Младший Карпович Ольга
— Да вы с ума сошли, вы оба, — выговорил Лазарев. — За все время ни разу не сказали правды, врали постоянно, а теперь меня же и обвиняете?
Леня чувствовал, как клокочущий в горле смех душит его, заставляет хватать ртом воздух. До чего же, если разобраться, все это смешно. Он мечтал, хотел бросить весь мир к его ногам, хотел вернуть того золотого мальчика, а этот сиятельный остолоп так и не понял ничего. Стоит, глазами хлопает и волнуется только о том, почему тогда скатилась с лестницы его гребаная девка.
И, понимая, что теперь уже все потеряно, словно наслаждаясь этой агонией и желая продлить ее как можно дольше, Леонид медленно выговорил:
— А тебе, Алешенька, очень легко не говорить правды. Ты ведь чему угодно поверишь, лишь бы тебе было удобно, так ведь? Кто виноват, что твоя дорогая подружка не сказала тебе правды о ребенке? Заметь, мне почему-то сказала… А тебе нет, странно, да?
— Тебе сказала? Ты знал? — вскрикнул Алеша.
— Ну, конечно, знал, — из последних сил сдерживая смех, признался Макеев. — Конечно, знал. Я же к ней ходил, просил не ломать тебе жизнь! Ну не идиот, а? Вечно нянчился с дорогим братиком. Даже с бабами твоими разбираться приходилось. Вообще странно, и что они, телки твои, вечно ваши проблемы со мной решают, а? Одна про беременность мне рассказывает, другая сама ноги раздвигает, потому что ты с ней не спишь…
— Замолчи! — дернувшись, ахнула Марианна.
— А ты не рассказала Алеше наш маленький секрет? — осклабился Леонид. — Ну, это ты зря. Чего скрывать, мы же все свои люди. С родными так приятно делиться самым дорогим, самым замечательным! А ты ведь знаешь, — обратился он к Марианне, — сам-то он ничего не заметит, даже если застанет нас в гостиной на столе. А зачем? Все шито-крыто, образуется как-нибудь…
На пороге гостиной появилась Вера. Должно быть, прибежала на крик Марианны. Из-за ее плеча выглядывала встрепанная Лариса.
— О, вот и Верочка подтянулась, — ощерился Леонид. — Все честное семейство в сборе, — продолжал он. — И не только ведь бабы. Вот и Олег, например. Ну помнишь, наш с тобой старый приятель? Он-то тоже мне плакался, какой у меня братик нехороший, увел из-под носа контракт. И опять же — вот совпадение — ну ни сном ни духом не знал, что этот контракт старому другу обещали. Ну что делать, жалко мужика. Посоветовал ему заглянуть в тот день в «Стар Сервис». Алешка, говорю, сам знаешь какой. Наверняка ж нажрется, все проспит… Ему это раз плюнуть. Всегда было наплевать на всех, кроме себя.
Последние слова он уже почти выкрикивал.
— Ленечка, что с тобой, перестань! — голосила в коридоре мать.
Алеша неожиданно оттолкнул висшую на нем Марианну, шагнул вперед и резко нанес ему удар под дых. Макеев задохнулся, скорчился, зажимая руками живот. Прерывистое дыхание брата обожгло ему лицо, опалило, словно огнем, и он вымученно улыбнулся:
— Ну давай, ударь меня. Тебе же это нравится, да? Ну получи же удовольствие, прошу тебя!
— Что ты несешь? — скривился Алексей.
— Я заботился о тебе! — с присвистом выдохнул Леня, стараясь разогнуться. — Я же хотел как лучше. Я старался… Думал, ты поймешь, оценишь… А ты можешь только топтать все ногами. Я любил тебя, ты, проклятый, эгоистичный щенок. Я так тебя любил…
Он судорожно всхлипнул, цепляясь руками за плечи брата.
— Отвали! Оставь меня! Ты мне противен!
Лицо Алексея передернулось от отвращения, стараясь освободиться от рук брата, он с силой оттолкнул его. Леонид отлетел к стене. Покачнулась и полетела на пол висевшая в рамке старая фотография — молодая Лариса обнимает братьев, широко улыбаясь в объектив. Почему-то вспомнилось, как мать водила их тогда в фотомастерскую, как рыжий усатый фотограф, дыша перегаром, рассаживал их на фоне аляповато нарисованного на стене осеннего леса. И снова, прорываясь сквозь висевший в голове грязными клочьями туман, выплыла острая боль. «Это же брат мой, любимый до боли, красивый, удачливый, подлый, эгоистичный, ненавистный…»
— Я ненавижу тебя! — выдохнул вдруг Алеша. — Ты лезешь во все щели, всегда вмешиваешься в мою жизнь. От тебя деваться некуда, дышать нечем. И ты врешь, что хотел как лучше, желал добра… Тебе просто ужасно хочется влезть в мою жизнь, потому что своей-то у тебя нет и никогда не было!
Он тряс Леню за плечи. Макеев чувствовал, как затылок мерно бьется о кирпичную стену. Алешино искаженное лицо было совсем близко. Где-то испуганно визжала мать, гудел примирительно Лев Анатольевич.
— Да-да, мне хочется… — сдавленно хрипел он. — Мне хочется быть тобой, обладать тобой. А ты так и не понял, да? Не понял, идиот долбаный? Я тебя люблю, понимаешь, люблю!..
— Заткнись! Ты… ты мерзкий извращенец!
Леня со странным мучительным удовольствием наблюдал, как дергается от его слов лицо брата, как проступает на нем смесь ужаса и гадливости. Ему невыносимо было слышать эти слова, и он, казалось, готов был убить, уничтожить Леонида, лишь бы заставить его замолчать.
— Алексей, не трогай его! — спокойно попросила вдруг Вера.
Она подошла, тронула Алешу за плечо, и, словно по мановению волшебной палочки, разжались цепкие пальцы, до боли сжимавшие Ленины плечи.
— Он больной человек, я давно поняла, — тихо объяснила Вера. — Это не его вина, это навязчивая идея. Тут лечить нужно. Леонид, вы извините, я вчера не должна была вас так отпускать… Нужно было настоять на немедленном лечении. Но я не поняла, что все так далеко зашло…
— Да пошла ты! — визгливо выкрикнул вдруг Леня. — Пошли вы все!
Он оттолкнул брата, бросился прочь из комнаты, задев плечом заплаканную Марианну, и почти бегом покинул квартиру.
16
Солнце похабно усмехалось, развалившись над городом, нестерпимо пекло затылок. От раскаленных улиц несло жаром, грязью, бензином. Заплеванный тротуар словно плавился под ногами.
Леонид быстро шел по улице, не глядя по сторонам, налетая на случайных прохожих. Надсадно болела голова, перед глазами вспыхивали и гасли разноцветные круги, отдельные яркие искры. Изредка, когда боль становилась нестерпимой, он останавливался, тяжело приваливался к стене ближайшего дома и судорожно тер пальцами висок. Он не знал, сколько времени уже мечется по улицам Москвы. Казалось, что долго, бесконечно долго. А между тем солнце никак не желало закатываться за крыши, значит, с тех пор, как он вылетел из квартиры, прошло всего-то несколько часов.
Футболка взмокла от пота, плечо онемело, в висках все так же отдавался голос: «Я тебя ненавижу! Ты — мерзкий извращенец!»
Макеев сунул руку в карман, нашарил несколько смятых купюр и двинулся к ближайшему магазину. Дородная продавщица бросила на него сонный равнодушный взгляд, моргнула сиреневыми веками. «Сидит тут, в душном закутке, за прилавком целыми днями, — проносились в Лениной голове отрывочные мысли. — И ничего больше ей не нужно, никаких целей, желаний. Почему? Почему для кого-то все так просто… Жизнь как набор физиологических функций организма — спать, есть, совокупляться…»
Тетка отсчитала сдачу, поставила на прилавок бутылку портвейна. Макеев сунул бутылку под мышку, вышел из магазина, стараясь держать прямо раскалывающуюся голову. Он свернул куда-то во дворы, опустился на скамейку. Рядом раскинула узловатые ветки старая липа. Прислонившись головой к шершавому стволу, Леонид зубами содрал с бутылки белую пластмассовую пробку, отхлебнул отвратительного, отдающего жженым сахаром пойла. Боль не проходила, и он, стараясь унять дрожь в пальцах, выгреб из пачки горсть таблеток, забросил их в рот, запив портвейном.
«Вот и для него, Алеши, тоже все просто и понятно. И ничего не нужно от жизни. Сам сказал тогда — дом, семья, друзья, работа… Господи, какая скука, тоска… И как можно соглашаться на это, когда слышал, как взрывалась от восторга толпа, видя тебя на арене!»
Боль плавно отступала, голову окутывала блаженная темная муть. Прижав ладонь ко лбу, Макеев обводил воспаленным взглядом двор, в котором он оказался. Обычный тихий дворик в центре Москвы. Дорогие блестящие тачки у подъездов, детская площадка в стороне, на площадке носятся туда-сюда дети. Леонид, прищурившись от яркого солнца, смотрел на двух мальчишек, ловко скачущих по высокой ярко раскрашенной горке. Вот один ухватился за перила, прыгнул вниз и повис на руках, болтая ногами. Просто так, от переизбытка жизненной силы.
«Ему просто нравится ощущать свою силу и ловкость, — понял Макеев. — Ему безразлично, видит ли его кто-нибудь. Почему же сначала так просто, и все это понимают, а потом оказывается, что сила и ловкость не имеют никакой цены, если не получать взамен что-то, чего хочется больше всего на свете, — денег, славы, почета… Мне хотелось, конечно, хотелось… А ему… Ему было все равно, где заниматься, в пустом спортзале или в огромном Дворце спорта, заполненном ревущими зрителями. И он ни секунды не волновался, взлетал, тонкий и легкий, и парил… Проделывал все трюки с ясной мальчишеской улыбкой. А я так мечтал, так стремился и никогда не мог отработать программу так же чисто и безупречно. Господи, неужели, чтобы добиться идеала, нужно быть равнодушным, эгоистичным, плевать на всех и вся?»
Бутылка опустела. Леонид аккуратно поставил ее возле темного ствола дерева, поднялся и нетвердо побрел куда-то в сторону. Он кружил по дворам, путаясь в хитросплетении переулков и подворотен: то выходил на оживленную улицу, то оказывался в узком тупике, отгороженном металлическими гаражами. Вдруг оказался на маленьком рынке, среди громоздящихся друг к другу прилавков. Шумно перекрикивались торговки, сновали туда-сюда покупатели, под ногами чавкали сгнившие фрукты, мельтешили осы, сладко и тошнотворно пахло гнилью.
Макеев купил еще бутылку, пристроился с ней прямо на земле, за каменным павильоном, где торговали мясом. Рядом оказался какой-то оборванец. Он подобострастно заглядывал Лене в глаза, шамкал беззубым ртом, умолял сообразить на двоих, предлагал извлеченную из кармана закуску — два мятых плавленых сырка.
Леонид равнодушно махнул рукой, ему было все равно. Он принял еще две таблетки, отпил из бутылки и протянул ее случайному собутыльнику. Тот жадно припал к щербатому горлышку.
«Ему ни до чего не было дела, как ребенку… — не мог остановить мысли Леня. — Я хотел, я думал, что смогу сделать все за него. Ему останется только парить в воздухе, а я все самое тяжелое возьму на себя. Ведь он же, он не от мира сего, прекрасный золотой мальчик из сказки. Ему так не хватало здравого смысла, решительности, твердости, а мне… Вместе мы могли бы стать почти одним человеком, сверхчеловеком… А он не понял, не захотел…»
— Помню, приняли меня в восемьдесят шестом, — монотонно повествовал сомлевший от выпитого сосед.
Леонид покосился на него. Перед глазами почему-то мелькали черные точки, в ушах шумело. И Макеев отпил еще, вынув из грязных пальцев старика бутылку.
«Мы могли стать одним, ведь мы братья… Не тогда, так теперь. Я бы договаривался с продюсерами, вытрясал из них деньги и гарантии, а ему оставалось бы только прыгать перед камерой. Он делал бы то, о чем всегда мечтал я сам. За меня, вместо меня… И мне бы временами казалось, что это я, я сам, только моложе, красивее, талантливее. Ведь мы братья, родная кровь… Господи, да я бы все отдал, чтобы стать им хоть на одно мгновение…»
Не дослушав рассказ собутыльника, он поднялся, c изумлением почувствовав, как дрожат и сгибаются колени, привалился к стене дома и пошел наугад, хватаясь пальцами за выступы. Под левую лопатку словно приложили кусок льда. Холод разливался по телу, вот уже и левую руку сложно разогнуть. Между ребер же, наоборот, жгло. Леня нашарил в кармане таблетки, принял еще несколько.
«Я тебя ненавижу! — сказал он. — Мне сказал, брату! Брату, который любил его больше жизни, все готов был отдать, только позволь находиться рядом, смотреть на тебя, почти быть тобой. „Я тебя ненавижу. Ты извращенец“… Да что ты знаешь о ненависти, мальчишка, сопляк? Что ты знаешь о предательстве? Когда самый дорогой тебе человек становится вдруг далеким и холодным? Когда он заявляет тебе, что ты больше не нужен, тебя просто выбрасывают из жизни, спасибо, до свидания. А ты утираешься и живешь, не говоря никому, что он снится каждую ночь, смеется и кривляется. А ты ненавидишь его, мечтаешь, чтобы его не было, хочешь убить… Однажды ночью ты стоишь над ним, а он спит, такой глупый и беззащитный. И тебе ничего не стоит протянуть руку и… Но нет, нет, ты не можешь. Почему? Да потому что ты — „мерзкий извращенец“. Потому что все нутро давно уже выела эта страшная, мучительная, невозможная, постыдная любовь. Она давно изжевала тебя своими стальными челюстями и выплюнула, навсегда сделала изгоем, посмешищем, вынужденным стыдиться самого себя в этом ханжеском добропорядочном обществе. И сколько бы ты ни прятался, ни пытался лгать самому себе, никуда не деться. Но, боже мой, как же можно выпустить ее наружу, как позволить ей взять над тобой власть, если, заподозрив что-то подобное, он, ослепительный объект твоей больной страсти, с отвращением отшатнется от тебя? Вот тогда в тебе просыпается настоящая ненависть, утробная, звериная, ты понимаешь, что прежде всего ненавидишь его за то, что никогда не посмеешь открыться, никогда не дождешься. И вот уже снова до боли хочешь уничтожить его, растоптать. Но не можешь, потому что тогда ты убьешь себя самого, лучшего себя, каким хотел, но не смог стать».
Неожиданно оказалось, что уже стемнело. Он так проклинал это солнце, так ждал, когда оно скроется. И теперь вот его нет, он даже не заметил, когда оно утащилось с небосвода. Повеяло прохладой, по тротуарам засеменили куда-то нарядные веселые люди. Превозмогая боль, разливавшуюся с левой стороны грудной клетки, Леонид брел вдоль стен домов.
«Идете куда-то, да? — усмехался он, глядя на прохожих. — Спешите, торопитесь… А ведь бесполезно. Куда вам бежать от самих себя? Вот ты, красавица в шляпке, куда ты несешься? А-а, вижу, это тебя, наверно, ждет тот долговязый в белом пиджаке. Ну что ты думаешь, сходишь с ним в ресторан, потанцуешь, потом он трахнет тебя в гостиничном номере, и ты перестанешь по утрам придирчиво разглядывать в зеркале новые морщины? А ты, жирдяй? Домой торопишься, к жене и детишкам, небось сегодня футбол по второй программе? Торопись, торопись, может, успеешь еще увидеть, как твоя благоверная выпихивает взашей соседа, спешно натягивающего трусы. Куда нам бежать от самих себя? Куда спрятать самые сокровенные, тайные свои чувства? Некуда!»
Почти задыхаясь, чувствуя, что еще несколько минут, и тьма, колыхавшаяся перед глазами, окончательно поглотит его, Макеев свернул в очередной переулок и увидел старое здание спортивной школы, где когда-то тренировался он, а потом Алешка. Двухэтажный облупленный домик, грязные разводы на окнах спортзала. Значит, где-то совсем близко дом? Значит, сколько бы он ни метался по городу, все равно пришел обратно, никуда не исчез, не обогнал собственную тень?
Макеев поднялся по ступенькам крыльца, толкнул дверь. Скрипнув, она поддалась под его плечом. Внутри было темно, пахло плесенью и сыростью. Почти на ощупь, сгибаясь пополам от сдавившей теперь всю грудную клетку боли, он пробирался по темным коридорам школы. Вот наконец дверь гимнастического зала, кажется, распахнешь ее, а там — летний полдень, косые солнечные лучи пронизывают пыльный воздух, а в вышине кувыркается смеющийся белокурый мальчишка.
Ничего не соображая, Макеев ввалился в темное помещение, добрел до угла, споткнулся и тяжело рухнул на расстеленные на полу маты. Дышать было трудно, губы едва шевелились, не в силах вдохнуть, веки тяжело опустились на глаза, и блаженная темнота окутала его измученное тело.
— Подожди, я помню, выключатель где-то здесь, — отрывисто сказал Алексей.
Вера тоже принялась шарить ладонью по исцарапанной стене, наконец попала пальцами по узкой кнопке.
— Нашла!
Она щелкнула выключателем, под потолком тускло замигали, разгораясь, лампы дневного света. Вера устало прикрыла глаза ладонью. Она ни на минуту не верила, что им удастся отыскать Леонида. После того как в милиции сказали обращаться не раньше чем через три дня после исчезновения родственника, они с Алешей обежали все окрестные дворы, обшарили забегаловки, обзвонили гостиницы, больницы. Лазарев даже в международные кассы звонил, узнать, не бронировал ли Леонид Макеев билет до США. Подняли на уши всех знакомых, облазили подвалы, обошли парки. Вера понимала, что Алеше легче, когда он действует, а не сидит сложа руки, и потому не перечила, даже подсказывала, куда еще можно было бы пойти. Сама же ни секунды не сомневалась в бесполезности их действий. Ну как найдешь взрослого человека в огромном многомиллионном городе? Никак.
Наконец, почти в полночь, вернулись домой. Кое-как успокоили рыдающую новобрачную. Марианна, державшаяся на удивление твердо, разогрела ужин, объявив, что как бы там ни было, а есть все-таки нужно. И вдруг Алеша подскочил из-за стола, рванул в прихожую, быстро натянул ботинки.
— Ты куда? — ахнула Вера.
— Вспомнил еще одно место, — махнул рукой он.
И она почему-то пошла за ним, словно испугалась, что и он пропадет, сгинет в этой тревожной ночи.
Тусклый свет ламп выхватил из темноты старый пыльный спортзал, грубо намалеванные на стенах эмблемы разных видов спорта, деревянные брусья у стены, гимнастические снаряды, обтянутые потертым дерматином, из-под которого кое-где торчали рыжие клоки поролона.
— Вот он! — воскликнул Алеша и метнулся к чему-то темному, бесформенному в углу, на матах. — Быстрей! Пощупай пульс, ты же врач!
Вера кинулась за ним, опустилась на колени. Действительно, Леонид! Лицо было синевато-бледным, бесцветные губы не шевелились. Она оттянула веко — глаза не реагировали на свет. Вера склонилась к нему. От распростертого мужчины пахнуло перегаром, гнилью, каким-то еще странным лекарственным запахом. Превозмогая отвращение, Вера прикоснулась пальцами к запястью Макеева — под кожей едва заметно билась ниточка пульса. Вера с силой нажала на его скулы, пытаясь приоткрыть рот, чтобы сделать искусственное дыхание, обернулась к Алеше:
— Звони в «Скорую»! Быстрей! Он еще жив.
Потом, позже, когда Леонида увезли в реанимацию, а дежурный врач заверил, что волноваться не о чем, пациент, безусловно, будет жить, Алексей вез ее домой по пустынным предрассветным московским улицам, не отрывая усталых воспаленных глаз от дороги. Вера сидела не шевелясь, не поднимая головы, спросила вполголоса:
— И все-таки как ты догадался, что он там?
Лазарев вымученно усмехнулся и ответил:
— Мы же как-никак братья…
— Братья, да… — кивнула она, погруженная в какие-то свои мысли.
В голове все еще кружились обрывки этой бесконечной ночи, не верилось, что кошмар наконец закончился. Впрочем, разве это конец? Разве, соглашаясь связать свою жизнь с Алешей, она не связывается с этим бесконечным кошмаром навсегда?
В конце концов, кто такой Алеша? Все тот же смешливый, безалаберный и, в сущности, глубоко эгоистичный мальчишка. Этакий невыросший Питер Пэн: ни заботы, ни поддержки ждать не приходится. Наоборот, соглашаясь быть с ним, она добровольно берет эти обязанности на себя. Он не привык ни с кем считаться, знает только свои желания, идет напролом, не обращая внимания на нужды других.
Сколько важных встреч она пропустила за эти несколько недель? Сколько раз он донимал звонками посреди рабочего дня, являлся в клинику, требовал немедленного внимания. Взять хотя бы тот раз, когда из-за него, из-за того, что она пожалела его и уехала среди бела дня на реку, провалилось совещание со спонсорами, сорвался контракт на поставку новейшего медицинского оборудования, над которым она билась полгода. Он же, как ребенок, ничего не хочет понимать и замечать.
Вчера она снова сорвалась с работы, поехала спасать бабушку, потом всю ночь длилась эта бесконечная гонка за пропавшим Леонидом… И двадцать лет назад, и сейчас, стоит ей поверить, потянуться к Алеше, как возникает, как призрак, его брат. Маячит за спиной, словно тень. И всегда будет маячить, никуда от него не деться. Что бы Алексей ни говорил, никогда он не сможет избавиться от этой тени, всегда будет оглядываться на брата. Может быть, это и есть то единственное, постоянное, что имеется в его легкой, не обремененной раздумьями и сомнениями жизни.
А значит, единственный выход для нее — бросить все, поступиться главным завоеванием своей жизни, единственным ее детищем, клиникой, и все силы, всю душу отдать жестокому и эгоистичному мальчишке?
Алексей притормозил у ворот клиники, заглушил мотор, потер ладонями уставшие глаза.
— Все-таки я не понял, зачем тебе сюда? — спросил он. — Сразу на работу? Неужели тебе домой не нужно?
— Это и есть мой дом, — потупившись, объяснила Вера. — Здесь же, на верхнем этаже.
— Как? — заморгал Алексей. — Не понял…
— Ну да, мне принадлежит все здание, — просто кивнула она. — Первые два этажа занимает клиника, а наверху апартаменты. Знаешь, это очень удобно. Я никогда не опаздываю на работу, — она сдержанно рассмеялась.
— Но разве… — помотал головой Лазарев. — Разве ты… Погоди… Так ты, что ли, хозяйка этого всего? Е-мое, вот это поворот. Что ж ты раньше не говорила?
— А ты никогда не спрашивал, — усмехнулась Вера. — Ты вообще ни разу ни о чем меня не спросил за все время. Слишком занят был собственными эмоциями.
— Черт, вот идиот… — ошарашенно пробормотал Алексей. — Да, странно это все. Мне теперь заново придется привыкать к тебе. Ты ведь, оказывается, большая шишка…
— Не придется, — покачала головой Вера. — Знаешь, Алеша, я подумала и решила. Давай закончим на этом.
— Как закончим? — дернулся он. — Почему?
— Мне тяжело, — она машинально теребила пуговицу на рукаве блузки. — Я, наверно, уже слишком стара, мне все это не по силам. Слишком много времени и сил все это отнимает. Мне больше не восемнадцать лет, прошлого не вернуть, хоть я простила тебя, но… У меня есть дело — моя клиника, и это единственная вещь в жизни, на которую я могу по-настоящему рассчитывать, дело, которое никогда не предавало и не предаст меня, и я… не могу позволить себе срываться куда-то посреди дня или всю ночь носиться по Москве. Мне по статусу не положено, извини.
Вера вышла из машины, осторожно прикрыв за собой дверь. Алексей перехватил ее у ограды особняка, преградил дорогу, выговорил отрывисто, со злостью:
— Выбросить меня решила, значит, да? Слишком нищий для тебя?
— Не говори ерунды, — устало возразила она. — Дело не в этом. Понимаешь, мы никогда с тобой серьезно не разговаривали… Я, наверно, где-то даже благодарна тебе за то, что произошло тогда, двадцать лет назад. Именно это дало мне силы, разбудило какую-то хорошую злость — сделать, добиться, выжить, несмотря ни на что. Я изменилась, стала тем, кто я есть сейчас. И я сегодняшняя просто не могу ставить на карту свои достижения. Они мне слишком дорого стоили.
— Да ты просто боишься! — с остервенением вдруг выкрикнул Алексей. — Привыкла повелевать у себя в больнице и боишься теперь проявить слабость, оказаться не гражданином начальником, а обычной бабой. Не можешь расслабиться ни на минуту, хочешь все контролировать, признайся, так?
Он наступал на нее, схватил за плечи, встряхнул. Вера, стараясь высвободиться, шагнула назад, споткнулась о ступеньку у входа в клинику, но удержала равновесие.
— Боишься, и все!
Он выговорил это с каким-то мрачным торжеством, точно радовался, что смог точно сформулировать обвинение.
— Да, боюсь, — устало кивнула Вера. — Очень боюсь, Алеша. Боюсь снова ставить под удар свою жизнь. Я поняла это сегодня ночью. И ты должен меня понять. Разве ты не боишься? Ведь и ты не стремишься ничего добиться, не привязываешься ни к кому по-настоящему, не борешься ни за что, потому что боишься неудачи, что жизнь поманит, раздразнит и отнимет. И я… я тоже этого боюсь.
— По-твоему, лучше ничего не иметь, чтобы не бояться потерять? — с горечью спросил Лазарев, отпуская ее.
Он стоял напротив понурившись, все еще очень близко, так близко, что ей видна была сильнее выступившая после бессонной ночи сеточка морщин у его глаз, скорбная складка у губ. Милый, родной, за ночь постаревший мальчик! До чего же хочется обхватить руками его шею, прижаться губами ко лбу, заставить разгладиться складку между бровями. Нельзя! Потом будет больнее!
— Наверно, лучше, — развела руками она.
— Тогда мне, можно сказать, повезло, — уголок его рта опустился в усмешке. — У меня больше ничего нет, совсем ничего. Мне и терять-то нечего.
— У тебя есть твой брат, — напомнила она. — И ты ему очень нужен, особенно сейчас.
— Значит, это все? Окончательно и бесповоротно? — с горечью переспросил он.
— Все, Алеша, все. Прощай.
Вера легко проскользнула мимо Алексея, быстро прошла вдоль беленого фасада особняка и завернула за угол, туда, где находился вход на лестницу, ведущую на третий этаж, в квартиру директора клиники.
Небо уже порозовело и засветилось. С минуты на минуту должно было взойти солнце. Огромный шумный город притих, затаился в ожидании нового дня. Лазарев еще несколько минут понуро постоял во дворе клиники, услышал, как на верхнем этаже хлопнула форточка. Показалось или действительно мелькнул за стеклом тонкий женский силуэт? Затем все стихло, старинный особняк подслеповато щурился на него темными окнами. Алексей медленно развернулся и побрел к припаркованной у обочины машине.
Эпилог
На заднем дворе больницы жгли опавшие листья. Синий столбик дыма, поднимаясь от костра, медленно растворялся в прозрачном октябрьском воздухе, наполняя небольшой сквер горьковатым, чуть тревожным запахом. День был холодным, лужи на выщербленной дорожке покрылись кружевной коркой льда. Но солнце светило ярко, расцвечивая багрянцем и золотом пожелтевшие клены у забора.
«Удивительно, — думал Алеша, шагая по дорожке к серому больничному корпусу, — сколько всего может измениться за каких-то несколько месяцев». Еще недавно вокруг была большая шумная семья. Может быть, они жили не слишком дружно, не были так уж внимательны и предупредительны друг к другу, но все-таки были не одни. А теперь… Два месяца назад неожиданно умерла Валентина Васильевна. Тихо и незаметно, что виделось совсем невозможным при ее склонности из всего устраивать представление. Она просто не проснулась однажды утром. Лежала в постели и казалась почему-то совсем маленькой, беззащитной. Ничего не осталось в ней от былой грозной старухи, перед которой трепетала вся семья. Лицо разгладилось, седые брови больше не сдвигались на переносице, словно она наконец перестала беспокоиться за своих бестолковых потомков и признала за ними право на собственные глупости и ошибки.
Чуть ли не сразу после похорон бабушки мать заговорила о размене квартиры. Объясняла, что задыхается в этих толстых стенах, что по ночам ей мерещатся в коридоре старухины шаги. Да и вообще смешно это, им, взрослым людям, жить в одной квартире. Из-за ее плеча важно кивал похожий на моржа Лев Анатольевич. Алеша согласился, и мать развернула бурную деятельность. Почти месяц по квартире сновали сладкоголосые маклеры, обмеривали, обсчитывали, вписывали в какие-то таблицы количество окон и дверей. А потом вдруг — раз, и в одночасье раскинули их с матерью по разным концам Москвы. Мать под руку с довольным Львом Анатольевичем укатила куда-то в Коньково, ему же досталась двухкомнатная квартира на «Домодедовской». Первое время так странно было видеть из окна не привычный с детства узкий двор колодцем, проржавевший турник и скрипучие качели на детской площадке, а типовой асфальтированный прямоугольник с выстроившимися в рядок машинами.
Странной была и поселившаяся в квартире гулкая тишина. Никто не ходил по коридору, не хлопал дверями, не спорил о чем-то под дверью комнаты. Впервые в жизни Алеша оказался совсем один в собственной квартире, где, кроме него, больше не было жильцов.
Все произошло словно помимо его участия. Что ж, надо признать, он действительно предпочитал не вмешиваться, наблюдать как бы со стороны, надеясь, что все как-нибудь решится. Как сказала тогда Вера — ни к чему не привязываться, ни во что не вмешиваться, чтобы потом не было больно терять? Наверное, так и есть…
Марианна уехала сразу же, еще после свадьбы Ларисы. Они даже как-то и не попрощались толком. Тогда, после всей этой жуткой истории с Леней, все ходили словно пришибленные — сил выяснять отношения уже не было. Поэтому, когда Марианна вышла из спальни с двумя чемоданами и объявила, что уходит, он лишь пожал плечами. Уходит… Ну что ж, давно было ясно, что все идет к тому. И все-таки… Все-таки они вместе прожили двадцать лет.
— Я подготовлю документы для развода и пришлю тебе, там возни не будет, — сказала она на прощание и добавила, хмыкнув: — Нам повезло, что у нас нет детей.
«Нам повезло, что у нас нет детей… Что ж, хоть в чем-то нам повезло».
Через некоторое время к нему явился адвокат Марианны, тряс перед носом какими-то бумагами, доказывал, что кредит на «Ниссан» был взят на имя Марианны, а значит, после развода машина должна достаться ей. Сыпал какими-то выписками с банковских счетов, по которым получалось, что Алексей чуть ли не все двадцать лет брака жил за счет супруги, уговаривал не ерепениться. «Вы ведь, Алексей Владимирович, как я слышал, выгодно женитесь, хе-хе, так что чего мелочиться, отдайте экс-супруге автомобиль». Лазарев и не думал торговаться, равнодушно подписал все, что от него требовалось. Наверное, можно было судиться, отстаивать свои права, оправдываться… Однако все казалось таким муторным, утомительным, ненужным. В конце концов, проживет он без машины. Пусть леди забирает все.
Вот так он и оказался один в новой пустой квартире. Вещи из той, прежней жизни — кровать, компьютерный стол, кожаный диван, на котором спал Леня, — испуганно жались по углам незнакомого жилища. В квартире было голо, неуютно, он и сам это чувствовал. Пустая квартира, казалось, соответствовала пустоте, образовавшейся в душе после ухода Веры. А впрочем, какая разница, все равно. Он все равно только ночевал здесь. Днем крутился на студии, пытался поднять старые связи, договориться о работе над каким-нибудь проектом, по вечерам навещал Леню в больнице.
Теперь, когда открылась вся история с американским проектом, когда Лазарев узнал, как важно было для брата добиться его согласия на съемки, он чувствовал себя виноватым. Вот же олух, не понял, не разглядел, что Леня чего-то недоговаривает, темнит. Конечно, если бы он прямо сказал: «Брат, помоги мне!», он бросил бы все, ни секунды не раздумывая, полетел бы куда угодно. Но Леня, конечно, не мог этого сказать. А он не мог, не хотел задумываться. Глупость, нелепость… И ничего не поделаешь, просто такие уж они есть.
Об их последнем объяснении, открывшем неожиданно Алексею глаза на истинное отношение к нему родного брата, он предпочитал не думать. Тогда, в сердцах, вообразил себе невесть что, обозвал Леонида мерзким извращенцем. А потом, когда брат неожиданно исчез, сам испугался своих слов. Всю ночь, всю ту сумасшедшую ночь ему мерещились всякие ужасы, которые мог сотворить с собой оскорбленный братом Макеев. Потом уже, когда выяснилось, что Леонид по-настоящему болен, что ему требуется врачебная помощь, Алексей, мучаясь чувством вины, угрохал кучу денег, чтобы поместить брата в закрытую психиатрическую клинику с хорошей репутацией, где его не станут лупить ногами в живот пьяные санитары. (Легче всего, конечно, было обратиться за помощью к Вере, но пойти на это Лазарев не мог.) И теперь, после разговора с лечащим врачом, он склонен был думать, что брат заработался, издергался, подорвал здоровье постоянным приемом таблеток, пережил сильный стресс в связи с гибелью своего протеже и давлением директора киностудии. Вот его сознание и не выдержало, помутилось, заставило Леню говорить и делать невесть что. А он-то, дурак, вместо того чтобы разглядеть, что брату нужна помощь, обвинил его бог знает в чем.
Как он мог не заметить, что Леонид не в себе, что он болен? «Тебе очень легко не говорить правды», — сказал тогда брат. Что ж, он был прав. Наверно, и в самом деле никогда не хотел замечать ничего вокруг себя, слишком дорожил своей легкой, необременительной жизнью. Не хотел видеть, какие надежды возлагают на него близкие — Леня, Марианна, Вера, ребята из группы… Предпочитал делать вид, что все нормально, беспокоиться не о чем. Не замечал ничего, кроме своих желаний. Встретил, может быть, самую важную женщину в своей жизни и не смог, не захотел удержать… Что ж, вот теперь и остался ни с чем, никто больше ничего от него не ждет, не перед кем оправдываться. Свобода и независимость, черт ее подери! Брат теперь поправляется в закрытой психиатрической клинике, Марианна любезно взяла на себя тяжбу с этим америкосом, который требовал от Макеева выплаты какой-то там неустойки. Все, в общем, наладилось. Отчего же так невыносимо тоскливо на душе?
Алеша еще издали увидел сидевшего на скамейке брата. За эти несколько месяцев он как-то обрюзг, расплылся, стал выглядеть старше своих лет. В лице появилась странная усталость и отрешенность. Темные глаза, когда-то цепкие и внимательные, смотрели тупо и равнодушно. Макеев, сгорбившись, сидел на скамейке, из-под теплой осенней куртки торчали ноги в сиреневых пижамных штанах. Алеша помахал ему, брат вяло поднял руку, показывая, что видит его.
— Здорово! — улыбнулся Алеша, присаживаясь рядом. — Ну как ты?
Леонид пожал плечами. Лазарев нахмурился — апатия брата ему не нравилась. «Надо бы что-то придумать, — соображал он. — Как-то растормошить его».
— Слушай, — предложил он, — может, если я поговорю с врачом, тебя отпустят на выходные? Мы бы на рыбалку съездили, а? Помнишь, в то место, где когда-то лагерь был? Я проезжал недавно, там отлично. Палатку можно поставить. Как считаешь?
Кажется, ему не удалось заразить Леонида своим азартом. Тот, не отвечая, чертил что-то на земле носком ботинка.
— Лень, ну так как? — не отставал Алексей.
— Отвали от меня, — нечетко промычал Макеев. — Мне ничего не нужно.
В его мутных глазах неожиданно мелькнула острая неприязнь.
— Да что ты, Лень! — Лазарев потряс его за плечо. — Перестань! Мне же не сложно…
Брат вскинул на него заплывшие, слезившиеся от яркого солнечного света глаза. Голова мелко затряслась, он проговорил невнятно, вяло, но с прорывающимся сквозь действие транквилизаторов бешенством:
— Что ты таскаешься сюда? Очень интересно посмотреть на бывшего врага среди шизоидов?.. Позлорадствовать?
Он судорожно вцепился в рукав куртки Алеши, отчаянно заглядывая ему в лицо. И Лазарев увидел, что вокруг глаз брата протянулись морщины, бескровные губы нервно дрожат, а подбородок порос седой щетиной. Во всем его облике, бессильной ярости, с которой он теребил его куртку, в темном рассеянном взгляде было что-то до боли жалкое, нестерпимое.
— Я помочь хочу, — стараясь говорить как можно убедительнее, возразил Алексей. — Поддержать.
— Мне не надо! Не требуется! — Речь Макеева была отрывистой, бессвязной. — Я не хочу… Не желаю! Зачем ты вытащил меня? Тогда… Я не хотел… Меня бы не было уже… Совсем не было! Нигде!
Он выпустил рукав Алексея, нервно вскинул руки к лицу, закрылся ладонями. Плечи задрожали, из горла вырвались сдавленные хриплые звуки. И Алексей, не зная, что делать, как помочь брату справиться с мучающей его болью, отчаянием, неуверенно похлопал Леню ладонью по спине и выговорил тихо:
— Дурак ты… Ведь ты же брат мне. У меня, может, кроме тебя, и нет никого.
И Леонид, издав горлом странный глухой звук, неожиданно сгорбился, ткнулся лбом в Алешино плечо.
— Ну что ты… — ласково приговаривал Лазарев, осторожно гладя брата по голове.
Темные волосы Макеева были теперь коротко острижены, ярче проступившая седина приобрела нездоровый желтоватый оттенок.
— Все будет хорошо, все образуется, — терпеливо повторял Алексей.
И, повинуясь спокойствию и уверенности, звучавшим в его голосе, дрожь перестала сотрясать плечи Леонида. Судорожно сцепленные пальцы разжались, разгладились скорбные складки у губ, словно он только этого и ждал все это время, только этого и хотел — чтобы поняли, пожалели, произнесли какие-то глупые ласковые слова.
С невысокого раскидистого клена слетел резной оранжевый лист и тихо опустился Алеше на колено. Солнце выглянуло вдруг из-за покатой серой больничной крыши и, отразившись в оконном стекле, пустило двух золотистых «зайчиков» к ногам молча сидящих на скамейке братьев.
Позже, когда вежливый предупредительный медбрат увел Леню в корпус обедать, Алексей медленно брел к выходу из больничного сквера. У ворот рядком стояли припаркованные машины, и солнце, играя, слепило глаза, отражаясь в их затемненных стеклах. Лазарев зажмурился, ничего не видя вокруг себя, двинулся к выходу, почти на ощупь, взялся рукой за прохладную решетку ворот и вдруг остановился — по другую сторону калитки стояла Вера.
На мгновение ему показалось, что это память сыграла с ним злую шутку, высветив на обожженной солнцем сетчатке призрак из прошлого. Стройная белокурая девушка улыбается ему, щурясь от бьющих в глаза лучей, откидывает голову, знакомым движением заправляет за ухо выбившуюся прядь волос. Боясь поверить в явившееся чудо, он, не говоря ни слова, шагнул за калитку, подошел вплотную, дотронулся до плеч, обтянутых тонкой шерстью светлого пальто, прикоснулся к блестящим волосам, провел пальцами по щеке. И женщина, чуть повернув голову, коснулась его ладони сухими губами.
— Ты опять не попытался меня вернуть, — с чуть грустной улыбкой выговорила она.
— Ты же сказала, что не хочешь… что боишься… — возразил он, зарываясь лицом в ее пахнущие речной водой и хвоей волосы, целуя холодную мочку уха.
— Ты мог бы не поверить, — выдохнула она, обхватывая руками его шею.
— Я больше никогда не буду тебе верить, ни одному слову не буду верить! — заверил Алеша, до боли прижимая ее к себе.
Налетевший ветер донес горьковатый запах тлеющих осенних листьев. Солнце спряталось в оранжевой кленовой листве. Мимо, громко сигналя, пронеслась машина. Алексей не разжимал рук, может быть, впервые в жизни решившись не отпускать, держаться изо всех сил за то, что ему дороже всего на свете.
Читать бесплатно другие книги:
