Исправленному верить (сборник) Перумов Ник

– Да не за что.

– Это ее прозвище: «Прошу-Прощенья». У подпольщиков тогда были такие клички, чтобы незаметно звучали в обычной речи. «Чепуха», «Дело-Говоришь» и вот это…

– Это сороковые годы прошлого века? Все-таки покойница…

– Да как же – покойница, Дани?! В храме говорят: жива! По обряду так выходит!

Стажер покаянно сутулится. Обращается к Рангаи:

– Вы и правда извините. Я всех запутал. Но действительно, лицо очень похоже. Жаль, у меня книжки нет – я бы показал.

Уже от дверей Дани оглядывается:

– Ничего. Такая книжка у Чабира должна быть. Пойдем, Бенг, сходим?

Дома, в Пеликаньей слободке, уютно, а в Орочьей – интересно и немножко страшно. Местным обитателям, с их сумеречным зрением, свет не нужен. А гостям, если те попросят, сторож на входе выдает фонарик, похожий на корабельный. Можно видеть, как несколько огоньков плывут по темным проулкам. Будто лодочки в тайной пиратской гавани.

Из-под двери тянет жареным луком и горячим кофеем. Любимый ужин доктора Чабира. Наверное, сейчас он дома. Или скоро придет.

Дома. Открывает, не спрашивая, кто там. Явились бы чужаки – ему бы уже сообщили. Постучали бы в стенку соседи, прибежал бы кто-нибудь от ворот. Орочья бдительность.

Конечно, книга у Чабира есть.

– Вот.

– Чабир, но она же на орочьем!

– А я, по-твоему, кто?

Потомок рабов. Еще прадед его носил ошейник.

– Ну, все равно. Картинки-то те же, – соображает Бенг.

– Кто нужен?

– Вайна Дарраби.

– «Прошу-Прощенья», – добавляет Дани.

– Орки иначе звали: Барсучиха. Вот она.

– Не похожа.

– Похожа! – спорит Бенг.

– На кого?

– На снимок.

– Я говорю: на барсучиху не похожа. За что ее так назвали-то?

Чабир объясняет:

– За злость.

– А что она делала?

– Проводница. Переправляла наших беглых на север. Где раньше неволю отменили. Вам – на что?

– Да вот же, картинка эта. А вот портрет. Что ж ты, Чабир, раньше молчал?

– Это не Вайна.

– Да ясно, что не Вайна, раз она месяц назад у Линг снималась. Но похожа!

– Не похожа. Вайна – человечиха, у вас – двойной крови.

– Кто-то из потомков? Или лицедейка, для роли? Не знаешь, по этой книжке никакого действа не готовят, из жизни подпольщиков?

– Муж у Вайны был орком по отцу. Прозвание себе из клички сделал: Хорри, Пещерник. Тут о нем тоже есть. Но его не рисовали.

– А дети их, внуки? По годам – как раз могла бы быть внучка.

– Родни не знаю. На кладбище спроси.

– А где она похоронена?

– Восточный берег. За Мельницами.

Назавтра

На кладбище за Желтыми Мельницами могила мастерши Дарраби сыскалась неожиданно легко. Ухоженная, с ленточками на столбе. Адрес внучки – тоже Вайны, но не Дарраби, а Хорри – назвал кладбищенский смотритель. Только просил его не выдавать, ежели что.

Оказалось, заказчица живет совсем рядом со светописной мастерской.

– Зловеще звучит: «Последний переулок».

– Да что ты, Линг. Это же добрый знак. Он просто будет последним в наших поисках. Сейчас поднимемся, постучим, вернем мастерше Хорри ее портрет. Она обрадуется. Конечно, обрадуется…

– И как понять, где тут «строение 4»?

– Там, – указывает Бенг.

Дом в глубине квартала, кирпичный, небольшой – всего два крыльца. Одно темное, над другим светится фонарь: новый, и видно, что современной разработки. Будто треснутое яйцо, матово-желтое, с круглым огоньком в середине, а снаружи обмотано проволокой – неровно, неплотно. Опрокинутое гнездо.

– Жуть какая.

Сбоку от крыльца стоит большой горшок для цветов. Похоже, раньше это была часть какой-то махины: может быть, парового котла? Или нарочно сделано под образец промышленной, технической красоты.

В квартире справа кто-то есть. Свет перемещается за занавеской.

– Ну, что, стучимся?

Огонек в окошке замирает, потом начинает двигаться снова. А дверь всё не открывают. Долго, очень долго. Соседей не видно вовсе. То ли дом пустой, то ли все работают допоздна.

– Пойдем.

– Куда, Линг?

– Если не открывают – значит, никого не ждут.

– Конечно. Но она же не знает, что это мы пришли.

Постучались еще. За дверью слышен какой-то железный скрежет. Вход перекрыт всем, что в хозяйстве нашлось тяжелого?

Глухой голос из-за двери:

– Сейчас.

Чамианги переглядываются:

– Она?

– Не знаю. Может быть.

Замок открывается. На пороге – та самая женщина. Сразу видно: она. И платье то же, и прическа. Выражение глаз еще мрачнее, чем на снимке.

– Ну, слава богу!

– Вы к кому?

– К вам, мастерша Хорри. Что ж такое: как сниматься – вы есть, а как портрет забрать – вас и нету?

– Портрет? Ну, да. Проходите. Только осторожнее.

Сколько же тут железяк! И жестяных каких-то заготовок, и чугунных. Будто там, где собирают металлический лом.

В комнате почти то же самое. Но еще и большие листы бумаги с чертежами. Рабочий стол, лежанка, книги.

– Вы – из «Светописи». Я только сейчас сообразила.

– Мы вас еле нашли. У нас квиток куда-то пропал.

Мастерша Хорри уходит в соседнюю, совсем темную комнату. Приносит оба квитка.

– Действительно. Один ведь – ваш. Я не поняла.

– Ничего страшного. А снимок – вот.

Чтобы посмотреть на него, женщина отстраняется от лампы. А лампа тут не лучше фонаря над крыльцом. Ни к чему не подвешена, просто лежит на столе: две когтистые лапы разной величины, а в них зажато что-то вовсе непонятное. Стеклянное, неправильных очертаний – то ли мышонок, то ли птичка, но точно – уже не живое.

Мастерша опускает портрет на стол, изнанкой кверху. Берет светильник. Хоть и тяжелый он – поднимает на вытянутой руке.

– Нравится?

– Нет, – успевает ответить Бенг, не подумавши.

– Если честно, то это полный ужас, – продолжает Линг.

– Вот и по-моему – тоже, – молвит хозяйка.

И бросает светильник на пол, под стол. Свет чародейский, пожара не будет. Зато когти еще и гремят. Мастерша Вайна зажигает обычную керосинку.

Доктор Чамианг выдвигается чуть вперед – так, чтобы жена и сын оказались за его спиной, подальше от хозяйки. Во-первых, она, эта женщина, похоже, не в себе. А во-вторых, на портрете было не разглядеть: руки, да нет, ручищи – как у Чабира. И видит в темноте. Орочья кровь.

– А вы садитесь.

Садиться не хочется. Хочется поскорее отсюда уйти и никогда больше не возвращаться.

– Да, надо деньги вам отдать.

– Вы заплатили, мастерша. Не помните? И вот тут, на квитке расписались. Только теперь напишите, что получено.

– Хорошо.

– У нас в мастерской освещение – на полную яркость… Вы извините. Я постаралась бы побыстрее, если бы…

– Ничего. Вы бы учли – если бы я с виду была как орчиха.

Ох! На трамваях ездим. На пароходах по морю ходим. Телеграф изобрели, светопись. А древний запрет на смешение племен всё еще действует? Двойная кровь – такое уродство, что даже и на собственный портрет смотреть противно? Чушь какая.

Голос у мастерши Вайны низкий, совсем не женский. И в нем – горечь или злая радость? Не поймешь.

– Знаете, где я работаю? Шестой участок Городского хозяйства, служба уличного освещения. Это я-то. Из тех, кому свет не обязателен. Смешно?

– Что же тут смешного? Вам – не нужен, людям – нужен. Значит, не для себя стараетесь.

Господи, старается! Да если бы такие фонари стояли в Пеликаньей Слободке, Дани бы оттуда съехал. Со всей семьей.

Мастерша продолжает:

– Это вы меня извините. Надобность отпала, я про снимок забыла. Он хороший.

Берет со стола чертежи, скручивает в трубу.

– Те клешни – еще не худшие. Есть и похлеще находки. По-моему, за убранство улиц художники берутся не иначе как в глубокой тоске. Или с тяжкой голодухи. Когда довольны – виды местностей пишут. Цветы и овощи. Я чай поставлю.

Теперь уже и уйти неловко.

Возвращается с кухни, несет корзинку. Сухарики. При пекарне такие продаются: из нераспроданного хлеба, из сладких булок.

Ну, вот она: нашлась, жива, здорова, даже квиток не выкинула. Но все равно почему-то кажется, что Линг не ошибалась. Что-то случилось с ее заказчицей.

– Вы правы были, что расспрашивали тогда в мастерской. Раз так – уж надо было мне сниматься в полный рост. Хотя бы с руками. И того… с орудиями ремесла. А то на снимке какая-то раскрасавица получилась. Правда, мне тогда того и хотелось, наверное.

– А теперь?

– Теперь – всё. Я, знаете, замуж собиралась. Портрет – чтобы послать жениховой родне. Совсем смешно.

– А он… А с ним – что? Вы простите, что мы спрашиваем…

– Он – что? Жив, жив. Одумался. Я тоже. Всё хорошо.

– Да куда уж лучше…

– Жениться надо вовремя, а не на четвертом десятке. Жили ведь как-то одни: и он, и я. Не то чтоб так уж на работе надрывались, когда не до семейства. Нет, просто нрав, наверное, такой, одинокий. А тут затмение нашло. «Свадьба», «съезжаться»… Причем ладили между собой-то.

– Он – ваш давний друг?

– Год с лишним, как познакомились. Вот вас, светописцев, на условия труда проверяют? Тесно ли вы в мастерской сидите, затхлость, сырость, освещенность рабочего места.

– Бывает, да. И еще, конечно, водопроводный надзор, пожарные и чародеи.

– Проверка пришла: к нам, к техникам, к чертежникам. И он – главный проверяльщик. Мастер Чаррачи, Трудовой отдел. Потом зима была, а мы с ним, как дураки, по городу гуляем. Да еще по самым разрытым местам. Где благоустройство идет. И окоротить некому: у одного родня далеко, у другой никого и нету.

– А мы вас по вашей бабушке вычислили. Вы на нее похожи.

– С виду, да и то не очень. Хотя меня, может, то поначалу и подбило, что бабка с дедом тоже женились – крепко за тридцать. По тогдашним меркам – старые, особенно дед. Но они раньше не успели. А тут… Со скуки всё. Я еще фонари вот эти домой таскаю, вроде как делом занята по вечерам. А отчеты по затхлости на дом не потащишь. И до какой же скуки надо дойти, я думаю, чтобы кораблики по ночам строить… Это у него досуг: старинные суда в бутылках. Видели такие?

Бенг вскинул было руки, хотел что-то сказать. Дани накрывает его запястье своей ладонью: погоди, мол.

– Да, конечно. Вы извините, мастерша Хорри, время уже позднее. Мы, пожалуй, пойдем…

На улице еще не совсем стемнело. По крайней мере, светлее, чем казалось из окна.

– Ты знаешь, где он живет? – спрашивает Бенг.

– Пока не знаю, – отвечает доктор Чамианг. – Но выяснить могу.

Линг не поняла:

– Это вы о ком?

– О корабельном мастере. У нас дома ладья. На бутылке подпись: Чаррачи. Я думал, это имя ладьи. А Дани говорит – так мастера зовут.

– Я его оперировал два года назад. Он как раз тогда кораблик и принес. В благодарность. А адрес можно узнать в больничном архиве. Хоть сейчас.

– Так пойдем.

– А не поздно? – спрашивает Линг.

– Он же, говорят, по ночам работает. Посмотрим: если в окнах света нет, тогда завтра зайдем.

– И что скажем?

– Правду. «Вам обоим друг без друга плохо. Что ж вы, как маленькие, сидите и дуетесь?»

– Это если ему тоже плохо.

– Ты, Линг, не понимаешь! Всё очень просто. Если бы ему сейчас, одному, не было бы плохо, то такой человек не смог бы понравиться мастерше Вайне – тогда, год с лишним назад.

– А что же он от свадьбы отказался?

– Ну, может, он и не отказывался. А?

– Ты хочешь сказать, это она его выгнала? И сама жалеет: и себя, и, главное, его? «Опомнился», ничего себе… Опомнишься тут, когда тебя этак припечатают: со скуки, мол, посватался.

Не то чтобы доктору Дани три года назад не говорили, будто он ради забавы завел себе подружку с дитем. Наиграется, дескать, и уймется.

– Конечно, жалеет. И ждет. И хвастается им, женихом, – как своим, не как брошенным. И… я понял: она и портрет потому не забирала! Вроде бы заберешь – и будет ясно, что всё кончилось. А так – как будто бы еще страница не перевернута.

– Зря мы, получается, снимок ей принесли.

– Но как же «зря»? Вот мы и есть продолжение! Просто обязаны теперь.

– А еще спросим, как корабль называется, – заключает Бенг.

Вместе, конечно, хорошо, но Бенгу уже пора спать. Да и разговор предстоит не просто мужской – взрослый. Недаром Дани прихватил из дома бутылку. Кончится выпивка – можно будет внутри построить кораблик.

Сторож в лечебнице поворчал, повздыхал, но все-таки сдался, выдал ключ от архива. Оказалось: довольно далеко, в Коронной части.

Бронзовая королева с лошади указывает рукой на подъезд нужного дома. Осталось только пересечь трамвайные пути.

Обычное дело: два человека готовились к семейной жизни и вдруг… Перетрусили? Решили: а что, мол, если тебе не я надобна, а свадьба? Или: тебе главное, чтоб тебя принимали такой, какая ты есть, а кто уж там принимать будет – не важно вовсе? Каких только штук в ходе жениховства не выкидывали Данины друзья! С глупости, с перепугу, от растерянности и из гонору тоже. И ничего – все потом женились. Некоторые даже счастливы.

В подъезде очень светло. На площадке вверху кто-то горячо спорит. Кажется, о новой повести из праздничной газеты.

На стене возле двери дощечка с надписью: «Габуни – 1; Чаррачи – 2; Хандо – 3». И кнопка новомодного электрического звонка. Дани звонит дважды.

Дверь распахивает довольная тетка в балахоне и шароварах:

– Вы к Чаррачи? Нет-нет, я – Хандо. Мастер дома, только он не откроет. Но вы проходите: вторая дверь налево.

Можно и постучаться. Соседка одобрительно кивает, не уходит, ждет в коридоре.

– Да? – слышно из комнаты.

– Мастер Чаррачи, откройте, пожалуйста. Я – Чамианг. Доктор Чамианг. Вы у меня лечились два года назад. Помните?

– Доктор к вам! – зычно объявляет тетка.

– Помню. И слышу!

Кажется, он. Среднего роста – ниже Дани и даже мастерши Хорри. Усы еще рыжие, а голова уже седая, с лысиной на макушке. А может, и не он. Лица Дани не помнит, зато увидел бы живот – сказал бы наверняка.

– Чем могу служить?

Разговаривать лучше все-таки в комнате, без соседки.

Корабли здесь и правда строятся. А захламлено еще больше, чем у мастерши Вайны. За табачным дымом даже запах клея почти не чуется. Стружки, пепел из трубки, крошки кофейной гущи, несколько недопитых чашек. И всюду початые коробки с папиросами. Насчет пустых бутылок – остается надеяться, что они припасены для будущих кораблей, а не выпиты за последний месяц.

Но сейчас хозяин не пьян.

– Мастерша Вайна Хорри. Зачем же вы так, мастер?

Если бы еще Дани всегда учитывал: не всем внятен ход его мыслей, особенно – не высказанных.

Лицо у Чаррачи перекашивается. Как светописный снимок, если при печати дрогнет рука.

– Что с ней? Она… в больнице?

– Нет. О господи… Простите, пожалуйста! Я не подумал, как это звучит. Нет!

– Она… Что?

– С ней всё в порядке. Хотя… Вообще-то, совсем не в порядке. Мне кажется, ей вас не хватает. Она не в больнице. Я был у нее дома сегодня… Случайно. Не как врач… Ох, так тоже нехорошо. Давайте, я расскажу всё сначала. Вы договаривались отослать ее портрет вашим родителям?

Через четверть часа мастер принялся разгребать место за столом, чтобы усадить гостя. Слушал про снимок, про квитки, про поиски – даже улыбался. Пока – одной стороной лица: другая с перепугу еще не очень слушается. Совладать с остальными движениями труднее: берет какие-то вещички, смотрит – будто не помнит, откуда это взялось. И тоже, как и Вайна, кидает на пол.

А в бутыли посередине стола – корабль. Такие бывали во времена расцвета пиратства. Не слишком изящный, скорее боевой. С дюжиной пушек и со сломанными мачтами.

Еще немного – и Чаррачи соберется с духом, чтобы зажечь спиртовку, поставить чайник.

– Извините, доктор. Я… испугался.

– Я понял. Это хорошо.

Так лекарь прикасается иголкой к обмороженной конечности. Больно? Это хорошо. Значит, чувствует, значит – живая.

– Трактир «На Каменной» в Старой Гавани. Вы заходили вдвоем и в нем еще не остались. Искали кого-то?

– Вайна… Мастерша Хорри… Подумали мы как-то: а почему бы нет? Пойти, предаться роскоши… А там уже она сказала: нет, это не про нас.

– А вас там приняли за супругов. За мужа и жену.

– Кто?

– Тамошний охранник. У него глаз наметан.

Чаррачи и сам садится. Пробует закурить. Нет, слишком сложная задача: вытряхнуть из папиросы табак, набить в трубку, а потом еще зажженную спичку с трубкой совместить… Ладно, не получается.

Вместо этого он берет бутылку с кораблем. Дергает за какую-то ниточку. Одна мачта выпрямляется. Не сломана, просто хитрое такое устройство.

Мастер не болен, не изнурен пьянством или куревом. Тоже рехнулся от любви.

– Да в том-то и дело. «Супруги»… Почему? Вот почему?! Я с ней поговорил час, и такое было, знаете, чувство, будто мы до того лет двадцать вместе прожили. Всё – ну, всё – свое, всё родное. Не знаю…

И сорвался:

– Не хочу это отдавать! Не хочу!

На крик его из-за двери откликается соседка:

– Вам помочь?

Дани поднимает раскрытую ладонь и успокоительно, будто по лесенке, опускает ее вниз. Говорит тихонько:

– Капитан! Вы корабль-то не разбейте, а?

Чаррачи послушно кладет бутылку на стол. Молвит в сторону двери, громко и устало:

– Да отвяжитесь вы, всё хорошо.

Потом глядит на гостя:

– У вас вроде мальчик? Возьмите. Я тут кое-что еще поменяю, а потом – возьмите, пожалуйста.

– Вы ладью для нее строили?

– Похожа?

– По-моему, да. О! Я понял: вы – как «Господин из замка Мауди». Он делал портреты своих близких в виде игрушечных корабликов. У меня в детстве была про него книжка.

– У Вайны тоже. У меня-то – само собой, иначе с чего бы я этим домашним судостроением занялся…

– Вот видите? И поэтому вы этот корабль доделаете и отнесете ей. И скажете, что вы – болван! Вы из-за чего расстались? Жениться непривычно? Так кто вас заставляет-то? Заветы веры? Нравственные устои? Общинное мнение? Да наплюйте! Ну, допустим, свадьба – это страшно. Бог с ней, со свадьбой, но расставаться-то зачем? Да еще вот так – насовсем?

– Из-за чего… Ей со мной бы уживаться пришлось, общее хозяйство, всё прочее… А вы же видите, что у меня в доме: свалка сплошная.

– Ей это нравится. Я был у нее дома – там хлама не меньше… Ой, извините…

– Я бесхребетный человек. Вести себя не умею.

– Скажите это тем труженикам, кого вы терзаете своими проверками. Будь вы мягкотелы – в Управе бы долго не проработали. Не считается! Это всё дохлые отговорки.

– Да не то чтобы она не понимала, с кем водится…

– Что – выгнала она вас? Так ведь любя! Сама же говорит: «Он хороший».