Сердцедер Виан Борис
Служанка встала, подбежала к сундуку, вытащила оттуда старую штору и завесила ею круглое окошко, через которое свет проникал в комнату. Голубые сумерки придали чердаку вид подвала.
— Кровать будет скрипеть, — заметил Жакмор, решив отложить психоанализ на потом. — Можно положить на пол твою подстилку?
— Да, — отозвалась она, задыхаясь от возбуждения.
Он чувствовал, как комната пропитывается запахом ее пота. Она наверняка вся влажная. Довольно-таки соблазнительно.
XVI
Тяжелые шаги на деревянной лестнице вывели их из оцепенения. Жакмор отклеился и высвободился, служанка продолжала лежать на подстилке, частично съехав на пол.
— Это он… — еле слышно прошептал он.
— Он сюда не придет, — сказала она. — Он идет к себе.
Она пошевелилась.
— Перестань! — осадил ее Жакмор. — Я больше не могу.
Она замерла.
— Вы ведь еще будете меня пси… анаировать, — спросила она хриплым голосом. — Мне это так нравится. Просто как в сказке!
— Да, да, — кивнул Жакмор; от его возбуждения не осталось и следа.
Пришлось прождать минут десять, пока желание вернулось на свое место. У женщин нет никакого чувства такта.
Шаги хозяина затрясли весь коридор. Со скрипом открылась и хлопнула дверь. Жакмор встал на колени и прислушался. На четвереньках тихонько подполз к стене. Внезапно тонкий луч света ударил ему в зрачок. Наверное, выпавший сучок. Продвигаясь к источнику света, ощупывая луч рукой, психиатр нашел дырку в перегородке и, помедлив немного, прильнул к ней. Но сразу же отпрянул. Ему почудилось, что его видели так же хорошо, как видел он. Но разум свое взял, и соглядатай возвратился в исходное положение.
Кровать кузнеца находилась у самого отверстия. Странная низкая конструкция. Одеяла на ней не было. Матрац да натянутая простыня, вот, собственно, и все; отсутствовал даже обязательный для деревенских постелей пухлый пуфик, обтянутый красной кожей.
Дальше взору открылся стоящий спиной голый по пояс кузнец. Казалось, он был занят чем-то очень важным. Затем в поле зрения попали его руки, они поднялись и опустились, как будто по чему-то похлопывая. Взялись за пояс и расстегнули пряжку; штаны упали, открыв психиатру огромные узловенозные ноги, мохнатые, как пальмовые стволы. Грязные хлопчатобумажные трусы не заставили долго ждать. Жакмор услышал какой-то шепот. Но слушать и смотреть одновременно было совершенно невозможно.
Кузнец вытащил ноги из трусов и штанов, болтая руками, развернулся и направился к кровати. Сел. Жакмор снова откинулся назад, испугавшись неожиданной близости. Но, не в силах удержаться, опять прильнул к отверстию. Он застыл и не пошевелился, даже почувствовав сзади себя Красноноску; только пусть попробует ему помешать, получит ногой прямо по репе. А потом он вообще перестал что-либо чувствовать, так как его сердце остановилось. Он увидел то, что спина кузнеца скрывала от него все это время. Перед ним предстала выкованная из стали и бронзы точная копия Клементины, одетая в белое пикейное платье. Кукла медленно шагала по направлению к кровати. Невидимая Жакмору лампа освещала точеные черты лица, гибкие руки, отполированная до шелковистости металлическая кожа блестела, как бесценный алмаз.
Кукла остановилась. Кузнец тяжело задышал в предвкушении. Стальные руки уверенно поднялись к воротнику и легко разорвали платье. Обрывки белой ткани упали на пол. Завороженный Жакмор разглядывал упругие груди, подвижные бедра, на удивление гибкие суставы плеч и коленей. Кукла медленно легла на кровать. Жакмор отпрянул и, грубо оттолкнув служанку, старающуюся растормошить его мошонку, лихорадочно зашарил по полу в поисках своих штанов. В кармане лежали наручные часы. При слабом свете, проникающем через окошко, он различил положение стрелок: без четверти пять.
После того как Жакмор застал Клементину в столовой, каждый день в полпятого она уединялась в своей комнате для того, чтобы слегка, по ее словам, вздремнуть. Значит, в тот момент, когда стальные ягодицы копии погружали кузнеца в глубокий экстаз, в доме на скале, в ворохе истерзанных ногтями простыней задыхался оригинал — обходящаяся своими силами Кле-ментина.
Жакмор чувствовал, как его охватывает возбуждение, он подошел к стенке и, не раздумывая ни секунды, заглянул в дырочку. При этом его рука ощупывала тело обрадованной, но так ничего и не понимающей Красноноски. «До чего ж цивилизованный народ эти крестьяне», — думал Жакмор, не отрывая глаз от кузнеца.
XVII
По щиколотку в воде, с подвернутыми штанами и ботинками в руке, Жакмор рассматривал лодку. Он ждал Ангеля, лодка ждала тоже. Ангель, одетый в морское — желтое, брезентовое, непромокаемое, — спускался к берегу с одеялами и последним бидоном с водой. Он быстро пересек полосу гальки и подошел к Жакмору.
Тот был в расстроенных чувствах.
— Так и будете стоять с ботинками в руках? — усмехнулся Ангель. — Вы похожи на рыбака-любителя.
— Мне наплевать, на кого я похож, — ответил психиатр.
— И оставьте в покое свою бороду.
Жакмор вышел на берег и поставил ботинки на большой валун. Подняв голову, он увидел стремительно уходящие за скалу рельсы.
— Когда я на это смотрю, мне становится так грустно! — признался он.
— Будет вам, — успокоил его Ангель. — Ничего страшного.
Он ловко пробежал по сходням и поднялся на борт. Жакмор не двигался.
— А зачем вам горшки с цветами? — спросил он.
— Что, я не имею права взять с собой цветы? — ощетинился Ангель.
— Имеете, имеете, — уступил Жакмор. —А чем вы будете их поливать?
— Водой, — сказал Ангель. — А потом, знаете, на море тоже идут дожди.
— Наверняка, — согласился психиатр.
— Не стройте такую рожу, — сказал Ангель. — Глядя на вас, хочется плакать. Можно подумать, что вы теряете друга!
— Так оно и есть, — ответил Жакмор. — Я успел вас полюбить.
— Я тоже, — сказал Ангель. — Но все-таки ухожу. Одной любви к вам недостаточно для того, чтобы остаться; зато ненависти к другим вполне хватает на то, чтобы уйти. Только зло заставляет нас действовать. Мы трусливы.
— Не знаю, трусость это или нет, — сказал Жакмор, — но на сердце тяжело.
— Чтобы не было слишком тяжело, я привнес в путешествие легкое ощущение опасности: отсутствие продуктов, небольшая дырка в корпусе и ограниченное количество питьевой воды. Ну как, легче?
— Ненормальный, — зло буркнул Жакмор.
— Таким образом, — продолжал Ангель, — с моральной точки зрения это будет трусостью, а с материальной — храбростью.
— Это не храбрость, это глупость, — прервал его Жакмор. — Не надо смешивать одно с другим. А потом, в моральном плане что вы в этом находите трусливого? Трусом не становятся только потому, что кого-то не любят или перестают кого-то любить. Вот и все.
— Мы сейчас снова запутаемся, — остановил его Ангель. — Каждый раз, когда мы начинаем беседовать, нас заносит в глубокомыслие. У меня появляется еще одна причина для ухода: я не смогу подавать вам плохие идеи.
— Можно подумать, что остальные подают мне хорошие, — пробормотал Жакмор.
— Да, это правда, простите меня. Я совсем забыл о вашей пресловутой пустоте.
Ангель усмехнулся, юркнул внутрь лодки — там что-то заурчало — и тотчас оттуда вынырнул.
— Все в порядке, — сказал он. — Я готов. Впрочем, даже лучше, что она воспитает их одна. Я бы все время оспаривал ее решения, а мне так ненавистны эти споры.
Жакмор смотрел на светлую воду, которая увеличивала размеры гальки и водорослей. Красивое море почти не шевелилось; еле слышный всплеск, лопнувший пузырек в растворе мокрых губ. Он опустил голову.
— Да, вот еще что, — спохватился он. — Не устраивайте фарса.
— У меня это никогда не получалось, — сказал Ангель. — Теперь, хочешь — не хочешь, надо форсировать. Я больше не могу отступать.
Он спустился с мостика и вынул из кармана спичечный коробок. Наклонился, чиркнул спичкой и поджег просмоленную щепку, вылезающую из последней шпалы.
— А вам, — отметил он, — не придется больше об этом думать.
Они следил за голубым огненным язычком, вылизывающим деревянный рельс. Вспыхнуло и устремилось вверх пожелтевшее пламя. Затрещало почерневшее дерево. Ангель поднялся на борт и скинул трап на песчаный берег.
— Вы не берете его с собой? — отвернувшись от горящих рельсов, спросил Жакмор.
— Не понадобится, — ответил Ангель. — Хочу вам признаться: я не переношу детей. До свидания, старина.
— До свидания, сукин вы сын.
За спиной Жакмора фыркал и чихал огонь. Ангель улыбался, но его глаза подозрительно блестели. Он спустился в рубку; раздалось чудовищное бульканье, и деревянные ноги забили по воде. Ангель поднялся на капитанский мостик и встал у штурвала. Корабль отчалил и стал быстро удаляться от берега; сначала над волнами поднялась ватерлиния, затем, по мере увеличения скорости, показались шагающие и вспенивающие водную гладь ноги.
Ангель, превратившийся на таком расстоянии в маленького игрушечного капитана, поднял руку. Жакмор махнул ему в ответ. Было шесть часов вечера. Огонь бушевал вовсю, и — чем не повод? — психиатру пришлось покинуть пристань. Он вытер лицо. Густой дым клубился, закручиваясь в огромные, оранжево просвечивающие кольца. Гигантские завитки поднялись над скалой и устремились прямо в небо.
Жакмор вздрогнул. Он только сейчас понял, что все это время жалобно мяукал от горя и боли, как мог бы мяукать кастрируемый кот. Психиатр закрыл рот, неловко напялил ботинки и направился к склону. Перед тем как начать подъем, он бросил последний взгляд на море. Еще не угасшие лучи солнца высвечивали что-то крохотное, сверкающее, двигающееся по воде. Совсем как плавунец. Или плавук. Или паук. Или что-то, шагающее само по себе по воде с Ангелем, самим по себе, на борту.
XVIII
Сидя у окна, она смотрела сквозь свое отражение вдаль. Перед ней сад карабкался на скалу, тянулся к косому солнцу каждой травинкой, каждым листком за последней предзакатной лаской. Заблудившись в своих размышлениях, Клементина чувствовала себя слабой и присматривала за собой — мало ли что там внутри.
Услышав далекий перезвон колоколов, созывающий к вечерне, она вздрогнула.
Решительно вышла из комнаты. В саду их не было. Обеспокоенная Клементина спустилась по лестнице и ворвалась на кухню. Из прачечной доносились плескания Белянки.
Дети уже успели подтащить стул к буфету. Ноэль придерживал его двумя руками. Забравшийся наверх Ситроэн передавал Жоэлю куски хлеба из хлебницы;
банка с вареньем стояла на стуле у ног Ситроэна. Измазанные щеки двойняшек свидетельствовали об успешно проведенной операции.
Услышав шаги, они обернулись; Жоэль расплакался. Ноэль сразу же поддержал брата. Ситроэн даже не пошевелился. Повернувшись лицом к матери, он достал последний кусок хлеба, откусил и уселся рядом с банкой варенья. Жевал он неторопливо, обстоятельно.
Клементина переполошилась — ведь опять забыла про полдник! Ее охватил стыд — ощущение еще более неприятное, чем досада, которую, она испытывала, просто опаздывая. Даже само поведение Ситроэна, нарочито вызывающее, дополняло реакцию двойняшек; если он понимал, что делает с братьями что-то запрещенное, но тем не менее демонстрировал подобную враждебность, то, значит, считал, что мать ругает их почем зря и специально не кормит. От этих мыслей Клементина так расстроилась, что сама чуть не разрыдалась. Но, не желая превращать кухню в море разливанное, она укротила свои слезные железы.
Она подошла к ним и взяла Ситроэна на руки. Тот сжался. Она поцеловала упрямца в перепачканную щеку.
— Лапушка, — нежно заворковала она. — Скверная мамка забыла про полдник. За ваши страдания вы сейчас получите по большой чашке какао с молоком.
Клементина поставила его на пол. Двойняшки сразу же перестали плакать, радостно заверещали и бросились к матери. Они терлись своими грязными мордашками о ее черные штаны, а она тянулась к плите за кастрюлей, чтобы вскипятить молоко. Ситроэн, застывший с куском хлеба в руке, не спускал с нее глаз. Его сморщенный лоб разгладился. Слезы еще блестели в глазах, он не решался подойти к матери. Она обворожительно улыбнулась. Он, словно синюшный от страха зверек, робко улыбнулся ей в ответ.
— Вот посмотрим, как ты теперь будешь меня любить, — прошептала она, обращаясь чуть ли не к себе самой. — Тебе больше никогда ни в чем не придется меня упрекать.
«Ну вот, они уже сами едят, я им больше не нужна, — подумала она с горечью. — Может быть, они и краны уже сами открывают».
Ничего. Ничего страшного. Она дала бы им столько любви. Она даст им столько любви, что вся их жизнь, сплетенная из забот и услуг, потеряет без матери всякий смысл!
В этот момент ее взгляд, блуждающий в растворе окна, остановился на густом дыме, который поднимался от сарая. Горели корабельные рельсы.
Она вышла, чтобы посмотреть; сзади восторженно лопотали маленькие зеваки. Она уже понимала, что означает этот пожар, можно было не выяснять. Исчезло последнее препятствие.
Сарай трещал и скрипел на все лады. Черные обгоревшие балки падали с крыши. У двери, уставившись на огонь, замер Жакмор. Клементина положила ему на плечо руку. Он вздрогнул, но ничего не сказал.
— Ангель уплыл? — спросила Клементина.
Он кивнул.
— Когда все догорит, — сказала Клементина, — вы со служанкой расчистите место. Получится чудесная площадка для детских игр. Сделаем для них турник. То есть вы сделаете турник. Вот будет раздолье!
Он удивился, но, взглянув на нее, понял, что обсуждению это не подлежит.
— Вы справитесь! — заверила она. — Мой муж сделал бы это в два счета. Он был ловким. Надеюсь, в этом дети будут похожи на него.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
«Я здесь уже четыре года с хвостиком», — сказал себе Жакмор.
Борода его удлинилась.
II
Закапал мелкий вредоносный дождик, и дети раскашлялись. Сад липко растекался во все стороны. Еле проглядывало море, такое же серое, как и небо, а над бухтой дождь, покоряясь ветру, полосовал воздух вкривь и вкось.
С дождем ничего не поделаешь. Приходится сидеть дома. Ноэль, Жоэль и Ситроэн играли у себя в комнате. Они играли в слюни. Ситроэн ползал на четвереньках вдоль края ковра, останавливаясь около каждого красного участка. Он опускал голову и пускал слюну. Ноэль и Жоэль тянулись следом, стараясь попадать в те же самые места. Кропотливое занятие.
А дождь все равно не прекращался. На кухне Клементина готовила молочное пюре. Она располнела. Она больше не пользовалась косметикой. Она занималась своими детьми. Покончив с пюре, она поднялась сменить сиделку. Подходя к детской, услышала, как Белянка журит детей:
— Какие вы мерзкие. Маленькие грязнули.
— Дождь идет, — заметил Ситроэн, который только что выдал удачную провисающую слюнищу.
— Дождь идет, — повторил Жоэль.
— Дождь, — отозвался немногословный Ноэль.
У него как раз потекло, тут уж не до разговоров.
— А кто за вами будет убирать?
— Ты, — сказал Ситроэн.
Клементина вошла в комнату. Она застала конец сцены.
— Конечно же, вы, — заявила она. — Для этого вы здесь и сидите. А мои бедные лапушки имеют полное право развлекаться, как им вздумается. Или вы находите, что на улице хорошая погода?
— А погода-то здесь при чем? — удивилась Белянка.
— Хватит, — отрезала Клементина. — Можете идти гладить. Я займусь ими сама.
Служанка вышла.
— Пускайте и дальше свои слюни, — сказала Клементина. — Если моим котяткам так хочется!
— Больше не хочется, — сказал Ситроэн.
Он встал.
— Пошли, — позвал он братьев. — Теперь будем играть в поезд.
— Поцелуйте меня в щечку, — попросила Клементина.
— Нет, — отказался Ситроэн.
— Нет, — отказался Жоэль.
Ноэль промолчал. Более лаконичного отрицания и не придумаешь.
— Вы больше не любите свою мамулечку? — спросила Клементина, опускаясь на колени.
— Да любим же, любим, — ответил Ситроэн. — Но мы играем в поезд. Ты должна быть в поезде.
— Ладно, сажусь, — согласилась Клементина. — Хоп! По вагонам!
— Гуди теперь, — приказал Ситроэн. — Ты будешь гудком. А я — машинистом.
— И я тоже, — сказал Жоэль и застучал — чух-чух — колесами.
— А я… — начал Ноэль и замолчал.
— Ах! Мои дорогие малыши, — расчувствовалась Клементина и бросилась их целовать.
— Гуди, — сказал Ситроэн. — Мы уже подъезжаем.
• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •
Жоэль затормозил.
— Ну что ж, — просипела охрипшая от долгого гудения Клементина, — этот ваш поезд работает как зверь. А теперь идите кушать пюре.
— Нет, — сказал Ситроэн.
— Нет, — сказал Жоэль.
— Ну, ради меня, — взмолилась Клементина.
— Нет, — сказал Ситроэн.
— Нет, — сказал Жоэль.
— Тогда я заплачу, — предупредила Клементина.
— Ты не умеешь, — презрительно изрек Ноэль, спровоцированный на эту необычную многословность наглым материнским заявлением.
— Что? Я не умею плакать? — возмутилась Клементина.
Она разрыдалась, но Ситроэн быстро привел ее в чувство.
— Нет, — сказал он. — Ты не умеешь. Ты делаешь «у-у-у». А мы делаем «а-а-а».
— Ну, тогда а-а-а! — заныла Клементина.
— Не так, — сказал Жоэль. — Слушай.
Прочувствовав ситуацию, Ноэль выжал слезу. Жоэль, не желая уступать брату, заплакал в свою очередь. Ситроэн никогда не плакал. Он только грустил. Может быть, даже тосковал. Клементина испугалась.
— Вы что, плачете по-настоящему? Ситроэн! Ноэль! Жоэль! Перестаньте же! Деточки мои! Да что с вами такое? Что случилось?
— Противная! — жалобно проскулил Жоэль.
— Злая! — злобно взвизгнул Ситроэн.
— Йя! — завопил изо всех сил Ноэль.
— Деточки мои дорогие! Да нет же! Ничего страшного, я ведь пошутила! Вы меня с ума сведете!
— Я не хочу пюре, — сказал Ситроэн и вдруг заревел.
— Не очу! — вторил Ноэль.
Выходя из себя, Жоэль и Ноэль забывали говорить правильно и начинали по-детски лепетать.
Сбитая с толку Клементина бросилась их ласкать и целовать.
— Мои ангелочки, — затараторила она. — Ну и ладно, с этим пюре. Съедим потом. Не сейчас.
Все прекратилось как по волшебству.
— Пошли играть в корабль, — предложил Жоэлю Ситроэн.
— О! Да, в корабль, — обрадовался Жоэль.
— В корабль, — подытожил Ноэль. Они отодвинулись от Клементины.
— Оставь нас, — сказал Ситроэн. — Мы будем играть.
— Я вас оставляю, — промолвила Клементина. — А если я останусь с вами и немного повяжу?
— В другой комнате, — разрешил Ситроэн.
— В другой, — повторил Жоэль. — У, корабль!
Клементина вздохнула и скрепя сердце вышла. Как ей хотелось, чтобы они оставались ее малышами, ее очаровашками. Совсем как в первый день, когда она кормила их грудью. Клементина опустила голову и погрузилась в воспоминания.
III
- Жакмор влачил тоску и грусть,
- В деревне, где все наизусть,
- Он думал, что года не вспять,
- А на эмоции чихать.
- Пустым он был, чего уж тут,
- А результатов нет ничут,
- Погода — серая мокрища,
- Как яйца битые, грязища
- Заляпала ботинки, ну и пусть…
- Заорала какая-то птица.
— Чу! Чу! — шикнул Жакмор. — Ты меня сбила. А как все хорошо складывалось. Отныне я буду говорить о себе в третьем лице. Это меня вдохновляет.
Он все шел и шел. По обе стороны дороги изгородь по-зимнему укуталась гагачиным пухом (гагачи — птенцы гаг, как аристократичи — дети аристократов), и все это маленькое гагачье, набившееся в кусты боярышника, чтобы поклевать себе пузо, казалось скоплением сугробиков из искусственного снега. Холодные зеленые канавы, залитые водой с лягушками, томились в ожидании юльтабрьской засухи.
«Я совсем доконался, — продолжал Жакмор. — Это место меня доконало. Когда я здесь только появился, я был молодым энергичным психиатром, а теперь я по-прежнему молодой, но совершенно не энергичный психиатр. Отличие, несомненно, разительное. А все из-за этой поганой деревни. Этой чертовой гнусной деревни. Воспоминание о первой ярмарке стариков теперь меня веселит. Скрепя сердце я отвешиваю затрещины подмастерьям и уже отыгрался на Сляве, чтобы не чувствовать своей вины. Ладно! Теперь все. Я активно примусь за работу». Все это говорил себе он, Жакмор. И чего только в голову не придет, просто невероятно, всего и не передумаешь.
Дорога стонала под ногами Жакмора. Шипела. Чавкала. Урчала. Хлипчала. В небе каркали живописные вороны, но их было не слышно, так как психиатр находился с подветренной стороны.
«А как может быть, — внезапно подумал Жакмор, — что здесь совсем не рыбачат? Море же рядом, а в нем полно крабов, ракопедов и прочей чешуйчатой снеди. Почему же? Почему же? Почему же? Причала нет, вот почему!»
Он так обрадовался найденному ответу, что сам себе любезно улыбнулся.
Над изгородью торчала голова большой бурой коровы. Он подошел, чтобы поздороваться; она была повернута в другую сторону, и он окликнул ее. Подойдя вплотную, он понял, что голова была отрублена и посажена на кол — не иначе как в наказание. Соответствующая табличка лежала рядом в канаве. Жакмор поднял ее и прочел смешанные с грязью слова: «В сле-дующий-пятно-разпятно-ты-да-пятно-шь-пятно-больше молока-пятно-пятно-пятно».
Жакмор тоскливо покачал головой. Он так и не смог к этому привыкнуть. Подмастерья еще куда ни шло… Но животные — нет. Он бросил табличку. Летающая живность уже успела пожрать глаза и нос проштрафившейся коровы; морда — что раковая опухоль. Обхохочешься.
«Опять Сляве достанется, — подумал он вслух. — Попадет, как всегда, ему. За что он и получит золото. От которого никакой пользы, поскольку он ничего не сможет на него купить. А значит, только оно и ценно. То есть бесценно».
Шел Жакмор, тропа бежала.
Мозг искал без сентиментов
Кучу разных аргументов
В пользу истинной природы
Драгоценного металла.
«Ну-ка, ну-ка, — сказал себе Жакмор. — Ко мне вновь возвращается былое красноречие. Хотя суть последней сентенции была начисто лишена интереса, поскольку Слява оказался механически введенным в ситуацию, при которой его золото ни с чем не рифмуется. А потом, какое мне дело до золота, разве что еще сотня метров пройдена».
Показалась деревня. Красный ручей, по которому фланировала в поисках отбросов лодка Слявы. Жакмор окликнул его. Когда судно подплыло к психиатру, тот запрыгнул на борт.
— Ну? — радостно спросил он. — Что нового?
— Ничего, — ответил Слява.
Жакмор почувствовал, как формулируется мысль, подспудно отягощавшая его разум с самого утра.
— Может, мы пойдем к вам? — предложил он. — Я бы хотел задать вам несколько вопросов.
— Хорошо, — согласился тот, — давайте. Почему бы и нет? Прошу прощения!
Он резко — словно подброшенный невидимой пружиной — выпрыгнул из лодки. Тяжело дыша и дрожа от холода, он с трудом подплыл к какому-то куску и ловко схватил его зубами. Оказалось, что это довольно маленькая отрубленная кисть. Испачканная чернилами. Он залез в лодку.
— Ишь ты, — сказал он, рассматривая добычу, — сорванец Шярля опять не выполнил задание по чистописанию.
IV
«Меня уже просто воротит от этой деревни», — промолвил Жакмор, разглядывая себя в зеркале. Он только что постриг бороду.
V
Клементине хотелось есть. В последнее время она почти ничего не ела за обедом, отдавая все силы на закармливание тройняшек. Она подошла к двери и заперла ее на ключ. Так спокойнее. Никто не войдет. Она вышла на середину комнаты и чуть ослабила пояс на платье. Украдкой посмотрела на себя в зеркало шкафа. Подошла к окну, закрыла его. Потом вернулась к шкафу. Она не торопилась, смаковала проходящие минуты. Ключ от шкафа висел у нее на поясе на плетеном кожаном ремешке. Она посмотрела на ключ и вставила его в скважину. Из шкафа неприятно пахнуло. Пахло настоящей гнилью. Запах исходил из картонной коробки для обуви. Клементина взяла ее в руки и принюхалась. В коробке стояло блюдце с остатком догнивающего бифштекса. Гнил он чисто, без мух и опарышей. Просто зеленел и вонял. Гадость. Она потрогала мясо пальцем. Мягкое. Она понюхала палец. Достаточно гнилое. Она аккуратно взяла его большим и указательным пальцем и впилась зубами в мякоть, стараясь оторвать ровный кусок. Мясо было нежным, кусалось легко. Она медленно жевала, поглощая плесневелую — с мыльным привкусом — кашицу, от которой пощипывало десны, и упивалась резким запахом, исходившим из коробки. Она съела половину, положила мясо в коробку, а коробку задвинула на прежнее место. Рядом на тарелке сиротливо лежал треугольный кусочек сыра почти в таком же состоянии. Она поковырялась в нем пальцем, а потом этот палец долго облизывала. С явным сожалением закрыла шкаф, прошла в туалет и вымыла руки. Затем растянулась на кровати. На этот раз ее не вытошнит. Она знала это наверняка. Все усвоится. Надо только как следует проголодаться. Теперь она будет за этим следить. Так или иначе правило должно неукоснительно соблюдаться: все лучшее — детям; она даже не могла вспоминать без смеха, как вначале ограничивалась объедками, подъедала бараний жир и пленки ветчины, остающиеся в их тарелках, собирала намокшие в молоке бутерброды, разбросанные по столу за завтраком. Это может делать кто угодно. Любая мать. Дело привычное. Очистки персиков — это уже сложнее. Из-за ощущения бархатной кожицы на языке. Но и очистки персиков — тоже не велика заслуга; ведь многие едят их, не срезая кожи. Но только она одна оставляла гнить все эти остатки. Дети заслуживали подобной жертвы, и чем омерзительнее это было, чем хуже это пахло, тем крепче, сильнее ей казалась ее любовь к ним, как если бы из страданий, которым она себя подвергала, могло родиться что-то чистое и настоящее, — вот и приходилось восполнять все пробелы, платить сторицей за каждую минуту, прожитую без осознания материнского долга.
Но она не чувствовала полного удовлетворения, так как попробовать опарышей по-прежнему не решалась. И ведь понимала, что мошенничала, закрывая от мух объедки в продуктовом шкафу. Не случится ли так, что это может отразиться на детях?
Завтра она попробует.
VI
«Я так беспокоюсь», — подумала Клементина, облокотившись на подоконник.
Сад румянился на солнце.
«Я даже не знаю, где Ноэль, Жоэль и Ситроэн. В эту минуту они могут упасть в колодец, попробовать ядовитых фруктов, заразиться туберкулезом, подцепив палочку Коха, потерять сознание, надышавшись аромата пахучих цветов, упасть с дерева, упасть на бегу и сломать ногу, утонуть, играя в воде, оступиться и свернуть себе шею, спускаясь с обрыва, заболеть столбняком, поцарапавшись о ржавую проволоку; какой-нибудь ребенок, забавляясь на дороге с арбалетом, может попасть им в глаз стрелой, их может укусить скорпион, привезенный дедушкой какого-нибудь другого ребенка — знаменитым исследователем, недавно вернувшимся из страны скорпионов; они могут зайти в глубь сада и перевернуть какой-нибудь валун, под валуном будет лежать маленькая желтая личинка, которая моментально превратится в насекомое, которое полетит в деревню, проберется в хлев к злому быку, укусит его в рыло; бык выскочит из хлева и начнет все крушить на своем пути, вот он как бешеный несется по направлению к дому и оставляет на виражах клочки черной шерсти, цепляющейся за кусты барбариса; прямо перед домом он врежется в тяжелую телегу с запряженной в нее старой полуслепой кобылой. От удара телега разваливается и какая-то железяка взлетает высоко вверх; может быть, это шуруп, винт, болт, гвоздь, скоба оглобли, крюк упряжки, заклепка колес, прикаретненных, затем разбитых и снова притачанных посредством вручную выструганного колышка из ясеня, и вот эта железяка со свистом взмывает в голубое небо. Пролетает над садовой оградой, о Господи, и падает, падает, а при падении задевает какого-нибудь летающего муравья и отрывает ему крыло, и потерявший равновесие и управление муравей-калека мечется над деревьями, резко пикирует в район лужайки, о Господи, а там Жоэль, Ноэль и Ситроэн, муравей сваливается на щеку Ситроэна и, почуя следы варенья, кусает мальчика…»
— Ситроэн! Ты где?
Клементина выбежала из комнаты и бросилась вниз по лестнице, не переставая истошно кричать. В прихожей она налетела на служанку.
— Где они? Где мои дети?
— Да спят они, — удивленно ответила та. — Они всегда спят после обеда.
«Да, на этот раз все обошлось, но могло и не обойтись». Она снова поднялась в свою комнату. Ее сердце учащенно билось. «Все-таки как опасно оставлять их одних в саду. И уж в любом случае нужно запретить им переворачивать камни. Неизвестно, что можно найти под камнем. Ядовитые мокрицы, пауки, чей яд смертелен, тараканы — носители тропических болезней, против которых нет никаких медицинских средств, отравленные иголки, спрятанные врачом-убийцей, скрывающимся в деревне после смерти своих одиннадцати пациентов, которых он заставил переписать завещание в свою пользу — на редкость подлый подлог, обнаруженный молодым практикантом на дежурстве, странным типом с рыжей бородой. Кстати, о странности и рыжебородости, — подумалось ей, — что сталось с Жакмором? Я его почти не вижу. Так даже лучше. Под предлогом того, что он и психиатр и психоаналитик одновременно, Жакмор еще, чего доброго, вздумает вмешиваться в воспитание Жоэля, Ноэля и Ситроэна. А по какому праву, собственно говоря?! Дети принадлежат матери. Поскольку матерям так трудно рожать, дети принадлежат только им. А вовсе не отцам. Матери их любят, следовательно, дети должны делать то, что матери им говорят. Матерям лучше знать, что нужно детям, что для них хорошо, а поэтому они останутся детьми как можно дольше… Ноги китаянок. Китаянок обувают в специальные башмаки. Может быть, заматывают ступни жгутами. Или сжимают в тисках. Или в стальных колодках. Так или иначе что-то выдумывают, лишь бы ступни оставались маленькими. Вот если бы с целым ребенком проделать то же самое. Помешать ему расти. Это самый лучший возраст. Никаких забот. Никаких потребностей. Никаких порочных желаний. А потом они вырастут. И будут расширять свои владения. Они захотят идти все дальше и дальше. Прибавится столько хлопот. Как только они выйдут из сада, появится тысяча дополнительных опасностей. Что я говорю? Десятки тысяч! Я совсем не преувеличиваю. Нельзя допустить, чтобы они выходили из сада. Помешать любой ценой. Даже в саду они подвержены бесчисленным опасностям. Вдруг подует ветер, сломает ветку, и она их прибьет. Хлынет ливень, а они вспотеют после игры в лошадь или в поезд, или в жандарма и вора, или в другую распространенную игру, так вот, хлынет ливень, и они подхватят воспаление легких, или плеврит, или простуду, или ревматизм, или полиомиелит, или тиф, или скарлатину, или краснуху, или ветряную оспу, или эту новую болезнь, названия которой еще никто не знает. А если начнется гроза? Ударит молния. Грозовые разряды. Не знаю, может произойти даже то, о чем недавно говорили, — этот феномен ионизации, достаточно гадкое слово, чтобы обозначать что-то страшное, наверное, что-то вроде истощения. А сколько всего еще может случиться! Если они выйдут из сада, будет еще хуже. Лучше об этом пока не думать. Да и сад сам по себе на выдумки хитер. А когда они вырастут, ой! Ой! Ой! Да, вот в чем ужас; они вырастут и выйдут из сада. Сколько еще опасностей следует предвидеть. Конечно, мать должна предвидеть все. Ну да ладно, оставим это. Я поразмышляю об этом позднее; главное — не забыть: рост и выход. А пока ограничусь садом. Даже здесь количество бед неизмеримо. Да! Хотя бы гравий на аллеях. Сколько раз я говорила, что глупо позволять детям играть с гравием. Если они проглотят щебенку? Это сразу невозможно установить. А через три дня — аппендицит. Необходима срочная операция. Кто ее сделает? Жакмор? Он не доктор. А в деревне только ветеринар. Значит, они вот так и умрут. Настрадавшись при этом. Горячка. Крики. Нет, не крики, а стоны, это еще ужаснее. И льда, конечно, нет. Невозможно найти лед, чтобы положить им на живот. Температура поднимается, поднимается. Ртуть переходит последнюю отметку. Градусник взрывается. И осколок стекла попадает в глаз Жоэлю, который смотрит на страдающего Ситроэна. У Жоэля течет кровь. Он теряет глаз. И никто ему не поможет. Все заняты Ситроэном, чьи стоны становятся все тише и тише. Пользуясь всеобщей неразберихой, Ноэль проскальзывает в кухню. На печи чан с кипящей водой. Он голоден. Его, конечно же, забыли покормить, ведь братья больны, о нем никто не вспомнил. Он залезает на стул перед печью, чтобы достать банку с вареньем. Но служанка задвинула ее дальше, чем обычно, пыль так и ест глаза. А вытирай она как следует пыль, этого бы никогда не произошло. Значит, он наклоняется. Поскальзывается. Падает в чан. Он успевает крикнуть лишь один раз перед тем, как свариться заживо; уже мертвый, он все еще продолжает по инерции шевелиться, как рак, которого бросают живым в кипящую воду. Он краснеет как рак. Он мертв. Ноэль!» Клементина бросилась к двери. Позвала служанку.
— Да, мадам.
— Я вам запрещаю готовить раков на обед.
— Но я их и не готовлю. У нас на обед ростбиф и картофель.
— Все равно, я вам запрещаю.
— Хорошо, мадам.
— И вообще, никогда не готовьте раков. Ни омаров. Ни крабов. Ни лангустов.
— Хорошо, мадам.
Читать бесплатно другие книги:
