Русская фантастика – 2016 (сборник) Гелприн Майкл

– Лондон, восемь лет назад.

– Не была, – рапортую я, поднимая бокал.

– Сеул, три месяца назад.

– Понятия не имею, о чем вы.

Сама стою и думаю, как вышло, что он меня заметил, а я его нет.

– Капитан, – укоряет Механика в ухе, – это недопустимо, надеюсь, вы понимаете.

Надо как-то выкручиваться. Выкручивать кому-то руки – это я научилась. А вот выходить сухой из воды… Какой красивый.

Он представляется, и имя вылетает из головы мгновенно.

– Я никак не могла быть в Лондоне восемь лет назад. Мне исполнялось девятнадцать, и…

– О! – оживляется парень. – А у вас есть эта традиция?

– Какая? – непонимающе спрашиваю я.

– В Корее на совершеннолетие обязательно целуют. Меня вот не поцеловали.

Механика точно не одобрит, если я брошусь ему на шею (ведь в прямом смысле слова: прыгать придется), поэтому я легонько кашляю и задаю вопрос про отношения публики и звезд в Корее. В моем две тысячи двадцатом картинка ужасает. Парнишка бледнеет, мнется и заводит про то, какие у него хорошие поклонники. Все ясно с ходу, да еще время подходит к концу – спасибо Механике, сократила.

– Можно ваш номер телефона? Я бываю в Европе, там попроще, пригласил бы на свидание.

Хоть снова вой в голос. Механика же не позволит… Не позволит прыгать ради парнишки.

– Простите, – говорю, – простите.

Самое сложное – дождаться возвращения домой.

Но Механика, наверное, издевается и забрасывает меня на задание.

* * *

Война – это война. В армию загребают с ходу, очень быстро, всеобщий призыв. Никто никогда бы не подумал, но ресурсы нужны всем, и вот уже звезды гибнут рядом с простыми ребятами. Никому не интересны мотивации, никому не интересен твой день рождения, а всего-то и хотелось, что увидеть рыжую, по которой, к сожалению, никакой информации. Наверное, она погибла, такие же не воюют, не держатся и не спасаются. Но тебе все равно, потому что в первые же дни ты перестаешь хоронить родных и знакомых, а также разбираться в том, кто начал войну две тысячи сто пятьдесят.

* * *

– Механика, слышь, я задолбалась.

Первый раз выхожу на связь сама. Достаю передатчик, засовываю в ухо – и говорю.

– Капитан?

Ах, чертовы инженеры, какие человеческие интонации.

– Понимаешь, я задолбалась. Скольких я спасла?

– Семь тысяч… – начинает она, и я ускоряю шаг.

На студию надо успеть во что бы то ни стало, но у меня нет ни желания, ни стремления. Каким-то образом я выпала из вечной круговерти «звонки, психи, запись, концерт, поиск, разговоры, скандал, скандал, скандал» и не знаю, куда пристроиться. Мне не нужна моя известность. Мне больше, блин, не нужны деньги.

– Капитан, вы говорите вслух. И это, с позволения, напоминает неструктурированный поток сознания.

– Механика, мне не нужны деньги, мне скучен мир, ты понимаешь?

Я добегаю до студии и разворачиваюсь на каблуках. Пустота внутри набирает угрожающие объемы, а я больше не знаю, чем ее заполнять.

– Боюсь, капитан, я не был создан для этого, – вдруг горько заявляет Механика, и я не знаю, что сказать или сделать. Создается ощущение, что со мной говорит мужчина. До этого я всегда воспринимала Механику только в женском роде. Направлять и советовать – вроде все понятно.

– Эй, – начинаю я, но Механика отключается, оставляя меня наедине с истерящим телефоном, секретаршами, ассистентками, моей личной находкой и процессом звукозаписи.

Оказывается, Пи-Джею принесли не то шампанское, и теперь он отказывается начитывать очередной рэп. Бесполезно доказывать, что «AOC» – это «Appellation d’origine controlee», он все равно не поймет. Я показательно закатываю глаза, швыряю бутылку в мусорное ведро (ничего, нам, функциональным психопатам, можно, потом подниму и выпью сама) и издаю боевой клич. Все ассистентки давно обучены и так же показательно дрожат губами.

– Давайте я сбегаю! – вызывается наш стажер Макс, восемнадцатилетний мальчишка, я киваю и сую ему денег.

Звезда должна быть довольна. Хорошо, если этого удается достичь малой кровью. Еще полчаса мы просто треплемся ни о чем с утихомиренным Пи-Джеем, я спрашиваю, как его шикарная мама и красотка-сестра, узнаю, что у обеих теперь по салону красоты, рассказываю о тусовках и встречах с великими. Главное – найти общего врага, а дальше тему развивать можно сколько угодно.

– Капитан, – внезапно говорят в ухе. – А почему вам скучен мир?

Механика, милая, как тебе сказать. Я живу жизнью полноценной селебрити днем, а еще иногда тем же днем я предотвращаю гибель каких-то людей где-то там в будущем. Иногда это просто, иногда это сложно. Иногда ты даешь вводные, иногда я расследую на месте. А еще – летаю по временам и вероятностям. Я бы хотела удостовериться в том, что не спятила, но не волнуюсь ни капли, психопаты ведь не сходят с ума. Мой мир, выстроенный потом, кровью, трудом, лестью и обманом, перестает меня устраивать только из-за знакомства с тобой. Мне не важно то, за что полгода назад я продала бы душу. Только вот, Механика, какая штука: мою душу купила ты за возможность делать что-то хорошее, иссушающее меня до нитки и не приносящее ни пенса дохода.

– Да парнишка не дает покоя, знаешь, – спокойно вру я, выходя покурить.

Так действительно лучше: по крайней мере, есть материальное объяснение происходящему. Парнишка с бровями вразлет – и точка.

* * *

Родители со связями – хорошо всегда, даже когда от мира остается всего ничего и тебе приходится скрываться в бункере вместе с сотней таких же, как ты, и не думать ни о чем вообще. Они, по крайней мере, могут этот самый бункер организовать. Ты спишь, тебе снится всякая чертовщина, иногда тебе снится, что ты умираешь, и это хороший, счастливый сон. Рыжая не приходит почти никогда, и в этом кроется какая-то загадка, потому что ты проигрываешь в голове все возможности и желаешь только одного, вернуться в Лондон и в восемнадцать, чтобы поймать ее на мосту и не отпускать. Может, потом не будет войны. Может, ты блажишь, но желание – одно. Ах да. Ты почему-то вспоминаешь, как наврал ей на той вечеринке, сказал, что тебя не целовали в совершеннолетие. Целовали, как же, довольно противная девица Син, которую никто этого не просил делать. Теперь хочется, чтобы была только правда.

* * *

– Капитан…

– Иди к черту, я на свидании, в туалет вышла.

– Капитан!

– Да разжалуй меня к любой матери.

– Капитан.

Последнее звучит приговором. Я знаю, что не могу отказать, знаю, что зря препираюсь с этим голосом, который таскает меня из одного безумного мира, полного ненависти, в другой, от маньяка, разбирающего рельсы, к уроду, портящему электронику в самолете. Но я правда на свидании со вполне симпатичным парнем.

– Капитан, – вдруг ломается Механика, не дождавшись ответной реплики, – капитан, вы нужны мне.

Голова кружится то ли от шампанского, выпитого уже в избытке, то ли от чего еще. Но я не понимаю, как она выбирает эти моменты, как она делает то, что делает.

– Капитан. Клуб в Пекине, больше двух тысяч человек, простые парни и девчонки, вы нужны мне.

Ну да, не в качестве собеседника же.

– Вы вернетесь обратно в то же мгновение, вы в курсе, капитан.

Конечно, Механика, только я не буду той же, я буду другой – и хорошо, если со щитом, а не на щите. У нас пока не было промахов, но должен же быть первый?

– Вперед, – бросаю я.

Зеркало передо мной расплывается целым спектром цветов, и вот я уже пялюсь в стробоскоп. Вводная, на самом деле, очень глупая. В частных комнатах богатенькие мальчики закуривают, роняют на пол зажигалку, и проспиртованный ковер вспыхивает, а потом паника, давка, куча жертв…

– Что вы предпримете, капитан?

– Механика, помолчи, пожалуйста.

Она (или он, кто ж разберет) послушно затыкается. Мне очень лень, мне очень хочется вернуться к моему сорокалетнему актеру, звезде всех блокбастеров на свете, мне не хочется терять настрой. Я осматриваюсь и выбираю самый-самый легкий вариант, зажимаю клавишу экстренной эвакуации. Клавиша оказывается сенсорным экраном, который тут же преобразуется в симпатичную голографическую девушку, задающую вопросы на китайском. Я толкую ей то, что шепчет на ухо Механика, и барышня включает тревогу на самом легком уровне.

– О-о.

Звучит не очень хорошо, и я ударяю себя по лбу. Из клуба только что вышел последний человек, пожара не случилось, зато скандалов – штук пять.

– Они идут праздновать в соседний и спалят его дотла.

– Механика, ну твою же… – Я верчусь изо всех сил, пытаясь понять, куда бежать, кого хватать, что делать.

– Прямо, вот по той улице, на которую вы смотрите, капитан.

У меня нет времени задумываться над перипетиями судьбы, поэтому я мчу вперед, добегаю до пафосного даже по моим меркам черного куба (будто эбонитового с виду), подлетаю к секьюрити, начинаю что-то нести про день рождения, подружку, опоздание, благо вид позволяет. Секьюрити пропускает, улыбаясь, и я кричу через грохот:

– Механика, милая, где эти ублюдки, я просто их порешу.

– Триста первый номер, люкс.

Я снова вылетаю на улицу, хватаю секьюрити под руку, несусь с ним внутрь. Он, на удивление, сносно говорит по-английски, мне чертовски интересно, какой это год, с голограммами в дешевых клубах и англоговорящими секьюрити в дорогих, но это не мое дело. Через три минуты пьяные в дым придурки лежат носом в ковер, я для верности забираю зажигалку (ну конечно, долбаная «Зиппо», продолжает гореть, когда гаснет ад), выношусь из номера, потому что у секьюрити миллион вопросов, ору Механике, чтобы забирала.

Ничего не происходит, я бегу через черно-сиреневые комнаты (все-таки ничто не меняется, несмотря на голограммы и английский язык), кажется, теряюсь, забегаю на какое-то явно закрытое мероприятие – и вижу за столом его. Парнишку. На торте выставлено «19», он задувает свечи, радостный и немного растерянный. Принесло так принесло. То ли Механикой, то ли нелегкой, то ли чем еще. Совершеннолетие.

Все хлопают, и справа от меня поднимается на ноги какая-то девица. Идет к моему парнишке, слегка покачиваясь на каблуках, и тут до меня доходит. Я расталкиваю пару рослых мужиков, в два прыжка оказываюсь у стола и так шибаю ее плечом, что… Перегибаюсь через столик, тяну парнишку за ворот на себя, высокий, и целую. Просто прижимаюсь губами к губам. И он вздрагивает. И обнимает.

И тут же уплывает вдаль, превращаясь в зеркало.

Механика, сдохни.

* * *

Интеллект и сознание – всегда интеллект и сознание. Ты вспоминаешь девятнадцатый день рождения. Не долгий разговор в клубе потом, не стук каблуков и смех, не мост в Лондоне. Вспоминаешь и очень легко соглашаешься на экспериментальную программу, которая, возможно, предотвратит войну две тысячи сто пятьдесят. В конце концов, кто, если не ты. И на собственные похороны и двадцать шесть залпов смотришь уже изнутри нового бесконечного пристанища, у которого снуют люди. Они думают, что пристанищу нужен смотритель, но пристанище – это и есть ты. Умирают, гады, слишком быстро, один за другим. Ты забываешь о своей цели, потому что питания хватит надолго, ты же можешь все, ты господь бог. А потом ты вспоминаешь девятнадцатый день рождения. Со всеми банками памяти найти ее в две тысячи двадцатом оказывается сложнее, чем ухватить фантом, исчезающий на глазах, тогда. И она говорит с тобой через сто тридцать лет и придумывает смешное имя – Механика.

* * *

Он не выходит на связь целых два месяца и не отвечает ни на что. Я посылаю к черту и актера, и работу, и долблю, долблю, долблю, как мантру и молитву: Механика, Механика, Механика. Такое ощущение, что я знала его всегда. Я пытаюсь вспомнить момент, когда мы познакомились, как он вышел на связь, как я впервые сделала временной прыжок, но не могу. Он говорил, что такой эффект может быть, но никогда не говорил, что исчезнет сам. Моя жизнь теряет отголоски смысла, и я начинаю делать то, что умею лучше всего, – вредить людям. Делать им больно, нажимать на те точки, которые нажимать нельзя и не нужно.

В голове вдруг шумят деревья и будто бы стреляют из оружия.

– Капитан, – раздается следом.

Я кубарем слетаю с кровати, надеясь не потерять связь. Тяжело дышу и молчу.

– Капитан, я много думал. Возможно, нам следует прекратить сотрудничество. Мне…

– Механика… В смысле, ты же ведь парень. Я знаю. Замолчи, заткнись, умолкни. Моя жизнь имеет смысл только с тобой. Не ищи себе новых. Они будут хуже, ты знаешь это.

– А как же он, капитан?

– Я бы хотела быть с ним, но, может быть, мы сделаем за несколько месяцев все то, что произошло за сто тридцать лет, а потом… Оставь меня в его дне рождения? Не том, не том. Там, где ему будет двадцать шесть. И я появлюсь из ниоткуда, и, может…

– Видите ли, капитан, это две тысячи сто пятидесятый, а я отклонился от своей основной миссии.

– Да какая разница. Какая, к черту, разница. Ты можешь заниматься своей целью, дай мне шанс на счастье. Ты разве сам не видел? Ты видел, и ты чувствовал со мной и за меня.

На том конце долго молчат.

– Видите ли, капитан, в две тысячи сто пятидесятом он погибнет.

Я чувствую, что от сердца остается стеклянная крошка.

– Дай мне его спасти. Я понимаю, исключение, но… Но я все сделаю.

– Капитан, там начнется война, вы никого не спасете. А я – я должен ее предотвратить. Я забылся. Я нашел причины в две тысячи семнадцатом, я должен был искоренить одну организацию, но потом я нашел вас и занялся исправлением несущественных мелочей.

– Несущественных? Несущественных?! – Я с трудом беру себя в руки. – Давай предотвратим войну, а потом забрось меня к нему.

– Никак нет, мы не будем ее предотвращать.

Мне слышится что-то знакомое в тоне, и я молчу в ответ.

* * *

Любовь – очень странная штука. Ты можешь быть с ней только модулированным голосом в ухе да часами на запястье. Иначе никак. Иногда тебе удается вспомнить изначальную ветку, в которой ее не было и быть не могло, в которой ты все равно становился всемогущей Механикой – и случайно натыкался на нее в две тысячи семнадцатом. Потерянную, злую, одинокую – совсем такую, как ты. Но дальше ты помнишь только мост и девятнадцатилетие.

* * *

Я пытаюсь понять, когда это все началось. И как все это продолжилось, Люди одинаковые везде, и в две тысячи сто пятидесятом умудрились устроить войну. Почему Механика отказывается ее предотвратить? Почему не выходит на связь, снова, бесконечно, заставляя меня мучиться? Почему так спокойно говорит о гибели людей? Она же – он же – машина, у нее должны быть вшиты законы, инстинкты, в конце концов. Она должна предотвратить войну, а не быть со мной и прыгать по временам…

В голове что-то щелкает, и я прошу настойчиво, ловя носом снег на Риджент-стрит:

– Механика, закинь меня в две тысячи семнадцатый. Я остановлю войну, а дальше посмотрим.

– Капитан, – отвечает устало, – я не могу, капитан.

– Слушай, Механика, в чем вопрос…

– Я не смогу исполнить ваше желание, буде война окажется предотвращена. Меня не будет существовать, я продукт войны, капитан.

– Давай по именам. Я Джейми.

– А я… Механика, Джейми. – В голосе явственно слышен смешок.

– Понимаю. Но человечество важнее, чем твое существование или моя мечта.

– Я…

– Да ты Инхен! – срываюсь на ор я.

Как только имя-то вспомнила. Ведь забыла сразу из-за выражения глаз и этих чертовых бровей.

Механика молчит совсем потерянно, и до меня доходит, что я только что не просто сделала больно, а угадала.

– Ты – это он?

Следующие две минуты я теряю. Я прихожу в себя на полу, а потом меня рвет. Самое страшное, что может случиться, красивый мальчишка становится машиной ради каких-то высоких целей.

– Джейми, послушай, я только так мог с тобой быть.

– Ты, ты…

Я не знаю, что сказать, и с ненавистью сдираю с запястья часы, вырываю из уха передатчик.

* * *

Кончается все на свете, даже бесконечность. Тебе нужно принять решение, тебе нужно расстаться с девчонкой, с которой был все эти сотни лет, потому что она не хочет быть с тобой. И ты вспоминаешь все, от начала и до конца, и шепчешь в никуда – даже не шепчешь, а выводишь в качестве знаков, говорит оно там как-то само: «Джейми, давай».

* * *

– Инхен, слушай. Я готова им помешать. Тут достаточно сорвать одну встречу, правильно?

Я жду ответа: «Нет», – но он говорит что-то утвердительное.

– Инхен, слушай, я… Ну, то есть, тебя не будет, но ты будешь там, живой и здоровый, женишься на ком-нибудь. Инхен, это хорошо.

Я мнусь у входа какого-то затрапезного здания. Сегодня мне предстоит разрушать, а не спасать. Но я разрушу, я смогу. Я не плачу, потому что плакать это глупо, а тот парнишка из Лондона никак не заслуживает подобной судьбы.

– Ты права, капитан.

– Инхен, послушай. Хотела спросить. А… Ну вот тебя больше не будет. – Я захожу в здание, замирая на точке «1». – Но ведь часы. Они могут остаться? Я могу тебя увидеть, там, в хорошем будущем? И вернуться обратно.

Он думает, потом отвечает неуверенно:

– Мы переписываем вероятность длиной в сто тридцать три года. Я считал, без эмоций, как научился у тебя. Войны не будет. Те жертвы, что мы спасли, будут. Но мы решили ведь, правда?

– Я не это спрашивала, Инхен.

Первого я сталкиваю с лестницы. Эффект летальный, но мне все равно.

– Часы при тебе, я думаю, ты научилась с ними обращаться. Понятия не имею, останется ли что-то постфактум. Но, знаешь, лучше не надо. Я увижу тебя, и…

– Инхен, смысл в том, что я буду тебе не нужна. И в том, что не увидишь.

Второго надо просто подкупить.

Третьему – пригрозить.

Работы на десять минут.

– Инхен? – спрашиваю я.

Откуда-то издалека доносится: «Джейми», – и всей своей психопатической натурой я чувствую, как не хочется ему уходить. Я зову снова.

– Поцелуй меня, – просит он и отключается уже навсегда.

* * *

Я стою перед его домом и смотрю на двойню, колесящую на велосипедах. Двадцать один пятьдесят четыре, никакой войны, никакой Механики. Часы – и те барахлят. Их тоже не должно быть. И я не должна помнить, но почему-то помню все, как вчера. Главное, что мы предотвратили войну, погубившую человечество. Главное, что ему тридцать и он счастлив. Главное… Я разворачиваюсь и ухожу. Пора возвращаться домой, к Пи-Джею, скандалам и продюсированию.

Мир блекнет сам по себе, и я вдруг оказываюсь на его девятнадцатилетии. Нет, он просил. Просил, умирая. Но я не… Я стою и смотрю, как с места срывается все та же девица, потом, пытаясь не реветь, повторяю свой давний маневр – и исчезаю. На губах остаются тепло и соль.

* * *

Война – это любовь. Ты понимаешь это в день, когда тебе исполняется девятнадцать и какая-то девчонка берет и испаряется из твоих рук, только поцеловав. Вся твоя жизнь зацикливается на этом моменте, ты привыкаешь к тому, что тебя хотят все, кроме тех, кого хочешь ты, и в конце концов смиряешься. А потом она, такая рыжая, такая яркая, вдруг стоит на ступеньках твоего гребаного Эйбиси-Энтертейнмента, растерянная и смотрящая круглыми глазами на пустое запястье. Ты не медлишь ни секунды и наконец-то целуешь ее в ответ.

К.А. Терина

Тише, мыши

Тише, мыши,

пожалуйста, я прошу вас, тише.

Молчите, мыши,

заклинаю мышиным богом.

Кот на крыше –

он каждое слово слышит,

он каждое слово рифмует

с безумным своим монологом.

Кто не мечтал быть котом? Нет, я понимаю, о таком вслух не говорят. В таком не признаются. Мы – мыши. Дети Света. Хранители Договора. И так далее.

Но все же. Загляни в голову самому святому мышиному старцу, уверен, долго искать не придется. Ее – мечту родиться котом.

Жизнь мыши – адский труд, к тому же труд неблагодарный. Путь мыши полон ловушек, ненависти и презрения. Но свою задачу – хранить Договор – мы выполняем исправно. Хоть и приходится нам несладко.

А кот? В наше время, будем честны, у кота не жизнь, а сметана. Кто видел этот Мрак, кто его щупал? Я – нет. Иной раз выбираюсь, конечно, под ночное небо. Почтить память предков. Сов послушать. И вот что я вам скажу: не страшно. Ни капельки.

Хвостат, хранитель Договора, учит, что если и был когда-то в древности Мрак – тот самый, который Создатель отделил от Света, – так нет его давно. Сгинул, растворился и стерся, оставив вместо себя равнодушную серую ночь. Хвостат – воплощение мудрости. Такого не слушать – себе дороже.

Но я судить не берусь. Тем более с моим мышиным зрением.

Зрения моего, впрочем, хватает, чтобы разглядеть счастливую кошачью долю. И нет-нет да и позавидовать.

Котам хорошо.

Котов люди любят и ценят. Сами, может быть, не знают, за что. Котам ставят памятники, кое-где им, говорят, даже поклоняются. Нет, я поклонов не жду. Честно. Но от благодарности не отказался бы. Короткое же слово, несложное – спасибо. Нет, не дождусь. А дождусь – веника. Мышеловки. Отравленного сыра.

Коты живут в десять раз дольше мышей. Научный факт. Таких, как я, Рифмоплет пережил сотни, а то и тысячи.

Но теперь наш кот выбыл из строя, причем самым подлым образом. Не подготовив замены. Вспоминая спокойную жизнь, которую вели мы в лучшие дни, при Рифмоплете, я задумываюсь: знает ли он, что творят котята, оставшиеся без присмотра? Ведь это, между прочим, его прямая обязанность – вразумить младших товарищей и вбить в них когтистой лапой науку о Договоре.

Беда в том, что Рифмоплет безумен. Безумен окончательно и бесповоротно. Хвостат-то когда еще это предсказывал. И вот оно, сбылось.

Безумие – страшная штука, заразная. Взять хотя бы друга моего, Ушаста. Сгинул в считаные часы – в конвульсиях и горячке. Кот, конечно, посильнее будет. Вон уже сколько держится.

Но мне от этого не легче. Потому что сторожить его сегодня – моя очередь.

Серой тенью пристраиваюсь на посту за трубой. Впереди бессонная ночь – серьезное испытание для мыши. А уж ночь наедине с безумным умирающим котом – что может быть хуже? Разве что Мрак. Что бы там ни говорили Хвостат и мой собственный опыт, я все-таки побаиваюсь. Уши трясутся – кому расскажешь, засмеют.

Жить Рифмоплету осталось недолго. Даже по нашим мышиным меркам. Уже месяц лежит он на крыше почти без движения. Находит в себе силы подняться только дважды в день. Утром Рифмоплет спускается на чердак, чтобы встретить Хозяйку, которая приносит ему молока. Вечером провожает солнце. Вот как сейчас. Надо признать, его черный силуэт, подсвеченный закатными лучами, смотрится величественно и грозно. Может, за это их люди ценят? За величие?

Когда солнце скрывается за лесом, а воздух делается черным, Рифмоплет устало сворачивается клубком. Все, кажется, спит.

Эх, мне бы его счастье. Впрочем, какое уж тут счастье. Из своего убежища я отлично чувствую запах скорой смерти.

– Эй, мышь. Подойди ближе, мышь.

Не спит, подлец.

Я, конечно, не отвечаю и не двигаюсь с места. Инструкции строго-настрого запрещают приближаться к Рифмоплету, слушать его и особенно вступать в разговор. Нельзя выдавать свое присутствие Объекту. Объекту! Так смешно формулировать умеет только Полухвост.

Но дело, конечно, не в инструкциях. Дело в Ушасте. Слишком хорошо я помню, во что превратился мой доверчивый друг после разговоров с котом. Безумие заразно. Нет уж: ни шага, ни слова.

– Не бойся, – говорит Рифмоплет. – Я тебя не съем.

Смешно. Рифмоплет не способен даже вылакать молоко, которое оставляет ему Хозяйка. Куда ему справиться со мной.

– Можешь не отвечать, мышь. Я слышу твои мысли. Ты напуган.

Три раза ха-ха. Мысли он слышит. Лапку не проведешь такими фокусами. Лапка, кстати, это я и есть.

– Лапка? Приятно познакомиться, Лапка. Мое имя ты знаешь.

Ох ты ж, мышиный бог! И правда слышит. Бежать, бежать отсюда! Но я только крепче прижимаюсь к кирпичу, на котором устроился. Я мышь, дитя Света. Меня не так-то просто напугать.

– Не дрожи, Лапка. Я тебя не обижу.

Не отвечать. Не думать. Тише мыши, кот на крыше, а котята еще выше.

– Куда уж выше. Сам подумай. Некуда выше. Разве что – на небо. Впрочем, они это скоро устроят.

Они?

– Вы. Мыши.

Я понимаю, куда он клонит, и мысленно кручу хвостом у виска. Кот и вправду безумен. Мыши никогда не пойдут на такое.

Признаю: котята здорово меня нервируют. Да что там – нервируют. Будем честны. Я их ненавижу. У меня для этого поводов предостаточно, но главный, конечно, – Камышик.

Котята – милое слово, уютное. Оно про полосатые комочки шерсти, которые так забавно делают свои первые неуверенные шаги. Нашим полосатым комочкам – Снежинке и Мурзику – уже по пять месяцев. Между собой мы зовем их Убийцей и Палачом. Пять месяцев, только подумайте! Треть мышиной жизни. В таком возрасте всякий уважающий себя кот обязан знать и чтить Договор. Но нам достались какие-то дикари.

С каждым днем нас все меньше. Котята исправно душат мышей одну за одной, сея страх и панику. Сероух, Валенок, Кубышка… Мы помним имена наших героев. Неделю назад в этот список попала и моя Камышик.

Но убить их? Только безумец может подумать, будто мы на такое способны.

У мышей есть предназначение. И мы никогда ему не изменим.

– Правда? Расскажи, что ты знаешь о мышином предназначении. Вместе посмеемся.

Ох, я и забыл, что этот подлец меня слушает.

Тише, мыши, кот на крыше, а котята еще выше…

– Кто тебя научил этой считалочке?

Считалочке меня научил Хвостат. Но коту-то какое дело?

– Такое, что эту считалочку Хвостату рассказал я сам. Очень, очень давно. Даже по вашим мышиным меркам.

Нашел чем гордиться. Это как если бы я хвастался цветом шерсти, а Полухвост огрызком хвоста. Ну да, кошки живут дольше. Я, кажется, уже упоминал об этом.

– Кошки, – тихо говорит Рифмоплет. – Кошки, а не мыши. Спроси у Хвостата, сколько ему лет.

Лет! Смешно пошутил. С чего бы мышам возраст годами измерять?

Вот мне, например, двести восемнадцать дней. Солидный возраст, между прочим. Жизнь, считай, перевалила за половину. А Хвостату… Хм. А ведь и правда – сколько ему? Дед мой, Слоник, родился уже при Хвостате. Это я точно знаю, потому что имя деду Хвостат и придумал, а уж дед ему это потом всю жизнь припоминал. Нелепость же неимоверная: мышь по имени Слоник. Дед мой, надо сказать, был долгожитель, седьмую сотню дней разменял, прежде чем…

– Я помню Слоника. Славный был мышонок.

Тут я не выдерживаю, говорю:

– Еще бы тебе не помнить. Сам же его и съел. Вкусно было?

Не отвечает.

Здесь я, конечно, не прав, признаю. Рифмоплет мышей не обижает, чтит Договор. Полухвоста того же кто из мышеловки вызволил? Он, Рифмоплет. Так что про деда – это я напрасно. Сам он к коту пошел, когда смерть почуял. Не хотел умирать в норе. Упрямый был, зараза.

Но это не повод разговаривать с котом. Нет, не повод.

Спать-то как хочется! Надо двигаться, вот что. А двигаться запрещают инструкции. Но, посудите сами, что лучше – нарушить инструкции или уснуть на посту?

Осторожно огибаю трубу – с той стороны, которая подальше от кота. Пробежаться по крыше туда-обратно. Большего мне не нужно.

Тише мыши, кот на крыше…

Кот. На крыше.

Он появляется из темноты, как айсберг из тумана (это я, опять же, от Хвостата нахватался). Мышиный бог! Замираю на месте, жмусь к черепице. Убежал бы, врать не стану. Да только лапы отнялись от страха.

Кот, которому положено лежать без движения в нескольких метрах отсюда, возвышается надо мной грозной тенью. Вот и смертушка твоя пришла, Лапка.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Пилот космического корабля – профессия востребованная и уважаемая. Пилот космического корабля наемни...
Классическая сага о любви и выборе от блистательного Джона Ирвинга, автора таких мировых бестселлеро...
В полутемном антикварном магазинчике в Риме скрипачка Джулия Ансделл натыкается на пожелтевший листо...
Тяжело быть некромантом, а некроманткой в особенности: никто тебя всерьез не воспринимает, ни люди, ...
Применение креативного мышления в «некреативных» областях может обеспечить огромное преимущество. Та...
«– Смотрите – видали ботиночки? – сказал Билл. – Двадцать восемь монет.Мистер Бранкузи посмотрел.– Н...