Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины Артемьева Галина

Письмо второе

«Дорогая Галинка моя!

Продолжаю…

В Ярцеве пошли в школу, долго не проучились. Помню, мне сшили из какого-то материала сумку, в которой были букварь и тетради, ручка и в бутылочке чернила. Никакой формы не было. Ботинки намазаны ваксой до блеска.

Тима был красивый мальчик. Глаза были синие, волосы темно-каштановые, волнистые, не как у твоего отца — колечками. Он был худенький, но крепкий мальчик, рослый. Особенно был красив у него нос с горбинкой, маленький рот, нежное лицо. Это все было в детстве. Потом он стал красавцем, ростом был высок, строен, брови черные, глаза синие, волос темный.

Вскоре после того как мы в Ярцеве пошли в школу, семья наша переехала в Крым. Мы жили в колхозе, вырастили корову, держали птиц.

В 30-х годах случился страшный голод, мы уехали в Смоленск.

В Крыму мы, то есть я и Тима, жили в труде, ухаживали за коровой, доили ее, чистили сарай, ездили верхом на колхозных лошадях по степям. Степи там очень живописны, трава, как море, колышется, цветы большие, красные и степное растение курай, очень душистое.

Тима был очень чувствительный парень, не давал резать кур, не терпел мучений кошек, собак, даже сусликов и мышей жалел. Мне казалось, что мама его любила больше, чем меня. Я, наверное, ошибался, мне, наверное, так казалось, но я не обижался на это, так как я сам очень любил своего брата. Отец к нам обоим относился ровно. Игрушки мы делали сами из бумаги: лошадок, коров, поросят, собак. Я ходил в домашнем сшитом тулупчике желтого цвета. На ногах в нехолодную зиму носили сшитые дома из материала „бурки“, так мы называли эту обувь, на бурки надевали калоши.

Мать очень следила за чистотой, мы всегда были чистые. Отец без передышки работал в колхозе. Он был очень сильный. Помню случай, когда на какой-то праздник в колхозе зарезали быка. Его нужно было перенести куда-то. 12 человек на оглобле, пропущенной через связанные ноги быка, подняли его, но, не сделав двух-трех шагов, упали. Мой отец и еще один мужчина подняли быка вдвоем и отнесли его, куда было надо.

Я, брат и другие ребята видели это, и мы очень гордились нашим дорогим отцом. Закваска у него была прочная.

Из рассказов отца мы знали, что его брат — отец нашей дорогой Тани, Стеллы и Ани — был богатырь. Высокий, стройный, красивый и очень сильный. Мужики боялись с ним бороться, так как он их кидал, как котят. Его любили. За силу, мужество всегда любят людей, во всяком случае — уважают.

Отец рассказывал про моего дедушку, твоего прадеда. Он жил в деревне, был очень сильный, высокий, лицо, по описанию моей мамы, которая очень любила моего дедушку, было божественно красивое: окладистая борода, густые брови, нос с горбинкой, большой рост и прекрасное телосложение.

Я его представляю, наверняка и ты его представишь, я не мастер описывать портреты.

Отец и мать рассказывали мне, что когда я родился и меня привезли домой, дедушка, уже старый и больной, подошел к моей кроватке, спросил: „Зачем вы привезли этого паскудника?“ — потом постоял, подумал и сказал на своем языке: „Кто входит в жизнь, а кто уходит из нее“.

Дети дедушки его очень любили и уважали.

В 1910 году отец ушел служить в армию, потом участвовал в Первой мировой войне. Четыре года находился в Германии, в плену. К немцам относился уважительно за их аккуратность, точность и трудолюбие.

Потом, когда уже произошла революция, он и другие солдаты вернулись на Родину. Мое описание не последовательно, так как пишу урывками и что приходит на память.

Итак, из-за голода мы вернулись в Смоленск. В Смоленске Тима закончил десять классов и в каком-то заочном институте закончил курсы английского языка, которым владел хорошо. Он расцвел, красив был необыкновенно, очень много читал, рисовал, писал маслом. Помню, он написал акварелью портрет девушки, с которой он дружил. Кажется, этот портрет у нас где-то лежит. С девушками Тима был застенчив, хотя многим нравился.

Я закончил восемь классов.

Началась война.

22/VI-41 года я с ребятами утром ушли за город в лес. Загорали, купались. На деревьях вырезали имена, дату, кто кого любит. Пекли картошку.

Днем вернулись в город, узнали про войну.

Все кончилось. Детство, юность.

В первых числах июля Тиму нашего призвали в армию.

Больше мы его не видели.

Видимо, предчувствуя недолгую жизнь и вечную разлуку, он все время держал маму за руку.

Никогда не забуду этой трагедии.

В армии он воспрял духом, писал хорошие бодрые письма, писал, как они били фрицев, успокаивал мать и всех нас, писал мне.

Как он погиб, ты знаешь: под Сталинградом. В наградном листе сказано, что он один убил 30 немцев — солдат и офицеров, награжден орденом Боевого Красного Знамени посмертно.

Когда это печальное известие получили мои бедные родители, я был уже в армии.

Погиб он в октябре 1942 года, ему было 19 лет.

Когда я пришел с войны, мама мне рассказала, как она получила „похоронку“ — так называли эти вести.

Она в лютую стужу пошла из деревни раздетой, в тапках на завод, где работал отец. Отец был убит горем, лежал на полу, все мужество покинуло его, и, как ни странно, слабая больная мама оказалась крепче его духом и спасла его морально.

Мать очень сильно простудилась, у нее постепенно развилась бронхиальная астма, от которой она и умерла 11 ноября 1966 года.

Я служил, а потом воевал в десантных войсках. Служба была суровая, тяжелая, но мы были молоды, полны патриотизма, шли напролом на смерть, на кровь.

Сталина любили как божество.

С боями прошли Будапешт, Вену и, не дойдя до Праги, встретились с союзниками. Нас разделяла речка, мы с ними не общались».

Письмо третье

…Свои воспоминания я прервал, но начну снова, верней, продолжу.

О твоих предках по моей линии я тебе, кажется, написал все, что помню и знаю.

Что касается материнской линии, то скажу тебе, что твой дед по матери был способный человек, мастер на все руки, сам построил себе дом, семья у него была большая. Он был трудяга, очень способный человек, пользовался уважением у окружающих.

У меня с ним были очень хорошие отношения, он любил меня, я уважал его.

Его жена, твоя бабушка, была простая, не злобная женщина, наоборот — добрая, но пусть это тебя не огорчает — довольно неопрятная.

Не мне судить, но Иван Васильевич, дед, был, как бы тебе сказать, не под стать ей, то есть был гораздо красивее ее, но никогда ее не обижал, жили они дружно.

Иван Васильевич был к детям строг, его боялись, но любил детей своих и даже, по мере возможности, немного баловал. С моими родителями был дружен, часто общались. Моя мама всегда старалась угостить его.

Он был остроумен, внешне очень представителен, высок ростом, физически очень силен. Хоть я был молодым и здоровым, мне не удавалось перетянуть его на палке, сидя на полу.

Семья была большая и бедная. Сейчас они умерли, пусть им будет пухом земля. Я на них не в обиде.

О твоей матери думаю, что мне писать не стоит.

В настоящее время, прожив жизнь, я не хочу никого винить, но считаю, что я поступил правильно, а поэтому ты все поймешь сама.

И снова вспоминаю о войне.

На службе у меня были в основном друзья, братья. Мой командир взвода Бычков, командир роты Артемьев, командир батальона Малышев, командир отделения Костромин Юра, старшина Корягин.

Служил я в десантных войсках. Очень много внимания уделялось физической подготовке, прыжки с аэростата, потом с самолета.

В 1943 году нас бросили на «Перекоп» в тыл врага. Все обошлось благополучно. Потом снова Внуково — под Москвой. Наша бригада была резервом Верховного главнокомандующего, то есть Сталина. Его влияние и заботу мы ощущали постоянно по той закалке и той подготовке, которую с нами проводили. Амуниция и продовольствие были отменными.

Мы были молоды, крепки, как дубы. Потом нас направили на передовую, участвовали в боях в Венгрии по разгрому 11 (?) танковых дивизий, на озере Балатон, брали город Мор в Венгрии. Наш комбриг Виндушев наблюдал с КП за наступлением его десантников на город Мор. Мы ни разу не залегли, а, как говорится, с ходу ворвались в город. Виндушев переживал за нас. Многие погибли.

Были мелкие населенные пункты, городишки, всех не запомнишь.

Участвовали во взятии города Вены, это уже в Австрии.

Ряды наши редели, но все мои друзья, о которых я писал, остались целы, к счастью, не считая легких ранений, царапин. Мои командиры меня любили, и я их также. Костромин был старше меня на десять лет, он как-то охранял меня, если можно так сказать. Например, я рыл окопчик на двоих, а он ползет за едой, опасней было, как мне казалось тогда, ему, хотя пули и мины также летали над всеми и надо мной. Ели с ним из одного котелка.

Командир батальона Малышев любил нас, как детей, хотя сам он был тогда молод. Он был очень хорошо развит физически. В Вене его ранили в голову, мы с ним встретились на улице, голова его была забинтована, он ехал сам за рулем трофейного мотоцикла. Когда мы встретились, то обнялись, хотели его довезти до санбата, но он отказался, сказал, что в санбат не поедет.

В Вене нас встречали внешне с радостью, но были и враждебные встречи. Помню, встретились с ребятами с экипажа «Катюши». Их оскорбил один австриец, назвал их русскими свиньями. В экипаже «Катюши» были ребята, родители которых были расстреляны немцами, поэтому они были очень озлоблены на немцев, и тот австрияк, который оскорбил их, поплатился дорого.

С боями мы немного не дошли до Праги, встретились с союзниками.

Упустил момент, когда наш политрук, капитан Едзоев, он был осетин, 9 мая 1945 года, когда мы готовились в наступление, объявил, что Германия капитулировала. Лучше бы он сказал это после наступления, так как было очень тяжело думать, что война кончена, а тут можно погибнуть.

Но в наступление пошли с неохотой, многие погибли.

Трудно все это вспоминать.

С союзниками нас разделяла речка. На нашем берегу был лес, где мы находились. На другом берегу американцы или англичане каждый вечер веселились, там у них была духовая музыка, они приглашали нас, но мы не забывали, в чьем распоряжении мы находимся, и свою армейскую честь не марали.

Иногда к нам из леса приходили сдаваться немцы, мы их кормили из нашей солдатской кухни, не трогали их. Они рассказывали, что в лесу много немцев, боятся нас и поэтому могут быть всякие случаи, перестрелки и ненужные жертвы.

Нам поручили прочесать лес. Немцы, отстреливаясь, вышли к речке, разделяющей нас с союзниками, и бросились вплавь к ним. Мы в них не стреляли. Союзники их побили всех в реке. Откровенно — мы не огорчались из-за этого, но сами этого никогда бы не сделали. После этого все стали отходить постепенно назад.

Война кончилась, но в нас еще стреляли, и многие погибли.

После войны мы, как представители войск СССР, находились в Венгрии долгое время.

Я уже изучил, верней, научился говорить по-мадьярски, т. е. венгерски.

Венгры — народ трудолюбивый, аккуратный, гордый.

Жили мы там хорошо, на квартирах у хозяев. У многих из нас были романы. Девушки, как и везде, были хорошие, добрые.

Там я подружился с одним нашим сержантом. Его фамилия Удавицкий. Вместе проводили время с девицами, с мадьярами. К нам относились хорошо, мы уважали их обычаи, их самих, они нам платили тем же.

Есть у них осенью праздник. Что за праздник, не знаю, но отмечается он так: хозяева приготавливают у себя в доме всякую еду. Стол, пол — все уставлено жареной и вареной птицей, стоят всякие вина на столе, на полу. Все занято яствами. Сами хозяева уходят из дома, прячутся где-то во дворе, в кустах или на чердаке и наблюдают, кто зайдет в дом. Если кто зайдет в дом, покушает там и выпьет, то это друг, а кто пройдет мимо — враг. Поэтому в этот праздник у нас были все друзья, и пока ноги нас держали, мы заходили с друзьями в каждый дом, где отдавали должное еде и питью. Готовят они отменно.

Так протекала наша жизнь в Венгрии.

Потом мы вернулись в Россию, на Родину. Служба моя закончилась через несколько лет после войны, и я вернулся к своим дорогим незабвенным старичкам.

Документы о Тиме:

1. Извещение. («Похоронка»)

от 24/II-1943 г.

Красноармеец Говзман Цемех Иосифович в боях за Социалистическую родину убит 27/Х-1942 г.

2. НКО

Войсковая часть

№ 250

3/I-1943 г.

Говзман Иосифу Файвишевичу

Справка

настоящим удостоверяется, что снайпер красноармеец Говзман Цемех Иосифович за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество награжден орденом Красного Знамени

основание Приказ (указ) В.Д. фронта от 16 декабря 1942 г.

Командир части

гв. майор /Сушков/

3.

Говзман И. П.

28/III — 68 г.

№ 510043

Подольск Московской обл.

Сообщаю, что в наградном листе к приказу Донского фронта от 16/ХII-1942 г., по которому Говзман Ц. И. награжден орденом «Красного Знамени» записано:

«…в боях с немецким фашизмом, горя лютой ненавистью к врагу, красноармеец Говзман в короткий срок изучил снайперское дело, стал искусным стрелком-снайпером, грозой для немецких наблюдателей, пулеметных расчетов и офицеров. В боях за станицу Клетская, Сталинградской области с 24 по 27 октября 1942 г. тов. Говзман, искусно маскируясь, выслеживая врага, разил его своими меткими выстрелами…»

Он истребил 30 вражеских наблюдателей, связных и офицеров.

В момент перехода численно превосходящего противника в контратаку на стрелковое подразделение 2-го батальона 27 октября 1942 года тов. Говзман, смело и решительно отражая натиск врага, пал смертью храбрых.

Основание:

ОП. 682 525, Д. 180, л. 377.

Начальник архивохранилища

капитан /Лобыничев/

Папа больше написать не успел. Дела, а потом болезнь… Письма от него приходили, но на воспоминания не хватило сил. Однако о многом он мне рассказал при встрече. А многое рассказывали мне и тети.

У нас до сих пор хранится последняя открыточка с фронта, посланная Тимой в Ташкент, где в эвакуации находилась Академия им. Фрунзе, а потому и Танюся с Аней. У Ани от голода и лишений тех лет пропало зрение. И в Ташкенте ей сделал операцию знаменитый офтальмолог Филатов, после чего она не только могла видеть, но и очками не пользовалась никогда.

И вот Тима, очень друживший со своими двоюродными сестрами, писавший им с фронта постоянно, беспокоится о здоровье Ани. Открытка написана 14 октября 1942 года. Дата получения — 28 октября. Днем позже его гибели. Но только в феврале следующего, 1943 года, узнали родные о том, что Тимы больше нет.

Папа написал о том, как в лютый февральский мороз побежала бабушка на завод к деду с «похоронкой».

(Кстати, обратите внимание на текст извещения о смерти. Мы привыкли по фильмам и художественной литературе о войне считать, что в письмах о гибели бойцов обязательно будет формулировка «пал смертью храбрых». Возможно, где-то кому-то так и писали. Но количество похоронных писем о смертях бойцов за Сталинград не давало возможности писать «лишние» слова.

…«в боях за Социалистическую родину убит»… И дата.

Подробности — о доблести и мужестве — пришли позже, в справке о награждении орденом Боевого Красного Знамени.)

Бабушка, получив «похоронку», заболела не только астмой. У нее после вести о смерти сына открылась на груди страшная кровавая рана. Я ее другой и не помню, для меня она всегда жила с этой раной. Врачи не смогли поставить диагноз — делали лишь предположения. Рана кровоточила: то сильно, то чуть-чуть. Бабушка меняла повязки. Она никогда не жаловалась, не стонала, заботилась о своих близких, пока была жива. Все ее страдание и пережитый ужас проявлялось в виде кровоточащей раны, уничтожившей ее грудь.

Бедная моя Басечка!

Есть и еще одно поразительное свидетельство ее огромной силы и мудрости.

В начале июля 1941-го года проводили на фронт Тиму. И уже через несколько дней немцы оказались на подступах к Смоленску. Никакой эвакуации населения организовано не было. Все начальство в спешном порядке убралось подальше в тыл, предоставив людям самим решать, оставаться ли под немцами (а сомнений в том, что город вот-вот окажется в их руках уже ни у кого не возникало) или пытаться пешком уйти туда, где боев пока нет.

Дед мой, богомольный, спокойный созерцатель, проведший несколько лет в немецком плену во время Первой мировой войны, к немцам относился с уважением. Когда он находился в Германии, их, военнопленных Российской империи, распределили по хуторам. Дед занимался тем, к чему был в своей семье приучен: ухаживал за лошадьми.

Ему никто не мешал совершать свои молитвы.

Ели военнопленные работники вместе с хозяевами. Дед рассказывал, что хозяйка хутора поднималась раньше всех. Она готовила завтрак, пекла плюшки, хлеб, доила коров, накрывала на стол…

Идиллическая картинка патриархального немецкого сельского быта.

Однако ко времени Второй мировой все изменилось коренным образом, о чем дед, погруженный в мир молитв и трудов праведных, не имел никакого понятия. Тем более — СССР и Германия заключили пакт о ненападении. Мало кто в начале Великой Отечественной знал о лагерях смерти, о тотальном уничтожении евреев (хотя о гонениях, несомненно, знали). Во всяком случае — дед не представлял, насколько переродился за годы правления Гитлера столь уважаемый им немецкий народ.

Вот он и предложил своей Басечке:

— Давай останемся. Будем жить, как жили. Что они нам сделают? Немцы — культурные люди…

Но худенькая болезненная Басечка, которая к тому же была почти на двадцать лет младше своего мужа, твердо решила, что ее семья уйдет из Смоленска: пусть пешком, взяв только самое необходимое, но уйдет.

Так они и поступили. Несколько дней шли, останавливаясь на ночлег, где придется. Потом смогли сесть на поезд… Так и оказались в Каменке.

Всех близких и дальних родственников, кто не смог уйти от немцев, оккупанты уничтожили в первые же дни своего пребывания на захваченных землях.

Папа был призван в армию уже из Каменки, в январе 1942 года, сразу, как ему исполнилось 18 лет (он родился 29 января 1924 года).

Таким образом, Басечка спасла сына. Удивительно: на том этапе будущее нашего рода зависело от ее решения бежать из Смоленска любой ценой.

Существует и поразительная история случайного спасения жизни моего деда Ивана Васильевича (маминого отца). Старший брат деда активно выступал за создание колхоза, чем нажил себе немало врагов. Однажды Иван (ему было тогда 17 лет) работал в поле вместе со старшим братом. В полдень брат послал парня передохнуть. Палило солнце. Чтобы спрятаться от него, Иван залез под телегу на краю поля и задремал. Проснулся он от громких хлопков. Еще не совсем понимая, что происходит, он уцепился снизу в дощатое дно телеги. Лошадь в ужасе понеслась, унося за собой телегу и нашего будущего деда.

Хлопки, так напугавшие лошадь, были выстрелами. Так расправились мужики — противники колхоза со старшим братом Ивана. Нет сомнения, что если бы братья оказались рядом, погибли бы оба.

Иван остался в живых, создал большую семью. Первым ребенком в семье Ивана Васильевича Шеварёва и была моя мама, Антонина Ивановна, Нина, как все ее называли. Родилась она 29 июня 1928 года.

Мою бабушку (мамину маму) звали Анна Ивановна (в девичестве Морозова). Дед был статным, видным красавцем, бабушка оставалась в его тени. Она служила мужу, детям — самозабвенно и жертвенно. При этом в ней чувствовалась огромная внутренняя сила. Она умела молчать. Молчание — веское доказательство характера. Еще умела она лечить коров и других животных. К ней шли со всей деревни. Она обладала какими-то древними знаниями. Животные ее любили, тянулись к ней, как к своему спасению.

Помню, как бабушка Бетя сказала о бабушке Ане: «Колдунья». Наверняка Бетю пугали целительские способности с виду робкой и невзрачной Анны. Надо сказать, что никаких заговоров «колдунья» не произносила и никакими чарами не пользовалась. Но даром обладала несомненным.

По поводу ее способностей… Никаких материальных благ она от них не имела. Ей и в голову не приходило требовать плату за свое умение вернуть к жизни захворавшее животное. Могла помочь — помогала. А семья жила в большой бедности. Особенно в военные годы.

Помню, как я лет в четырнадцать спросила у матери о ее влюбленностях. Мол, как у нее было в четырнадцать-пятнадцать лет. Влюблялась?

— Какое там, — ответила мама, — это самые трудные годы моей жизни: на нас с матерью куча детей младших, нам бы прокормить их, одеть хоть как-то. Мешки с картошкой таскала, за копейки продавала… Не до любви… И в голову не приходило такое…

Деда Ивана Васильевича и бабушку Анну Ивановну я в своем сознательном возрасте увидела, когда мне было восемнадцать лет. Стать и красота деда поразили меня. По моим тогдашним представлениям, он был стариком, хотя ему еще и шестидесяти не исполнилось, но для восемнадцатилетнего человека и тридцатилетние казались престарелыми. И вот, глядя на деда, я любовалась им. Мужественность, сила, внутреннее достоинство виделись во всем его облике.

А бабушка… Бабушке в тот день дочери ее подарили резиновые сапоги. Бабушка, не привыкшая к обновкам, сидела весь вечер за праздничным, накрытым по случаю моего приезда, столом в этих сапогах и любовалась — то мной, то своей обувкой. «Колдунья», умевшая словом, взглядом исцелять домашнюю скотину…

Тогда во всем противоречии судьбы открылся мне характер русского народа: сила, мощь, талант, удивительные возможности и — поразительное долготерпение, смирение, безропотное принятие своей участи.

Ведь таким природным даром обладать — и жить при этом в бедности…

Не знаю, в чем правда. Жили, как могли, как выходило. Не жаловались, не роптали.

…Сидели мы тогда за столом… Бабушка с дедом — в центре. На плечах у бабушки — яркий платок: традиционный женский праздничный наряд. Смотрела на меня бабушка, смотрела… Я чувствовала ласку ее взгляда, от которого делалось радостно на душе. Она чуть повела головой, чтобы я подошла. Я встала со своего места и приблизилась к ней. Бабушка теплой сухой рукой с узловатыми пальцами огладила меня по голове, плечам. Словно что-то выправляла… Мне было хорошо под ее рукой, сила входила в меня… Бабушка сняла с плеч свой нарядный платок и накинула на меня.

Я оценила щедрость ее дара. Бабушкин платок храню до сих пор.

…А главную свою гордость — резиновые сапожки — «колдунья» отказалась снимать и перед сном. Так в них и улеглась, как дитя малое, счастливое от долгожданной обновки.

Стеллочка, Анечка, Танюсенька

«Дорогие детки Стерна Баска и Бейля Тайбка. Желаю вам всего доброго. Я хотел взять тебе удостоверение, но такую которую ты просила не дали. Дорогие детки незнаю почему то увас успехи всё не важные. Я всё вижу что и в Дубровне для молодых людей больше успевают не чем в Москве только здоровье свое уничтожать на все есть граница.

Дорогие детки я вам пишу новости что у салатовщини делаится. Семен Леонович спрятался и нет. А то Максим седить в тюрме в г. Орше. Дорогие детки, пишите как ваше здоровье. Живите счастливо.

Г. Говзман».

Этому письму много-много лет. Написано оно любящим отцом в конце 20-х годов прошлого века. Две его дочки уехали в Москву, к новой жизни… Одна пока с ним.

Это письмо хранится у меня. Я привела его так, как оно и написано. Со всеми ошибками и корявостями.

Писал его мой двоюродный дед — Гесель Файбишевич Говзман, отец трех сестер, которые составили счастье моей жизни.

Говорил он по-русски чисто, а писал с ошибками: язык не был его родным.

У Геселя было много братьев и сестер, один из самых близких и дорогих — мой родной дед Иосиф.

История семьи по отцовской линии кажется мне фантастичной… Но — какая фантастика… Правда жизни. Одна из сестер Иосифа и Геселя — Нехама (все ее звали Аня) вела семейную родословную. Она обладала бесценными документальными свидетельствами, шедшими еще из Средних веков.

С 30-х годов ХХ века она жила с мужем в Ленинграде. Вот, скорее всего, почему мой папа и поехал учиться в Ленинград: чтобы быть рядом с любимой и любящей его, как сына, тетей. Она много рассказывала племяннику (моему папе) о наших предках. Он очень сожалел, передавая мне ее рассказы, что после смерти тети документальные свидетельства оказались утерянными. Все эти желтые ветхие бумаги на древнееврейском или на испанском, немецком, совершенно непонятные и кажущиеся неважными, незначительными… Хлам… Так думается в молодости…

Но рассказал мне папа, что, по словам тети, семья наших предков в Средние века жила в Испании. Тетя говорила, что там, в Испании, фамилия наша писалась несколько иначе, чем теперь: Гусман (ударение на А). И кто-то из Гусманов был даже приближенным испанского короля.

— Тетя говорила, — рассказывал папа с улыбкой сказочника, — что в испанском музее висит портрет этого Гусмана, королевского приближенного.

Я чувствовала, что передает мне папа эту часть семейного предания, как сказку. Ну, или былину… Ох ты, гой если, добрый молодец, если можно так выразиться… Я, конечно, запомнила — попробуй такое не запомнить. Но всерьез об этом не думала… Да и когда это было?

Но представьте, когда я очутилась в Мадриде и увидела в музее Прадо, о котором с детства безнадежно грезила, портрет Гусмана работы Веласкеса, вот тут-то мне и вспомнился папин рассказ. И пришла мысль: «Откуда-то папина тетя, родившаяся в белорусском местечке Дубровно и никогда пределы своей страны не покидавшая, знала про портрет Гусмана в испанском музее! Разве не странно? И вдруг — вдруг! — что-то в этом есть?»

Ну, пусть как легенда, а в моей памяти она хранится как часть семейного предания.

Когда в Испании начались гонения на евреев, тысячи людей, спасая свои жизни, покидали страну, в которой жили много веков.

Некоторое время жили в Богемии. Потом оказались в Польше.

Польский король Казимир III Великий (1310–1370), правящий разрушенным, разрозненным и истощенным междуусобицами царством, пригласил немцев, армян, евреев, татар поселиться на территории Польши. В Польше в те времена было много пустующих земель. Главное: Казимир III гарантировал всем переселенцам свободу вероисповедания.

Именно из-за возможности беспрепятственно исповедовать веру отцов и оказалась семья в Польском королевстве… Видимо, еще в онемеченной в те времена Богемии фамилию семьи переиначили на немецкий лад: Хофсман… Позднее, в обрусевшем виде, она стала звучать как Говзман.

В конце 18 века, после раздела Польши ее восточные территории отошли к Российской империи. Естественно, вместе с местным, в том числе еврейским населением.

Вскоре появился указ о черте оседлости. Евреям дозволялось жить на определенных территориях, в маленьких городишках, называемых местечками. Надо сказать, что свободы передвижения и выбора места жительства не было и у коренного населения Российской империи (даже у дворян, а что уж говорить о крепостных) — такие сформировались законы огромной державы.

В местечках, в пределах черты оседлости, царила сильная скученность. Вырваться из этого замкнутого мирка было можно. Самый, на первый взгляд, простой путь обретения возможности покинуть черту оседлости заключался в принятии христианства. Не обязательно православия! Но — христианства. Однако мало кто отрекался от веры своих предков. К выкрестам относились с презрением, они оказывались в изоляции от общины. Были и другие пути, один из которых — получение высшего образования. Но чтобы получить университетское (а до него — гимназическое) образование, надо было преодолеть процентную норму, так как студентами могли стать не все успешно сдавшие экзамены евреи, а лишь определенный процент (в столицах — 3 %, в прочих городах — 5 %, в черте оседлости — 10 %).

Знаю о том, что в местечке Дубровно (ныне это Белоруссия, город Дубровно, Витебской области) жил еще мой прапрадед. Имя его мне неизвестно.

О прадеде написал (и рассказывал) папа. Звали прадеда Файвиш Говзман. Файвиш по-древнееврейски — свет, свеча. У Файвиша родилось много детей, в числе которых и были братья Гесель и Иосиф.

Семья была большая, дружная, любящая и очень набожная. Все религиозные законы, предписания и обычаи соблюдались свято.

Я очень хорошо помню, как сосредоточенно молился мой дед Иосиф: строго в положенные часы.

— О чем ты молишься, дедушка? — спросила я как-то, желая завести разговор на атеистические темы, как нас учили в школе.

Почему-то на рубеже 50-х и 60-х годов антирелигиозная пропаганда в школах велась буквально на всех уроках, на всех собраниях класса. Наш тогдашний лидер Никита Хрущев оказался ярым противником Бога и маниакально уничтожал храмы, которые чудом уцелели в 30-е. Но уничтожения храмов казалось мало. Надо было воспитать целые поколения богоборцев…

Вот я, подкованная школьными промываниями мозгов, и решила переубедить верующего дедушку. Повернуть его, так сказать, лицом к правде, свету и мудрости. Что он зря время тратит непонятно на что? Это же мрак!

Я уже и раньше вела небольшую антирелигиозную деятельность, направленную на просвещение деда. Например, когда он закрывался в комнате, чтобы молиться, я писала краткие, но выразительные листовки примерно такого содержания: «Бога нет!» И подсовывала их под дверь.

Дедушка на эти подметные бумажки не реагировал никак. Может, он и правда их вообще не замечал? Вот я и решилась однажды завести разговор напрямую,

— О чем ты молишься, дедушка?

Он посмотрел на меня с доброй улыбкой, погладил по голове и просто ответил:

— Молюсь, чтобы у вас все было хорошо.

Даже не знаю сейчас, почему, но его ответ меня сразил. Странно ребенок воспринимает слова. (Впрочем, и взрослый тоже.)

Я увидела в ответе дедушки вот что:

— любовь к нам, его близким,

— безусловное желание нам добра, постоянное, неуклонное (ведь молился он неотступно),

— его самоотречение — он нам просил хорошего, не себе…

И вот почему-то именно тогда (очень хорошо помню этот момент) и возник у меня вопрос: «А кого же еще можно просить, чтобы близким было хорошо? Кого? Уж не людей ли вокруг?» И тут же появился ответ, разрушивший всю долгую педагогическую антирелигиозную работу: «Только Бога».

Вот так — простыми словами, в которых звучала настоящая любовь и вера, сокрушилось вранье и заблуждение…

Гесель был механиком, налаживал работу мельниц. Женился, у него родились дочки: в 1902-м году — Стерна Бася, в 1907-м — Эсфирь, в 1910-м — Бейля Тайба.

У евреев принято было давать детям двойные имена. Благодаря сохранившемуся письму Геселя, я знаю полные имена двух сестер. В советские времена два имени не полагалось, поэтому люди выбирали себе какие-то одно, а то и вовсе меняли имя на то, которое больше нравится. Старшая сестра стала зваться Стелла, средняя — Анна, младшая — Татьяна. Интересно, что и в их детстве, в семье звали Эсфирь — Анной, а Тайбу — Танечкой. Папа звал ее Тайбеле.

Танечке было четыре года, когда в родах умерла мама девочек. Умер и только родившийся братик. Тогда Гесель женился, как это было принято, на сестре своей покойной жены. Считалось (и, наверное, справедливо), что такая близкая кровная родственница сможет заменить детям умершую мать. Так и получилось. Тетя Черна заменила им мать, с утра до вечера трудилась по дому, заботилась о девочках, учила их читать, писать. Тетя была дивно красива. Но только одной половиной своего лица. Вторая же половина отпугивала: когда она была еще девочкой и доила корову, та лягнула ее в лицо и выбила глаз.

Стелла, старшая из трех сестер, оказалась наделенной многими талантами. Она обладала прекрасной памятью и абсолютным слухом. Ее подготовили к поступлению в русскую классическую гимназию. Она успешно преодолела процентную норму и была зачислена в число учениц гимназии города Орша. Вскоре после получения аттестата о среднем образовании Стелла уехала учиться в Москву. К этому времени в стране уже произошла революция. В стране царили голод, лишения, хаос. Стелла поступила в Московскую консерваторию на вокальное отделение, но за обучение надо было платить, как и за жилье. Поскольку семья ничем не могла ей помочь, кроме иногда присылаемых продовольственных посылочек, ей самой пришлось добывать себе средства к существованию всевозможными подработками. Консерваторию пришлось оставить. Стелла выучилась на фельдшера, а потом поступила в мединститут. Учась в институте, она уже могла работать вечерами по специальности. Жизнь проходила в трудах, порой непосильных.

Меня Стелла поражала своей выдержкой, дисциплиной и трудоспособностью. Она никогда не жаловалась на плохое самочувствие, хотя довольно рано, до войны, заболела диабетом и была инсулинозависимой. Сколько я ее помню, она была погружена в работу, даже в выходные изучая истории болезни своих пациентов. Она была всесторонне образованным человеком, тонко понимающим музыку, литературу. Немногословная, спокойная, мудрая, созерцательная, всегда умевшая правильно оценить ситуацию, дать совет. Ей приходилось много работать, непосильно много. И в последний день ее жизни к ней, лежащей в клинике с третьим инфарктом, обращались за консультацией.

Для меня Стелла — образец и пример достоинства, силы, честности и интеллекта. Сам факт, что детство и юность мои прошли рядом с таким незаурядным и удивительным человеком, всегда воодушевлял и окрылял меня.

Танечка… Больше всего семейных историй я узнала из ее уст. Она обладала ярким даром рассказчицы. Я могла слушать ее часами.

Дубровно в ее описаниях казался райским уголком. Городок располагался по обеим сторонам Днепра, кроме того, именно там в Днепр впадали две другие речки. Все детские воспоминания Тайбеле (так звали ее в семье) были связаны с природой, с дубравами, плеском речной воды и — книжками, которые ей читала ее тетя…

Как в жизни все повторяется!..

Белорусы и евреи жили мирно, никогда никаких погромов, стычек, конфликтов. Геселя все уважали: дело свое он знал хорошо. Девочки учились, помогали по дому.

В отличие от своего папы, все три сестры писали по-русски безупречно. Мне в наследство достались от Танюсеньки ее дневники, которые она вела с ранней юности. Это трогательные записки очень чистой и полной любви к своим близким девочки, девушки. Читая, я не обнаружила ни одной ошибки в правописании. И это меня поразило. Почему тогда, сто лет назад, возможно было научить детей писать без ошибок? И куда эти тайны обучения делись сейчас? Неужели утрачены?

Во время Гражданской войны нищета и лишения пришли в их дом. Все это описано в дневниках, без стенаний, экзальтации, буднично. Голод, горе — привычный фон жизни.

Ей было семнадцать лет, когда она отправилась в Москву к старшей сестре. Началась самостоятельная жизнь. Средняя сестра, Аня, осталась с отцом и тетей, не желая бросать стариков.

После смерти папы в 1931 году Аня тоже приехала к сестрам в Москву, а позже они забрали к себе и вырастившую их тетю.