Цель – Перл-Харбор Золотько Александр
– Да.
– И в чем здесь криминал? Самолет повредил?
– Погиб его стрелок-радист…
– Стрелок-радист… – повторил за Сухаревым капитан. – Не перебежал, не дезертировал, а погиб?
– Костенко утверждает, что погиб, но сам он этого не видел… И жена его этого не видела…
– Но тебе кажется, что…
– Младший сержант Майский на самом деле… – Сухарев потер лоб, голова болела, и таблетки с порошками почти не помогали. – Он на самом деле – сын члена троцкистской подпольной организации, поэтому…
– Понятно, – кивнул Тарасов. – Полагаешь – чуждый элемент?
– Не знаю… – Сухарев сжал виски руками, еле слышно застонал.
– Ты знаешь что, – сказал Тарасов. – Ты пойди в палату и ляг, поспи. Я знаю, как оно после контузии… Сам в двадцатом…
– Но Костенко…
– Я разберусь, – пообещал Тарасов. – Поговорю с этим… как его бишь…
– Со старшим лейтенантом Зимяниным. – Сухарев встал со стула, покачнулся и торопливо схватился за спинку стула. – Только имейте в виду, Зимянин – штурман из экипажа Костенко, они друзья, и будет старлей выгораживать…
– Конечно, будет. – Тарасов потер подбородок. – На то он и экипаж… Тебе помочь добраться до палаты?
– Я сам. Когда вы примете решение по Костенко?
– Вовремя, – ответил Тарасов.
Через неделю Зимянина выписали.
Он зашел попрощаться с Костенко, глянул на Сухарева и, еле заметно дернув головой, вызвал того в коридор.
– Ты доложил? – спросил Зимянин в коридоре.
– Да, конечно. – Сухарев твердо смотрел в глаза старшего лейтенанта.
– Значит, слушай. – Зимянин оглянулся по сторонам и понизил голос. – Похоже, сейчас о Юрке Костенко знаем только мы с тобой. Ну, и он.
– Это как?
– А это так. Тарасов связывался с нашей дивизией… попытался связаться, только ничего у него не вышло. Дивизия, в общем, есть, а вот особого отдела, считай, нет. Попали под танки. Может, еще кто-то и выберется из окружения, но…
– А полк? Наш полк?
– Пока найти не удалось. Железнодорожную станцию разбомбили… Комполка погиб. Бумаг по поводу того полета нет. Только твой тутошний рапорт.
– И что? – спросил Сухарев.
– Сам не понимаешь? – Лицо Зимянина, все еще в синяках и царапинах, исказилось, превратилось в какую-то жуткую маску. – Дурак, что ли? Только от тебя зависит – калечить Костенко жизнь или нет…
– Я написал рапорт и говорил с капитаном Тарасовым. – Сухарев прислонился спиной к стене.
– Я тоже говорил с капитаном Тарасовым, – сказал Зимянин. – И он не видит причин, чтобы…
– Капитан Костенко совершил преступление, – тихо сказал Сухарев. – И я…
– Ты… ты подумай, – попросил Зимянин. – Просто подумай. Что тебе дает этот рапорт? Ты мстишь Юрке за что-то? Мстишь? Думаешь, мне Лешку Майского не жалко? Капитан, думаешь, не вспоминает об этом каждый день? Но ведь Лешка сам выбрал. Сам! И не был он предателем… Сам подумай. Какой он предатель? И зачем Костенко врать? Юрка ведь все рассказал сам. Мог ведь соврать, что лично предал стрелка земле. Похоронил. Полагаешь, жена бы не подтвердила? Подтвердила бы, будь спокоен. Но Юрка все рассказал как было… Он никогда не врал, не пытался себя выгородить…
– Вот пусть и не выгораживает. Пусть примет наказание за то, что совершил. И…
Зимянин сгреб особиста за лацканы пижамы, тряхнул.
– Его не жалко – о детях подумай. Что с ними будет, если Юрку… если будет суд?
Сухарев попытался высвободиться, но Зимянин держал крепко.
– Ничего не будет, – сказал лейтенант. – Дети за отцов не отвечают.
– Да? – лицо Зимянина снова исказилось. – Точно уверен? А жена? Это ведь из-за нее погиб Майский. Так ведь?
Сухарев смотрел в глаза старшего лейтенанта не отрываясь.
– Их пожалей…
– Я не могу никого жалеть, товарищ старший лейтенант. Я должен проследить за тем, чтобы виновный был наказан. И я…
– Да пошел ты!.. – Зимянин оттолкнул Сухарева, тот ударился затылком о стену, но на ногах устоял. – Будь ты… Только имей в виду, я сказал, что ты имеешь старые счеты с капитаном. Вот Тарасову и сказал. Сказал, что Юрка поймал тебя пьяного. И еще сказал, что ты уцелел в той засаде, потому что сбежал, бросил своих товарищей! Понял? Ты меня понял?
– Понял… – прошептал Сухарев. – Я вас понял, товарищ старший лейтенант. Только…
– Что только?
– Вы же сами сказали, что капитан Костенко не врет, не умеет врать и не любит. Так?
– Ну?..
– Вот он и подтвердит, что ничего такого не было… – Сухарев заставил себя улыбнуться, приказал губам изобразить улыбку.
– Будь ты проклят! – сказал Зимянин и ушел.
А Сухарев на следующий день пошел к Тарасову.
Ни хрена ему Зимянин не сказал, ясное дело, пытался запугать Сухарева. Но Тарасов и сам, как оказалось, не особо рвался арестовывать Костенко. Было Тарасову на вид лет сорок с лишним, уже давно полагалось ему ходить в майорах, а то и в подполковниках…
Значит, повидал капитан разного-всякого и в своих суждениях о людях исходил из житейских реалий, а потом уж из понятий законности и даже пролетарской принципиальности.
– Понимаешь, лейтенант, – голос Тарасова был тих и настойчив, – у меня нет оснований тебе не верить, но… все упирается в твое видение проблемы, а это, понимаешь, лирика… Был бы Костенко предателем – не вернулся бы. Был бы шпионом – не стал бы так подставляться. Самолет угнал – плохо, но ведь вернул?
– Погиб человек…
– А ты думаешь, этот человек сейчас тебя бы поддержал? – Тарасов наклонился через стол к Сухареву. – Этот младший сержант, который ради своего командира жизни не пожалел, – он бы сейчас за тебя был? Или за Зимянина? Как думаешь? Станешь утверждать, что этот Майский – предатель? То есть и ты и весь особый отдел проморгали предателя?
– Если в этом есть и моя вина, то я готов…
– Всегда готов. – Тарасов откинулся на спинку стула. – Так ты из этих, из пионеров…
– Я – за справедливость. И за то, чтобы не было исключений ни для кого. Я не прав?
Тарасов вздохнул.
– Я напишу рапорт выше, – сказал Сухарев, глядя на крышку стола.
– Пиши. – Тарасов достал папиросу из портсигара, закурил. – Все пиши. Вот контузию свою вылечи – и пиши.
– При чем здесь контузия?
– Ничего. – Тарасов рукой отогнал папиросный дым от своего лица. – Контузия у тебя сильная. Врачи говорят, что могла повлиять на…
Тарасов указательным пальцем левой руки постучал себя по виску.
– Я не сумасшедший.
– А это как комиссия скажет.
Сухарев встал и не прощаясь вышел из кабинета.
Рапорт он все-таки написал. И стал ждать результатов.
Его больше никто не пытался уговаривать, сам Костенко вел себя так, будто ничего не случилось – здоровался утром, отвечал на вопросы, пару раз пытался угостить фруктами, которые принесла ему жена.
Семья Костенко осталась в Харькове, снимали угол неподалеку от госпиталя и часто приходили навестить. Ни капитан, ни его жена не пытались ни уговорить, ни разжалобить. Но легче Сухареву от этого не было. Когда сын Костенко, взобравшись на табурет, читал раненым стихи, Сухарев выходил из палаты. Столкнувшись во дворе госпиталя с капитаном Тарасовым, молча проходил мимо, благо пижама позволяла не приветствовать старшего по званию. А старший по званию проходил мимо Сухарева, будто мимо совершенно незнакомого человека.
