Исправленному верить (сборник) Перумов Ник
Германн перевернул свою карту. Поднялся восхищенный ропот, который долго не мог уняться. Германн опять не выказал никаких чувств. Все это уже было с ним.
Все решал третий раз.
Не обращая ни на что внимания, он снова отошел к окну. В груди его медленно разливалась странная едкая горечь, нимало не напоминавшая ни трепет предвкушения, ни страх провала. В прямоугольнике стекла отражались огни гостиной, в уши вторгался шум голосов. Все эти голоса были чужими, равнодушными к человеку, о котором только и говорили наперебой, резонировали в такт лишь сенсации, которую он представлял собой сегодня. Германн содрогнулся. Весь этот день он действовал будто заводная механическая игрушка, бездумно совершая нужную последовательность вещей и не давая себе задуматься ни над одним звеном. Приближалась роковая минута. Предстояло решить, довериться ли обещанию графини. В этот раз уж он собирался твердо удостовериться, что не «обдёрнулся». Но кто знает, не усмехнется ли ему снова пиковая старуха, не изыщет ли способа обмануть снова? Не ляжет ли в этот раз налево вместо правой стороны? Отчего-то настойчиво толклось в мысли именно это подозрение. «Тройка, семерка, туз, – прошептал Германн. – Тройка, семерка, дама».
Какую карту назначить? На какую поставить свое счастье и вожделенный покой? «Если все сорвется, сорвусь и я», – чувствуя в руках предательскую дрожь, подумал Германн в неожиданном проблеске кристальной трезвости. Механический завод, дававший ему силы весь этот день, внезапно кончился, и он ощутил себя на краю разверзшейся пропасти, в которую не мог заставить себя заглянуть.
«Еще не поздно, – промолвил нутренний голос. – Отступись».
Но он знал, что не отступится. Уйти сейчас означало отдать победу графине, позволить ей восторжествовать окончательно. И тогда уж вовек не избавиться ему от мучительного наваждения, не излечиваемого никакими новейшими медицинскими придумками…
Туз или дама? Довериться или предугадать уловку?
Этот раз оказался для него даже тяжелее прошлого. Тогда, по меньшей мере, он не знал о подвохе…
Германн вдруг с тоской припомнил ощущение безграничной, беспредельной свободы, которое охватило его по выходе из Обуховской клиники. Казалось тогда, весь мир был готов подладиться под его волю, все дороги лежали открытыми, все направления только и ждали его шага… «Не то теперь, – сказал он себе. – Совсем не то. Думал только, как бы реванш взять. На себя собирался ставить, на себя одного, а ни на что иное. А вместо этого снова по ее правилам играю, снова на волосок от безумия стою. Это она против меня сейчас банк держит – и карты все, как одна, крапленые!»
Эта мысль поразила его.
Томский тронул его за плечо, и Германн сильно вздрогнул.
– На себя, – пробормотал он еле слышно. – На себя одного.
– Ты дурно выглядишь, – сказал Томский не без сочувствия. – Оставь на сегодня, в другой раз придем.
– Нет, я еще раз, – мотнул головой Германн. – Уж последний. Да ты не жди меня.
«Ну уж это дудки, – подумал Томский. – Дураком надо быть, чтобы в разгар такого представления уйти».
Чеканя шаг, Германн прошел к столу. Игроки выстроились вокруг, жадно вытянув шеи. Никто и не думал участвовать в талье. Снова, как и в памятный вечер, Германн один остался против Чекалинского.
– Прошу делать ставку, – сказал Чекалинский глухо.
Германн отложил карту и бросил на нее сверху деньги.
– Я готов, – объявил он.
Чекалинский принялся тасовать, затем при полном молчании залы протянул колоду, чтобы Германн подрезал.
– Постойте, – вдруг сказал тот.
Рука банкомета замерла.
– Нет, ничего, – тут же добавил Германн, загадочно улыбнувшись углами губ.
Он снял колоду. Чекалинский начал метку. Метал он медленно, тщательно отделяя карты одну от другой. Лицо его было серьезно, губы тесно сомкнуты.
Присутствующие затаили дыхание.
Германн внезапно поднялся, с грохотом опрокинув стул.
От него шарахнулись. Напряжение момента давало о себе знать.
Чекалинский бросил на него косой взгляд, но не перестал метать. Легла третья пара, а нужной карты все еще не было.
После четвертой прокидки Германн вдруг развернулся и, не произнеся ни единого слова, стремительно пошел из комнаты. Все, включая Томского, словно остолбенели. Никто не попытался остановить или даже окликнуть его. Быстрые, размеренные шаги Германна отчетливо слышались в тишине.
Общее оледененение длилось еще несколько мгновений. Наконец стало совершенно очевидно, что он не вернется.
Чекалинский прервал метку и, не зная, как повести себя, растерянно переступил с ноги на ногу.
Томский бросил взгляд на стол. Справа лежала дама, слева – туз.
– Что у него? – спросил Томский нетерпеливо. – Переверните карту.
Чекалинский высвободил карту из-под пачки банковых билетов. Все глаза устремились на нее.
– Валет, – провозгласил Чекалинский, поворачивая ее лицом.
«Валет пик – пустые хлопоты», – подумал Томский, разглядев черную масть.
Но тут Чекалинский поднял карту повыше, и он увидел, что валет трефовый.
– С какой же стати было бросать игру, не дождавшись карты? – досадливо крякнул седоусый полковник, стоявший по правую руку от Томского. – Что за глупая выходка?
– Надобно дометать! – выкрикнул один из игроков.
– Нет, невозможно, – покачал головой Чекалинский. – Это противу правил.
– Докончите, – сказал Томский. – Из любопытства хотя бы.
Чекалинский хотел было отказаться, но в следующую секунду передумал. Пожав плечами, он выбросил следующую пару карт.
Валет улегся направо.
Налево вышел другой.
– Плие! [20]– воскликнул тот же голос, что требовал дометать. – Плие, господа! Банк выиграл.
Все разом выдохнули, затем зашумели почти оглушительно, давая наконец волю сдерживаемому так долго возбуждению.
– Однако ж какая трагедия, – громко сказал Томский, с жалостью посмотрев на опрокинутый стул. – Поистине скорбный фатум. Снова все поставил, и снова все потерял.
– На этот раз не все, – возразил Чекалинский, пересчитав оставленные деньги. – Первоначальную свою ставку он теперь за собой оставил.
«Ну и на том хорошо», – вздохнул Томский с некоторым облегчением. Ему не хотелось чувствовать себя хотя бы косвенно повинным в каком-нибудь особенно печальном повороте событий. У него и без того скребли на душе кошки. «Уж не он ли у меня пистолет давеча похитил? – подумал он беспокойно. – То-то я всю голову сломал, куда его засунул… Не дай бог, крайность совершит… Отчего бы ему вздумалось уйти, не дождавшись развязки? Он словно предвидел ее – и утратил интерес».
Растревожившись подозрением и вновь ощутив тень черного предчувствия, Томский поспешил на улицу. Но когда он выбежал на крыльцо, Германна уже простыл и след…
Через час с небольшим после того в дверь дома желиховской тетки требовательно застучали. Тетка открыла сама; перепуганная настойчивым грохотом, приотворила лишь узкую щель.
– Чего надобно? – спросила она, близоруко щурясь на невысокий силуэт, стоящий у порога.
Человек всунул ей в руки небольшой сверток, пробормотав, что передача предназначена для племянника ее, Желихова Ивана Матвеевича, и что вручить ее надо безотлагательно.
– А сказать-то что? – спросила тетка, пытаясь рассмотреть лицо посыльного под густой тенью от низко надвинутой на лоб фуражки.
– Скажите так, – после секундного колебания сипло ответил тот. – Мол, просил уведомить, что, конечно, подлец, но все-таки еще не окончательный.
– А от кого, от кого вручение? – крикнула тетка в спину так и не опознанного посыльного, но тот уж шагал прочь и оглянуться не взял труда.
Тетка поспешила наверх и подняла с постели уже успевшего лечь племянника. Желихов, выпуча глаза, долго смотрел на пачку денег в своей руке, не беря никак спросонья в толк, какого такого загадочного подлеца обуяла вдруг охота столь щедро расплатиться за свое дурное качество…
Этим же вечером Лизавете Ивановне было доставлено письмо, начертанное хорошо знакомым ей почерком. Оно было совсем коротким и не имело подписи.
«Простите меня, – прочитала Лиза. – Перед Вами я виноват больше всего. Теперь, когда я наконец свободен, освобождаю от себя и Вас».
К письму была отчего-то приложена карта. Валет в зеленом камзоле и охотничьей шляпе с пером серьезно и отрешенно глядел куда-то в одну им видимую даль.
«Трефовый валет означает успех предприятия», – подумала Лиза, чувствуя неожиданно беспричинный прилив глубочайшей, не выразимой словами печали. Одновременно ей и вправду вдруг почудилось, будто над ее головой разошлось зловещее грозовое облако, и стеснение в груди, которое не давало ей вольно дышать в последние эти дни, ослабело. Лиза в задумчивости прошла к туалетному столику и прикоснулась пальцами к крохотному букетику фиалок, еще не утративших своей свежести и сдержанной, некрикливой красоты…
О Германне с тех пор никому не доводилось слышать ни слова. Он словно целиком растворился в воздухе, не оставив после себя никакого остатка.
Надя Яр
Котиша
1. Калле
На улице его дом был последним. Веранда выходила на небольшое глубокое озеро, Ноазе. В тёплое время года озеро мирно плескалось. На нём не было волн, только рябь, и зрячие люди не слышали производимых ею звуков; но их слышал слепой Калле Сьянсен. Слышал и любил. Ранним утром старик нередко выходил на веранду, клал руки на увитые плющом перила, и его невидящий взгляд устремлялся к мерцающему зеркалу Ноазе. Калле ослеп уже очень давно, в ранней юности, и успел почти позабыть и водяную рябь, и пену волн, и все видимые цвета мира.
Летом в доме Калле никогда не горел свет. Соцработники заходили к нему в светлое время суток, а самому Калле Сьянсену освещение было ни к чему. Все людские дома смотрели окнами в ночную тьму, но дом Калле был слеп, как его единственный житель, и может быть, поэтому его и выбрал котиша.
Стоял конец апреля. Калле проснулся незадолго до рассвета и понял, что заснуть ему уже не удастся. Он поднялся, накинул тёплый халат и вышел на веранду. С течением лет он заметил, что в одних и тех же местах, во время одних и тех же занятий он думает об одном и том же. На веранде он всегда тосковал об утраченном зрении. Калле положил руки на увитые плющом перила и глубоко вздохнул, уже без боли, привычно думая, как хорошо было бы видеть рассвет.
Что-то живое выскочило из кустов в саду, перемахнуло через перила и нырнуло в открытую дверь. Старик ахнул, услыхав топот существа. Некоторое время он медлил, гадая, что это может быть за животное. И звук прыжка, и бег очень напоминали кота. Когда Калле был маленьким, его чёрный кот Мефистофель прыгал со шкафа с точно таким же звуком, только потише. Этот кот был тяжёл.
Калле вернулся в дом и позвал:
– Ксс-кис-кс!
Ответа не было. Калле пошёл на кухню и открыл холодильник, чтобы достать пакет молока. Что-то ткнулось в его левое колено.
– Доброе утро, – сказал Калле.
Он протянул руку и погладил животное по голове.
– Скккххррр…
Калле замер на месте и отвёл руку так медленно, как только мог. Звук был жуткий. Это было не мяуканье кота. Это было и не рычание, не шипенье, а мерзкий, низкий, шелестящий скрип. От него волосы вставали дыбом.
– Скккхрррр…
Существо опять ткнулось носом в колено Калле. Старик вытащил из холодильника открытую упаковку ветчины и, осторожно нагнувшись, положил её на пол. Зверь немедленно начал есть. Калле стоял у холодильника, не зная, что делать. Он пошевелил рукой, которой только что дотронулся до зверя. Ему показалось, или же для кота зверь был великоват? Калле вдруг понял, что совсем забыл, какого размера бывают коты.
