой?

Вера подавила язвительное, готовое выскочить «не нагулялся?» – надо было налаживать отношения, в конце концов.

– Давай. В парк пойдем?

Но тут за спиной раздалось странное поскрипывание. Они оглянулись. (Вера машинально взяла сына за руку и чуть отстранила от предполагаемой опасности.) Их нагонял деревянный паровозик, будто сбежавший с детской площадки. В кабине сидел машинист, крутил педали, которые вращали деревянные расписные колеса, зелено-красный вагончик-прицеп с окошками цветного стекла покачивался, явно пустой. Поезд остановился.

– Молодой человек, хотите покататься с девушкой?

– Я не девушка, а мама, – польщенно ответила Вера. В тридцать шесть она выглядела очень молоденькой, сыну была по плечо, так что со спины вполне можно ошибиться. Да и с лица, пока не началась вся эта история… Обычно Вера казалась беззаботной старшей сестрой братишки-раздолбая и только в последние дни помрачнела и осунулась. Но сейчас неожиданно развеселилась, вдруг вспомнила, как лет двенадцать назад точно на таком же паровозике Антошка катался в этом парке, а они с мужем шли рядом и держались за руки.

– Юная мама взрослого сына, не хотите ли прокатиться? – тут же сменил тон машинист.

– Да он же на детей рассчитан, вы чего? – возмутился Антон.

– Молодой человек, у нас всегда дети с родителями катаются, до ста пятидесяти килограммов – запросто. У вас мамочка едва на пятьдесят потянет, так что садитесь, не сомневайтесь.

– Бред какой, я че, маленький?

– Ну, Антооош, давай, а? Давай, а? Смешно же? – На минутку вдруг показалось, что ничего не было, события прошлой недели приснились.

– Побалуйте маму, юноша.

– Дурдом. Поехали.

Невысокий вагончик с деревянными сиденьями лишь слегка крякнул, приняв пассажиров.

…А забора вообще не было, одни кривые ворота, а дальше свалка.

5. Майк и Киска

Катя старалась не смотреть на Майка слишком часто. Вертела головой по сторонам или под ноги глядела, лишь бы не на него. Потому что только дай себе волю – залипнешь, станешь жадным взглядом оглаживать каждую черточку его невероятного лица. Потому что не могло, просто не могло в одном человеке сойтись столько красоты. Чтобы глаза были такие темные и горячие, что когда он во время любви их открывал, взгляд, как самая тайная из ласк, доставал до самого сердца. А губы его, вырезанные из темного дерева, перед самым концом становились ледяными. А хищный нос, а втянутые смуглые щеки, а волосы… нет, кудри… Невозможно словами сказать о его красоте, невозможно даже подумать без того, чтобы не задохнуться, чтобы в груди не зажглось и не запело белое пламя страсти. Но самое главное, нельзя подавать виду, что это творится с тобой, – Майк парень ироничный и осторожный, хотя и прекрасный, как сама любовь, но если заметит, насколько Катя влипла, постарается удержать девочку в рамках здравого смысла. Может, даже реже постарается встречаться. А Катя, если перестанет видеть его дважды в неделю, с ума сойдет, наверное. Всю весну она проходила сама не своя, боясь спугнуть серебряную птицу, опустившуюся ей на плечо в самом начале марта. На дне рождения у подружки кто-то ее тронул, оглянулась – он. Назвался Майком, спросил: «А тебя?», к концу вечера переименовал в Киску. И не было в этом ничего обидного, ясно же – от нежности. По крайней мере к утру стало ясно, когда она, не заснув ни на мгновение, встретила рассвет в его широкой белой постели. Он-то спал, утомленный, но когда Катя попыталась встать, протянул руку и прижал ее растрепанную голову к подушке – «не уходи, Киска», – и было это простое прикосновение самым сладким из всей той сладкой ночи. Так она и попалась.