И ладно, упрямо повторял Сухарев. Как угодно. Нужно вылечиться, получить справку о том, что здоров, что проклятая контузия не превратила его в сумасшедшего, а потом… А еще может быть, что Зимянин соврал и особый отдел дивизии не погиб… И что командир полка не погиб.
Дождаться комиссии, приказал себе Сухарев. И ждал, честно выполняя все предписания врачей.
И вот, кажется, дождался.
Сухарев вышел из столовой, перед дверью кабинета начальника госпиталя одернул пижаму, понимая, что все равно имеет в ней вид жалкий и болезненный. И ведь что обидно – голова почти не болела, головокружение ушло… почти ушло.
Сухарев постучал в дверь.
– Войдите! – прозвучало из-за нее.
Голос не начальника. У того – низкий бас, похожий на звук корабельной сирены. А тут – баритон. Звучный, почти концертный. Сухарев до войны любил ходить на концерты. И даже два раза был в оперном театре.
– Разрешите? – спросил Сухарев, остановившись на пороге кабинета.
Точно, не начальник госпиталя. Вместо военврача первого ранга за столом сидел пехотный старший лейтенант. Обветренное лицо, черные брови, легкий шрам от левого глаза тянулся к виску.
– Лейтенант Сухарев прибыл…
– Проходи, Сухарев, – сказал старший лейтенант и указал на стул перед столом. – Присаживайся. Куришь?
– Нет, – сказал Сухарев, опускаясь на край скрипучего стула.
– И правильно, – улыбнулся старший лейтенант. – Я тоже брошу. Значит, лейтенант Степан Ильич Сухарев…
Стол перед старшим лейтенантом был пуст, ни папки с личным делом, ни каких-либо бумаг – чисто. Значит, предстоит беседа по душам, понял Сухарев. А эмблема в петлицах – ерунда. Эмблема может быть какой угодно. Он и сам недавно носил в петлицах «крылышки». А перед этим был пограничником.
Было в старшем лейтенанте что-то располагающее, вызывающее доверие и даже симпатию с первого взгляда. Вот к таким людям Сухарев всегда относился настороженно. Так ему советовали инструктора, так научила жизнь.
– Я случайно увидел твой рапорт… – Старший лейтенант снова улыбнулся, на этот раз виновато. – Так, глянул, заинтересовался…
Как же, подумал Сухарев. Случайно увидел рапорт в особом отделе гарнизона. Краем глаза.
– То есть ты настойчиво требуешь наказать капитана Костенко…
– Я требую, чтобы его вопрос решил трибунал, – твердо произнес Сухарев. – И только он может определить вину капитана Костенко.
– И что показательно, – поднял указательный палец старший лейтенант. – Капитан Костенко пять минут назад вот на этом самом месте сказал приблизительно то же самое. Такое трогательное единодушие у обвиняемого и обвинителя… И похоже, обоим наплевать на дальнейшую судьбу семьи капитана Костенко.
– Мне… – начал Сухарев и замолчал, когда старший лейтенант хлопнул ладонью по столу.
– Значит, ты у нас борец за справедливость…
23 июля 1939 года, пригород Берлина
Они долго петляли по улицам Берлина, Торопов все время оглядывался назад, пытаясь рассмотреть через заднее окно, не преследует ли их кто-то. Ничего подозрительного не заметил. Но это была ерунда, главное – Нойманн сказал, что «хвоста» нет.
Нойманн в этом деле специалист, с облегчением подумал Торопов, он и сам не захочет вляпаться в историю. Если Торопова хотят похитить, то уж самого Нойманна и его группу просто пустят в расход. Кто бы за Тороповым ни охотился, лишние свидетели ему не нужны.
Или нужны, поправил себя Торопов, подумав, кто-то ведь должен рассказать о методике перемещений во времени. Как-то они эти свои «воронки» находят, определяют, где они откроются и куда выведут.
Пока машина колесила по Берлину, Торопов задал вопрос Нойманну по поводу перемещений, тот, вопреки обыкновению, не отмахнулся, не перешел на оскорбления, а стал рассказывать четко, точно, лаконично… Правда, не все.
О том, что «воронки» открываются и закрываются произвольно, их нельзя открыть, закрыть или запрограммировать – Нойманн сказал. О том, что перемещение ограничивается весом пересылаемого объекта и слишком объемный объект «воронка» может не пропустить – рассказал; о том, что иногда приходится перемещаться в несколько прыжков, преодолевать большие расстояния пешком, от «воронки» до «воронки» – рассказал. А о том, как же все-таки они выясняют расположение «воронок» и время их открытия-закрытия – промолчал. Торопов попытался уточнить, но тут Нойманн засмеялся и сказал, что слишком любопытные люди долго не живут.
Пауль хмыкнул неопределенно по своему обыкновению, а Краузе засмеялся.
«Мерседес» выехал из Берлина. За окном потянулся лес, машина несколько раз сворачивала с шоссе на проселок и обратно, остановилась, съехав на обочину, в кустах. Никто за ними не ехал.
– Чисто, – сказал Пауль.
– Сам вижу, – ответил Нойманн. – Но ведь и когда мы ехали от дома в Берлин, за нами тоже никого не было. Так?
– И кто же из нас сливает информацию недругу? – с меланхолическим видом поинтересовался Краузе. – О ресторане знал я, Пауль, вы, господин штурмбаннфюрер… Я бы подумал на господина обер-штурмфюрера, но эта сволочь была не в курсе…
– Краузе, ты не забываешь о субординации? – спросил Нойманн. – Эта сволочь, между прочим, старше тебя по званию. Может поставить тебя по стойке «смирно»…
Краузе повернулся к Торопову, посмотрел на него с брезгливой усмешкой и спросил:
– Можешь, сволочь?
Торопов не ответил.
– Не может, – констатировал Краузе. – Сволочь – она всегда сволочь. Как правило – трусливая.
– Ладно, повеселились и хватит. – Нойманн посмотрел на часы. – Давай еще попетляем немного, посмотрим на красоты пейзажа, а потом, если все сложится нормально, двинем в домик. И там пробудем до назначенного времени.
– А там нас не прижмут?
– А там нас даже я не предполагал с утра, – засмеялся Нойманн. – Разве что нас отслеживают через «воронку», но тут мы совершенно бессильны. Будем сохранять бдительность и осторожность.
И они проявляли осторожность и бдительность.
Подъехав наконец к небольшому домику в глубине ухоженного леса, машина остановилась, не заглушая мотора.
Краузе, с автоматом в руках, вышел, огляделся, заглянул в сарай, в дом через окна, обошел строения и даже углубился в лес. Вышел из-за деревьев, помахал рукой и, открыв замок на двери дома, вошел вовнутрь.
Засады не было.
Торопова ввели в дом, разрешили сесть на диван в углу. Через пару часов предложили чаю, но Торопов отказался.
Его все еще колотило.
Это было очень неприятно – осознать, что за тобой охотятся. Ты думал, что самое страшное – это остаться посреди чужого города одному, а оказывается, что куда страшнее понимать, что кто-то хочет тебя… убить?.. схватить?
Зачем?
Перехватить источник информации о будущем? Это если Торопова пытаются схватить немцы, а если это русские? Тогда они в первую очередь заинтересованы источник перекрыть. Захватить – тоже хорошо, но вначале… Хотя нет, нужно брать живьем, выяснить, что он рассказал немцам, и только потом…
И что делать, если это русские? Петь им песни Высоцкого и нести околесицу по поводу промежуточного патрона и командирской башенки на «Т-34»?
Он не хочет к русским, вдруг осознал Торопов. Что ему там делать? Ходить на партийные собрания? Он помнит, как проходили комсомольские в его молодости, какую смертную тоску навевали все эти доклады… Хотя сам он регулярно выступал. Ведь выступал, другого способа пробиться наверх он не видел. Или вкалывать, или приспособиться. Вкалывать не хотелось.
За окном начало смеркаться, когда Нойманн решил, что пора выдвигаться.
– На машине? – спросил Торопов.
– Зачем? Пешком. Тут через лесок всего километров пять. Прогуляемся, не привлекая внимания.
– Здесь есть щетка? – Торопов встал с дивана и подошел к зеркалу, висевшему на стене. Щелчком сбил пылинку с белоснежного кителя, попытался ладонью разгладить морщинку на рукаве.
– Какую щетку?
– Одежную. И хорошо бы бархотку для обуви. Форма и так уже примялась, а если пойдем через лес… – Торопов покачал головой. – Не хочется предстать перед… начальством в затрапезном виде.
– Не волнуйтесь, Торопов, тряпку для ботинок мы вам дадим, а чуть примятый мундир, честное слово, вам не помешает. – Нойманн тоже заглянул в зеркало, бесцеремонно отодвинув Торопова в сторону, поправил узел галстука и удовлетворенно кивнул. – Вполне достойный вид, не нужно нервничать.
В комнату вошел Пауль, дежуривший все это время снаружи.
– Что? – тихо спросил Нойманн.
– Лучше бы нам идти, – сказал Пауль.
– Чужие?
– Кто-то спугнул птиц, – сказал Пауль. – Может, олень, а может…
– Пойдем. – Нойманн достал из кармана пистолет, щелкнул затвором. – Через час встреча.
Они вышли.
Дневная жара уже спала, тянуло даже легкой прохладцей, будто неподалеку было озеро или болото. Скорее, озеро, было просто свежо, без намека на гниль.
– Вот туда, – указал Нойманн. – Пауль вперед, Краузе прикрывает.
– Хотя бы уже поскорее сдать этого красавца, – пробормотал Пауль, проходя мимо Торопова.
– Сам жду с нетерпением, – не удержался Торопов. – Прямо во сне вижу.
– О! – восхитился Пауль. – Самолюбие прорезалось…
– А давайте просто пойдем, – сказал Краузе, разглядывая деревья со стороны дороги. – Мне как-то неуютно…
– Вперед, – скомандовал Нойманн.
Лес был чистый, ухоженный, без подлеска, без кустарника и сухих веток.
Вот такой должен быть порядок во всем, подумал Торопов. И будет.
Они прошли уже километра два, когда их нагнал Краузе.
– Сзади. Трое.
– Только трое? – быстро спросил Нойманн.
– Я увидел троих. Метрах в ста.
Нойманн оглянулся.
– Пробежимся? – предложил Краузе. – Хотя…
– Что – хотя?
– А если они нас гонят в засаду?
– Резонно, – кивнул штурмбаннфюрер. – Значит, движемся без суеты, но быстро. Пауль, ты слышал?
– Слышал, – ответил Пауль, который стоял метрах в десяти впереди. – Я немного пройду вперед…
Я не хочу, подумал Торопов. Я не хочу… Чего именно он не хотел? Не хотел, чтобы за ними гнались? Не хотел, чтобы его травили, как зверя. Выгоняли на номера…
С утра все было так хорошо. Форма, документы… Черт, документы… Они ведь делали ему документы, отдавали фотографию в канцелярию, и там кто-то… На русских работал? Или на кого-то из местного руководства? В любом случае – они получили фотку Торопова, получили возможность опознавать его…
– Никому нельзя верить, – пробормотал Торопов.
– Вы что-то сказали? – спросил Нойманн, нагоняя его.
– Ничего.
– Это правильно. Не сбивайте дыхание. А то ведь придется бежать, а вы запыхаетесь… Вы же не спортсмен? Так, интеллигентская особь дегенеративного типа…
– Я добегу, если будет нужно… – пообещал Торопов. – Это ведь недалеко?
– Просто рядом. – Нойманн указал рукой вперед, в сумерки, которые уже начали заливать лес. – С километр, не больше…
Сзади гулко ударил выстрел. Еще один.
Торопов оглянулся на ходу, споткнулся и чуть не упал, его вовремя поддержал Нойманн.
– Что это? – спросил Торопов.
– Это пистолет-пулемет, два одиночных выстрела, – сказал Нойманн. – Краузе решил, что наши преследователи слишком приблизились… Если перейдет на автоматическую стрельбу…
Автомат сзади выпустил очередь. И еще одну. Или это ему ответил другой автомат?
– Шире шаг, – приказал Нойманн. – Шире шаг…
Из полумрака вынырнул Пауль.
– Там тоже кто-то есть, – прошептал водитель. – Не меньше двух…
– Черт… – вырвалось у Нойманна. – Влево. Будем надеяться, что охрана на выстрелы все-таки явится… Покружим по лесу, пока не подойдет подкрепление…
Автомат Краузе ударил совсем рядом, Торопов даже увидел рыжий огонь, вырвавшийся из автоматного ствола.
– Краузе, – вполголоса позвал Нойманн. – Уходим к просеке…
– Понял, – ответил шарфюрер. – Идите, я следом.
– Я не хочу, – прошептал Торопов. – Не хочу, не хочу, не хочу…
Скорее бы прибыла охрана… Пожалуйста, скорее…
Он уже не видел, куда бежит, куда ставит ноги. Наскочил на ствол дерева, еле удержался на ногах. «Шмайссер» Краузе бил короткими очередями, по два патрона.
Пауль пока не стрелял, Пауль бесшумной рысью бежал рядом, справа от Торопова. Его темный пиджак сливался с лесным мраком, а вот мундир Нойманна, казалось, светился внутренним светом. И мой мундир, спохватился Торопов. Мой мундир тоже светится в темноте. Сбросить его? И брюки? Рубашка ведь тоже белая…
Нужно бежать…
Бежать-бежать-бежать…
Длинная очередь сзади – и тишина. Ни крика, ни выстрела.
Преследователи отстали? Или это они выпустили эту очередь и пуля все-таки отыскала Краузе в темноте? И это значит, что вот сейчас из-за деревьев ударит автомат уже по Торопову? По белому мундиру. По одному из белых мундиров или по обоим…
– Замри, – приказал шепотом Нойманн, схватив Торопова за ремень. – Замри…
Пауль стоял рядом, Торопов видел его темный силуэт. Сердце колотилось, воздух застревал в горле, царапал глотку, обжигал легкие.
Шорох, Торопов дернулся, но штурмбаннфюрер удержал его на месте. Это Краузе. Это их нагнал Краузе. Увернулся от пуль. Или даже перестрелял врагов.
– Замерли, – сказал Нойманн.
Торопов пытался рассмотреть в темноте хоть что-то, напрягал слух, но ничего не увидел и не услышал. Тишина. Испуганные птицы молчали, преследователи не перекрикивались, не стреляли.
– Так, – сказал Нойманн. – Двинулись вперед. Без спешки. На счет «раз». Раз.
Они шагнули вперед.
– Твою мать! – выругался Пауль и толкнул Торопова в плечо. – Ни черта не видно… Хоть глаз выколи…
Стало прохладнее. Легкий ветерок скользнул про вспотевшему лицу Торопова. Подала голос какая-то птица над головой.
– А ведь дошли, – сказал Краузе. – Вон уже забор.
Торопов попытался рассмотреть забор, но не смог.
– Пауль, сходи вперед, скажи, что это мы… – приказал Нойманн. – Чтобы без расспросов.
– Понятное дело, – ответил Пауль. – Все наверняка предупреждены…
– А ты еще раз повтори, – сказал Нойманн. – На всякий случай.
Пауль исчез в темноте.
Через пару минут вернулся и сказал, что все в порядке – калитка открыта, часовой ушел.
Забор действительно оказался рядом – шагах в двадцати. Калитка в заборе была приоткрыта, за ней была дорожка, выложенная камнями. Пахли цветы. Кажется, розы, автоматически отметил Торопов.
– К дому, – сказал тихо Нойманн, включая фонарик. – Зайдете сами. Мы останемся на улице.
Желтый круг света выхватил из темноты кусты вдоль дорожки, побеленные стволы деревьев.
Читать бесплатно другие книги:
