Боги богов Рубанов Андрей

— Мы почти взяли его. Однажды мы даже видели дым его костра. Потом упали туманы, двое моих солдат умерли от лихорадки… И мы остановились. Ты сам так велел… Ты сам приказал: если не догоним до начала сезона туманов, надо возвращаться…

— Ты всё сделал правильно.

Муугу кивнул, он всегда делал вид, что похвала его не трогает.

— Мы найдем его, — весело произнес он. — Мы знаем, как искать. Он режет горцев. Мы каждый день находили мертвого горца. Все убиты одним и тем же мечом. Мы шли по следу из трупов, он сам облегчал нам погоню…

— Не ошибись, — сказал Марат. — Это может быть уловка. Хитрость. Ложный след, понимаешь? Он умнее нас.

— Был, — ответил генерал. — Сейчас уже нет. Если бы он был умнее нас, тогда не мы гнались бы за ним, а он — за нами… Мы найдем его. Он идет на юг, в пустыню. Он не боится пчеловолков.

— Боится, — возразил Марат. — Но твоих воинов он боится больше.

Муугу оскалился.

Он гордился своими воинами.

Все солдаты карательной команды были сыновьями женщин, убитых Отцом. Их не надо было подгонять. Если бы не приказ прекратить погоню в первый день сезона туманов, они шли бы за целью до самой пустыни и дальше. Они желали мести. Каждый оспаривал у других право первым намотать на локоть кишки Великого Отца. Их не пугали ни ледяные ветры, ни туманная лихорадка, ни узкие ущелья с отвесными стенами, поросшими травой хцт, откуда в лунные ночи бесшумно взлетали снежные филины, умеющие сталкивать жертву в пропасть внезапным хриплым криком и яростным блеском красных глаз, ни даже горцы, в последние месяцы регулярно нападавшие на хорошо охраняемые торговые караваны.

В который раз Марат с тоской подумал, что горцы — его главная неудача.

Семь тысяч рабов были освобождены сразу, в первые же сутки после того, как Владыка Города объявил себя исполнителем воли Матери Матерей и лично возглавил операцию по принуждению к свободе. Каждому рабу разрешили взять из дома хозяина столько пищи, сколько он может унести в обеих ладонях и в зубах. Северяне ушли сразу, общей группой, не оглядываясь. Местных — добровольно продавших себя — выдворяли насильно. Когда бывшие хозяева пинками гнали невольников из загонов, многие отчаянно сопротивлялись.

Но хуже всего, да и позорнее, если называть вещи своими именами, получилось с горцами. Орда в три с лишним тысячи косматых троглодитов, плохо приспособленных к осмысленной деятельности, оккупировала южное предместье, начались кражи, потасовки, ночами слышались невыносимые голодные завывания множества глоток (судя по переливам, демонстративные). Днем горожане боялись выпустить на улицы детей. Когда бывшие невольники окончательно оскотинились и стали жрать друг друга, Марату пришлось сформировать — опять же, только из добровольцев — особую команду и отогнать стадо волосатых бесов на голый песок, за несколько миль от городской черты. В конце концов родовая память взяла свое, и почти все горцы, кроме самых больных и старых, вернулись в естественную среду обитания. Но вести образ жизни предков уже не захотели. Большая часть постепенно употребила в пищу собственных собратьев, а самые умные и озлобленные организовались в банды и стали совершать набеги на западную окраину Города и ближние деревни. Ущелья стали смертельно опасны, торговля с равниной зачахла.

Однако была и польза. В горы перестали ходить не только бродяги, но и рудознатцы. После того, как двое самых опытных добытчиков медного сырья пропали без вести, экспедиции за самородками прекратились, Марат объявил кузнецам, что теперь для них нет работы, и закрыл цеха.

Сейчас он хлопнул генерала по предплечью и велел:

— Иди.

Муугу тут же встал.

— Послезавтра, — добавил Марат, — пойдешь в горы, на Большую тропу. Надо встретить караван. А завтра отдыхай.

Генерал сунул пальцы в наплечный кошель, вытащил новый кусок жевательной коры. Блеснул зубами.

— Я не устал.

— Тогда, — сказал Марат, — вот еще кое-что… Выбери двоих, самых спокойных и умных. Пусть идут на юг, из деревни в деревню. Пусть ищут девушку из рода тлиу. Ей должно быть шесть или семь лет…

— Тлиу — мертвый род, — сказал Муугу, снова улыбаясь, поскольку он, в отличие от людей тлиу, был жив. — Собиратели розовых медуз погибли. Всех убили пчеловолки.

— Не всех. Одна девочка выжила. Найди ее. Это будет легко, — дочери тлиу умеют нырять очень глубоко… Ты понял меня?

Генерал улыбнулся и сказал:

— Холо.

Иногда, если маленький убийца хотел дать понять, что любит Марата, он переходил на язык равнины и говорил «холо», что означало такую степень понимания, какая возможна только между близкими родственниками. Или если ему казалось, что Владыка, еще год назад обитавший на вершине Пирамиды, а ныне коротающий ночи в уединенном вигваме на северной окраине Города, отягощен печалью, генерал говорил ему «ыыцз». И не было случая, чтобы Марат, услышав равнинное словцо, не вспомнил старые добрые времена и не улыбнулся.

Он потратил год, чтобы привести жизнь маленьких дикарей к их старому знаменателю, к состоянию ыыцз. Но пока он слышал возглас радости только от двоих старых товарищей: от генерала Муугу, возглавлявшего бригаду поиска, и от Цъяба, караванного старшины и по совместительству начальника медной бригады.

Год назад бывший Владыка создал четыре бригады. Первую — карательную — возглавил Муугу. Медной бригадой сначала верховодил Хохотун, пока не умер от холеры. Строительной бригадой, самой многочисленной и плохо организованной, управлял бывший Митрополит, он всегда был мрачен, его подчиненные открыто занимались мародерством и ежедневно устраивали драки, но зато и сделали больше всех. Последнюю — специальную — бригаду возглавлял сам Марат.

Муугу коротко кивнул и ушел в темноту.

Бывший Владыка, низложивший сам себя и объявивший Город ложным Тжи, подбросил веток в огонь и на несколько минут отдался иллюзии одиночества. Предутренний час, серебристое сияние четырех лун, медленный накат волны, гулкий шорох пены, рев тюленьих самок, доносимый ветром со стороны рифа, отчаянный треск поедаемого пламенем дерева — естественные, дикие краски и звуки дикой жизни; так они сидели на этом берегу тысячу лет и просидели бы еще две тысячи лет или пять тысяч, если бы не спустился с гор, верхом на ручном носороге, пятипалый пришелец, цивилизованный донельзя, вооруженный знаниями, а также пистолетом с полной обоймой; он был так цивилизован, что иногда его тошнило от собственной цивилизованности; но когда он начал совершать поступки, это были чудовищно, запредельно дикие поступки. Он явился к варварам и захотел их переделать, однако варвары переделали его самого, и в результате он перестал быть собой, а стал варваром номер один.

Теперь он ничего не имел, даже уединения. В пятидесяти шагах от его хижины, возле своих зарытых в песок пожиток, сидел тощий абориген, когда-то имевший огромную власть и звавшийся Митрополитом. С некоторых пор он почти не спал, питался только черепашьей икрой, целыми днями руководил работой своих подчиненных, а ночью приходил к хижине Владыки, ожидая зова.

Сейчас Марат не стал его подзывать, чтобы не породить в дикаре Раба, а в себе — Хозяина, подошел сам.

Разжалованный первосвященник сидел, привалившись спиной к камню, и бормотал, торопясь и проглатывая окончания слов:

— Да не коснется ничья рука тела Великого Отца и его Сына, ибо это есть первый вечный запрет для всех… Да не коснется ничья рука еды и питья Великого Отца и его Сына, ибо это есть второй вечный запрет для всех. Да не коснется ничья рука оружия и одежды Великого Отца и его Сына, ибо это есть третий вечный запрет для всех. Да не коснется ничья рука жены Великого Отца и его Сына, ибо это есть четвертый, и последний, вечный запрет для всех. Да будет… — Митрополит досадливо вздохнул, — нет… Да падет! Да падет гнев Великого Отца и его Сына на того, кто нарушит один из четырех вечных запретов… Да падет… Нет… Да будут четыре вечных запрета известны каждому, кто имеет возраст четырех лет, ибо в четыре года каждый уже знает, что такое вечный запрет… Да будут повторять… Нет, да исполнится…

Дикарь осекся и начал сначала. Увидев Марата, сделал несколько мелких движений, выказывавших панику, но не встал.

— Я почти всё вспомнил, — шепотом сообщил он, перейдя на береговой язык. — Короткий Канон, четыре раза по четыре главных стиха и четыре раза по четыре других стиха, и еще четыре последних стиха… Хочешь прочту?

— Нет, — сказал Марат. — Я тебе верю. Пойдем со мной.

Митрополит торопливо подтянул под себя изувеченную ногу и поднялся.

— Надо повторять, — бормотал дикарь, ковыляя рядом с Маратом. — Это главный секрет. Надо повторять каждый день, четыре раза… И еще перед каждым повторением надо набрать в рот чистой воды, подержать во рту, четыре раза вдохнуть и выдохнуть и повторить четыре раза. Так велит Канон.

— Молодец, — негромко сказал Марат. — Повторять важно, но набирать воду в рот — тоже важно. Если четыре раза в день ты будешь полоскать рот водой, твои зубы будут крепче и не выпадут в год твоего пятнадцатилетия. Понимаешь?

— Нет, — сказал дикарь. — Но верю.

В правом ухе Марата прогудел сигнал тревоги.

Сегодня контролером был Альфред — помпезный киборг-дознаватель, снимавший с Марата самые первые показания. Он запомнил, как арестованный довел его до сбоя операционной системы, и с тех пор был преувеличенно осторожен.

— Внимание, — сказал Альфред. — Фиксирую замечание. Ты превысил полномочия, Марат. Тебе запрещено объяснять аборигенам свои мотивы.

— Пошел к черту, — ответил Марат, не разжимая губ. — Во-первых, парень давно тронулся умом. Во-вторых, я прав, и ты это знаешь. Омовение — важный элемент молитвы. Это понимали еще на Старой Земле. Гигиена сознания неотделима от гигиены тела. Не будь занудой, Фред. Сообщи Центру, что я настаиваю. Давайте сочиним хотя бы одну простую молитву с обязательным омовением перед каждой… Мать Матерей, иже еси на земле и на небе, да святится имя твое и так далее… Если каждый дикарь будет четыре раза в сутки смывать с морды грязь и полоскать рот — это увеличит срок их жизни.

Альфред засопел, совсем как человек.

— Фиксирую второе замечание, — сказал он. — Тебе запрещено выдвигать инициативы, Марат. Напоминаю, что после третьего замечания, последовавшего в течение суток, мы имеем право отозвать тебя с территории.

— Лучше после четвертого, — предложил Марат. — Я привык к четверичной системе…

— Ты меня понял, — твердым баритоном отозвался контролер. — Завтра мы пришлем новую обойму с наждаками. Прочистишь Митрополиту извилины.

— Я его дважды прочищал, — зло отозвался Марат. — Он всё равно вспоминает. Очень сильный разум. Еще пара выстрелов — он совсем свихнется.

— Это приказ, Марат. Конец связи.

Наждаком назывался пистолетный заряд, сжигавший память. Стрелять нужно было в затылок, с близкого расстояния. Марат терпеть не мог опасную процедуру, особенно если речь шла о детях. В первые же дни зачистки ему пришлось стереть память шестнадцати подросткам, ученикам храмовой школы, талантливым мальчикам, назубок знавшим алфавит и малый молитвенный Канон. После выстрела происходило мгновенное обезвоживание головного мозга и всего организма, и если дикарь не имел возможности тут же выпить не менее литра воды, он мог умереть. Из шестнадцати мальчиков выжили четырнадцать.

Заходить в Город не стали. Да и не было уже никакого Города. Семнадцать родов из двадцати двух давно снялись с мест и мигрировали на свои традиционные территории. Тюленебои, дочери зеленой пены и дочери кораллового угря переместились к северу, дочери хвостатой черепахи и дочери ветра — на юг. Остались только племена, исконно жившие на городской земле, но и они образовали обособленные деревни. Межплеменные связи, однако, стали много крепче, главным образом из-за смешанных браков.

Обойдя предместья по западной окраине, Марат вышел к месту, где когда-то стояла Пирамида, и оглядел место работ.

Тут же, возле загона с носорогами, вокруг остывших кострищ спали вповалку две сотни дикарей: банда Митрополита, вороватые строители. Это были вдовцы, одиночки, чьих жен убил Отец. Семейные уходили на ночь в свои хозяйства.

— Я велел убрать все камни, — сказал Марат, оглядываясь. — Все до единого.

Четыре луны светили достаточно ярко, и он увидел всё, что хотел.

— Очень тяжелые, — возразил Митрополит. — Ушли глубоко в песок. Мы не можем их вынуть. Носороги рвут ремни.

Рычаг, подумал Марат. Девять лет назад я подарил им рычаг. Когда вытаскивал из болота капсулу. Но тогда со мной были только мужчины, охотники, не слишком сообразительные ребята — никто из них не запомнил, не рассказал матери рода, не попытался повторить. Митрополит умнее, если сейчас я расскажу ему про рычаг, завтра же меня отзовут на базу.

А я не хочу на базу. Я должен закончить.

Конечно, хорошо было бы вынуть все камни, уничтожить фундамент и потом распахать это место, но тогда пришлось бы дарить им еще и плуг.

Огромные куски гранита, бесформенные, без следов обработки, пусть останутся в грунте, решил Марат, присел и провел ладонью по песку. Почти сразу вытащил обрывок циновки — небольшой, но достаточный, чтобы понять: такая циновка не могла лежать в рыбацкой хижине — это фрагмент дворцового ковра, в растительные волокна вплетены узкие кожаные шнуры и тюленьи жилы, причем цвет подобран так, чтобы образовывался правильный орнамент — существа эпохи неолита неспособны изготавливать столь прочный материал.

Продемонстрировал находку Митрополиту, произнес веско, сухо:

— Мать Матерей сказала мне: уничтожь всё. Чтобы дочери и сыновья тех, кому сейчас четыре года, уже ничего не помнили.

Дикарь поджал губы. Он не верил в Мать Матерей. Только в Великого Отца и его Сына. Четыре месяца назад при большом стечении народа Митрополит выкрикнул, что Мать Матерей не дала людям берега ничего, а Великий Отец и его Сын дали ножи из желтого камня и священные знаки, которыми можно записывать числа и даже слова. За это матери родов зеленого песка и хищного моллюска ю велели мужчинам бить Митрополита до тех пор, пока он не замолчит. С тех пор Митрополит стал хромать на правую ногу, но веры не утратил.

— Я уничтожу всё, — сказал он. — Но не по воле Матери Матерей. А по твоей воле, Владыка.

— Мать Матерей, — строго ответил Марат, — сказала, что я не Владыка. Я пятипалый бродяга. Я должен разрушить всё, что создал. И потом уйти. Так сказала Мать Матерей.

Митрополит отвернулся. Не верит, подумал Марат, схватил аборигена за плечо, рванул, навис.

— Завтра придет караван. Там будут шкуры равнинной собаки, и перья кашляющей птицы, и черные бананы, и еще многое. Ты будешь делать мену. За каждый нож из желтого камня ты будешь давать четыре раза по четыре пера, по два банана и еще по две шкуры тюленя из моих личных запасов. За каждое блюдо, или иглу, или другой предмет из желтого камня ты будешь давать по одной шкуре тюленя и по четыре пера.

— Да, Владыка, — сказал Митрополит.

— И еще: стены храмов надо сломать до наступления Большого шторма. Так сказала Мать Матерей.

— Да, Владыка.

— Теперь иди.

«…или я убью тебя», — чуть не сорвалось с языка.

Митрополит потянул найденный обрывок из руки пятипалого бродяги, но тот не отдал. Приказ Центра: каждый изъятый артефакт не выпускать до тех пор, пока из контейнера, вживленного под ноготь пятипалого бродяги, не выйдет микрочип и не прикрепится к предмету, далее с корабля должно прийти подтверждение о том, что информация зафиксирована в каталоге.

За год Марат установил более десяти тысяч жучков. Ножи, мечи, стилеты, шлемы, наконечники копий и дротиков, нагрудники, кулоны, браслеты, перстни, цепочки, ожерелья, серьги, диадемы, бляхи, пряжки, блюда, тарелки, котлы, светильники, дверные петли, и опять ножи, и циновки, и облицовочные плитки, и курильницы для благовоний, и декоративные пластины, и снова ножи, и пыточные клещи, и топоры для обработки дерева зух. После внесения в каталог все предметы, за исключением медных, относились в хижину Марата и уничтожались в портативном дезинтеграторе, а медные изделия переплавлялись в слитки, причем действо имела характер культовой церемонии; короче говоря, всё происходило по воле Матери Матерей.

В службе Контроля за Экспансией Разума это называлось «зачистка».

Дождавшись, пока узкая, чуть перекошенная спина Митрополита исчезнет в темноте, Марат вытащил из-за пазухи пакет, надорвал край, высыпал на ладонь горсть семян. Размахнувшись, швырнул вокруг себя.

Сделал десяток шагов, кинул еще горсть.

— Сыпь щедрее, — сказал Директор. — Лаборатория производит по два килограмма в день. Это специальный гибрид на основе местного ползучего горного кустарника, у вас его называют травой хцт…

— Это значит «живет там, где ничего не живет», — сказал ему Марат. — Другое значение — «упорный», или «упрямый».

— Вот именно, — сказал Директор. — Наш инженер вставил парочку лишних хромосом. Во-первых, она даст шипы. Колючки. Там, где стояла Пирамида, не будет бегать ни один ребенок. Во-вторых, у нее очень сильные корни, они залезут во все трещины, включая самые мелкие, и постепенно раскрошат камни. Засеешь фундамент дворца и обоих храмов…

Всё начиналось тяжело. Ошибки, нелепые провалы, просчеты Центра. Постоянные угрозы Директора: отзову, распылю. Сначала Марата переполняла жгучая решимость и даже азарт, он яростно предвкушал, как будет жечь, взрывать и ломать, как сравняет с землей всё, что создал за семь лет своего правления. Но масштабы предстоящего дела ужаснули его. В первую неделю было реквизировано почти две тонны одних только медных украшений. Сдавать утварь — иглы и посуду — аборигены отказывались наотрез. С боевым оружием расставались только под угрозой смерти, а о том, чтобы изымать ножи, не могло быть и речи. Ни один рыболов не отдал свой клинок; добровольцы из медной бригады ходили, осыпаемые проклятиями, их не понимали даже собственные жены; в итоге Марат приказал взять паузу и сосредоточиться на переплавке того, что уже собрано.

Лучше всех управлялась строительная бригада, но и здесь все сроки, установленные Центром, были давно сорваны. Митрополит обменивал заслуги на камни с утра до глубокой ночи, почернел от недосыпа и регулярно бывал бит собственными подчиненными. Носороги дохли от усталости. Раз в неделю, обычно в самые темные, безлунные ночи, Директор или кто-то из его помощников прилетал в Город на катере, зависал над Пирамидой и распылял камни, обычно за один раз — не более трехсот кубометров: важно было поддерживать в жителях берега иллюзию того, что Пирамида уничтожается их собственными руками. Так или иначе, последние куски нижнего яруса были вывезены в предгорья только вчера.

Еще медленнее продвигался демонтаж храмов. Нашлись такие, кто открыто возражал против разрушения: главным образом это были члены семей бывших жрецов. Когда Владыка в присутствии многих сотен горожан лично разбил особым, специально для такого случая изготовленным гранитным молотом собственную статую, в толпе слышался плач и вздохи сожаления. Впрочем, и сам Владыка с трудом сдержал рыдания: он не ожидал столь искренних проявлений обожания к себе — кровавому тирану. Кроме того, статуя была объективно хороша. Владыка был изваян сидящим, со всеми анатомическими подробностями, включая презрительно сдвинутые брови, туго заплетенные косы, пятипалые конечности и эрегированный пенис. Скульптор Загиж мог бы остаться в истории этой цивилизации как величайший гений, первооткрыватель главных законов художественной гармонии, но Отец задушил его сразу же, как только мастер закончил свою работу (Марату коротко буркнул: «Так надо»).

Загиж погиб, а теперь Марат разбил обе его статуи — свою и Отца, — и великолепный гений оказался вычеркнут из истории. Зачищен. В тот момент Марат понял: зачистка ноосферы — дело не менее жестокое, чем, например, массовое убийство.

Голову истукана, а также ступни и руки, согласно специальному распоряжению Центра, пришлось крошить едва не в пыль, Марат взмок и вывихнул плечо, но хорошо понимал смысл приказа, не остановился, пока не закончил.

Пройдет двадцать тысяч лет, однажды местные археологи раскопают ритуальные фигуры странных гуманоидов, имеющих по пять пальцев, а не по четыре, как у всех нормальных обитателей Золотой Планеты; сенсационная находка вряд ли поставит здешнюю цивилизацию на грань глобальной войны, но серьезно повлияет на представление о мироздании.

А Марат хорошо запомнил инструктаж специалиста по ноосферным аномалиям. Трансляция велась всю ночь, с показом трехмерных слайдов, наутро Марат был изможден и даже не смог развести костер, до вечера ходил голодный и злой.

— Мы, — сказал специалист (судя по акценту, потомок первопоселенцев Александрии), — настоятельно рекомендуем вам составить каталог. Снять базовую мнемограмму со всех аборигенов, имевших отношение к кузнечному, ювелирному и оружейному делу. Зафиксировать, в какой день тот или иной ремесленник выковал тот или иной кинжал, меч, доспех, браслет, перстень и так далее. Утварь, как то: блюда, тарелки, котлы, светильники — рекомендуем не включать в сферу интересов, поскольку эти предметы находятся в ежедневном употреблении и быстро выходят из строя. А вот ювелирные изделия обычно хранятся очень долго, передаются из поколения в поколение, более того, со временем их рыночная стоимость только возрастает, поэтому их поиск и ликвидация — задача первостепенной важности. Разумеется, всё вышесказанное в еще большей степени относится к вооружениям. Холодное оружие тоже, как правило, морально устаревает в течение срока жизни одного поколения, однако оно повсеместно служит предметом интереса коллекционеров и теоретиков военного дела. Таким образом, ваша задача — ликвидировать в первую очередь тяжелые армейские вооружения, предназначенные для ведения ближнего боя, включая как средства нападения, так и защиты, как то: кирасы, кольчуги, шлемы, поножи и поручи, щиты, нагрудники и наплечники, мечи, сабли, шашки, ятаганы и прочее. Мы предполагаем, что наибольшие проблемы возникнут у вас с поиском и ликвидацией вооружений, которые можно использовать как в боестолкновениях, так и в быту. Это ножи, кинжалы, кортики и подобные им изделия с небольшой длиной клинка…

Всё это продолжалось шесть часов подряд, и в конце концов, уже утром, Марат не выдержал, благо связь была двусторонней.

— Я буду стараться, — сказал он. — Мечи и нагрудники я уже переплавил и утопил в океане к чертовой матери. Но у меня вопрос… Насчет Дальней Родни… (специалист осторожно вздохнул). Я надоумил местных жителей выковывать примитивные кинжалы. Я был осторожен, поверьте. Я не дал им даже простейшего кузнечного горна. Температура горения местной древесины — около тысячи градусов, этого хватало, чтобы нагреть медную заготовку. Они не знакомы даже с наддувом! А Дальняя Родня посылает нам презенты уже двести лет! И это не медные ножички! И не расчески!

Они дали нам межзвездный Атлас! Они дали нам Кабель! Зачем нам такие роскошные подарки?

Эксперт деликатно кашлянул, пробормотал маловнятное бранное слово и промямлил, что не имеет полномочий отвечать на такие вопросы. Но Директор, выступавший модератором конференции, вдруг вступил в беседу и заявил, что вопрос, заданный агентом, свидетельствует о том, что агент желает быть максимально замотивирован, после чего обратился к агенту напрямую.

Агент тем временем сидел на берегу океана и смотрел, как линия горизонта окрашивается изумрудным цветом. Мелкие камешки набились меж пальцев ног агента, и голова, не мытая уже несколько месяцев, отчаянно чесалась, и кое-где уже ползали по макушке насекомые.

— Ты ошибся в знаке, — сухо сказал Директор, и его голос, звучавший прямо в мозгу, показался Марату особенно тяжелым, словно скрипела, поворачиваясь на кожаных петлях, дверь из дерева зух. — С чего ты взял, что Дальняя Родня посылает нам подарки? Современная наука исходит из того, что контакт — это самая большая беда, которая может произойти с разумной цивилизацией. Это хуже ядерной войны. Это абсолютное зло. Катастрофа. Если владелец ракеты видит владельца каменного топора — он должен немедленно развернуться и уйти, ничего не трогая и не меняя. Не вручая даров. Не оставляя следов. Всякий контакт сильного со слабым ведет к гибели слабого. Даже если сильный пришел с добрыми намерениями. В двадцатом веке на Старой Земле целые народы вымирали от контакта, хотя, заметь, всё происходило в пределах одной-единственной планеты… К дикарям приходили со знаниями, науками, ремеслами, а они не брали ничего, кроме алкоголя и винтовок, и вырождались за считанные десятилетия…

Директор сделал паузу.

— Мы не знаем, что такое Дальняя Родня. Мы знаем, что она есть, и всё. Мы думаем, что Дальняя Родня появляется в нашем мире так же, как ты и Соломон Грин появились на Золотой Планете. По воле случая. Но есть и лучшая версия: их цивилизация настолько усложнилась, что в какой-то момент перестала контролировать все аспекты своей деятельности… Мы думаем, что они гибнут, Марат. Мы думаем, что Кабель и Атлас — это не подарки.

— А что тогда? — спросил Марат.

— Сигнал о помощи.

Капсулу вывезли в первую же ночь после начала зачистки. С корабля выпустили макропогодную ракету, пролившую над Городом яростный ливень с молниями, и никем не замеченный грузовой катер, управляемый лично Директором, вытащил биом через крышу дворца. Машина, когда-то спасшая жизнь двум беглым уголовникам, иссохлась и потеряла половину веса, но еще жила. По некоторым намекам и обрывкам разговоров Марат понял, что в игру вступила корпорация «Биомех», пожелавшая выкупить свое изделие, дабы изучить степень износа узлов и материалов, а потом, возможно, даже использовать трофей в рекламных целях.

Сам дворец Марат планировал взорвать, обставив акцию как проявление гнева Матери Матерей, однако Центр санкционировал только поджог. Тростниковые циновки и одеяла из шкур новорожденных щенков земноводной собаки горели плохо, не говоря уже о дереве зух, и над вершиной Пирамиды долго висело желто-серое облако смрадного дыма, потом от него осталась только вонь обугленной органики.

Перед тем, как дать отмашку строительной бригаде, Марат в последний раз прошелся по комнатам — думал, что переживет какие-то приятные ностальгические моменты. Слишком много сил было вложено, слишком много хриплых оскорблений вылетело изо рта парализованного старика, слишком много сладких запахов, сладкой плоти местных животных, сладких наркотических снадобий, масел и благовоний, сладких улыбок придворной челяди, сладкого вкуса секреции здешних женщин; он думал, что когда всё сгорит, а пепел смоет сладкой дождевой водой, текущей сквозь дырявую крышу, останется последнее: несгораемое, несмываемое, незабываемое Фцо. Самый дух его, призрак мертвой мечты. Но ничего не осталось в пустом дворце, никакого намека на то, что когда-то здесь пытались воплотить в реальность идею абсолютного наслаждения. Ничего — только пахнущий ванилью сквозняк, и комья бурого праха по углам, и плесень на стенах купальни, где мылись жены Великого Отца и его Сына, Владыки Города-на-Берегу.

На стене опочивальни Отца был нацарапан священный знак, его рисовали явно второпях, криво (или, может быть, рука дрожала от ненависти) — он смотрелся органично, как приговор, как символ возвращения на круги своя.

Медные пластины с изображением Священного Лика все давно были оторваны от стен, переплавлены, увезены далеко в океан и пущены на дно. Каменный трон расколот, прочные двери сняты с петель и разбиты в щепы. Та же участь постигла всю мебель, включая огромное ложе, где когда-то бывший беглый преступник Соломон Грин по прозвищу Жилец имел если не Фцо, то его подобие.

С тех пор минул год.

Город был стерт с лица Золотой Планеты.

Торговцы, воины, жрецы, кузнечные мастера, придворные девки, когда-то втиравшие в кожу Владыки масло чихли, хозяева харчевен и постоялых дворов отправились в родовые чувствилища и там спросили себя, кто они и для чего родились. Обратно они вышли самими собой: охотниками, рыболовами, дубильщиками тюленьих шкур, ловцами кальмаров и собирателями черепашьей икры.

Центр велел разобрать Пирамиду настолько быстро, насколько это вообще возможно. «Ты строил ее пять лет, — сказал Директор, — а разберешь за пять месяцев. Тогда все поймут, что ты действительно убоялся гнева Матери Матерей. Реквизируй у богатых все ценности и плати рабочим щедро. Город — ложный Тжи, он должен исчезнуть очень быстро, чтобы это выглядело как чудо».

Чистые кварталы стали грязнее, но грязные кварталы не стали чище. Потом разница между чистыми и грязными совсем пропала, а еще позже, когда Пирамида вдвое уменьшилась в размерах, бывшая знать понемногу стала переселяться ближе к береговой линии. Владыка отрекся от власти и поселился на берегу, в уединенной маленькой бухте, в полутора милях от окраины Города, где на мелкой воде обитали только стаи рыбок-щекотунов. Жить рядом с Пирамидой больше не было смысла, и аборигены переместились поближе к своему главному и вечному кормильцу — океану. К тому же строительной бригаде требовалось много места: на начальном цикле работ крупные камни просто сбрасывались вниз, повсюду был грохот и пыль, и нескольких неосторожных рабочих задавило насмерть.

Когда чистые кварталы окончательно обезлюдели — отпала необходимость и в канаве дураков. Теперь аборигены справляли свои надобности так, как это было принято издревле: на берегу.

В специальную бригаду Марат сам отбирал добровольцев, лучших, самых жестоких и сообразительных. Принуждение к свободе — слишком важное дело, чтобы доверять его местным прямоходящим. Проблему горцев кое-как решили, но оставались еще две тысячи мужчин и женщин, продавших себя в рабство добровольно. Это были самые опасные инфицированные, и даже после изгнания из загонов они каждое утро собирались у дверей домов своих бывших хозяев, ожидая кормежки и распоряжений. Дело осложнилось тем, что наступил сезон безветрия, когда черепашья икра нового помета уже не годилась в пищу. Бессемейный, бездомный, неимущий дикарь не мог просто пойти на отмель и отыскать себе пропитание. В Городе образовался плебс, орда голодных, грязных бездельников, кочующих от хижины к хижине и быстро научившихся клянчить кусок гнилой рыбьей кожи. В конце сезона вспыхнула холера, и тогда наиболее решительные матери увели свои племена прочь, на новые территории, как правило, далеко на юг.

Умер Хохотун, умер старый Сцай, умерли две бывшие жены Марата. Использовать вакцины Центр запретил. Марат подозревал, что эпидемия была на руку руководителям операции.

По этому поводу Директор даже процитировал какое-то древнейшее присловье — «лучше умереть стоя, чем жить на коленях».

— Слова старой молитвы? — спросил Марат.

— Я атеист, — ответил Директор.

— А я нет, — сказал Марат. — Верую с детства. Крещен Пустотой.

Тебя крестили в год твоего тринадцатилетия. Вместе с другими студентами — твоими сверстниками, выпускниками первой ступени академии — посадили на корабль и отвезли в монастырь космитов. Вас было сорок шесть мальчишек, и по старой традиции каждый из паломников по очереди ложился в пилотскую утробу; сорок шесть раз корабль вошел в гиперпространство и сорок шесть раз благополучно вышел. Правда, капитану и сопровождавшему рейс педагогу приходилось успокаивать биом после каждого прыжка, но машина была старая, ко всему привыкшая, она не обиделась.

В последний раз вынырнули уже у цели: в системе Альфа Эридана.

Монастырь — огромный, настоящий город в стороне от оживленных трасс — высечен внутри астероида, и первое, что ты ощущаешь, пройдя шлюз, — могильный холод. Помещения не обогреваются. Тепло, выделяемое телами монахов, уходит только на самые насущные нужды: освобождение кислорода из воздуха, переработку воды и подачу энергии в крестильный подъемник. Вас ведут в самый центр храмового комплекса, расположенный глубоко в скале, здесь есть кельи для гостей и общий зал, тут же — выход к подъемнику. Ты с пяти лет внимательно слушал рассказы наставника и давно всё знаешь про главную обитель космитов: в центре ее — первый круг, выше и ближе к поверхности — второй, а подъемник скоро поднимет тебя в третий круг — на поверхность. Туристов сюда не возят, монастырь существует исключительно на пожертвования, и лифт запускают раз в год, только для совершения таинства крещения.

В общем зале к гостям выходит настоятель, тотально безмятежный человек неопределенного возраста, разумеется, обнаженный, в одной лишь набедренной повязке; тело его блестит, словно покрытое жиром, но это не жир, просто монах умеет связывать влагу на поверхности собственной кожи. Твои друзья прекращают перешептываться. Всматриваясь в румяные лица, настоятель хмуро молчит, и брови его приподняты то ли страдальчески, то ли экстатически, как если бы он играл на музыкальном инструменте, полностью отдавшись процессу. Потом он смеется, и смех его так легок и прозрачен, таким невинным игривым эхом отзывается под ледяными сводами, что ты не выдерживаешь и тоже хохочешь, как хохочет всякий тринадцатилетний, когда ему весело; сорок шесть паломников смеются, пока настоятель не решает, что мальчишки достаточно расслабились, и мановением руки не устанавливает тишину.

— Вот так, — говорит он. — Тут бояться нечего. Тут ничего нет. Немного воздуха, чтоб дышали те, кому это необходимо. Немного воды. И больше ничего.

Зал пуст, лишь по стенам укреплены светильники, и углы теряются в темноте, но аскетизм только укрепляет ощущение покоя и даже уюта — настолько, насколько вообще может быть уютным изрытый тоннелями кусок камня диаметром в четырнадцать километров; однако тебе хорошо, ты чувствуешь, что многие поколения монахов, обустраивавших это место, оставили здесь следы своих энергий. Потом ты и твои друзья усаживаетесь на холодный пол, а настоятель рассказывает.

Много столетий открытый космос считался средой, абсолютно враждебной для животных и растений. Ученые принимали это за аксиому, пока цивилизация гомо сапиенс не достигла определенного уровня развития и не поняла, что главным врагом человека является сам человек, и единственной абсолютно враждебной средой для него является его собственное сознание. Когда люди впервые вышли в космос, они испугались невесомости и перепадов температур, они не знали, что делать с давлением внутри собственных тел — условия были настолько необычны, что наука поспешно объявила их агрессивными, смертельными. Так обитатель тропиков, прожив день среди льда и снега, возвращается назад и говорит своим теплолюбивым друзьям, что во льдах и под снегом жизни нет и быть не может.

Но жизнь есть везде, и если человек и вынес какой-то урок из собственной истории — это знание о том, что многообразие жизни абсолютно.

Вы в главном храме космитов, говорит настоятель, обведя рукой грубые базальтовые стены. Нас — около трехсот тысяч. В первом круге — двести восемьдесят тысяч. Это рядовые монахи, они пока не умеют обходиться без воздуха и воды. Многим до сих пор нужна пища, и мы не препятствуем ее употреблению. Второй круг расположен ближе к поверхности обители — там живут девятнадцать тысяч вкусивших Пустоту. Они приняли безвоздушный обет, им не нужно ничего, кроме праны. Этих людей лучше не беспокоить, мы слишком любим их и не мешаем их ожиданию… Первый круг — поверхность. Там нет ни единой молекулы газов. Открытое безвоздушное пространство. Прежде чем вы войдете в подъемник, вы должны понять, что космос полон жизни, а значит — любви. Он бесконечен, и жизни в нем — бесконечно много. Эту жизнь мы называем Кровью Космоса. Ее нельзя увидеть или потрогать. Но если вы хотите перемещаться от звезды к звезде, от планеты к планете, вы не сможете этого сделать, пока не уверуете всем сердцем.

Настоятель смотрит тебе в глаза, и тебе точно известно в этот миг, что он тебя любит.

Конечно, продолжает он, я не сказал вам ничего нового. Вы готовились к таинству на протяжении нескольких лет. Беседовали с наставниками. Все они — капелланы пилотских школ — члены нашего братства, вкусившие Пустоты. Перед тем как пройти в первый круг, они возвращаются в мир и несколько лет живут среди обычных людей: несут свет нашей веры, ибо так им велит их понимание. Они преподают закон, или создают новые храмы на старых обжитых планетах, или отправляются в дикие миры и там проповедуют понимание.

Когда они чувствуют, что готовы, они возвращаются в обитель и выходят в первый круг.

Настоятель заканчивает свою речь традиционным коротким предупреждением: кто не уверен, пусть встанет и отойдет к стене. В этом нет ничего стыдного. В коридор любви входит только тот, кто верует всем сердцем. Братия будет страховать таинство крещения, Пустота не нанесет никому вреда, но сомнения опасны.

Воздух столь сух и холоден, что у тебя чешется горло, но ты боишься кашлянуть, чтобы не нарушить торжественность момента.

Ты сидишь, не шевелясь. Никто не встает и не идет к стене. За восемьдесят лет существования Пилотской академии ни один мальчишка, совершивший паломничество, не отошел к стене, и ректор академии справедливо гордился этим обстоятельством. Пилот состоит из любви и веры, он может сомневаться даже в своем корабле, но не в своей любви к кораблю и пространству.

Тебя ведут в подъемник святилища. Он огромен и может вознести на поверхность астероида несколько сотен человек. Ты молчишь. Молчат все твои товарищи, молчит сопровождающий вас преподаватель, молчит настоятель. Тут же, во время подъема, все мальчишки раздеваются догола, без особых церемоний. Церковь космитов не приветствует красивых ритуалов, музыки и прочих эффектов, здесь в ходу сугубая простота действий. Космиты обычно имеют отношение к переднему краю технологий, в Кровь Космоса веруют пилоты и капитаны кораблей, инженеры и рабочие орбитальных станций — все они слишком умны и образованны, чтобы уважать сложные ритуалы.

Калорий, выделяемых телами трехсот тысяч монахов, с избытком хватает на то, чтобы обеспечить энергией работу машин, и вот створки верхнего люка расходятся над твоей головой. Лифт сделан в форме полусферы, купол становится идеально прозрачным, и ты видишь колючие звезды и полыхающую в центре небосвода алую звезду.

Здесь, в момент встречи с Пустотой, положено прочувствовать молитву, пережить тридцать три эмоции, и ты, потомственный пилот, с пяти лет молившийся в домашней часовне, отдаешься восторгу и ужасу.

Настоятель и сопровождающий тоже молятся. Сорок восемь ртов сжато, сорок восемь носов медленно втягивают ледяной воздух.

Каждый курсант умеет переживать молитву, но волнение слишком велико. Рассказы про коридор любви — самые популярные страшилки в академии; у каждого крещеного Пустотой свои воспоминания, и теперь, когда твой час настал, ты трепещешь.

Вокруг бурая, ноздреватая поверхность, неровности, изломы, горизонт слишком близкий, словно стоишь над обрывом; торчащие разновеликие скалы отбрасывают длинные, быстро ползущие тени. Молитва почти закончена, когда ты понимаешь, что одна из теней движется не так, как остальные. Ты всматриваешься и видишь, что по поверхности шагает человек.

Тяготение минимальное, неподготовленный новичок, пассажир или турист, сказал бы, что его совсем нет, а ты — пилот — его чувствуешь и даже можешь быстро подсчитать массу астероида, но сейчас не тот момент, чтобы считать и подсчитывать. Космит идет мимо купола размеренным скользящим шагом — так, может быть, Христос шагал по водам; так скользил, не касаясь земли, принц Гаутама; так Моисей пересекал пустыню впереди своего народа.

Мужчина обнажен, его худое тело в лучах звезды кажется ярко-алым с освещенной стороны; неосвещенная погружена во мрак, лицо выглядит как комбинация черного и красного.

Это монах из первого круга, Просветленный Пустотой, он жив единым Святым Духом и больше ничем.

Ты смотришь во все глаза.

Движения монаха полны экономной, рациональной красоты. Он смотрит на людей, защищенных прозрачной броней, и улыбается, но потом вполне равнодушно поворачивается спиной и скрывается за каменным выступом, ловко ухватившись за черный край скалы.

Про живущих в Пустоте всё известно, кроме точного количества. Это люди, полностью состоящие из Веры, и если в голове Просветленного возникает миг сомнения, хотя бы краткий, сотая или тысячная доля секунды, кожа его мгновенно обугливается с освещенной стороны, а с теневой — обращается в лед, и монах взрывается под воздействием собственного внутреннего давления, разлетаясь в стороны множеством сгустков физиологических жидкостей.

Когда тебе было семь лет, отец сказал тебе, что такая смерть не считается смертью. Фрагменты тела Просветленного Пустотой будут лететь тысячу лет или миллиард лет, пока не попадут в какой-нибудь мертвый мир и не родят новую жизнь.

В сознании Просветленного Пустотой ничего нет, ибо сознание человека есть источник агрессии. Вытеснить агрессию можно только любовью, и если ты не любишь Святой Дух, то не проживешь в Пустоте и секунды.

Говорят, что многие космиты, услышав зов, отрываются от поверхности обители и устремляются в открытое пространство, чтобы вечно лететь меж звезд.

Еще говорят, что за четыреста лет существования монастыря только один Просветленный вернулся назад, под своды монастыря. Его имя неизвестно. Молва утверждает, что вернувшийся не произнес ни слова и знаком потребовал встречи с тогдашним настоятелем обители; после разговора, происходившего при закрытых дверях, настоятель принял обет молчания, а вернувшийся выпил воды и умер.

Все эти легенды проносятся в твоей голове, пока ты смотришь, как в стене купола открывается шлюз, за которым маячат несколько фигур в скафандрах. Это монахи из первого круга, страхующие таинство Крещения.

Коридор Любви не совсем коридор. Тропа, пробитая в скале десятками тысяч паломников, десять метров пути от шлюза до шлюза, их надо преодолеть, подтягиваясь руками, справа и слева — перила, тут же — страхующие со спасательными коконами: если паломнику станет плохо, его мгновенно сунут в кокон.

Ты лучший пилот на курсе. Младший брат знаменитого Морта.

Ты идешь первым.

Внешняя дверь открывается. Насосы, даже эти, мощные, современные, не могут выкачать из шлюза весь воздух до последней молекулы, и ничтожных остатков его хватает, чтобы вытолкнуть тебя прочь.

Если ты усомнишься, вода в клетках твоего тела вскипит и взорвется. Импульсы не пробегут по нервам, боли не будет. Но ты веришь, и выходишь в пустоту, и держишь пальцами поручень, ледяной, как смерть.

Обычай велит не плыть, а шагать, в точности так же, как если бы дело происходило на планете с нормальным тяготением. По крайней мере стараться изображать ходьбу.

Пустота не переносит звуков, и ты, оказавшись в космосе, надеялся услышать тотальное безмолвие, первозданную тишину — однако ошибся. В ушах гудят удары сердца, ты слышишь работу аорты, хрипы в легких, забавное чавканье суставной смазки — рев и грохот твоей собственной жизни. Звуки переполняют тебя. Кажется, их слышат на каждой планете; вся Вселенная знает, как ты волнуешься и как сильно тебе хочется закричать от счастья.

Тебе жарко и холодно. Скалы вокруг видишь неестественно четко. Обоняние хочет запахов — их нет. Босые подошвы касаются голого камня, едва присыпанного тончайшей пылью; частицы ее, потревоженные тобой, медленно поднимаются вверх и светятся алым в алых лучах Альфы Эридана.

Черное, алое, серое — других цветов нет, только над головой холодным белым светом горят звезды; красота зрелища мгновенно завораживает тебя, но ты помнишь слова наставника: в коридоре нельзя задерживаться дольше, чем нужно. Эйфория очень опасна. Но и думать про опасность тоже не следует, иначе утратишь веру; Великая Пустота усомнится в твоей любви и попытается убить тебя.

Ты добираешься до второго шлюза, двери закрываются за спиной, и струи сжатого воздуха бьют в грудь и спину, и когда ты делаешь первый вдох, то воздух кажется тебе кислым, гнилым, неприятным. Собрав все силы, ты выталкиваешь его прочь из легких, чтобы снова ощутить сладость Пустоты, — и кричишь изо всех сил. Говорят, это рефлекс. Точно так же ты кричал в момент рождения, когда делал свой самый первый вдох.

Рвота вылетает изо рта и сразу скатывается в шарики, они повисают перед лицом, потом насосы вытягивают их.

Голый, мокрый, дрожащий, вываливаешься в каменный коридор. Здесь монах дает тебе крестильное полотенце, его ты будешь хранить всю жизнь.

Пустота приняла тебя. Полюбила. Не убила. Теперь у тебя есть власть над ней.

Наставник говорил, что это самое главное. И повторял, и просил всесторонне обдумывать его слова каждый день.

Если тебе дарят любовь, то дарят и власть. Кто любит, тот готов подчиняться, уступать, отдавать и жертвовать. Если ты жив, значит, Вселенная любит тебя и дарит тебе власть над собой. Береги любовь того, кто дарит ее тебе, и не впадай в искушение властью.

Не думай о власти, думай о любви.

Не наслаждайся властью, она не причина, а следствие, она вторична. Прими власть, но помни, что источник ее — любовь.

Катер — маленький, новый, еще пахнущий подростковым гормональным буйством — сразу дал понять, что не любит лихих виражей, и противился всякому отклонению от рекомендованного маршрута. Дурно воспитанный биом; про таких преподаватели Пилотской академии говорили — «недолюбленный» (или даже «недоцелованный»). Марат хотел пощекотать нервы, пролететь через ущелье, чтобы желтые каменные стены, поросшие травой хцт, проносились мимо на расстоянии вытянутой руки и снежные филины разбивались о лобовой камнеотражатель, но биом отказался, включил тревожный зуммер и демонстративно выкинул на грудь и плечи пилота дополнительные привязные ремни. Черт с тобой, решил Марат, и так понятно, что тебя собирали не для открытого пространства. Сэкономили на анализаторах возможных угроз, вестибулярных системах и даже на комфорте. Где это видано, чтобы пилотское кресло не было оборудовано массажером? Тупая колымага, дешевка, экономкласс, — но чувствительная. Сразу поняла, что я не смогу в нее влюбиться при всем желании.

…Посланец генерала — по имени Гцых, что значило «спокойный», — рассказал обо всем подробно и даже начертил на песке схему: на втором перевале повернуть на юго-восток и идти по самому узкому ущелью, оберегаясь филинов; на четвертый или пятый день — смотря как идти — будет видна пустыня; спустившись к ее краю, найти скалу, похожую на спину полночного дикобраза, и встать на гребень — тогда на юге будет видна другая скала, похожая на грудь нерожавшей женщины. Видимо, Гцых давно не имел дела с женщиной, поскольку в этом месте монолога он ухмыльнулся и втянул в себя слюни, однако дальнейшие инструкции озвучивал с очень серьезной физиономией.

Выйдя на открытое место, беги так быстро, как только сможешь. Если увидишь разведчика, то беги в четыре раза быстрее. Ищи яму. Между первой скалой и второй — три ямы. Волка-разведчика не бойся, он никогда не нападает, пока не позовет весь рой. Но если увидишь рой — лезь в яму. Ямы найти легко, возле каждой вбито в песок копье. В каждой яме — по четыре хорошо выдубленных шкуры носорога, и еще камни, а также мех с питьевой водой. Пчеловолк пробивает рабочей клешней одну шкуру, и даже две, а самые сильные пробивают и три шкуры, но четыре шкуры — надежная защита. Закопайся глубже, закрывайся шкурами, наваливай на себя камни и проси Мать Матерей, чтобы она спасла тебя. Если она спасет — а она спасет, из наших ни один не погиб, даже тупой Фьян, — то волки уйдут, и тогда вылезай и опять беги. Так добежишь до скалы, похожей на грудь нерожавшей женщины. Муугу там, он ждет тебя. Он просил принести ему новый кинжал из желтого камня. Он сказал, что для встречи с Великим Отцом ему нужны три кинжала, а не два.

Марат знал, что не будет использовать ямы (с него хватило ям на Девятом Марсе) и не побежит так быстро, как только сможет, а полетит на катере, в абсолютной безопасности. Но он слушал посыльного со всем вниманием, на которое был способен, и всё запомнил дословно.

Не надо шутить с чужой планетой, даже если она Золотая. Особенно если Золотая. Особенно если речь идет о встрече с Соломоном Грином по прозвищу Жилец.

Скала, где ждал маленький генерал, с высоты никак не напоминала женскую грудь, однако других скал Марат не увидел в радиусе пяти километров. Решил подняться выше, но катер опять захныкал и дал понять, что пожалуется в Центр. Ссориться с трусливой машиной Марат не стал.

Еще раз огляделся. Позади — отроги гор, впереди — скала, вокруг — серое, выжженное солнцем пространство под бледным высоким небом.

Генерал сидел в тени, с подветренной стороны, здесь рос чахлый, серебристого цвета кустарник; дикарь, повинуясь инстинкту и опыту, устроил стоянку там, где задолго до его прихода обосновались более примитивные формы жизни. Марат снизился, сделал предписанный инструкцией облетный круг и подумал, что пустыня похожа на космос, она кажется мертвой только на первый взгляд; морфосканер можно не включать, и так ясно, что здесь есть и вода, и флора, и фауна, чем бы тогда питались хозяева здешних мест — пчеловолки?

Он посадил машину с обратной стороны скалы, вне поля зрения Муугу. Выскочил из кабины — жара ударила, обожгла лицо и голые плечи. Пошел, увязая в мелком песке. Подумал, что генерал не дурак и будет очень удивлен, когда увидит Владыку бодрым, с чистой кожей и без следов усталости.

— Я принес тебе это, — сказал Марат генералу и вытащил из-за пояса почти новый медный нож, реквизированный неделю назад в хозяйстве одного из ловцов угря (паренек был женат на племяннице матери рода и отважился выказать недовольство, исполнителям из медной бригады пришлось применить силу). Нож был не рыбацким, а боевым, с широким клиновидным лезвием, одна сторона заточена, другая иззубрена; работа придворного кузнеца, вооружавшего только внутреннюю охрану дворца и храмовую стражу. Точно такие ножи всегда носила при себе Нири.

— Ыыцз, — ответил Муугу, ловко перехватывая брошенный Маратом презент, весело рассмеялся.

— Ыыцз, — согласился Марат и подумал, что завтра они, скорее всего, перестанут быть друзьями.

Жаль малыша. Сегодня он счастлив: подарок действительно ценный. Вполне возможно, что клинок принадлежал любимой служанке Отца. Было бы правильно, если бы генерал зарезал Соломона Грина именно этим оружием.

Он кинул к ногам генерала еше один подарок — мех с ледяной водой (хорошо, что в катере был холодильник) и тоже улыбнулся.

— Что скажешь?

Муугу встал, сунул клинок за верхний ремень сандалии, приглашающе махнул рукой. Полез по скале вверх.

С вершины Марат первым делом бросил взгляд в сторону катера. Камуфляж работал идеально.

Генерал показал себе под ноги.

— Он был здесь.

Марат наклонился, увидел косточку черного банана.

— Я нашел следы его костра. Он был здесь, а потом пошел к той скале.

Маленький дикарь вытянул руку.

— Если идти — это два дня и одна ночь. Если бежать — один день и половина ночи.

Марат прищурился, ничего не увидел, кроме желтого марева и радикально прямой линии горизонта.

Он видит лучше меня, пронеслось в голове. Или, что вероятнее, я просто износился. Когда-то мое зрение было идеальным. Девять земных лет, десять местных. Золотая Планета не пожалела меня. Впрочем, уголовному преступнику, занесенному в список «альфа», глупо жалеть о глазах.

— Я знаю, он там, — сказал Муугу. — Отсюда больше некуда идти. Других скал я не вижу — значит, и он не увидел.

Марат кивнул.

— Что ты хочешь делать?

Генерал засмеялся, горло его давно не пробовало воды, и смех получился скрежещущим, страшным.

— Позову своих, — небрежно ответил он. — Фъяба, Тригша, Миджу. Всех. Будем копать ямы. Мы всё знаем. Мы сидели у края пустыни три раза по четыре дня. Мы захватили горцев и заставляли их бежать на юг. Одного, потом второго, потом третьего. Горец бежал, а мы смотрели. Сначала прилетал разведчик, потом — весь рой. Волки убивали горца, а мы смотрели. Сначала волки убивают жертву, едят и дерутся. Потом убивают и едят своих — тех, кого ранили в драке. Потом улетают. Они никогда не летают над одним и тем же местом, и если еды нет, они ищут ее в других местах. Мы Ждали, пока они улетят, и пускали другого горца. Теперь я знаю, сколько можно пробежать, пока не прилетит рой. Мы будем копать яму, потом вторую, третью, четвертую, и еще одну, и еще одну… В каждой яме мы оставим шкуры и воду. Мы будем делать ямы до тех пор, пока не дойдем и не возьмем его.

— Я понимаю тебя, — сказал Марат, оглядываясь. — Я не понимаю, как он смог дойти до тех скал. Он не копал ям, и у него не было шкур носорога.

Муугу пожал плечами.

— Он плохой. Волки тоже плохие. Он такой же, как волки. Он им свой. Они не тронули его.

Тоже верно, подумал Марат и сказал: