Солнечное настроение (сборник) Вагнер Яна
А потом мама забрала одеяло себе.
Мама бродила по пустому дому, ища безопасный угол, в котором тихо и бездумно можно пересидеть самые страшные дни. (За шесть лет материнства она привыкла, что ее собственное нежное имя Даша произносят в семье все реже и реже. Чаще всего о ней говорят «мама» – «иди к маме», «позови маму», и даже муж при детях спрашивает: «Мама, а где у нас…», и тогда она для симметрии называет его папа Саша.)
Покой она нашла в самом неожиданном месте. Как-то раз пересилила себя, заглянула в детскую и вдруг упала в разобранную Антошину постель. Она до смерти боялась, что на подушке остался запах, который пробьется через блокаду ксанакса и разорвет в куски все ее бесполезные внутренности (а может, оно и к лучшему, если разорвет). Но запаха не осталось вообще никакого. Укрылась с головой, стало тепло. Впервые за неделю ноги и руки согрелись, через некоторое время на коже выступил жаркий пот, но по сравнению с неизбывным холодом последнего времени это было хорошо и приятно. Показалось, что кто-то легкий и горячий обнимает ее.
Проснулась среди ночи от неуместного сновидения, безликого, но определенного, и пошла в спальню. Но ее несчастный муж спал, завернувшись в их общее тонкое одеяло так плотно, что она не смогла пристроиться рядом и вернулась в детскую.
Утром лицо казалось одутловатым, но сама она чувствовала, что, напротив, истончается и легчает. Лежа в теплой постели, думала, что «раскукливается», освобождается от боли, превращаясь в белую бабочку Дашу. Еще немного, всего несколько дней, и можно будет вспорхнуть, а сейчас нужно только спать, набираться легкости.
Тогда папа отнес одеяло на помойку.
Тетя Катя сказала, что мама тоже уехала и Зоя еще немножко поживет у них. Зое нравилось играть с теть-Катиной дочкой, поэтому она нечасто спрашивала, когда ее заберут обратно.
В доме было полно народу, какие-то тетки командовали, двигали стол, приводили священника, который негромко пел и брызгал на стены святую воду. Вещи нужно выкинуть, примета плохая, говорили тетки, и папа Саша безропотно выносил к мусорке тюки с детской одеждой, постельным бельем, с мамиными платьями. Он старался не думать о том, что выносит. Просто старые тряпки. Поэтому было так жутко утром, когда увидел на краю бака знакомую зеленую пижаму, рядом бомжиху в Дашином любимом сером пальто, а поодаль в кустах – мужика, который спал, завернувшись в то новое одеяло. Почему-то именно этого не стерпел, подошел, пнул ногой спящего, но тут же сквозь пелену отчаяния и многодневной нетрезвости понял, что напрасно: некого там больше пинать.И тогда папа догадался, что это одеяло их всех убило, схватил нож и стал резать его на куски. И тут из одеяла потекла кровь. Тогда папа взял его и повез на завод, где варили сталь. Он нашел самую большую печь и бросил туда одеяло. Оно загорелось и закричало человеческими голосами, как будто кричат мама, Антоша и Мурка. Папа хотел прыгнуть к ним, но сталевары его не пустили. Так одеяло и сгорело.
Через несколько дней Зою отвезли к бабушке в деревню. Ни мамы, ни Антоши, ни даже Мурки там не оказалось, но зато жила другая кошка, собака и две козы в теплом хлеву; и там еще был самовар, и беленая печка с дровами, и железные кровати с обычными ватными одеялами и мягкими подушками, оттуда по ночам иногда вылезали мелкие колючие перышки и кололи в щеки.
Вера чувствовала, как ее мокрую, заплаканную щеку колет не то перышко, не то травинка, а тело будто бы тает, поглощаемое то ли туманом, то ли тем самым одеялом-убийцей. «Странно, – слабо удивилась она, – его же сожгли. В большой печи». И тут она вдруг вспомнила, что «Мурка кричала человеческим голосом», и неожиданно засмеялась. Сначала тихонько, потом все громче, и от ее горячего дыхания туман стал рассеиваться, таять, а старичок сказал укоризненно: «Эээх, бесчувственная!», сердито махнул рукой и пропал. Вера поднялась, все еще улыбаясь, но потом подумала про сына. Сказки сказками, а найти его нужно. Отряхнулась и пошла вперед.
Сколько времени прошло в пустом блуждании, она не знала, но судя по тому, что луна потихоньку перемещалась, несколько часов. Вера обходила ямы, ручьи, останки машин, иногда возникало ощущение, что она возвращается по своим следам и этот несчастный горелый «жигуленок» встречала уже раза три. Но каждый раз в пейзаже обнаруживались легкие изменения, будто невидимый художник, пока она отворачивается, перерисовывает картинку в жанре «найди десять отличий» – то куст оказывается справа, то большой камень появляется там, где раньше лежала покрышка, то цвет битого пикапа меняется с «вроде бы синего» на «вроде бы зеленый». Вера отчаялась найти сына – возникла уверенность, что ее «водят» и пока кому-то не надоест, ничего толком не изменится. Полное отсутствие ветра, птиц и обычных ночных шумов дополняло ощущение искусственности всего окружающего. Будто кусок ночи отгородили стеклянным куполом от остального мира. Наконец она увидела нечто совсем неожиданное – маленький сарайчик, будку даже, с распахнутой настежь дверью. Вошла. Страха не было, и надежды особой тоже. Сына ей отдадут, когда наиграются. Или НЕ отдадут.
У стены напротив входа кто-то сидел. Мужчина. На полу стояла плошка с углями, в которые человек осторожно подсовывал кусочки бумаги, надеясь развести приличный огонь. Он поднял голову:
– Газета сырая, не загорается толком.
– Вы тут мальчика не видели? Лет семнадцать, Антошей зовут.
– Мальчика видел, но только Костю. Хороший мальчик, но постарше будет. Здравствуйте.
– Извините, я совсем одичала. Здравствуйте, меня зовут Вера.
– Очень удачно вас зовут. А меня – Майк.
– Меня… мы… Тут такое произошло…
– Давайте иначе построим беседу. Я вам расскажу то, что знаю, а вы пока отдохните. Или, если умеете, разожгите костер.…Огонь все-таки загорелся, пришлось вынести плошку наружу и устроить небольшое кострище, чтобы не спалить будку. Вера наконец-то разглядела собеседника. Чертовски красивый парень, даже неловко стало за свою зареванную физиономию… «Ну и дрянь же ты, – одернула себя, – там Антошка пропадает, а ты… Да и Майк здесь не один». Но паника отступила. Программа «Спасти своего ребенка», активировавшаяся в ней дней десять назад, достигла максимума и выбила все пробки. Внутренняя истерика вспыхнула и погасла. Вера вдруг допустила кощунственную мысль – ребенка нет. И он не умер, а просто вырос, на месте глупого перепуганного малыша оказался молодой человек – неопытный, не слишком сильный, но уже вполне способный жить сам, без маминой юбки в маленьком кулачке… Да у него уже такие лапы… Вера неожиданно улыбнулась.
– Я смотрю, ты в себя пришла…
– Ага. Знаешь, вдруг поняла, что никто никого не спасет. И сейчас, и вообще в принципе. Я могу только остаться и постараться быть рядом. А так, чтобы грудью от всего закрыть, защитить, – невозможно это. И кажется, не нужно.
– Ты, наверное, очень хорошая мать. Но неужели тебе не важно, он-то сам остался?
– Н-ну, важно, конечно… Фигово я его воспитала, если не остался. Но теперь-то уж чего. Я сделала то, что должна, а дальше не моя печаль.
– В самураи готовишься?
– Обязательно. Не, я очень выжить хочу, но ты же меня понимаешь… Семнадцать лет надо было беспокоиться, а сейчас самое время попуститься.
– Я понимаю, извини. Мне хреново очень.
– Ну, у вас-то все понятно: ты герой, а девочка твоя влюбленная – принцесса. На рассвете вы встретитесь и поженитесь.
– Издеваешься, это хорошо, признак вменяемости. Я не герой, я мудак. Ты же понимаешь, что остался-то не из-за нее, а из-за себя? От гордости? У меня, видишь ли, за тридцать лет не образовалось в жизни человека, из-за которого я бы мог вот так, не рассуждая, как ты или этот придурочный Костик, рискнуть. Никого, кроме меня самого.
– Солнышко, ты – это не так уж мало. – Она протянула руку и погладила его по волосам в шутку.
Но Майк вдруг придвинулся и положил голову ей на колени.
– Вроде жил нормально, старался, по-честному, а какая-то я сволочь получился.
– Ничего… зато ты очень красивый. – Вера все еще пыталась отшутиться, но рука уже сама перебирала темные пряди, гладила его по лицу, осторожно прикасаясь к отросшей щетине на подбородке, к вискам, к щекам. Щеки, кстати, были влажными. Только этого не хватало… Ну да, а почему бы и нет – только этого и не хватало, чтобы кто-то высокий, сильный и красивый оказался слабее, чтобы плакал, уткнув голову в ее колени, а она утешала. Вера замерла, испытывая жгучее желание наклониться, отвести волосы от его лица, поцеловать.
Но вместо этого выпрямилась и похлопала по вздрагивающей спине, как большого нервного коня:
– Ну-ну, мой хороший, держи себя в руках. Какая разница, почему ты остался, почему я… Скоро рассветет. Когда мы выйдем отсюда, начнется другая жизнь. Я многое поняла, ты тоже, все теперь будет иначе… Поспи немного, а потом пойдем дальше.Костер угасал, она потянулась, чтобы поворошить угли, подбросить последнюю ветку, и голова Майка сползла с ее колен. Он завозился, подложил под щеку локоть, но не проснулся. Вера опять присела рядом и всмотрелась в его лицо. Все-таки очень красивый, очень. Был момент, когда еще чуть-чуть, и она обзавелась бы новым мальчиком взамен того, которого родила и вырастила. Этого, взрослого, так легко любить, опекать и утешать. Нет уж, хватит. «Кажется, пришло время опробовать новую модель отношений с мужчинами, как выражаются в женских журналах…»
Край неба светлел, Вера потрясла Майка за плечо:
– Эй, красавчик, пора вставать.
Он вздохнул и открыл глаза.
– Время совершать подвиги. Пошли, а то всех принцесс спасут без тебя.
– Куда пойдем?
– В лучших традициях – на восток. Вооон в ту степь…12. Про заек
Сердце его разрывалось. Умное трезвое сердце взрослого мужчины рвалось в стороны. У него были две беды, когда и одной-то много. Выбора – уходить или оставаться – не существовало, но встал другой вопрос – ради кого? Ему показали Машку – ее хватали какие-то уроды, тащили, срывали одежду. Но где-то в другом месте тонкая фигурка в светлом платье неслась навстречу беде, билась в болоте, гибла. Куда бежать, за кем? Он, конечно, не знал, где обе, брел наугад, но чувствовал: пока не сделает выбор, не решит, которая из женщин ему нужна, не найдет ни одной. «За двумя зайцами», – пошутил бы, да не смешно. Понимал, что если крикнет сейчас имя, позовет одну, вторая погибнет. Можно бы порассуждать логически: Машка-то на его совести, а у Таши есть муж, он и должен ее спасать, по-хорошему. Но логика не срабатывала, никуда нельзя было скрыться от точного, раз и навсегда возникшего знания – обе, обе на его совести, обе – его беда. А он чей? Семь лет думал, что Машкин, семь лет собирался быть с нею «в горе и в радости, в болезни и в здравии», на всю жизнь, с нею и с дочками. А на восьмой усомнился. Появилась Таша, пришла, когда не звали, поселилась в его сердце… Нет, себе хоть не ври, сейчас пришло время правды – звал, томился, тосковал. Думал, кризис среднего возраста или еще какая дурь психологическая гонит его из дома, заставляет искать то, чего и на свете не бывает. Только когда нашел, понял.
Как это назвать – то, что между ними случилось? «Любовь» – хорошее слово, нарядное. Слово, покрывающее все – похоть, измену, слабость, трусость. И ничего не объясняющее. «Секс» – тоже хорошее слово, модное, убедительное и несентиментальное. «Взаимопонимание» тоже ничего, ооочень интеллигентно звучит. Духовное родство, страсть, дружба – что там еще? С три короба можно наврать, а правды все равно не будет. Правда – она поди назови в чем: в русых волосах на просвет, в длинных легких руках, которые несут, несут, да все никак не донесут до твоих губ четыре красные земляничины, в молчании… В молчании очень много правды, это да. Вот и домолчался, когда не просто между бабами – между жизнью и смертью выбирать пришлось.
Машка коршуном следила, как бы он не переспал с кем на стороне. Ей в голову не могло прийти, что можно вот так, не касаясь даже, одними глазами… Полгода они одними глазами танцевали: он посмотрит она – отвернется, она искоса глянет – он в упор. Как малолетки, честное слово. Только огонь в этих гляделках был не детский. Потому что однажды досмотрелись – встретились на улице, она подошла, узкую ладонь в его руку вложила и повела. Кажется, до сих пор ведет.
И постель была, не ангелы же. Он ее хотел, она его – горела вся, так хотела. Прозрачная-прозрачная, а любви требовала много, сколько часов урывали друг для друга, столько и не отпускала, обнимала и руками, и ногами, и чем еще женщина может мужика обнять…
Даже сейчас в жар бросало, когда вспоминал. А нужно бы, между прочим, головой подумать, а не чем обычно. Где он вообще? Сколько часов уже тут пробегал, а без толку.
Свалка была мертва и тиха, ветер улёгся, поблёскивала вода в канаве, пахло сырым ржавым металлом. Вдруг что-то звякнуло, Тимофей резко оглянулся и успел заметить тень, метнувшуюся от груды железа, освещённого луной, к тёмным зарослям ежевики. Он сделал пару шагов и всмотрелся: нет, не показалось. В кустах притаился подрагивающий от ужаса кролик. Повинуясь внезапному порыву, Тимофей резко подался вперёд, выбросил руку и ухватил тёплые бархатные уши. Зверёк не сопротивлялся, и Тимофей приподнял увесистую тушку. «Видимо, в ступор впал, бедняга». Вытащил добычу на свет и стал разглядывать серенькую морду, чуткий нос, безвольные передние лапки и довольно мощные – задние. Поднял глаза и встретился взглядом с кроликом… До этой минуты он полагал, что выражение оловянных зенок грызуна нельзя назвать взглядом, но сейчас на него смотрело существо хотя и туповатое, но не совсем безмозглое, и транслировало оно вполне определённую мысль: «Руки быстро убрал, урод» – с отчётливой интонацией гопника из промзоны. От изумления он разжал пальцы, зверь тяжело шлёпнулся на четыре лапы, но удирать не стал. Наоборот, перешёл в наступление, и – прежде чем Тимофей сообразил, галлюцинация у него или он правда услышал «Мобила есть? Нет? А если найду?» – кролик подобрался и прыгнул, сильно оттолкнувшись задними ногами. Тимофей был не из трусливых, но, получив в грудь пушечный удар пружинистым восьмикилограммовым ядром, предпочёл отступить. «Да он бешеный какой-то! Зидан ушастый!»
Повернулся и побежал, сначала не очень быстро, но позади захрустели ветки, он ощутил увесистый толчок в спину и припустил уже всерьёз. Страха не было, кролик, делающий гигантские скачки в лунном свете, смахивал на бредовое порождение пьяного мультипликатора, но между лопатками горело, и Тимофей перешёл на шаг не скоро.
Метрах в ста маячил автомобильный кран со стрелой, задранной в небо. Тимофей решил залезть повыше и попытаться разглядеть окрестности. «Вон и луна разгулялась, платье светлое, к примеру, заметить можно». Тут же испугался – неужто сделал свой выбор? Ради новой бабы родную жену согласен на смерть отправить? Отступившая тоска снова вернулась, и он заторопился. Время явно выходило, а женщин нужно выручать, обеих.
Обычный камазовский кран с восьмиметровой стрелой, насмерть заклинившей под углом градусов в семьдесят. Риску особого не было в том, чтобы подняться по лесенке и посмотреть, че как в округе. Тимофей полез не спеша, пробуя ржавые поручни на прочность. Вроде нормально…
Ничего особенного он не увидел. Края поля терялись в темноте, на западе маячило невнятное строение, чуть левее вроде блеснуло что-то и пропало. Тимофей невольно дернулся, пытаясь разглядеть, что там, привстал и потерял равновесие. Ухватился за лесенку, но она подвела – заскрипела, и кусок металла остался в руке. Тимофей почувствовал, что падает. «Вот и не надо выбирать!» – подумалось глупо. И вдруг боковым зрением заметил внизу светлую тень. «Ташка!» – крикнул он, прежде чем земля вышибла воздух из его легких. Теряя сознание, увидел, как сверху на него рушится секция стрелы…Нестор и Наташа услышали все: скрежет, вопль, звук удара и лязг груды железа. Беда случилась совсем рядом, они обогнули кусты и увидели тело, лежащее на боку, смятый обломок стрелы, вся тяжесть которого пришлась мимо человека, только одна рука была прижата к земле куском металла.
Наташа, до того шедшая чуть сзади, оттолкнула спутника и побежала.
– Тим! Тимочка!
«Странно, – подумал Нестор, – она же говорила – мужа Лешей зовут. Неужели из-за чужого так убивается? Добрая…»
– Осторожней, пока и тебя не прибило… Да не реви, тут высота плевая, может, и не сломал ничего, оглушило просто.
Он осторожно высвободил мужика из-под обломков и оттащил в сторону. Наташа поскуливала рядом.
Тимофей открыл глаза и увидел ее. «Вот и выбрал», – подумал снова, но никаких угрызений совести не почувствовал – все чувства вытеснила острая боль в правой руке и глухое гудение в голове. Над ним склонился рыжий парень в майке с дурацкой надписью, плеснул в лицо воды.
– Тронешь ее – убью, – сказал Тимофей.
– Ну очень грозный чувак. Пошевелись аккуратно – спина-то цела?
Тимофей попытался сесть, вроде получилось. Спина гнулась, ноги двигались, только в правой руке жгло.
– Давай посмотрю.
Таша осторожно сняла с него рубашку, а Нестор ощупал плечо.
– Везунчик ты, мужик, перелома вроде нет.
– Точно? Вон опухло как!
– Не боись, Наталья, я на тренировках знаешь сколько травм перевидал… Но повязка не помешает.
– Таша, кто это? – Тимофей все пытался понять, что происходит.
Она не ответила, встала и решительно рванула подол платья, ставшего из бежевого грязно-серым.
– Дай помогу. – Нестор помог оторвать полосу ткани, стараясь не особенно таращиться на ее ноги. – А ты, мужик, не дергайся, сейчас она тебе все расскажет, пока я повязку наложу.…Нестор все больше молчал, внимательно прислушиваясь к их разговору. Вроде ничего особенного сказано не было, но отчего-то стало понятно, что дело нечисто. «Ташенька», «Тимочка», тревога эта странная друг за друга – про мужа-жену едва обмолвились, а друг на друга насмотреться не могут. Нестор отвернулся. Ну почему, почему даже самые лучшие из них – суки?!
– Как ты, Тим? – в сотый раз спросила она.
– А про Лешу узнать не хочешь? – не выдержал Нестор. – Леша твой тоже где-то тут скачет, может, встретились они?
– Нет, – устало ответил Тимофей, – ни Лешки, ни Машки я не видел.
Наташа ничего не сказала, посмотрела молча. Нестор смутился. «Тоже мне, судья выискался. Хотя, конечно, да…»
– Ладно, мужик…
– Тимофей.
– Тимофей, ты встать можешь? Вон уже небо посветлело, двигать надо, народ искать и выводить.
– Куда двигать-то?
– Да хоть туда, к востоку.
Подал руку, и Тимофей поднялся, утвердился на ногах. Все тело тупо ныло, но идти он определенно мог. Таша посмотрела на парня:
– Не надо, я сама помогу.
– Ну сама так сама, – криво улыбнулся Нестор.
Она обхватила Тимофея за талию, он положил здоровую руку ей на плечи – чисто раненый боец с санитаркой. Нестор заподозрил, что они больше для радости обнимаются, чем для поддержки. Махнул рукой и, не оглядываясь, пошел туда, где небо становилось все светлее.13. Рассвет
Они шли молча. Сначала пытались болтать, стараясь не показывать, что думают об одном и том же: «Они остались?» Остались ли те двое, от которых теперь зависит их жизнь. Все предыдущие разговоры о доверии, о том, что «это» главное, а «это» – нет, показались пустым словоблудием, потому что главным-то сейчас было одно – что жить им, может быть, до солнышка. Постепенно стихли, брели не торопясь. Сколько им еще – двадцать или тридцать минут идти, спотыкаться о кочки, смотреть по сторонам, дышать? И если вдруг… то как? Молния ударит? Мина какая-нибудь под ногой взорвется? Тоска скручивала кишки в пружину, а сердце будто чесалось так, что впору схватиться за живот, скорчиться, прикрыть мягкий смертный ливер руками, упасть на землю, зажмуриться и ждать. Только если осталось всего ничего не глупо ли? «Перед смертью не надышишься» и не насмотришься, не наживешься, конечно. Но и закрывать глаза в ужасе не жалко? Может, лучше увидеть столько неба, земли, травы, сколько успеешь? Может. Только страшно очень.
Вера так и не решила для себя этот вопрос, когда вдруг увидела.
Обшарпанная «Газель», кабина синяя, целая совсем. Стекла только выбиты, а из окошка, где пассажирское сиденье, рука свешивается. Человека не видно, наверно, на сиденье откинулся, одна рука. Не детская, мужская почти, с широким серебряным кольцом на большом пальце (внутри там надпись «спаси и сохрани» – купила ему однажды в церковной лавке. Он его не носил, говорил, фигня, а месяц назад вдруг надел). Грязная, исцарапанная рука.
Вера разом перестала видеть все вокруг, кроме одной этой руки, которая висела безжизненно. Подошла медленно, спешить уже некуда теперь. Тронула. Холодная-холодная – замерз, или все?.. Прижалась щекой.
И тут в окошке появилась всклокоченная голова (давно пора его подстричься отправить).
– Мам?
Он открыл дверь, выбрался – высокий, грязный весь. Штаны драные, лицо в потеках и ссадинах.
– Ты цел?
– Ага, а ты?
– И я. Ты… ты как?
– Нормально.
– Что с тобой было?
– Да ничего страшного, поискал тебя немного, устал, забрался в грузовик и уснул.
«Немного…» Она посмотрела на его измученное лицо, перепачканную одежду. Видно, несся сломя голову, падал, плакал. Исцарапанный весь. И опять врет, надо же – «ничего страшного», опять врет, ничем его не прошибить… Почему, почему?!
И тут она нашла ответ на это «почему?!», терзавшее столько дней. Совсем дурацкий, детский ответ, который не приходил ей в голову. Он просто не хотел ее огорчать. Вот почему.
Вера закрыла глаза и немного так постояла, не зная, плакать или смеяться. Потом взглянула на него. Он говорил что-то, а на грязных щеках появились чистые бороздки. Она сделала вид, что не заметила.
– Я только замерз немного, простудился, наверно. – Он вытер нос рукавом.
– Давай домой, я ванну горячую сделаю.Они прошли совсем немного: Ворота оказались близко.
Когда мальчишка вылез из машины, Майк развернулся и пошел. Нормально все с ними, и хорошо, и ладно. Потом, правда, оглянулся: они уходили, потом вдруг остановились, обнялись, замерли ненадолго и двинулись дальше. Идиллия, в общем, счастливая мать обрела блудного сына.
Майк изо всех сил старался сохранить иронию и хладнокровие. Погибать, так с улыбкой, а выживать, так и вовсе не меняя выражения лица. Честно говоря, он чувствовал себя совсем потерянным и несчастным, но для какого-то невидимого наблюдателя хотелось изобразить спокойствие.
Небо порозовело, край солнца показался над горизонтом, и по всему было понятно, что если помирать, то уж вот теперь, а нет, так пора уходить.
Поэтому он даже не удивился, когда под ближайшим кустом обнаружил мирно спящую Катьку. Она лежала, положив рыженькую голову на согнутую руку, укрытая его курткой, спокойная, как ангел. У Майка возникло сильнейшее искушение пнуть ее ногой за вот эту безмятежность. Но вместо этого он присел на корточки и подумал: «Ну и чего, жениться мне на ней теперь, что ли?» Катя открыла глаза:
– Ооой, Маааайк, ты меня нашел! Пойдем отсюда скорей, я замерзла, как собака.
– Ну ты даешь. Так и проспала здесь под кустом всю ночь?
– Я подумала, ты меня быстрее найдешь, если останусь там, где… где потерялась…
– А эти, «инопланетяне», с тобой разговаривали? Про три процента и все остальное?
– Ага.
– И ты не ушла.
– Как видишь.
– Типа ты во мне так уверена…
– Были же основания.
Майк неожиданно растерялся:
– Конечно, я тебя люблю и все такое…
Катя встала, потянулась, разминая затекшее тело:
– Не мучайся, ладно? Я же знала, что ты герой. Ты бы никого тут не бросил – ни меня, ни любую другую. Гордость не позволила бы.
– Ну ни фига себе. Ты просчитала все?
«Не хреново подрос котенок за ночь…»
– Было время поразмыслить. Спасибо тебе, Майк, не думай, что я неблагодарная, спасибо. А теперь пошли.Пережитый ужас не то чтобы исчез, но спрятался в глубокие подвалы рассудка. Ясно, что никуда он не денется и очень скоро выберется, даст о себе знать негромким жутким хихиканьем, но сейчас это не имело значения. Нужно найти Стэллу.
Костик шел и шел, с каждым часом все больше убеждаясь, что она где-то здесь. Временами он останавливался, набирал в легкие побольше воздуха и кричал. Ее имя разносилось над пустошью, иногда чудилось, что откуда-то приходит ответ. Костя каждый раз бежал на звук, но так никого и не встретил. Почему-то точно знал, что она здесь. Гнал из головы раздраженный визг Стэллы: «Куда ты меня затащил?!» – и сочувственную физиономию Майка, собственные сомнения, потому что хотел верить – и поверил. Стэлла его ждет, и точка.
Вспоминал темные волосы, белую кожу, полузакрытые глаза, руки, обнимавшие его, – разве такое может обмануть? Она просто нервная, напуганная и несчастная. Он дал ей столько любви, что должно хватить на двоих. Стэлла нежная и добрая, что бы там ни говорили, она не могла его бросить на верную смерть.Солнце уже совсем поднялось. Свалка перестала выглядеть диким потусторонним местом, превратилась в обычную помойку. И будто в доказательство этой обычности в кармане у Кости зазвонил мобильник, замолчавший семь часов назад.
– Кооостик, – пропел нежный высокий голосок, – это яаааа. Слышииишь, ты извини, что я вчера у парка тебя кииинула… Ну, психанула, а потом девчонок с работы встретила, мы в бар пошли… всю ночь сидели, болтааали… а сейчас я чего-то устала так… Забери меня отсюда, а? Костик, не молчи, ты надулся, что ли? Ну не тупи, приезжай, я…
Костя отвел от уха пищащую трубку. Кто это? Чей это голос, вроде знакомый, но совсем чужой? Да какая разница, отвлекаться нельзя, он должен найти Стэллу. Костик огляделся и увидел бочку из-под солярки, в которой поблескивала дождевая вода. Он подошел, наклонился и выпустил из рук мобильник. Телефон булькнул и утонул. Поверхность воды пошла кругами, Костик различил свое отражение и вроде бы еще чье-то… Выпрямился, огляделся – кажется, там, за кустами, мелькнуло красное платье. Она здесь! Костик снова позвал:
– Стэээлл-лаааа!!!
Он никуда не уйдет, пока не найдет ее.Нестор все еще злился: на распрекрасную Наташу, которая прикидывалась святой невинностью, а сама вовсю наставляла рога законному мужу; на этот нелепый квест, куда его втравили, пообещав приключений; на всю унылую жизнь, где нет места не то что подвигу, а нормальной женской порядочности. Мужики не такие! (В тот момент он почему-то не думал, что в измене, к примеру, участвуют оба пола, и та же Наташа «грешила» не в одиночку, а с другим мужчиной, обманывавшим в свою очередь ни в чем не повинную жену.)
Ничего святого нет в этой проклятой жизни, кроме нормальной мужской дружбы. Чем возиться с Наташей и этим ее хреном, надо было Серого искать. Неизвестно, в какую передрягу он влип…
Солнце осветило поле, ржавый «уазик», чахлую траву, маленький грязный ручей. Нестор решил умыться и передохнуть. Опустился на колени, окунул ладонь в прохладную воду…
И не заметил, как совсем рядом, будто из-под земли, появилась небольшая юркая крыса, странная, почти без шерсти, с розовой лысой шкуркой и чудными красными глазками. Увидел бы, подумал «мутант»… Но он не увидел, а только почувствовал короткую острую боль в икре, как раз над высоким шнурованным ботинком, там, где заканчивались зеленые бриджи.
Нестор дернулся, схватился за ногу – она прямо на глазах распухала, лиловела, отек поднимался все выше, и почти сразу же стало трудно дышать.
«Ох и ни фига себе, сходил на природу», – успел подумать он. А самая последняя мысль была: «Серега-то как теперь…»И в то же самое время где-то в другом измерении – а может, и совсем неподалеку – вздрогнул и проснулся Серега. В своей постели, рядом с толстой теплой Сашкой. Его разбудила, будто в сердце толкнула, тревога. Отчего-то вспомнил Нестора, придурка этого, с которым вчера пили пиво около парка. Разговаривали вроде ни о чем, а потом Нестор вдруг и говорит, типа хочу в лес уехать на недельку, один побыть. Типа прям сегодня соберусь и поеду. Только, говорит, боссу в почту сообщение кину и поеду. Встал, рюкзачок подхватил и пошел. Ну не псих ли?! Серега к нему хорошо относился, даже любил по-своему, но взбрыков этих никогда не понимал. Пожал плечами – и домой, к жене. Сашка последнее время волноваться стала, когда он задерживается, – беременность, нервы, все дела. Серый повернулся на другой бок и обнял жену за широкую попу. Все будет нормально…
14. А потом?
Наташа и Тимофей так никого и не встретили. Вышли за Ворота и почти сразу же поняли, где находятся – на окраине, недалеко от того места, где Тимофей с Машкой живут. Оборачиваться и смотреть, как отсюда выглядят Ворота, почему-то не хотелось, очень сильно не хотелось… Можно даже сказать, что оборачиваться было нельзя, и они оба это знали. Дойдя до какого-то двора, Наташа присела на ближайшую скамейку и вдруг заплакала. На улице в этот час никого не было, даже дворники еще не проснулись, только серая кошечка, бодро идущая по своим делам, ненадолго остановилась, посмотрела, по-человечески отчетливо пожала плечами и пошла дальше.
– Ташенька, чего ты, милая? Все кончилось, все хорошо…
– Ничего не кончилось, ничего… я думала, я думала мы ум… мы умрем, а мы не умерлииии…
– Таша, прости меня, грубияна, но ты дура. Или я не понял чего? Ты умереть хотела?
– Я ду… думала, они ушли, а мы остались. Думала, мы с тобой умрем, и все. Все кончится, врать не надо будет… а они не уш… не ушлиии…
– Так, не вой. Отдышись, хорошая моя, дура, конечно, но хорошая. Смотри, вооон уже дом мой видно, сейчас поднимемся и разберемся.
– А они где? Где они? Чего мы их не нашли?
– Разберемся. У меня батарейка за ночь села, а то бы позвонили. А твой мобильник где?
– Потеряла где-то почти сразу. Он на шее был, отцепился, одна веревочка вот осталась.
– Не переживай, пойдем, пойдем.
Недалеко от подъезда Наташа отпустила его руку – нельзя тут, увидят. Тимофей ничего не сказал, набрал код, впустил ее, вызвал лифт. До седьмого ехали молча, чего тут говорить было.
Тимофей открыл дверь ключом – в отличие от Таши он никогда ничего не терял. На кухне горела лампа, хотя за окном уже света хватало. Машка, растрепанная, невыспавшаяся, в халатике на голое тело, выскочила из спальни.
– Ты… вы… вы где были?!
– Маша! – Он хотел было ее обнять, она увернулась.
– Я тут чуть с ума… мы тут с Лешкой всю ночь с ума сходили! Так я и знала, блядуны проклятые, вместе, так я и знала… Сссучка. – Она дернулась к Наташе.
Из комнаты выглянул Леша – все в тех же брюках от костюма, но без пиджака и галстука. И без носков. Он перехватил Машу:
– Тихо, тихо, Маш, сейчас мы разберемся. Ты посмотри на них, Маш, посмотри… В грязи все, драные. Ребята, вы в милицию попали, да? У вас телефоны отняли, да? Позвонить не могли? – Он будто просил их: «Ребята, не сейчас, солгите что-нибудь, давайте оставим все как есть…»
– В милицию? Прям от парка? Бесшумно? Типа пока мы с тобой отошли тачку ловить в кабак, их повязали, молча? Сбежали они нарочно и всю ночь по кустам трахались!
– Тимофей, ну хоть ты скажи ей!
– Он улыбается, тварь, ты смотри на него, молчит и улыбается! Я щас глаза ему выцарапаю! И сучке твоей! Забирай ее, пока с лестницы не спустила!
Тимофей и правда улыбался. Все стало так легко, так просто. Узел не то что разрубили – не было никакого узла.
– Ты права, Машка, ты права. Мы – нарочно – всю ночь – по кустам – трахались. И дальше будем трахаться. Погоди, Таш, я сейчас возьму кой-чего и пойдем.
Он шагнул в комнату, Маша за ним.
– Ты куда собрался, интересно? А я, а девчонки? – Она уже не рвалась выцарапывать глаза, она перепугалась: – Всякое в семье бывает, Тимоша, если разок-то, я прощу…
– Ты? Простишь? Меня?
– Тимош, ты чего, про Лешку подумал? Ты не думай, ничего не было. Я всю ночь с ума сходила, мы переживали, в милицию хотели звонить…
– Маш, не надо сейчас, а? Пойду я, хватит. Паспорт возьму и вон штаны с рубашкой чистые…
– Ах, штаны тебе? Да ничего ты отсюда не возьмешь! Катись как есть. Ничего тебе не будет – ни развода, ни квартиры, ничего.
– Маша, не ори. Я позвоню завтра, обсудим.В коридоре тем временем разговаривали вполголоса.
– Пойдем-ка домой, Наташа, дома поговорим…
– Нет, нет…
– Ну не плачь, Наташенька, ты не виновата, так вышло. Дома все пройдет.
– Я не пойду с тобой, не пойду…
– Ты моя жена, Наташа, я тебя люблю.
– А я тебя нет!
– Ну что же теперь, бывает… зато мы понимаем друг друга…
– Ничего ты не понимаешь.
– А что ж тут непонятного – ты семью решила разбить, Наташа. И нашу, и его. У подруги мужа увести, двух девочек без отца оставить. Ты этого хочешь?
– Со своими девочками я сам разберусь, Леша, – сказал Тимофей, выходя из комнаты. – Ты вон иди, Машку утешь. Я смотрю, ты уже начал сегодня ночью и неплохо справился. Ну так иди, продолжай.
– Странно мне, Тимоша, от тебя претензии слушать, после всего-то…
– Хватит, пошли мы. Ташу я забираю.
– Куда, интересно?
– Не твое дело, разберемся.Они не стали вызывать лифт, спустились по лестнице.
– А мне тоже интересно, куда это ты меня заберешь…
– Для начала до твоего дома дойдем. Ключи не посеяла?
– Неа, вот, в кармане.
– Переоденешься, документы заберешь, а то нас в таком виде и правда в милицию загребут.
– А потом?
– Потом парню одному позвоню, у него дача пустует. Потом квартиру поищу. Не переживай, чего ты? Работа есть, деньги будут. Все у нас будет.
– А кота заберем?
– И кота заберем, сегодня же.
– А девочки как?
– Девочки… Давай потом об этом, Таша, потом…15. Эпилог или вроде того
В принципе на этом все самое странное закончилось, дальше у всех участников истории началась обычная жизнь – ну, крме двоих. Если интересно, могу коротко рассказать.
Тело Нестора нашли через месяц в лесу, километрах в ста от города. По версии следствия, он поехал «на природу», заблудился и замерз. Никаких следов насилия, наркотиков и ядов в его крови обнаружено не было – просто несчастный случай.
Костик вернулся в город через неделю после описываемых событий. Он ничего не помнил, мало что понимал и только через год интенсивной терапии пришел в себя, но так и не вспомнил, что произошло, и прежним не стал никогда.
А все остальные совершенно не пострадали. Наташа и Тимофей через полгода поженились, как только получили разводы. Из библиотеки Таше пришлось уйти, но заработки Тимофея позволяли ей не торопиться искать занятие по душе. Будут ли дети, мне неизвестно, но в последнее время у нее удивительно довольный вид. Антоша поступил в институт в другом городе, поселился в общаге и приезжает только на каникулы. У Веры в его отсутствие началась сложная личная жизнь, в целом весьма увлекательная. В частности, состоялся бурный, но короткий роман с одним очень симпатичным брюнетом…
Майк и Катя не поженились. В принципе, как честный человек он был готов, если вдруг она захочет, но сам не предложил. А Катя не захотела. Потому что, конечно, инопланетяне, аномальные зоны и прочая мистика – это случается, но настоящих чудес, увы, не бывает – такие, как Майк, не женятся. По крайней мере на таких, как она. Поэтому через некоторое время они стали просто добрыми друзьями. Все они забыли о событиях той ночи удивительно быстро. Помнили – случилось однажды «что-то», а точно сказать не могли, да и не хотели.
Тем, кто не остался, ничего за это не было. Даже кошмары не мучили в полнолуние по весне. Потому что это не их история, не их жизнь, даже повесть не о них. Она о тех, кто останется ради тебя. И ради кого останешься ты. Только об этом и речь, только это, по сути, и важно.
Потому что всех тех, кто не выдержал главную битву,
кто остался в Париже, в больнице, в землянке, в стихах под Москвой,
все равно соберут, как рассыпанную землянику, а потом унесут – на зеленых ладонях – домой.
Дмитрий Воденников. Черновик
Яна Вагнер Анна говорит
В день, когда мне предстоит тебя встретить, я выхожу из дома раньше обычного, чтобы можно было пройтись пешком по набережной; у меня встреча в высотном здании – я не люблю высотные здания и не люблю встречи, и обещаю себе придумать способ, как в будущем избежать и того, и другого. Войдя в лифт, я уже вижу тебя, но ещё не знаю, кто ты, и успеваю подумать, что не люблю ездить в лифте с незнакомыми людьми, что вообще не люблю лифтов – моя квартира на третьем этаже и я всегда хожу пешком, но в этом здании у меня встреча на двадцать седьмом, поэтому я нажимаю кнопку 27, готовясь провести несколько неловких минут в этом ограниченном пространстве, в котором не за что зацепиться взглядом, кроме другого человека, и старательно избегая смотреть в твою сторону.
Когда кабина вдруг дёргается и останавливается так резко, что у меня подгибаются колени и из рук выскальзывает портфель с бумагами, раздаётся длинный металлический лязг. Я представляю себе: стальной канат, на котором висит наша остановившаяся между этажами кабина, распадается на отдельные струны, как плохо заплетённая коса; одна из струн уже лопнула, издав тот самый зловещий лязгающий звук, за ней одна за другой лопаются остальные, и кабина летит вниз, набирая скорость, чтобы с оглушительным грохотом удариться о нижние перекрытия и превратиться в груду искорёженного металла. Я вижу это настолько отчётливо, что могу представить себе позу, в которой буду лежать под рваными кусками железа, свои раздробленные кости и вкус крови во рту.
Я открываю глаза и вижу, что сижу в своей светлой юбке прямо на полу лифта, подогнув под себя ногу. Совсем близко я вижу твоё встревоженное лицо – ты сидишь на корточках возле меня, держишь меня за плечи и что-то говоришь, но звук пока ко мне не вернулся и я тебя не слышу; я не вижу крови и разрушений и делаю вывод, что мы пока не упали, – правда, почему-то я до сих пор не могу вдохнуть. Голос появляется словно издалека – ничего страшного, такое случается, мы просто застряли, я смотрю на твои губы и понимаю, что эти слова произносишь ты. Мне становится немного неловко, и я пытаюсь сказать – я ненавижу лифты и высотные здания, – но не уверена, что ты слышишь меня. У вас паническая атака, говоришь ты, попробуйте отвлечься и, главное, дышите, иначе мне придётся делать вам искусственное дыхание, а это не очень удобно, потому что мы незнакомы, давайте так – пока вы снова не отключились, я должен хотя бы назвать вам своё имя, – и ты представляешься. Я пытаюсь произнести своё имя, но в этот момент жуткий лязгающий звук повторяется, и кабина рывком опускается ещё на метр или два – здравый смысл опять покидает меня, и когда я в очередной раз открываю глаза, я вижу – крупно – золотистые нитки, составляющие узор на твоем галстуке, немного думаю о том, что ты приятно пахнешь, теперь твой голос звучит иначе, потому что моя голова прижата к твоей грудной клетке, – знаете что, говоришь ты, по-моему, нам придётся тут посидеть какое-то время, у меня есть с собой неплохая книжка, но мне почему-то кажется, что для вас было бы полезнее поговорить о чём-нибудь, так что вот как мы поступим – вы рассказывайте, а я буду вас слушать – говорите о чём угодно, к примеру, расскажите мне о себе – кто вы такая, сколько вам лет, где живёте, что вы любите, чего не любите – ладно? – Меня зовут Анна, быстро говорю я, чтобы опять не потерять сознание, и я не люблю лифты и высотные здания.
Я не люблю общественный транспорт – бессмысленное скопление чужих друг другу людей, вынужденных сидеть, соприкасаясь бедрами и локтями, смешиваясь запахами, пересекаясь взглядами, и поэтому от моего дома до работы всего пять кварталов пешком, а на случай, если понадобится попасть куда-то еще, я купила машину – в центре её трудно парковать, но мне проще полчаса кружить вокруг нужного места в поисках парковки, чем спуститься в подземку и проехать две остановки. Понимаю, говоришь ты, не останавливайтесь, я слушаю.
Я не люблю большие компании, в которых люди одновременно перекрикивают друг друга, и громкую музыку, которую никому не приходит в голову сделать потише, – иногда мне кажется, что её нарочно включают, чтобы паузы, которые может понадобиться заполнить словами, не возникали совсем, сквозь какофонию громких звуков можно успеть вставить только небольшую шутку, остроумное замечание или короткую сплетню, иногда люди вообще не успевают расслышать друг друга, но не переспрашивают – чтобы казаться вежливыми, они просто делают приветливые лица и кивают или смеются, если им показалось, что не расслышанные ими слова должны были быть смешны, – на самом деле им всё равно не интересно, чего именно они не расслышали; я не люблю терять время.
Ты говоришь – мне кажется, нам не помешало бы немного позитива, может, расскажете, что вы любите?