Зверь проглотил остаток ветчины, громко вздохнул и потёрся головой о ногу Калле. Это было такое знакомое, такое кошачье движение, что старик решил не пугаться. Он достал ещё одну упаковку ветчины, открыл её и протянул зверю еду на ладони. Тот стал есть, и Калле подумал, что это доверчивое ручное животное. Кот доел ветчину и облизал ладонь Калле. Старик осторожно пощупал его морду. Морда была вроде бы кошачья, крупная, бугристая и тупая, а уши жёсткие, без кисточек. Пальцы Калле нащупали клыки, но зверь не возражал, он мирно тыкался носом в ладонь, и это больше всего и убедило Калле в том, что он имеет дело с котом. Дикий зверь, даже сбежавший из зоопарка, не стал бы есть с рук у чужого человека и тем более не дал бы так себя исследовать.
Калле начал припоминать всех знакомых котов. Иногда они действительно не мяукали, а скрипели. У них бывали сварливые, грозные мужицкие голоса. Весной, во время кошачьих свадеб, их «мяу» звучало, как ругань старых пропойц. Эти коты иногда бывали большими. Очень большими… Или это относится к собакам?
– Кс-кс, котиша, – сказал Калле.
Он пошёл в гостиную и стал у открытой двери на веранду. Кот последовал за ним. Точно, домашний зверь. Калле стало совестно его выгонять, несмотря на такой мерзкий голос.
– Ну, поел и иди, – тем не менее сказал он и указал рукой в сад.
Кот фыркнул, повернулся и ушёл обратно в дом. Калле пошёл за ним. Кот прошёл из гостиной в спальню и залез под кровать. Старик услышал, как скользнул по кошачьей спине висящий край одеяла. Что с ним делать, подумал Калле и тут же понял, что на самом деле не хочет выгонять кота из дома. Он был очень одинок, а кот совсем не мешал. Разве нагадит – и пусть; Марне за то и платят, он приберёт. Калле опустился на колени и позвал:
– Котиша…
– Хххмм… – задумчиво сказал котиша.
Кот не вылезал из-под кровати весь день. В полдень к Калле Сьянсену зашёл Марне Хайнекен, его соцработник, и Калле отослал его в магазин купить ветчины. Потом ему пришло в голову, что существуют специальные кошачьи консервы, но он спохватился поздно, Марне ушёл.
Было девять часов, и солнце уже село. Калле сидел перед телевизором и слушал «мыльную» оперу. Этот вид передач можно было понять, не видя происходящего на экране. В это время в гостиную вошёл котиша и проследовал к двери на веранду. Калле решил, что надо встать и выпустить его, но тут раздался глухой удар. Потянуло свежестью, и в комнату ворвались звуки вечернего сада и улицы. Калле подошёл к двери. Она была открыта. Кот подпрыгнул и нажал передними лапами на ручку двери, понял старик, открыл, значит, себе дверь и вышел. Даже помощи не попросил… Смышлёный. Видно, выбросили его…
Калле оставил на веранде упаковку ветчины. На следующее утро он проснулся позднее обычного, неторопливо выпил чашку чая и пошел посмотреть, не вернулся ли котиша. Как только Калле открыл дверь, животное перемахнуло через перила и метнулось в дом.
– Котиша! – из кухни позвал его Калле, открывая ветчину, однако кот не пришёл.
– Котиша?
Кот сидел себе под кроватью. Калле несколько раз звал его, но не получил в ответ даже звука. Странно, сказал он сам себе. Почему это кот по утрам прячется под кровать?
– Ну, тогда будешь есть, где ты есть, – сказал Калле, задвигая ветчину под кровать.
– Хффф… – отозвался котиша.
2. Марне
– А это что? – спросил Марне у старика, увидев на веранде блюдце.
– А у меня завёлся кот.
Калле Сьянсен сидел за столиком и пил чай. Было ещё прохладно, и Марне набросил ему на плечи плед.
– Сам прибежал, – продолжил Калле, – с неделю назад. Сиганул через перила из сада.
– Так он живёт в саду? – рассеянно спросил Марне. Кот его не интересовал.
– Нет. – Калле улыбнулся. – Котиша живёт в моей спальне. Он весь день сидит под кроватью, а ночью, должно быть, охотится. Откроет дверь – и пошёл себе. Самостоятельный.
– Интересно… – равнодушным тоном протянул Марне.
Он учился и подрабатывал в социальной службе. Калле Сьянсен был приятным клиентом: уборка да покупки, и никакого недержания, загаженного белья, блевотины. Даже запах в его доме не был неприятным. Стариковский запах, да, затхловатый и одинокий, но не противный, не то что в некоторых домах. К тому же Калле был ещё здоров и часто сам ходил в магазин. Это экономило Марне время. Единственная проблема заключалась в том, что с одинокими стариками надо было беседовать – это входило в обязанности социальных работников, – и вот это бывало трудновато. Юности не о чем говорить со старостью и слепотой. Хотя Калле Сьянсен и в этом отношении был удобен. Он давно научился молчать.
– Марне, – сказал старик, – хорошо, что я не забыл вам сказать. Надо купить кошачьи консервы.
– О’кей!
Калле Сьянсен доверял студенту свою кредитную карту, и Марне был ему за это благодарен. У других пенсионеров приходилось брать наличность, да ещё и отчитываться за каждый потраченный цент. У многих склеротических стариков была гнусная повадка забывать о том, что цены на продукты с годами росли. Это ставило соцработников в неприятные ситуации. Марне купил котише консервы («Для взрослых, деятельных котов»), расставил всё в холодильник и кухонные шкафы и ушёл.
В последующие две недели ему ни разу не удалось увидеть кота. Котиша существовал – это доказывало грязное блюдце на веранде и пустые консервные банки, но днём он безвылазно сидел под кроватью. Калле уважал зверя и не хотел его беспокоить, но вскоре настала пора вымыть в спальне пол.
– Кс-кс-кс, – позвал Марне.
Под кроватью что-то шелохнулось.
– Котиша…
Он отставил швабру, приподнял полог и заглянул под кровать. В узкое окно спальни падало мало света, и Марне едва различил в темноте чёрное существо.
– Котиша? – неуверенно сказал он.
Чёрная масса шевельнулась, и в ней открылись два мутных красных огня.
– Кххххррр… – глухо сказала темнота.
Марне отшатнулся, вскочил на ноги и отошёл к шкафу. Он в жизни не слыхал ничего подобного. Некоторое время Марне размышлял, что же делать, но ему не пришло в голову ничего нового, поэтому он просто вымыл пол в спальне, минуя кровать и стараясь не поворачиваться к ней спиной.
– Вы уверены, что это кот? – спросил он у Калле.
– А что?
– Ничего. Я его не видел, вашего котишу. Он зарычал на меня и так и не вылез из-под кровати.
Он почему-то умолчал о красных глазах.
– Да, – старик улыбнулся. – Он такой. Поганый голос, правда?
– Не то слово. Разве коты умеют так рычать?
– У меня в детстве был похожий кот. Чёрный, звали его Мефистофель. Тоже гнусно орал.
Но не так, подумал Марне. Ни один кот не издаёт таких звуков.
– Вы с ним поосторожней, – сказал он.
– Да нет, – ответил Калле, – котиша не злой, он независимый. Надо это уважать. Зато он ест у меня с рук.
– Ага, – сказал Марне.
На следующий день он опять купил кошачьи консервы, а ещё через день увидел котишу.
Калле Сьянсен почти не спал в эту ночь. Около трёх утра он открыл дверь на веранду, но котиша ещё отсутствовал по своим кошачьим делам. Калле потерянно побродил по дому и решил навести порядок, чтобы как-то убить омрачённое бессонницей время. Он переставил на место несколько предметов, которые ненароком сдвинул Марне, и между делом захлопнул дверь в спальню.
Когда Марне пришёл, старик дремал в кресле в гостиной. На столе стояла тарелка с недоеденным капустным салатом.
– Привет, Калле, – сказал Марне и подошёл к окну, чтобы раздвинуть шторы. Гостиная была темна, и он чувствовал себя неуютно.
– Добрый день, – сказал Калле. – Мне не спалось… А котиша сегодня здесь днюет. Я закрыл было дверь в спальню, а он пришёл, не смог её открыть и вот шмыгнул под стол. Там и сидит.
Старик сонно улыбнулся. Марне вдруг понял, что кто-то смотрит ему в спину. Он обернулся и посмотрел под стол.
Существо было просто чудовищным. Его корявое тело состояло из мышц и мощных костей. Чёрный косматый мех топорщился на спине и местами как будто покрылся плесенью. Котиша был в два раза больше самого крупного кота. Из его пасти торчали кривые клыки, а морда напоминала кошмарный сон, но это было не самое худшее. Выражение жуткой морды было разумным. Косые глаза саркастически жмурились и полыхали тусклым красным огнём. Марне мог поклясться, что тварь улыбалась.
– …раньше он вечером уходил, – услышал Марне. – А теперь приходит ко мне на колени, и мы смотрим телевизор. То есть он смотрит, а я слушаю.
Над городом разошлись облака, и на паркет гостиной лёг солнечный луч. Котиша подался назад, выпустил сизые когти и впился ими в паркет.
– Тяжеловат он, – сказал Калле, – для моих старых колен. И не мурлычет. Почему-то не мурлычет… – Старик вздохнул.
– Не мурлычет, – повторил Марне.
Котиша насмешливо глядел ему в глаза.
Перед тем как лечь спать, Марне несколько раз проверил, закрыты ли окна и дверь на балкон. Он жил на втором этаже, но это не давало ему чувства безопасности. Как и у большинства западных мужчин, у него в доме не было оружия, и он положил рядом с подушкой самый большой из кухонных ножей. Потом ему пришло в голову, что лучше взять самый острый. Марне хотел было не опускать жалюзи, но когда совсем стемнело, ему стало страшно. Он включил тихую музыку и ходил по комнате, пока ему не пришло в голову, что музыка может помешать ему услышать, к примеру, как что-то крадётся к двери. Надо было выйти в кухню и взять другой нож, но Марне не хотелось лишний раз покидать комнату.
Ночью он внезапно открыл глаза и понял, что всё же заснул. Свет луны полосками пробивался сквозь жалюзи. Что-то его разбудило. Стояла тишина, и Марне лежал в сонном оцепенении. Он некоторое время всматривался в окно, и осознание видимого медленно просочилось в разум. Свет падал через жалюзи неравномерно. Лучам мешал какой-то тёмный силуэт.
Марне застыл, как мышь, на которую падает тень совы. Вскоре он стал задыхаться и понял, что сколько-то времени не дышал. Он судорожно втянул воздух ртом. Выдох. Ещё раз. Выдох.
Марне нашёл в себе силы мигнуть. Это возымело действие: силуэт на окне как будто пропал. Может, его и не было. Ночь бросала в окно обманчивые пятна и тени. Марне вдруг показалось, что весь предыдущий день состоял из дурного бреда, и утром эта бредовость станет совершенно очевидной. И ему тут же захотелось спать.
Марне решительно закрыл глаза и стал проваливаться в бездну сна.
– Скккррррр… – озорно сказала бездна.
Снаружи на окне сидел котиша.
Когда темнота просочилась сквозь жалюзи и ушла, Марне обнаружил, что думает о капканах. Он не стал бы вмешиваться в дела Калле Сьянсена, если бы ему самому не пришлось скоротать ночь с котишей за окном. Но теперь вопрос стоял ребром. Мало того, что дом Калле теперь представлял собой вражескую территорию, что крайне затрудняло Марне работу; красноглазая тварь ещё и решила его напугать. Это ей удалось. Марне не хотел провести ещё одну ночь так же, как провёл эту. Как только совсем рассвело, он пошёл в магазин.
Охотничий магазин на другом конце города принадлежал его дяде, и Марне брал в нём замечательную оленью тушёнку, когда мог себе это позволить. Скидок дядя ему не делал, зато мог без лишних вопросов снабдить жестоким и потому нелегальным капканом, которым в молодости пользовался на охоте.
– На волка, что ли, идёшь? – спросил дядя.
– На оборотня, – наполовину пошутил Марне.
Дядя принёс капкан и долго объяснял, как его устанавливать. Марне уже знал всё это из его охотничьих рассказов, но выслушал ещё раз и поблагодарил. Он не мог позволить себе ошибки.
– За городом валят лес, – сказал на прощание дядя. – Сначала запретили там ставить капканы, потом ограничили охоту, а теперь валят лес. Какая-то фирма расширяет карьер. Муниципалитет не возражает, а вот охотники там бюрократам мешали. Им зверей было жаль…
Дядя говорил нарочито равнодушно. Охотники вроде него почти проиграли бюрократический бой за своё дело – сначала против зелёных, потом против разнообразных экономических необходимостей. С каждым годом у них оставалось всё меньше и меньше прав. Охота становилась чем-то неприличным, вроде работорговли. Ещё вчера Марне считал, что это в принципе хорошо…
Его кольнула неприятная мысль. Марне понял, что переносит своё отношение к котише на животных, и это означало, что он считает животным котишу. Вот она, ошибка. Понятная, да. Какой выход ему оставляет альтернатива?
Марне припомнил загородный лес и бурелом, тёмные лабиринты деревьев, поваленных и живых, нагромождения мхов, кустарников, скал. Чаща кипела многоликой животной жизнью. Непосредственно у черты города лес был прорежен и истоптан. Это был слабенький, цивилизованный лес. Однако через несколько километров измученная полоска превращалась в непролазную дикую глушь. Это был остаток древних лесов, покрывавших когда-то Европу. В тех лесах жили опасные звери. У них были острые клыки и когти, а из их глаз глядела тьма.
В качестве приманки Марне использовал свежую свиную почку. Он установил у себя в саду капкан и замаскировал его, стараясь не привлекать внимания. Улица была безлюдна. Из гнезда под балконом Марне выглядывала сорока.
Потом он поднялся наверх взять конспекты. Глупость всей этой затеи с капканом дошла до него, когда он уже сел в автобус. Во-первых, в капкан может угодить обыкновенное животное – чья-то собака или кошка; но это будет полбеды. Что он будет делать, если завтра приедет домой и обнаружит, что в капкан попался котиша?
– У тебя есть топор? – спросил он у дяди, к которому приехал переночевать.
Топор не понадобился. Наутро Марне нашёл на траве чёрные и белые перья. Он раздвинул кусты и увидел, что капкан не сработал. Свиная почка исчезла, а на месте приманки лежала растерзанная сорока.
И Марне позвонил Рути.
3. Рути
– Какой такой опасный зверь?
– Не знаю, – сказал студент. – Похож на дикого кота. Или на рысь.
– На рысь или на кота? – спросила Рути Куойнен. Студент с самого начала раздражал её своей тупостью. – Это совершенно разные животные.
– Не знаю, – ответил Марне. – Я не разбираюсь в животных, я только знаю, что это не кот. Он разорвал мою сороку.
– Сороку? – Теперь она ничего не понимала. – Откуда у вас сорока и что она делала в доме Калле?
– Она жила у меня под балконом, – плоским голосом сказал студент, – и этот зверь её разорвал.
В этот момент Рути поняла, что дело серьёзное. У студента был нехороший тон. Он явно чего-то недоговаривал.
– Свяжитесь с санэпидемстанцией, – нехотя сказала Рути.
«Придётся мне ехать», – подумала она.
– Простите, я не могу принять такое решение, – тем же тоном сказал студент. – Это зверь вашего брата. Но пока он в доме, я там работать не могу. И никому это не посоветую.
Марне хотел сказать ещё что-нибудь, но передумал и положил трубку. Он позвонил ей из телефонной будки специально для того, чтобы она не могла перезвонить. Марне встречался с сестрой Калле Сьянсена всего однажды, мимоходом. Она успела нахамить ему и намекнуть, что потащит его в суд, если из дома Калле исчезнет хоть какая-нибудь мелочь. У Марне не было желания общаться со стареющей рыжей ведьмой. Пусть это делает котиша.
Марне был почему-то уверен, что Рути Куойнен справится с проблемой.
Она набрала номер. Включился автоответчик.
– Штеффи, это Рути, – сказала она. – У Калле опять проблемы, так что меня завтра не будет, прости.
И Рути начала собирать вещи. Если поторопиться, она успеет к Калле ещё засветло. Помимо самого необходимого, она взяла с собой большой и прочный походный мешок с затягивающейся горловиной. Потом достала из морозильника кусок свинины и тоже упаковала – неизвестно, покупает ли этот студент Калле мясо, так что может пригодиться.
Рути ехала вдоль соснового леса и тихонько напевала себе под нос. Солнце клонилось к горизонту. Из леса доносились шорохи и скрип. Рути не особенно беспокоило то, чего недоговорил студент. Случись что с её старшим братом, дом останется ей; однако живущий там дикий зверь и тем более нечисть – это непорядок. Калле уже недолго оставалось до могилы, и после выхода на пенсию Рути планировала поселиться в его доме.
– Калле!
Рути сдержанно обняла брата одними ладонями в тонких перчатках и тут же отступила на шаг. Руки старика неловко повисли в воздухе, но она ничего не могла с собой сделать. Запах Калле напоминал ей о крадущейся старости и о смерти.
– Этот студент сегодня был? – спросила она и прошла в кухню, не дожидаясь ответа.
– Марне не приходил, – сказал Калле. – Ничего, у меня всё равно тут нечего делать.
Он последовал за сестрой.
– Не мешало бы прибрать, – заметила Рути.
Она внимательно осматривала все углы. Где же кот?
Потом Калле сидел за столом, а Рути готовила жаркое. Готовить она умела. По дому поплыл мясной запах, и Рути ждала, что животное придёт в кухню, но кот не пришёл.
– Это правда, что у тебя тут дикий кот? – прямо спросила она.
– Это Марне тебе сказал? – и Калле засмеялся. Это было ему несвойственно. – Он не дикий, а очень большой… и уродливый, наверно. Он ест у меня с рук.
– Хм-м, – сказала Рути.
По тону Калле она поняла, что о санэпидемстанции не может быть и речи. Чем бы ни был этот зверь, Калле его полюбил. Значит, вопрос придётся решать иначе. Хорошо, что она захватила мешок.
Чуть позже Рути обнаружила котишу. Шторы в спальне были плотно закрыты. Рути сначала заглянула под кровать, а потом вспомнила про шкаф и догадалась посмотреть наверх. Тварь сидела на шкафу, под самым потолком. У неё был нахальный, злой взгляд. Сверху вниз.
Интересно, как оно туда залезло, отвлечённо подумала Рути. Прыгать, кажется, высоко… Чёрт знает, на что оно способно.
Не поворачиваясь спиной к твари, она покинула спальню и плотно закрыла за собой дверь.
– Он некрасивый, да? – спросил её Калле. – Необычный. Не мурлычет, когда на коленях сидит…
– Ну как сказать, некрасивый, – ответила Рути.
Котиша был не столько некрасив, сколько страшен. Жуток, как исходящий пеной бешеный пёс. Ещё бы он мурлыкал!
К десяти вечера Рути напоила Калле вином и уложила спать. Старик обычно не пил и теперь еле-еле добрёл до кровати. Он засыпал на ходу. Котиша скользнул в открытую дверь уродливой чёрной тенью и побрёл прямо в гостиную. Конец косматого хвоста пошевеливался, как гадюка. Он чувствует себя хозяином в доме, отметила про себя Рути. Это ненадолго.
Рути вытащила из сумки походный мешок, положила в него кусок сырого мяса и опустила мешок на пол. Она взяла две банки кошачьих консервов и поставила их в горловину мешка, так, чтобы он был чуть-чуть приоткрыт. Выбрав себе острый нож, она до предела приглушила свет.
– Котиша… – позвала Рути, когда её глаза привыкли к полумраку.
– Сккрррр… – тихо раздалось из гостиной.
– Котиша… – ещё тише позвала Рути. – Кс-кс…
Зверь появился в проёме двери. Рути стояла у плиты. Котиша посмотрел ей в глаза, и она поняла, что этот план провалился. Тварь была слишком умна, чтобы не распознать ловушку.