Монологи эпохи. Факты и факты Вассерман Анатолий

Полицейские и пираты Форма не должна препятствовать содержанию

Тему для этого монолога мне дал мой брат. Он по работе связан с морскими перевозками. Прежде всего — перевозками нефти. Раньше он занимался и многими другими ценными грузами, но уже довольно давно сосредоточился на нефтепродуктах. Естественно, он внимательнее меня следит за обстановкой на море. Поэтому именно он сообщил мне о решении германского правительства использовать военный флот для защиты судоходства от сомалийских пиратов.

И он же обратил внимание на изобретательный обход ограничений германского законодательства. По закону вооружённые силы не вправе противодействовать уголовной преступности. Они предназначены только для защиты от внешнего врага — так сказать, законно действующего. Поэтому на германский боевой корабль, патрулирующий у северо-восточного побережья Африки, отряжается наряд полиции. Этим полицейским надлежит при обнаружении пиратов проводить законную процедуру их ареста на месте преступления. После чего доставлять в Гамбург, ибо именно в Гамбурге находится общегерманский суд по делам о преступлениях на море. Как вы понимаете не хуже меня — конструкция получается хотя и законная, но крайне малоэффективная. Может быть, именно из-за этих сложностей юридической технологии германские военные моряки пока в боях с пиратами не особо отличились.

Между тем уже на протяжении двух веков действует конвенция о борьбе с пиратством. Она позволяет любым законопослушным гражданам, в том числе — военным, и даже в первую очередь — военным любой страны, захватывать пиратов, судить их на месте и на месте же приводить в исполнение приговор. Ибо фактически единственный приговор, предусмотренный этой конвенцией, — смертная казнь через повешение. Благо на любом корабле достаточно возвышающихся конструкций. Там именно эту смертную казнь можно привести в исполнение немедленно и со всеми удобствами.

Когда германским юристам напомнили о существовании такой конвенции, они ответили: территории германских кораблей и судов — часть территории Германии; соответственно на них действует не международное право, а исключительно германское.

Это — мягко говоря — отмазка. Любой международный договор, принятый надлежащим образом в конкретной стране, тем самым становится частью её внутреннего законодательства. Более того, по общему правилу международный договор, к которому страна присоединилась, имеет в ней большую силу, чем всё ранее принятое внутреннее законодательство. Поскольку — опять же по общему правилу — более поздний закон отменяет все более ранние законы в той части, в какой они с ним не согласуются. Конкретный ормат отмены может быть различным. В некоторых странах издаются специальные предписания о том, что такие-то законоположения впредь считаются недействительными. В некоторых — предполагается, что отмена произошла автоматически, а в сомнительных случаях — суд разбирается, какой закон принят позже и соответственно действителен на данный момент, и в какой части он отменяет предыдущий. Но в целом таково практически во всём мире, включая Германию, соотношение международных и внутренних законов и обычаев.

Как видно, действия германских юристов в данном случае, насколько я могу судить, прямо противоречат как международному праву, так и внутреннему законодательству самой Германии. На мой взгляд, эти действия свидетельствуют прежде всего о глубоком страхе, пронизавшем германское общество в целом. Страхе перед собственной активностью.

Страх этот в какой-то мере оправдан. Германия в двадцатом веке дважды выходила на мировую арену силовым путём. Последствия оба раза оказывались катастрофичны не только для остального мира, но и для самой Германии. Достаточно напомнить, что Австрия всё ещё считается отдельным государством. А ещё недавно по историческим меркам и собственно Германия — в границах, сложившихся после Второй Мировой войны — была разделена на два государства, да ещё с совершенно разным внутренним укладом жизни.

Не удивительно, что сейчас — после столь разнообразного и болезненного опыта — страна старается воздерживаться от соучастия в каких бы то ни было международных акциях, предусматривающих хоть малейшие намёки на применение силы. Более того, недавно она поддалась давлению партнёров по Организации Северо-Атлантического Договора и один раз не воздержалась от поддержки такой акции — участвовала в бомбардировках Сербии силами НАТО. Это, естественно, породило новый всплеск неприятных воспоминаний. Причём не только в самой Германии, но и среди тех же партнёров, что на неё давили. Обжёгшись на молоке, не то что на воду — на капли дождя дуть будешь.

Но прямая служебная обязанность грамотных юристов и грамотных политиков в том, чтобы чётко различать: в каких случаях какие действия уместны и даже необходимы. А не в том, чтобы искать оправдания бездействию.

В старой сказке дурак услышал, что людей, несущих груз, надобно приветствовать словами «таскать вам не перетаскать». И в следующий раз обратился таким образом не к жнецам, таскавшим снопы с поля, а к безутешным родственникам, несущим гроб на кладбище. Немецкие юристы в данном случае выступили в роли дурака из старой сказки. Очень надеюсь, что у нас желающих уподобиться немецким юристам будет немного.

Прислуга выгодна обществу Разделение труда рентабельно даже в быту

Этот мой монолог вырос из беседы с моим постоянным партнёром по старейшей команде спортивного «Что? Где? Когда?», замечательным психотерапевтом Ириной Борисовной Морозовской. По ходу разговора её изрядно удивило, что я в своих экономических рассуждениях не различаю прислугу и домашних работников. Ведь разница между ними весьма заметна. Прислуга исполняет обязанности личного плана — вплоть до того, чтобы личико барчуку вымыть, дабы он свои ручки не утрудил. На домашних же работников возлагают довольно чётко определённые хозяйственные функции: уборщица, полотёр, кухарка…

Но Морозовская — как психолог — профессионально ориентируется на личностные исследования. Для неё это различие существенно. Я же — как политик — ко всему подхожу с экономической стороны. Для меня важно, что все эти люди — и личная прислуга, и домашние работники — за какую-то форму оплаты делают то, что клиент в состоянии сделать самостоятельно.

Правда, качество самостоятельной работы иной раз желает лучшего. Скажем, мою собственноручную стряпню практически никто, кроме меня самого, не рискует есть. Но я её потребляю уже не первое десятилетие — и пока вроде бы даже здоровья не потерял, разве что разжирел до безобразия, ибо для меня это вкусно. А, например, то, что я вместо швейных ниток использую тонкую леску, не придаёт одежде, отремонтированной мною, особого изящества — зато прочность отменная, а внешний вид меня не беспокоит.

Но далеко не у всех такие же кривые руки, как у меня. Прислуга делает то, что человек может сделать и сам. Спрашивается, зачем же она нужна?

Зачем баловать того же барчука? Ведь праздность — мать всех пороков. Многие дворяне — даже самые высокопоставленные — обучали своих детей наукам и ремёслам просто ради того, чтобы те всегда имели чем заняться.

Или, скажем, зачем приставлять к каждому офицеру рядового в качестве денщика? Это, судя по всему, не самая приятная в армии обязанность. Вспомните: бравый солдат Швейк на протяжении большей части своих армейских похождений был именно денщиком у разных офицеров. И это, мягко говоря, не прибавило ни ему, ни тем более читателям любви к офицерскому корпусу.

После революции у нас денщиков отменили — ради всеобщего равенства. Офицерам (в том числе новым красным командирам — выходцам из народных низов и солдатских масс) какое-то время приходилось собственноручно и гимнастёрки стирать, и подворотнички подшивать.

Кстати, насчёт подворотничка. Эту деталь армейской одежды иной раз считают нелепостью, а уж её регулярное пришивание и вовсе возмущает едва ли не любого, кто полагает армию нелепым пережитком прошлого. Между тем регулярная смена подворотничка в высшей степени полезна. Подкладка из тонкой гладкой ткани на шее защищает эту самую шею от потёртостей, опрелостей и множества иных неприятностей, неизбежных, когда жизнь заставляет иной раз по нескольку суток выполнять тяжёлую физическую работу, не переодеваясь. А подшить новый подворотничок и постирать старый несравненно быстрее и проще, чем приводить в порядок всю одежду.

Подобным же образом и портянки в армейском быту надёжнее носков. Их и сменить проще: годится едва ли не любая льняная или хлопковая ткань. И протираются они медленнее. А правильно намотанная портянка даже сбивается куда медленнее, нежели носок. Научиться же наматывать правильно можно за считанные часы. Надеюсь, наша армия скоро вернётся к портянкам.

Но дело не в одних подворотничках. После нескольких лет боевого опыта опять пришлось вводить денщиков. По очень простой причине. Офицеру надо тратить время не на работу по уходу за собою, а на размышление о том, как должны действовать вверенные ему военнослужащие рангом пониже. Отведём из боевого строя одного бойца, назначим его денщиком — и правильное управление остальными более чем возместит эту потерю.

Биллу Гейтсу невыгодно нагибаться за стодолларовой купюрой. За то время, пока он её подберёт, он может заработать куда больше — очередными размышлениями о том, какие ещё функции впихнуть в изделия своей фирмы. Мне многие из них не нравятся — но судя по общему мнению, Гейтс знает о типичном пользователе компьютера куда больше меня. А потому его заработки с точки зрения общества оправданы. Значит, обществу в целом выгодно, если он обзаведётся домашней прислугой. Хотя в его доме основную часть обязанностей прислуги выполняет техника, созданная опять же при его прямом участии. По мере дальнейшей разработки эта техника заменит изрядную часть прислуги во всех домах. А люди, занятые сейчас этой работой, найдут что-то поинтереснее — и полезнее для других.

У каждого человека есть в общем строю общества своё место. Если он все свои силы и всё своё время отдаст наилучшему исполнению того, к чему лучше приспособлен — это значит, что и общество в целом будет развиваться эффективнее. Разделение труда экономически выгодно. Поэтому оно в той или иной форме пронизывает всё наше общество во всех его проявлениях — в том числе и в хозяйственных, и в чисто бытовых. И даже если необходимость каких-то форм разделения труда — вроде прислуги — не очевидна с первого взгляда, углублённый экономический анализ чаще всего доказывает их полезность.

Прусские орденоносцы Для нормальной работы рынка каждый должен куда-то тянуться

Большинство черт нашего представления о немецком национальном характере присуще далеко не всему народу. Говоря о типичном немце, мы чаще всего воображаем представителя Пруссии.

Вторая Германская империя собрана из множества мелких государств в тысяча восемьсот семидесятом Пруссией. До того несколько веков главным германским государством была Австрия. Но в тысяча восемьсот шестьдесят шестом она проиграла Пруссии войну. И осталась вообще за пределами империи: поглотить её Пруссия не могла, а конкуренции с нею не хотела — в империи, по мнению её создателей, должен быть единственный образец для подражания.

Многие прусские правила распространил на империю закон. А один обычай, не закреплённый законом, стал общегерманским просто потому, что логичен. Как только кому-то в стране доставались все высшие награды, сразу учреждалась новая — или хотя бы придумывались дополнительные отличия к существующей (вроде дубовых листьев к железному кресту) — дабы каждому, включая только что награждённого, и впредь было ради чего стараться.

У нас пару раз объявляли какую-нибудь награду высшей из возможных. Тем самым люди, удостоенные этой награды, формально теряли шансы получить поощрение за грядущие — может быть, ещё более возвышенные — достижения. Но смекалка позволяла выбраться из собственноручно созданного тупика.

Первый наш орден — Красного Знамени РСФСР — стал основой почётного революционного оружия — его крепили к эфесу шашки либо рукоятке пистолета. А при создании Союза в статут соответствующего союзного ордена просто не включили оговорку о верховенстве.

Высшим был и орден Ленина. Поэтому, учреждая звание Героя Советского Союза, решили вручать героям именно его — вместе с соответствующей грамотой. Золотая Звезда появилась позже — но её тоже вручали вместе с орденом Ленина и носили вместе с орденом (или хотя бы орденской лентой).

Орден Победы объявили не высшим вообще, а высшим полководческим. Поэтому к нему орден Ленина не прилагался. Впоследствии это помогло избежать конфуза при награждении Михая фон Хохенцоллерн-Зигмаринен: король Румынии удостоился почёта за отстранение от власти маршала Иона Виктора Антонеску и поворот войск против Германии.

«Даже самая красивая девушка Франции не может дать больше, чем имеет — но может повторить». Василевский, Джугашвили, Жуков награждены орденом Победы дважды (в первый раз — за Курскую дугу). Для дважды Героев Советского Союза и Социалистического Труда (а также для кавалеров обеих наград) установлено дополнительное отличие — бронзовый бюст на родине. Среди кавалеров орденов Красного Знамени и Ленина были и восьмикратные.

И всё же прусская — а потом германская — наградная система продумана лучше советской. В целом же обе соответствовали главной цели — максимально мобилизовать людей на выполнение задач, поставленных государством.

Но общество — даже социалистическое — не сводится к государству. Потому и стимулами в нём должны быть не только казённые награды.

Правда, и они котируются во внегосударственных делах. Звание поставщика двора его императорского величества не только давало стабильный госзаказ, но и привлекало множество клиентов, ибо удостоверяло качество продукции. Люди, удостоенные наград СССР (в том числе специальных наград за труд), пользовались искренним уважением (а заодно обретали дополнительный вес в советской системе распределения материальных благ и услуг).

Очевидно, награды за труд полезны ещё и тем, что обретают некое материальное выражение. А уж главная оценка труда — деньги — и подавно нужна для превращения в житейские блага.

Потребление же благ физически ограничено: попробуйте-ка посетить за день два десятка ателье да магазинов или хотя бы съесть пару кило чёрной икры в один присест! Если работаешь только ради достатка — рано или поздно дойдёшь до предела, где материальный стимул просто исчезает.

Человеку обычно приятен заслуженный отдых на приемлемом для него уровне благосостояния. Активнее и удачливее действуешь — скорее обеспечишь себе благополучие, не полагаясь на официальную пенсию. Выходит, из экономики первыми уходят как раз те, кто мог бы в дальнейшем обеспечить ей наибольшее развитие. Для общества в целом это несомненно вредно.

Рынок в основном самоуправляется. Зачастую решения возникающих в нём проблем формируются сами собою ещё до того, как проблема осознана.

Рьяных речей против роскоши во все эпохи было немало. Наши дни — не исключение. Добрая половина Африки вымирает с голоду — а в Западной Европе и Северной Америке охотно покупают сверхкомфортные лимузины «Майбах» и бюстгальтеры из сплошного слоя бриллиантов. Новомодные автоматизированные дома не только весьма недёшевы, но ещё и оставляют без куска хлеба многих, кто может пристойно зарабатывать в качестве домашней прислуги.

Но роскошь открывает возможности потребления, не ограниченные физическими способностями тела. То есть создаёт мощный стимул для продолжения работы как раз теми, кто уже может уйти от дел. Пока создаётся всё новая роскошь, деловые люди, организаторы производственных процессов, изобретатели, актёры, художники знают: сколько бы они ни нажили, им всё равно есть чего желать — значит, есть ради чего и впредь напрягать все свои творческие силы.

Реабилитация палачей Судебное нарушение буквы закона подрывает его дух

Надо заметить, что в нашем языке правосудие связано с правом, то есть, грубо говоря, с писаной совокупностью неких правил, тогда как в большинстве западноевропейских языков термин, соответствующий нашему правосудию, производится от корня, близкого к справедливости. И это отражает очень глубокое психологическое отличие. Для нас в общем привычна мысль, что право может быть несправедливым, а справедливость может не находить поддержки со стороны права. Западное общественное мнение в целом противоположно.

Последствия этого весьма разнообразны.

Например, мы дивимся немецкой законопослушности, тогда как немцы дивятся нашей привычке пренебрегать законами. Как сказал ещё вице-губернатор нескольких разных губерний Михаил Евграфович Салтыков, более известный нам как сатирик Щедрин, свирепость законов российских умягчается единственно необязательностью соблюдения оных. В Германии же сама мысль о несоблюдении закона представляется, мягко говоря, странной. Хотя бы потому, что основная масса тех, кто рисковал не подчиняться закону, там истреблена ещё во время Тридцатилетней войны и последовавшего за нею наведения элементарного порядка. Но с другой стороны, это значит, что закон, не соответствующий реалиям жизни, в Германии продержится намного меньше, чем у нас. Поскольку его будут строго соблюдать, он будет всем мешать, и значит, скоро накопится множество стимулов к его отмене.

Эта разница выражается иной раз не только в общественном мнении, но и на уровне инстанций, призванных как раз соблюдать именно закон.

Не так давно президиум Верховного суда Российской Федерации реабилитировал Николая Александровича Романова и всю его семью. Лично для меня это решение было, мягко говоря, странно. Поскольку этой проблемой ранее уже занималась Генеральная прокуратура Российской Федерации — то есть опять же орган, предназначенный для слежения за соблюдением закона.

Прокуратура сообщила, что семья Романовых убита без решения суда или хоть какого бы то ни было органа, имеющего право на исполнение хотя бы части судебных функций. Это убийство лежит вне правового поля, не порождает правовых последствий. Следовательно, реабилитация — то есть восстановление прав, нарушенных какими-то властными решениями — в данном случае попросту неприменима, ибо нет решения, которое бы эти права ограничило.

Понятно, решением Генеральной прокуратуры были изрядно потрясены не только адвокаты семьи Романовых, но и многие люди, по самым разным причинам уважающие последнего императора, его родных и близких. Между тем в основе своей оно представляется мне ещё не только формально точнее, но и справедливее решения президиума Верховного суда.

Ведь Генеральная прокуратура признала убийство семьи Романовых преступлением. Не реабилитируем же мы, в самом деле, жертв какого-нибудь маньяка-поджигателя, маньяка-убийцы или просто уличного грабителя, не рассчитавшего силы при ударе сзади по голове. А из решения президиума Верховного суда следует, что решение Уральского совета о расстреле семьи Романовых имело правовые последствия, которые сейчас подлежат отмене, и, стало быть, само это деяние лежало в пределах хотя бы тогдашнего правового поля.

В эпоху перестройки высшая законодательная власть Советского Союза специальным законом отменила все ранее принятые распоряжения о наделении судебными полномочиями так называемых особых совещаний, особых троек и прочих внесудебных органов, принимавших решения о поражении в правах, заключении и расстреле. Тем самым автоматически отменены все их приговоры. Но до принятия этого закона отменённые им законы действовали. Все особые органы считались легитимными носителями части судебных полномочий. Каждого осуждённого ими полагалось реабилитировать отдельным рассмотрением дела. На практике рассмотрение дела чаще всего сводилось к его перелистыванию. Тем не менее сам факт реабилитации в порядке судебного решения означал признание полномочий этих самых совещаний и троек.

Решение президиума Верховного суда фактически — независимо от намерений самих судей — признаёт за Уральским советом законные полномочия на отдание приказа о расстреле и только полагает, что в данном конкретном случае надлежащие полномочия употреблены ненадлежащим образом. Выходит, судебное решение не только формально нарушает уголовно-процессуальный кодекс, но и не соответствует именно тем представлениям о справедливости, коими вроде бы обосновано в массовом сознании.

Я ни в коей мере не претендую на то, что моя точка зрения юридически абсолютно верна. Хотя бы потому, что два юриста — это уже три мнения. И уж подавно я далёк от мысли об оспаривании решения президиума Верховного суда — тем более что оспаривать его некуда. Я только полагаю, что за этим решением судебной власти должно последовать решение власти законодательной, признающее действия Уральского совета неправомочными с самого начала. А до тех пор, пока законодатель не вмешается в проблему, созданную нарушением буквы закона ради странной для меня трактовки его духа, будут основания считать, что президиум Верховного суда реабилитировал не только жертв, но и их палачей, признав, что палачи имели право на палачество.

Несовместимость Пожелания надо отбирать осмотрительно

На первой странице одного из антимэрских сайтов однажды появились сразу две возмущённые заметки — об уплотнении городской застройки и о возможности выселения москвичей в область (на время капитального ремонта или замены их домов — но по мнению авторов сайта, навсегда). В то же время многие недовольны попытками правительства Москвы ограничить приток в столичный мегаполис новых жителей из других городов и стран.

Каждая претензия сама по себе осмысленна: можно обсуждать возможность (и последствия) её исполнения. Но вместе они образуют заведомо неосуществимую конструкцию.

Правда, можно отменить санитарные нормы жилья и смириться с бытом в духе коммунальных квартир советских времён или даже ночлежек имперской эпохи. Но в рамках современных представлений о нормальных условиях требования оппозиции неисполнимы. Невозможно одновременно наращивать население и не строить для него нового жилья ни в самом городе, ни за его чертой.

Слишком часто мы, как Агафья Тихоновна из гоголевской «Женитьбы», мечтаем: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому ещё дородности Ивана Павловича». И слишком редко задумываемся: а будет ли полученный гибрид не то что симпатичен, но хотя бы жизнеспособен?

Европейская Комиссия раз за разом ужесточает нормативы вредных выбросов от автомобильных двигателей. Ведь копоть и агрессивные газы на городских улицах никому не на пользу. Только ради каждого улучшения экологической обстановки приходится не только радикально менять сами двигатели, но и повышать качество бензина и порою даже снижать степень сжатия — а с нею и мощность. Всё это — деньги столь изрядные, что во многих мегаполисах дешевле было бы принудительно вентилировать центральные улицы. Деньги — лишь отражение реальных усилий, а производство тоже не без экологического греха. Чистота европейских улиц куплена несоразмерным ростом загрязнений воздуха в иных местах планеты. То есть в конечном счёте противоречие не технологическое — между желаниями быстро ехать и хорошо дышать — а логическое — между локальным улучшением и глобальным ухудшением.

Если от редких экологических позывов вменяемых политиков перейти к чистому экологизму в духе «Зелёного мира», становится очевидно главное противоречие, неотделимое от искренних адептов этой веры. Их требования выполнимы только при условии отказа от всего, что отличает человека от прочих животных, и возврата на обезьяний уровень. Не только по качеству жизни, но и по неотделимому от него количеству живущих. Экологичное желание жить безвредно вступает в противоречие с самой возможностью жить.

Бывают и противоречия диалектические. Скажем, интересы покупателя и продавца противоположны. Но их противоборство движет вперёд производство, а через его потребности — и науку.

Противоречие между экологистами и остальным человечеством или между жителями и строителями Москвы тоже можно счесть диалектическим. Все мы нуждаемся и в чистом воздухе, и в уютной тишине дворовых сквериков. Поэтому поиск решений, сохраняющих хотя бы часть этих ценностей, нужно стимулировать всеми доступными средствами — вплоть до экологических истерик.

Беда только в том, что подобные противостояния, единожды начавшись, обретают собственную логику. Скромную Рэчел Карсон сменяет пламенный Пол Эрлих, а ему наследует вовсе неистовый Роберт Хантер. Градостроительным планам мэрии оппонирует уже не тонкий знаток жизни мегаполисов Вячеслав Глазычев, а банкир Александр Лебедев, чьи предложения сводятся к выселению за пределы столицы всех её жителей (да ещё к лоббированию малоэтажного строительства, где он прикупил хорошие технологии).

Жёсткая логика противостояния неминуемо перенацеливает с поиска компромиссов на поиск путей истребления противника. А такие пути чаще всего самоубийственны. На них теряется соизмеримость поставленных целей даже с собственными интересами. Рано или поздно цели выстраиваются в логическое противоречие — вроде описанного в начале заметки.

Несовместимости возникают и без сознательного противостояния. Например, инженеру постоянно приходится сталкиваться с оппозициями, вытекающими из самой природы вещей. Прочность — при прочих равных условиях — противоречит лёгкости, мощность — экономичности…

Великий изобретатель Генрих Саулович Альтшуллер определил изобретение как устранение подобных противоречий. В своей теории решения изобретательских задач он выстроил методику вычленения противоречий, представления их в явном виде. А заодно — из опыта многих тысяч изобретателей — выяснил типовые приёмы преодоления каждого противоречия. Сейчас многие технические задачи, ещё недавно требовавшие напряжённого поиска и творческих озарений, решаются вполне рутинно.

Увы, пока никто не обобщил теорию Альтшуллера на противоречия экономические, организационные, политические… Приходится каждое решение искать чуть ли не с нуля. Или просто отбрасывать часть несовместимых целей — в духе анекдота, уже перекочевавшего на рекламные плакаты: «Делаем быстро, хорошо, дёшево — любые две опции на выбор».

Имитация самообороны Спасти может только способное убить

Об имитаторах говорю сознательно. Ведь нынешний так называемый резинострел, насколько я могу судить, может обеспечить очень многое, но ни в малейшей степени не способен обеспечить самооборону.

Резинострел уже обеспечил очередной пункт скандальной хроники. Вспомните, как часто нынче появляются в сводках происшествий сообщения о том, что очередной отморозок выстрелил из травматического пистолета в водителя, не уступившего дорогу, или в очередь к вокзальной кассе, где не согласились продавать ему билет вне очереди, и так далее.

Недаром правила продажи резинострела несколько раз ужесточались. Ведь происшествий с его неправомерным употреблением, к сожалению, немало.

Причём происшествия эти зачастую даже не относятся к категории, так сказать, «изменения статистики». Когда мы слышим, что человек в состоянии опьянения застрелил жену из охотничьего ружья, мы знаем: не будь у него под рукой ружья, он, скорее всего, то же самое проделал бы кухонным ножом. А вот отморозок, выстреливший в отместку за то, что его не пустили к кассе, в случае отсутствия резинострела в кармане, конечно же, не полез бы на очередь с кулаками. Ибо как он ни глуп, он скорее всего догадался бы: скорее очередь намнёт ему бока, чем он — очереди.

Но именно из этого эпизода можно усмотреть, в чём неэффективность резинострела в качестве оружия обороны: как ни печально, в том, что он чаще всего не убивает. Более того, он и из строя выводит на очень ограниченное время, и только при благоприятном стечении условий.

Если мы проектируем резинострел так, чтобы он не нанёс человеку тяжкие телесные повреждения, скажем, не сломал ему ребро летом сквозь тонкую маечку, то совершенно понятно: тот же самый резиновый шарик, выпущенный из точно такого же оружия, зимой — сквозь свитер и тёплое пальто — вообще никак не подействует. В лучшем случае придётся стрелять по ногам, куда довольно сложно попасть, и далеко не единожды.

Кроме того, обороняться довольно часто приходится не от одиночного нападающего, а от целой группы. И что будете делать, если на Вас нападают три-четыре человека? Пока будете пытаться свалить с ног одного выстрелом из резинострела, второй, кого вам даже удалось двумя-тремя выстрелами свалить, поднимется, придёт в себя и опять полезет на Вас.

Конечно, некоторые образцы травматического оружия перезаряжаются немногим дольше, чем боевое оружие, тем более что и делают их зачастую на боевой основе. Но всё-таки даже за пару секунд, нужных, чтобы сменить магазин, до Вас дотянутся, и в лучшем случае отберут «Осу» или «Макарыч».

К сожалению, среди людей, не проявляющих должного уважения к ближнему, весьма велика доля тех, кто и к своему собственному ушибу тоже не то чтобы совсем равнодушен, но по крайней мере способен пережить его, сохраняя прежнюю боевую активность. Единственное, что может серьёзно остановить — мысль о том, что расстаться можно с собственной жизнью: ею чаще всего дорожит даже отморозок.

По эффективности для остановки нападающего резинострел существенно уступает обычному перцовому баллончику. Свидетельства этому столь изобильны, что даже пресса уже не в состоянии вовсе их не замечать. Я же ношу с собою именно такой баллончик.

В то же время, раз резинострел рекламируют как несмертельное оружие, его и в ход пускают так же легко и бездумно, как кулаки. Но удар, способный остановить довольно многих, кое-кого и убить может.

Насколько я могу судить, популярность резинострела в нынешней России поддерживается сочетанием интересов двух группировок.

Первая — официальные правоохранительные органы. Они не желают терять монополию на защиту. Даже легальные охранные предприятия резко ограничены в вооружении. А некоторые кошки слишком хорошо знают, чьё мясо съели.

Вторая — наши оружейники. Они сейчас осваивают и заполняют очередную рыночную нишу, как ещё буквально года три-четыре назад — нишу газовых пистолетов. Кстати, должен заметить: смеси, способные выдержать температуру выстрела, в плане самообороны значительно менее эффективны, чем всё тот же перец. Но это был новый и довольно выгодный рынок. Только когда он насытился, когда люди разобрались в реальной эффективности газовых пистолетов и перестали их покупать, оружейники разработали новый суррогат защиты. Думаю, только когда насытится и эта ниша, оружейники наконец-то примутся лоббировать то, что жизненно нужно нам всем — оружие, действительно способное напугать нападающего настолько, что нападать он вовсе не рискнёт.

Весь мировой опыт доказывает: эффективно защищает только оружие, в принципе способное убить. Только оно может не только спасти, но и предотвратить нападение. А к такому оружию серьёзно относятся по обе стороны от мушки. Мировая статистика однозначна: там, где закон и общественное мнение допускают вооружённую гражданскую самооборону при помощи пулевого короткоствольного оружия, пригодного для скрытого ношения, не только число насильственных преступлений резко падает. Такое оружие ещё и пускают в ход несравненно реже, нежели нелетальные средства самозащиты вроде моих любимых перцовых баллончиков или суррогаты защиты вроде резинострела.

Синтаксическое единство Создателям белорусского и украинского языков не хватило материала

Лингвисты насчитывают в нынешнем мире порядка пяти тысяч языков. Но на чём основан сам расчёт? По каким признакам устанавливается языковое единство и/или различие?

Разница произношений — мелочь. Дразнилка «с Масквы, с пасада, с калашнава ряда» утрирует особенности среднерусского аканья, но вовсе не намекает, что окающие волгари говорят на ином языке.

Почти столь же явное отличие — набор слов — куда важнее: русское «стол» трудно спутать с французским «table». Но на английском это слово пишется так же, как на французском — хотя и произносится иначе. А немецкое «Stuhl» соответствует русскому «стул» и по звучанию «штуль», и по значению. Что в очередной раз напоминает о близком родстве языков индоевропейской семьи.

Словарное родство создаётся и заимствованием. Так, добрая половина корейских слов почерпнута из соседнего Китая. Но это не сделало корейский язык диалектом китайского. Так же как обилие тюркских корней в русском не перевело язык из индоевропейской семьи в алтайскую. А множество романских и германских пришельцев не вывело русский и польский из славянской группы.

Различие же словарей — ещё не различие языков. Офени — бродячие торговцы — создали особый жаргон, где даже числа обозначались не русскими словами, дабы покупатели не могли по переговорам продавцов отследить реальную цену товара. Но ни офенский, ни родившаяся на его основе речь преступников — блатная феня — не выходят за пределы русского языка.

Язык опознают по синтаксису — способам построения форм слов, их связывания в цельные предложения.

Поляки ставят определяющее прилагательное не перед определяемым существительным, как русские, а после. Иная последовательность допустима разве что в художественном тексте и воспринимается как нарушение правил. Этого достаточно, чтобы признать польский и русский разными языками.

Англичане пользуются многими французскими словами, корейцы — китайскими. Но правила обращения с этими словами — специфически английские или корейские. Офени или профессиональные уголовники комбинируют придуманные слова по легко узнаваемым русским нормам — поэтому остаются в пределах русского языка.

У архангелогородцев и курян, чалдонов и смоляков, донцов и уральцев наборы слов ощутимо разные. Это легко увидит каждый, кто сравнит книги Шолохова и Бажова, Лескова и Шергина. Но синтаксические правила всех этих местных говоров едины. Значит, и язык единый — русский.

В тысяча восемьсот шестидесятые политические противники России начали монтировать для русских новые словари. Если хоть в одном диалекте, бытующем на землях былой Жечи Посполитей, какое-то понятие обозначалось словом, отсутствующим в литературном русском, это слово объявляли исконно бело- или малорусским. Если ничего подобного не было — искали хотя бы нелитературное произношение. Сегодня тем же способом собирают сибирский язык.

Так набрали только бытовую да сельскохозяйственную лексику: прочие дела обсуждались в городах, где речь куда ближе к литературной норме. Но этого хватило, чтобы создать у людей, не знакомых с языкознанием, впечатление существования трёх — велико-, мало- и белорусской — ветвей русского языка.

Дополнить словарь столь же «самобытным» синтаксисом не удалось даже самым заинтересованным языкотворцам. Любая синтаксическая конструкция, объявленная исконно бело- или малорусской, находит точное соответствие не только во многих диалектах, неопровержимо входящих в спектр русского языка, но и в литературной норме. Так, профессиональные украинцы гордятся звательным падежом. Орфографическая реформа тысяча девятьсот четвёртого, введенная в действие в восемнадцатом, официально исключила его из русской грамматики. Но в реальной речи он бытует. С «нулевым» окончанием: «Гриш! Обедать пора!»

Политика не считается с лингвистикой. Так, в Галичине — на восточном склоне Карпат — после Первой Мировой войны остались лишь те русские, кто согласился признать себя частью свежепридуманного украинского народа: остальные ушли вместе с российской армией, когда Галичина по ходу войны несколько раз переходила из рук в руки, либо погибли в австрийских концлагерях (изданный в тысяча девятьсот двадцать четвёртом четырёхтомник свидетельских показаний «Таллергофский альманах» впечатляет даже после ужасов Освенцима и Бухенвальда). Большевики, доказывая миру свою приверженность дружбе народов, также создавали народы искусственно: за употребление литературного русского языка в учреждениях Белорусской и Украинской ССР в тысяча девятьсот двадцатые можно было утратить партбилет, попасть под увольнение или даже под суд.

Но все эти строгости не втиснули ни в белорусскую, ни в украинскую речевую норму ни один синтаксический элемент, качественно отличный от русской нормы. Нынешние попытки подменить украинский диалект галицким, впитавшим немало немецких, польских и даже венгерских речевых конструкций, сами жители Украины воспринимают как насильственное внедрение инородного тела. Значит, бело- и малорусский — всё ещё диалекты русского языка. А живая бытовая речь — даже в самых заброшенных деревнях — ещё ближе к русской норме. И сами жители нынешних Украины и Белоруссии в подавляющем большинстве — русские, что бы ни думали по этому поводу их властители.

Тоталитаризм — это борьба Не путайте форму с содержанием

По меньшей мере с эпохи Возрождения высшей ценностью признана свобода. Карл Генрихович Маркс (с недавних пор названный едва ли не главным проповедником принуждения) предлагал измерять благосостояние человека свободным временем, остающимся у него по удовлетворении всех безотлагательных личных и общественных потребностей.

Соответственно эталоном пренебрежения природой и нуждами человека уже давно положено считать тоталитаризм — желание государства контролировать все стороны жизни каждого человека. Да и подобное же стремление общества, не опирающееся на государственную мощь, нынче столь же предосудительно. Так, в числе главных претензий к религиям — их желание предписывать каждому адепту многие особенности форм поведения — вроде иудейской кипы, исламского хиджаба или христианского крестного знамения.

Между тем на протяжении всей истории общество налагает на каждого своего члена несметное множество ограничений. И почти каждый член общества подчиняется этим ограничениям даже в тех случаях, когда может нарушить многие из них. Потому что (как сформулировал ещё Аристотель Никомахович Стагирский) человек — животное общественное.

Наша жизнь с незапамятных времён подчинена одному из основных принципов экономики: чем глубже разделение труда, тем выше его производительность. В обществе каждому жить выгоднее: сосредоточившись на своей узкой специальности, получаешь от других — также сосредоточенных на своём — куда больше, нежели смог бы сделать в одиночку, в режиме полного автономного самообеспечения.

Но чем глубже разделение труда — тем сложнее механизмы, обеспечивающие взаимодействие между хозяйствующими субъектами. Соответственно сложнее поддержание работоспособности этих механизмов.

Вдобавок сама структура экономики стала хоть немного понятна лишь в последние пару веков. До того приходилось лишь гадать, какие именно особенности поведения каждого из нас могут сказаться на общем благополучии. Ещё в конце семнадцатого века добропорядочные жители городка Салем в британской колонии Массачусетс на западном побережье Атлантики искренне веровали в способность вызывать заболевания и непогоду колдовскими манипуляциями: печально памятная охота на ведьм убила пару десятков человек и сломала ещё многие десятки судеб. Религиозная регламентация поведения, ныне именуемая тоталитарной, тысячелетиями представлялась единственным надёжным способом обеспечить стабильность общества и тем самым поддержать возможность взаимодействия звеньев разделённого труда.

Чем производительнее труд — тем больше накапливается излишков по сравнению с потребностями жизнеобеспечения, тем меньше внимания можно уделять общей эффективности. По мере развития общества его нравы становятся свободнее. Первой ощущает эту свободу верхушка, где скапливается преобладающая масса жизненных благ. Возмущение рядовых граждан расточительностью и развратом правителей и богачей — постоянный лейтмотив едва ли не всей известной нам истории. Но со временем и вся народная масса обретает достаточно, чтобы не слишком беспокоиться о каждой дисциплинарной мелочи. Даже самое скромное по нынешним западноевропейским меркам поведение представляется недопустимо вольным и непристойным любому привыкшему к африканскому или арабскому уровню достатка с соответствующим уровнем жёсткости унификации поведения. А западноевропеец в свою очередь считает такую унификацию варварски тоталитарной.

Чем сложнее стоящие перед обществом задачи, чем больше требуемая для их решения доля доступных в данный момент ресурсов — тем строже регламентация всех сторон жизни. В дни наивысшего напряжения общество подобно спортсмену, готовящемуся к ответственным соревнованиям. Жёсткая диета. Чётко дозированная нагрузка. Некоторыми мускулами приходится вовсе жертвовать: для решения поставленной задачи они не нужны — пусть и не развиваются, не оттягивают на себя кровь и питательные вещества. Незнакомому со спортом — и даже болельщику, не имеющему личного опыта высоких нагрузок, — такое поведение кажется тоталитарным. А уж любой тренер при взгляде с комфортного дивана и подавно заслуживает по меньшей мере Гаагского трибунала: вспомним хотя бы любимые журналистами легенды о свирепости нрава Станислава Алексеевича Жука — и слёзы благодарности фигуристов, завоевавших под его руководством десятки золотых медалей. Да и солдаты, поминающие злого как чёрт сержанта, не всегда достаточно знакомы с военным делом, чтобы подсчитать, сколько раз его строгость спасала им жизнь.

Само по себе повышенное внимание к собственным возможностям — ни в коей мере не криминал. Стрельбе учится и охотник, и киллер. Качают мускулы на тренажёрах и бодибилдеры, и уличные грабители. Даже если мы наблюдаем в какой-то стране все признаки тоталитаризма, трудолюбиво собранные Ханной Паулевной Арендт, — это ещё ни в коей мере не доказывает преступные намерения государственного руководства. Так же как сходная острота зубов и мощь челюстей не стирают различие, отмеченное Александром Исаевичем Солженицыным: «Волкодав — прав, людоед — нет!»

Тоталитаризм — форма существования общества. Не всегда лучшая. Но порою жизненно необходимая. Не будем путать форму с содержанием.

Все свои Личные впечатления от коллективного действия

В последние годы я оказался востребован молодёжным движением «Наши». Это вызвало изрядное негодование прогрессивной общественности. Но лично мне молодёжный оптимизм изрядно поднимает дух. Так, акция «Все свои» молодёжного движения «Наши» в День народного единства четвёртого октября две тысячи девятого охватила только в Москве два десятка тысяч радостных молодых людей, гармонично сочетающих веселье с соблюдением порядка.

День народного единства имеет скромную историю празднования, но давнюю предысторию. Почти четыре века назад наш народ показал, как умеет объединяться против тех, кто его не уважает. Польский король Сигизмунд Ваза — швед по происхождению, как и основоположник династии, сплотившей Русь воедино — Рюрик. Но в отличие от Рюрика и его потомков, Сигизмунд не пожелал считаться с обычаями народа, отказался сохранить на Руси православие, да и со здешним исламом пообещал расправиться. Поэтому наши предки собственноручно расправились с теми, кто пытался силой отдать русский народ под польско-шведское владычество.

Но неправы те, кто считает давний подвиг примером общего неприятия всего иноземного. Наоборот — и до, и после Смутного времени Россия открыта влияниям всего мира.

Пётр I Алексеевич Романов лишь вынужденно ускорил усвоение нашей страной некоторых западных обычаев, достаточно популярных ещё при его отце Алексее Михайловиче. Россия при каждом выходе на общеевропейскую арену оказывалась запутана в международных интригах и принуждена в чьих-то интересах воевать. Пётр не хотел повторять ошибку Ивана IV Васильевича Рюрикова, истратившего на Ливонскую — прибалтийскую — войну ресурсы всей страны, но в конечном счёте оттеснённого и от прежних границ. Пётр использовал новейшую тогда западноевропейскую организацию вооружённых сил — и оказался вынужден приучать своих дворян к западноевропейским же бытовым обычаям: без них армейские порядки казались неестественными.

Люди с новоевропейскими взглядами и привычками в России уже были. Так, до совершеннолетия Петра страной правили его старшая сестра Софья и её любовник Василий Васильевич Голицын. Если бы не внутрисемейные распри, мы скорее всего сейчас говорили бы не о петровых, а о софьиных реформах. Но для ускоренного формирования полноценной массовой армии потребовалась столь же массовая ускоренная европеизация.

Пётр провёл её с таким напором, что добрый век после него правящая верхушка и остальной народ буквально не понимали друг друга. Не зря через шесть десятилетий после смерти Петра князь Михаил Михайлович Щербатов назвал свой главный публицистический труд «О повреждении нравов в России» — и прямо обвинил первого нашего императора в этом повреждении.

Но наш народ в полной мере проявил ту силу, которая и делает народы великими. Величие — не в том, чтобы навязывать всем, до кого можешь дотянуться, собственные взгляды, порядки, обычаи. Подлинное величие — в том, чтобы по всему миру находить то, что может тебе пригодиться, объединять даже самые разнородные чужие творения и уже на их основе творить своё. Да так творить, чтобы все остальные народы восхищались не только загадочной русской душой, но и общечеловеческим величием наших творцов. Русские гении Лев Николаевич Толстой и Пётр Ильич Чайковский признаны всемирно.

Всемирную культуру — всем миром и создавать. Среди лучших русских драматургов — немец фон Визен. Словарь живого великорусского языка собрал датчанин Даль. Русские крепости на землях, отвоёванных Петром Великим, строил эфиоп Ганнибал — а его правнук создал современную норму русского литературного языка, используемую нами по сей день почти без изменений.

Русский народ — не единственный, вбирающий в себя достижения отовсюду. Классик французской поэзии Гийом Аполлинер — поляк Вильгельм Альберт Владимир Александр Аполлинарий Вонж-Костровицкий. Классик английской прозы Джозеф Конрад — поляк Юзеф Теодор Конрад Аполлонович Коженёвский. Но именно в нашей стране наиболее очевидно общее правило: велик может быть лишь тот народ, что не варится в собственном соку.

Те, кто два десятилетия назад призвали отделить Российскую Федерацию от остальных республик Союза и даже создали внутри правившей тогда союзной коммунистической партии отдельную КПРФ, подорвали экономическую и политическую мощь не только других республик, но прежде всего самой России.

Даже по официальному подсчёту за пределами республики оказалось двадцать пять миллионов русских. По родному же языку — а не по записям в паспорте — на территории былого Союза внероссийских русских лишь немногим меньше, чем внутрироссийских.

Но куда страшнее, что механизм культурного и экономического взаимообогащения, выстроенный веками, сейчас замкнут в куда более жёстких границах, нежели ещё четверть века назад. Вдобавок даже внутри нынешней России кое-кто пытается остановить его, провозглашая «Россия для русских» и называя русскими только тех, кто соответствует их собственным представлениям о народе. Хотя сами эти представления то ли устарели на добрую тысячу лет, то ли вовсе никогда не имели отношения к действительности.

Остаётся лишь порадоваться, что в родной стране так много желающих поддержать главный источник нашего величия.

Кому много дано… Диалектика прав и обязанностей

Целый квартал между московскими улицами — Первой Останкинской и академика Королёва, Останкинским проездом и Шестым Останкинским переулком — занимает обнесённый высоким забором парк. В центре парка — особняк Сергея Павловича Королёва. Весь гектар (по московским меркам — фантастически дорого), ныне ставший музеем великого конструктора, подарен ему правительством в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом — после запуска первого искусственного спутника Земли.

В то время даже сами члены правительства не располагали подобными дачами в Москве. Но подарок никого не удивил. Королёву надо было то и дело ездить не только в свой институт в подмосковных Подлипках (в ту пору — Калининград, а теперь Королёв), но и на совещания с другими главными конструкторами, и в министерство обороны, и в тот же Кремль. Ведь основу сооружаемого тогда ракетного щита Родины составляли его разработки. Да и сегодня почти все наши боевые ракеты созданы его соратниками и учениками.

Дачи, автомобили, спецсвязь, спецпитание директоров крупных предприятий, конструкторов, академиков никого не злили даже в эпоху всеобщего бурного возмущения номенклатурными привилегиями. Хотя точно такие же льготы чиновников государственного и партийного аппарата стали точкой приложения народного гнева, изрядно поспособствовавшей смене строя. Но в эпоху индустриализации, военное лихолетье, годы послевоенного восстановления подобные же упрёки в адрес «комиссаров, жирующих на спине народа» вызывали разве что желание набить злословящую морду.

А ведь привилегии советских управленцев не особо менялись добрых полвека: вскоре после Гражданской войны они уже располагали практически теми же дачами, автомобилями, специальными пайками и больницами. Технический прогресс больше помог рядовым гражданам. Легендарные сталинские наркомы отрывались от среднего уровня куда выше, чем баснословные горбачёвские министры. Но тогдашнее процветание хозяйственных командиров народ воспринимал спокойно, ибо знал об их ответственности за срывы. Иосиф Виссарионович Джугашвили — в отличие от легендарного Сталина — зря на Лубянку не отправлял, но за слабую работу увольнял без лишних проволочек, а за попытку скрыть ошибки мог и впрямь отдать под суд по весьма серьёзным статьям. Зато Леонид Ильич Брежнев прощал едва ли не всё, кроме попыток подсидеть себя, любимого. А Михаил Сергеевич Горбачёв хотя и устроил зачистку управленцев — но не по результативности.

Устранять руководителей не всегда возможно: накопленный ими опыт зачастую нечем заменить. Не зря тот же Джугашвили в войну прощал генералам многие провалы. Когда Лев Захарович Мехлис, будучи комиссаром Крымского фронта, потребовал заменить командующего фронтом генерал-лейтенанта Дмитрия Тимофеевича Козлова, Джугашвили резонно ответил: «У нас нет в резерве Гинденбургов». Даже после керченского разгрома Козлов всего лишь разжалован в генерал-майоры и дальше командовал армиями, был заместителем командующего фронтом…

Но когда острого кадрового голода нет, наказания должны следовать неотвратимо. Иной раз судят даже победителей. В тысяча девятьсот сорок шестом народный комиссар авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин осуждён на шесть лет, а главный маршал авиации Александр Александрович Новиков на пять за то, что во время войны заводы выпускали самолёты со множеством производственных дефектов, а военная приёмка, подчинённая Новикову, соглашалась их использовать. Причины большинства дефектов — объективные: дефицит сырья, квалифицированной рабочей силы, частая модернизация конструкций… Но была и доля вины Шахурина и Новикова: многие сложности военной поры поддаются компенсации организационными мерами.

Военачльников после войны осуждали, помимо прочего, за вывезенные из Германии вагоны трофейных ценностей. Но зачем, к примеру, маршалу Георгию Константиновичу Жукову или министру государственной безопасности Виктору Семёновичу Абакумову десятки баянов и столовых сервизов? Высокие начальники запасались подарками для подчинённых: в пору послевоенного дефицита вещевая премия несравненно ценнее денежной. А вот если возникало действительно серьёзное обвинение — коллекцию трофеев считали отягчающим обстоятельством.

Ныне чиновники предпочитают накапливать деньги, акции доходных предприятий и прочие приятности, ценные в условиях рыночной полноты магазинов. Но им бы это охотно простили, если бы скорость развития подведомственных им отраслей хозяйства была сопоставимой с эпохой Джугашвили. Увы, куда чаще они проваливаются поглубже Горбачёва.

Привилегии дворян в России не вызывали особой неприязни, когда каждый представитель высшего сословия был обязан решать серьёзнейшие задачи — от воинской службы до управления всей страной. Но восемнадцатого февраля тысяча семьсот шестьдесят второго Пётр Третий Фёдорович Романов даровал дворянству вольность. Имения, ранее обеспечивавшие материальную базу для служения, стали только источником личного благополучия. Революция оказалась неизбежна.

Нынче наше общество ищет идеалы в прошлом. И рискует откатиться до новых поводов к революции. Если сильные мира сего забудут старую истину: кому много дано — с того много спросится.

Нурали Латыпов