Сексуальная жизнь сиамских близнецов Уэлш Ирвин

11

Демон

В раю есть свой характерный запах, и это запах канализации. В Южном Бостоне нужно сильно постараться, чтобы в каком-нибудь дешевом ирландском баре найти сортир, где бы воняло так же, как в СоБи после дождя. Если не хочешь хлюпать по болоту, то и здоровых завтраков из булочной «Тейст-Бейкери» тебе не видать, хотя надо всего-то перейти через Элтон-роуд. Но я как-то не готова, знаете ли, по крайней мере не в кроссовках. Солнце раскочегаривается потихоньку, и скоро вонючее болото высохнет, но все равно не раньше чем через пару часов.

Приходит эсэмэска от Грейс Карильо: спрашивает, все ли в силе насчет спарринга на сегодня. Я и забыла совсем, но именно это мне сейчас и нужно. Я иду домой, делаю протеиновый коктейль (450 ккал), звонит Майлз:

– Люси… как ты там, солнышко?

– Я хорошо, – отвечаю уклончиво.

– Звоню извиниться за свое поведение.

– Принимается. Я тоже немного погорячилась.

– Круто.

Он прокашливается.

– Слушай, тут еще одно дельце есть…

Начинается.

– Та-ак…

– …дело такое, что, как бы ни начал, все равно покажешься гондоном…

Я сразу подумала: а ты гондон и есть, о чем бы говорить ни взялся, но прикусила язык. Зря я наговорила гадостей Тельме на голосовую почту. Полезла в бутылку. Теперь у нее есть свидетели и свидетельства. Я втягиваю воздух.

– Люси? Слышишь?

– Да… но очень плохо, – соврала я.

– Займи пятьсот баксов. На квартплату. Меня отправили в отпуск без сохранения, они там пока разбираются со страховкой по инвалидности, а у меня на «Визе» и на «Мастеркарде» перерасход.

– Не слышу ничего, помехи какие-то, – говорю я, царапая ногтем телефон. – Связь плохая…

– Я говорю, займи мне…

– Прерываешься, Майлз… Я за рулем сейчас… давай я перезвоню…

Я отключаю телефон и кладу его на стол. Допив коктейль, отправляюсь в «Бодискалпт» заниматься с Соренсон. После нашего вчерашнего ада она выглядит немного испуганно, но в походке есть что-то решительное. Те весы, что у нее в ванной, врут, скорее всего. По опыту знаю, что толстухи просто подстраивают весы так, чтоб показывали правильные цифры.

Я заряжаю ее на гирю, а в перерывах заставляю делать прыжки на месте, приседания, прыжки вперед, бурпи и упоры присев, а также упражнения для пресса на полу – прямые кранчи, подъем ног вертикально, велосипед, русское скручивание (с медболом), – пока она не начинает задыхаться и буквально пылать. После этого она надевает боксерские перчатки, и, хотя я показываю ей, как наносить кросс справа, хук слева, хук справа, апперкот, она дубасит по груше как размазня, пока я не начинаю орать, чтобы била сильнее. Потом снова заставляю ее делать упражнения, пока она опять не начинает задыхаться, стонать и краснеть до такой степени, что Лестер поднимает брови. Я сбавляю темп и ставлю ее на орбитрек, чтобы покрутила педали и потягала рычаги на большой скорости. Соренсон сходит с тренажера и не может говорить: выглядит, как Нил Армстронг, ступивший на Луну. Пылает адски, а я тихонько говорю: «Вдох носом, выдох ртом!»

Затраченные усилия дают ей чувство удовлетворения и мне тоже, но когда я ставлю ее на нормальные весы, она все равно весит больше 90 кг, 91 если быть, сука, точным!

– Результат не ахти, – говорит она и улыбается своей подобострастной скандинавско-миннесотской улыбкой, – но направление правильное!

Если будет результат, я тебе сообщу! И когда рот раскрывать, тоже скажу тебе я!

– Результата никакого нет! – гавкаю. – Ты в натуре думаешь, что после всего, что ты с собой сделала, один килограмм что-то может значить?

Я понижаю голос, потому что вижу, как навострила уши Мона. Она возится на соседнем мате с какой-то тощей жердью, как из журналов «Конде-Наст», типа делает с ней растяжки, но явно только для того, чтобы подслушивать. Орать на клиента – признак непрофессионализма, а от этой коварной рептилии всего можно ожидать. Она умеет интриговать и юлить. Прямо как Соренсон. Где она завтракала, интересно? В «Джеррис-Дели»? Свиная отбивная и прочая жирная хуйня, небось? Надо спросить у нее.

– Все это меня, мягко говоря, не впечатляет, Лина. Все упирается в цифры. Я думала, ты сбросишь больше.

– Ну, я тоже думала…

Толстуха ни черта не поняла, кажется.

– Ты на диету села?

Та надула губы: поймали с поличным, схватили за пухлую руку в банке с печеньем!

– Я, я пытаюсь, я…

– Здесь не пытаются, а делают! Делать нужно, – говорю я и ловлю хитрый, ледяной взгляд Моны, которая явно оживилась. Иди-ка ты нахуй, пизда с ушами! Я снова поворачиваюсь к Соренсон. – Ну ладно, мне надо валить. – И я беру сумку. Выходя, спиной чувствую, что она глядит мне вслед, как брошенный ребенок.

На улице яркое солнце, я щурюсь и понимаю, что забыла рейбаны, но назад уже не пойду. Стараясь держаться в тени, я иду по Вашингтон в Клуб смешанных единоборств Майами на 5-й улице.

Когда входишь в КСЕМ, тебя обдает из кондиционера, но эти чудесные спортзальные ароматы пота, линиментов и адреналина не выветришь ничем. Слава богу за этот клуб, груши, турники, гири, кардиотренажеры, два полноценных боксерских ринга и октагон. Из-за ресепшена встает Эмилио (рост 178, вес 66) и крепко обнимает меня в знак приветствия:

– Ну, привет!

– Привет!

Он отскакивает от меня, как кенгуру на задней скорости:

– Хорошо выглядишь, Люси Би!

– Ты тоже, дорогой. – Я заставляю себя улыбнуться во весь свой отбеленный домашним средством рот, который, надеюсь, соответствует его профессионально сделанной дорогой улыбке.

У Эмилио солидный опыт в профессиональном боксе (24-2-8, 11 нокаутов). Одно время он был восьмым в рейтинге Международной федерации бокса и десятым в Мировом боксерском совете. Из восьми поражений три было во время последних трех боев, причем два – в результате остановки боя. Пора было закругляться: из перспективного спортсмена он превращался в легкую добычу для начинающих молодых волков, и ему хватило ума именно так и рассудить, что само по себе редкость в безмозглом мире мужского бокса. Нос ему пару раз ломали, но на его симпатичном мальчишеском лице этого почти не видно. Он всегда был скорее юрким бойцом, чем силачом. Теперь заведует клубом и старается сохранять свой полусредний вес.

– Все-таки хорошо, когда есть возможность потренироваться как надо, – говорю я, и Эмилио одобрительно кивает. У него у самого есть несколько толстых клиентов, с которыми он занимается ради заработка в какой-то фейковой конторе.

Я делаю растяжку полных двадцать минут. Чем ты старше, тем растяжка важнее, хотя это ужасно надоедает. Мышцу растянешь или, еще хуже, порвешь, и привет: заживать будет дольше, а отлеживаться вообще не вариант. Мне нужны тренировки. Без них я бы ёбнулась. Особенно теперь. Тренировки позволяют сосредоточиться. Чтобы сохранять хладнокровие, нужно еще больше заниматься. Меркандо права: надо заткнуться и не лезть на рожон.

Еще двадцать минут я делаю разножки, приседания, бурпи, немного прыжков – это, кстати, лучше, чем скакалка, поскольку иначе нарушаются процессы образования молочной кислоты в руках, а это плохо, если еще потом хочешь постучать по груше. Затем обматываю руки, беру полуторакилограммовые гантели и боксирую сама с собой три раунда, потом надеваю перчатки и четыре раунда работаю по грушам, чередуя типы ударов – по корпусу, прямой справа, хук слева, по корпусу, двойной по корпусу, справа, хук справа, кросс справа, апперкоты; нашла отличный ритм, который вводит меня в транс. Как всегда в момент удара, на кожаной груше материализуются грустные рожи врагов.

Р-РАЗ! Говнюк-фашист Квист.

Р-РАЗ! Гнусный елейный Торп.

Р-РАЗ! Ебучий трус Маккендлес.

Р-РАЗ! Ублюдок-педофил Винтер.

Р-РАЗ! Коварная тварь Мона.

Р-РАЗ! Пидор Тоби с накачанными губами.

Р-РАЗ! Ботоксная пизда Тельма.

Р-РАЗ! Ботоксная пизда Валери.

Р-РАЗ! ПИДАРАС В ПАРКЕ… ЁБАНЫЙ КЛИНТ ОС… НА, СУКА! НА, СУКА! НА, СУКА! ХВАТИТ УЖЕ, БЛЯДЬ!

Р-РАЗ! Жирная лузерша Соренсон. Р-РАЗ! Жирная лузерша Соренсон. Р-РАЗ! Соренсон. РАЗ! Соренсон. НА, ЁБАНАЯ СОРЕНСОН…

Я запыхалась и вся покрылась потом. После груши делаю четыре раза по десять подтягиваний на перекладине. Падаю на мат и, чувствуя приятное жжение и зуд в мышцах, долго пью ледяную воду. Приходит Грейс Карильо из МДПД, здоровается своей крокодильей улыбкой. Походка у нее красивая, надменная такая, как на подиуме, но сейчас я ее порву. Красиво растянувшись, как пантера, она обматывает руки, я снова надеваю перчатки, капу и шлем, и мы вместе с Эмилио забираемся через канаты на ринг. На мне защитный спортивный бюстгальтер «Тайтл» с усиленной защитой груди, самое то для спарринга, и я замечаю, что Грейс вышла в полной выкладке – в женском грудном протекторе. Она выглядит по-настоящему круто: смуглую кожу оттеняют черный шлем, перчатки, грудной, паховый и брюшной протекторы и боксерки до колен. Как-то чересчур для спарринга: чувствуется какая-то неуверенность.

Эмилио бьет в гонг, мы с Грейс соприкасаемся перчатками и начинаем танец. У нее длинные мускулистые руки, из-за которых она выглядит грубой и неуклюжей; можно пропустить жесткий удар по корпусу слева. Если дать ей держать дистанцию, она тебя загоняет и в итоге забьет. Я вижу капельки влаги у нее на лице между планками шлема, мысленно спускаюсь к ее гениталиям и думаю, какие они сейчас, наверно, потные и какие сладкие…

БАХ!

Вот пизда! От жесткого прямого справа у меня посыпались искры из глаз, которые вернули меня на ринг. Que perra se determina…[22] Сучка настроена на борьбу… Так дело не пойдет, я качаю головой и двигаюсь вперед, очень хочется вломить этой твари. Еще удар, но я его отбиваю, «потому что стою где хочу», и отвечаю злым ударом по корпусу в стиле Микки Ворда[23]. Есть контакт – довольно отмечаю я про себя, глядя, как из ее корпуса, согнувшегося, как гармошка, со свистом выходит воздух.

– Прости, солнышко, – говорю я; она отшатывается и втягивает воздух, согнувшись пополам.

– Полегче, дамы, – предупреждает Эмилио; Грейс, покачиваясь, распрямляется, и мы продолжаем.

Но дальше идет чистая отработка техники, поскольку вся сила из Грейс уже вышла. Эмилио возвещает, что время кончилось. Мы, потные, обнимаемся, и я вдыхаю ее мускусный запах, смешанный с парфюмом.

Мы идем в душевую, где Грейс раздевается без всяких стеснений. Ох черт, вот это тело.

– Ништяк ты меня поймала, – улыбается она, заходит в кабинку и начинает тереть свой упругий, стройный торс.

Не будь у нее бойфренда, богом клянусь, изъебала бы эту полицейскую сучку до золотого дождя! Я швартуюсь в соседней кабинке и, трогая себя, думаю, что могу просто сейчас зайти к ней с мочалкой и намылить ей между ног…

Я мысленно делаю этот шаг, впиваюсь губами в большие губы Грейс, беру ее за ягодицы, и мы начинаем тереться промежностями, потом я опускаюсь на колени и ласкаю ртом ее сладкое сокровище… Нет телочек слаще, чем помесь латинских и афро-американских кровей…

– О-о-о-о…

– Ты в порядке, Люси? – Грейс высунулась из-за угла кабинки.

– Вода вдруг холодная пошла, – говорю я, делая в ужасе шаг назад.

– Да, бывает, – улыбается она и выходит из душа, обернувшись в большое желтое пляжное полотенце, в котором она похожа на сладкую молочную шоколадку в обертке.

Я обломалась, поэтому молча вытираюсь и натягиваю одежду.

Иногда мы с Грейс съедаем вместе по сэндвичу или выпиваем по чашке чая, но сегодня ей на службу, поэтому до Линкольн я иду одна. На улице жарко, термометр на «Банк-оф-Америка» показывает 27, но по ощущениям – так все 32. Я рассматриваю товары в витринах и, чтобы убить время, захожу в «Букз-энд-букз». Смотрю на альбомы по искусству, хотя никогда раньше не обращала на них внимания. Но вдруг понимаю, почему зашла, – вижу надпись на корешке.

ЛИНА СОРЕНСОН. БУДУЩИЙ ЧЕЛОВЕК

Я беру книгу, пролистываю: много иллюстраций, на них маленькие человеческие фигурки из птичьих костей, с ярко-зеленой прозрачной кожей, которые я видела в полуразобранном состоянии у Соренсон в мастерской. Я периодически посматриваю по сторонам, боюсь, что моя лузерша за мной следит и сейчас сюда зайдет, застукает и решит, что я такая же, как она. Несу книгу на кассу и плачу 48 долларов – цена, конечно, невероятная. Продавец кладет книгу в бумажный пакет; я чувствую одновременно облегчение и что купилась на какое-то фуфло. Интересно, сколько Соренсон или фотограф и (или) авторы Мэтью Голдберг и Джулиус Карноби получили за эту книжку.

Я выхожу на улицу и иду дальше по Вашингтон. На углу 14-й мое внимание привлекает какой-то чувак с засаленными светлыми, выжженными солнцем волосами; кожа у него покрыта коркой глубоко въевшейся грязи, на нем неряшливая гавайская рубашка и бежевые шорты в пятнах – униформа всех здешних сексуальных маньяков среднего возраста. Не могу поверить: это же Винтер. Тимоти Винтер. Тот ёбаный педофил, маньяк, которого я имела глупость спасти! С ним какой-то лысеющий жирный тип с прыщавым лицом, покрытым слоем грязи и пота. Жилетка от костюма застегнута на все пуговицы, сверху ничего нет. Из-под жилетки торчит загорелое брюхо, свисающее поверх торчащих трусов с вышитой надписью «Дэвид Бекхэм» на поясе. Бродяге на вид лет сорок, но его штаны сползли с грязной жопы и отвисают, как у юного хипхопера. Но Винтер все равно мерзотнее. С самодовольной ухмылкой он пытается стрельнуть сигарету у курящих перед ирландским пабом. Когда мы встретились взглядами, он меня даже не узнал! Они с гнусным жирдяем идут дальше, их провожает взглядом вышибала, сидящий на высоком стуле перед входом в паб.

Я за ними: Винтер, подстрекаемый жирным дружком, выпрашивает мелочь у группы юных туристок, те в ужасе. Еще бы. Очень хочется уебать это чудовище по самодовольной роже. Но мы на Вашингтон-авеню средь бела дня, и этот ублюдок уже достаточно причинил мне хлопот. Хороша ложка к обеду, пусть живет.

Дома я выкладываю купленную книгу на маленький журнальный столик и начинаю листать. К чему вся эта фантастика и монстры? Соренсон, наверное, была когда-то толстой готкой, страдала без любви и шлялась с такими же неудачниками и маргиналами, которые ходят на слеты любителей фантастики и комик-коны. В принципе, все сходится. Я переворачиваю страницы, заставляя себя прочесть тошнотворные тексты к картинкам, и прям вижу, как она трогательно сюсюкает с этими фриками-аутистами. Почему-то мне захотелось проверить телефон. Так и есть: два вкрадчивых сообщения от Соренсон. Реально хочется добить сучку.

Переодеваюсь и еду к ней. Паркуюсь за углом, осторожно захожу во двор и, пригнувшись за большими кустами китайской розы, заглядываю в гостиную. Соренсон жрет печенье из пачки. Я знаю эту марку: там в каждом печенье 250 калорий, всего их в упаковке десять штук. Половину она уже сожрала и явно настроена съесть все зараз. Отвратительно: хуже наркоманов и алкашей, хуже этих педофилов-слизняков, которые трогают детей сальными лапами. Слабаки: почему у них при этом всегда одно и то же глупое и несчастное выражение лица, как будто они хотят позвать на помощь. Ну ладно, че, я приду к вам на помощь, уроды, блядь! Я вам всем, сука, помогу, всем до единого, утоплю вас всех как котят, твари, блядь! Будет вам кровавая банька!

В этот момент я заглядываю в окно; сука, ненавижу: Соренсон, как кит, выбросившийся на берег, возлежит на диване, тупо уставившись в телевизор. Я достаю из джинсов мобильник и набираю ее:

– Лина. Это Люси. Что делаешь?

– Привет, Люси.

Соренсон приводит свою тушу в вертикальное положение.

– Ничего, телевизор смотрю.

– Жрешь, поди? НЕ ВРИ МНЕ, ЛИНА! Я ВСЕ РАВНО УЗНАЮ, ДАЖЕ ЕСЛИ БУДЕШЬ ВРАТЬ!

Соренсон немного заерзала, оглядываясь вокруг, как будто я с ней в одной комнате. Я отодвигаюсь назад, в тень. Тут она вскакивает с дивана.

– Нет… Собираюсь поработать немного, – кричит она и убегает в другую комнату; я перестаю ее видеть.

Но вот она опять появляется: выходит через дверь на задний двор и вразвалку идет в мастерскую, снова нервно вглядываясь в сгущающиеся сумерки.

– Я, наверно, заеду минут через двадцать.

– О… о… О-о-окей…

Она разворачивается и бежит обратно на кухню. Я крадусь вперед и слежу за ней через большое окно: она выбрасывает печенье в мусорное ведро. Ну вот, избавила толстую дуру от двух часов бега на тренажере. Я выбираюсь на цыпочках из двора и иду к своему «кадиллаку». Победа. Типа. Еду домой, смотрю несколько повторов «Потерявшего больше всех» и сразу начинаю фантазировать: секс втроем с Джилиан Майклс и Бобом Харпером. Джилиан ставит меня на беговую дорожку, орет на меня, но видно, что хочет меня, потому что я лью девичьи слезы, чтобы заманить ее в свои сети. Я бегу по дорожке с бешеной скоростью 24 км/ч, Джилиан еще больше увеличивает ее, я слетаю с тренажера прямо в татуированные объятия Боба и начинаю рыдать у него на голой груди, пахнущей мужским потом и тальком. Я чувствую руку Джилиан в своих волосах, она будто пытается снять с меня скальп, говорит «соси, сука» и сует меня головой в пах Боба. Я смотрю вверх, ловлю какой-то маниакальный блеск в его глазах и достаю его член из треников. Начинаю сосать, заглатываю поглубже, Джилиан отпускает мне волосы, встает на колени и тоже начинает сосать член, отталкивая меня, чтобы заполучить в жадный рот свою долю. Я уступаю, но только чтобы встать позади и сделать ей удушающий захват по технике джиу-джитсу: она выкатывает глаза, Боб совершает жесткие движения и начинает выглядеть немного как Майлз, и тут я осознаю, что Джилиан на самом деле Мона. Не Мона и Майлз, а Боб и Джилиан, Боб и Джилиан… Телефон стоит на виброзвонке, я засовываю его себе в трусы. Пока я думаю про Боба и Джилиан, он срабатывает, и я знаю, что это Соренсон… Вот так-то, сука несчастная, продолжай звонить…

О-o-o-о-о… Кричи громче, Джилиан… Скажи, что я ленивая сука… Бей меня, Джилиан… Боб, Джилиан меня ударила… Целуй, Боб, целуй, еще целуй… О-о-о-о-о…

O-O-O-O-О-О-О… A-A-A-A-Х-Х-Х-Х-Х!!

Ё-моё… Вот это излияние…

Я вся мокрая, сижу без движения после оргазма. Телефон тоже весь мокрый, я достаю его из трусов. В руке он перестает вибрировать. Появляется имя звонившего: ЛИНА С. Я перевожу дух, смотрю на Джилиан на экране, она орет на какую-то жирную скотину, кадр перескакивает на Боба, тот качает головой разочарованно, но по-отечески участливо, с точно таким же видом, какой прекрасно умел изображать мой отец, когда я показывала плохие результаты по легкой атлетике или потом в единоборствах. Я звоню Соренсон:

– Лина, кое-какие дела возникли. Я до тебя сегодня не доеду.

– О-о-о…

– Увидимся maana[24] в зале. И чтоб была бодра и весела!

– О-о-окей, а я думала, мы…

– До завтра.

Я отключаю телефон, сразу набираю отца и рассказываю про трусливых мудаков с телеканала.

– Да, неприятно, огурчик. Наверное, мораль сей басни такова: нельзя доверять СМИ. Это все заговор старых ВАСПовских денег…

– Как ты мастерски перевел все на себя, пап. Долго думал?

– В смысле? Я что, не могу поддержать свою дочь уже…

– Я прочла все твои книжки, пап. Это сюжет второй книги про Мэтта Флинна – «Естественное состояние». Где Мэтт подружился с телеведущей из Новой Англии, жертвой сексуального шантажа со стороны начальства…

– Вау… Так ты все-таки читаешь мои книжки!

– Ну а как же, конечно. Интересуюсь. Ты же мой отец. А я твоя дочь. Так что надеюсь на взаимность!

– Ой не надо, дочь, твой старик-отец до сих пор в себя не может прийти после рецензии в «Глобе» на «Cудный день». Цитирую: «Как ни старайся, Тому Бреннану никогда не стать Деннисом Лихэйном[25]. И бог бы с ним, было бы вообще о чем говорить. Но штука вот в чем: говорить действительно в целом не о чем. Мэтт Флинн – воплощение всех кондовых, заезженных стереотипов немолодого американца ирландского происхождения, о которых он думает, влезая на барный стул, чтобы выпить „Гиннес“ и съесть жаркое…» – и это пишет газета моего города, блядь! У того, кто это накропал, – Стив Френч его зовут – никогда не хватит духу рассказать своей редеющей аудитории, как уже много лет он обклеивает сортир отказами от издателей, урод, блядь! Мы оба из одного города, но один из нас – миллионер и автор книг из списка бестселлеров «Нью-Йорк таймс», а второй – какое-то хуйло, которое пробавляется жалкой заказухой…

– Ладно, хватит! Сочувствую, что вышла такая рецензия. Для тебя она ничего не значит, а я тебе позвонила за поддержкой, потому что моя жизнь летит в тартарары!

Я нажимаю на красную кнопку и полностью выключаю телефон.

Врубаю местные новости, но, к счастью, ситуация, кажется, действительно изменилась. Впервые за несколько дней обо мне ни слова! Самый интересный сюжет – про близняшек Уилкс: про органы, которые у них общие и свои, и можно ли их разъединить. Теперь обе близняшки подали друг на друга в суд. Аннабель Уилкс утверждает, что сестра Эми мешает ей встречаться с другом Стивеном. Эми в ответном иске утверждает, что, ели Аннабель таскает ее по своим делам против ее воли, это нарушит ее права. Адвокат считает, что есть признаки физического принуждения. На экране появляется мать близняшек:

– Мне больно видеть, как они враждуют. Они должны быть вместе. Наверное, нужно было сделать операцию и разделить их, когда они были еще совсем маленькие. – Джойс Уилкс, затягиваясь сигаретой, выкатывает глаза. – Но я считаю, на то была Божья воля, что они появились на свет именно такими.

Меня слегка подколбашивает, и я ложусь на диван. Сахар, наверно, низкий. Беру книгу Соренсон.

12

Будущий человек: Введение

«Иллюстратор научно-фантастических комиксов, ворвавшаяся в мир искусства непрошеным гостем» – такой нелестной характеристикой удостоил критик молодую американскую художницу Лину Соренсон. При всем сарказме этого утверждения верно одно: на видение Соренсон действительно большое влияние оказывает ее футуристическое, антиутопическое представление о человечестве.

Задача Лины Соренсон, которую она сформулировала на самой успешной выставке своих скульптур – «Будущий человек», – заключается в том, чтобы представить, «как люди, если они еще останутся на нашей планете, будут выглядеть и вести себя через несколько миллионов лет».

Еще будучи первокурсницей престижного Чикагского института искусств, Соренсон добилась заметного успеха, что редко случается с художниками в столь юном возрасте. Ее первая выставка «Пустота» – серия антиутопических футуристических живописных полотен – была представлена в чикагской галерее «Блю», которую она и несколько других художников основали в знаменитом Вест-Лупе. После того как несколько вещей купили влиятельные коллекционеры, выставку у себя в нью-йоркской галерее «ГоуТуИт»[26] показала куратор Мелани Клемент. Позднее выставку видели в Лондоне и других городах, где встречали неизменными восторгами. Главное произведение выставки под названием «Пустота» (его купил влиятельный нью-йоркский коллекционер Джейсон Митфорд) создано по мотивам творчества английского живописца-библеиста Джона Мартина (1789–1854). Сюжеты его огромных полотен разворачиваются на фоне панорамных и часто апокалиптических пейзажей. Соренсон, вероятно, видела работы Мартина в лондонской галерее Тейт. Однако, в отличие от Мартина, убежденная атеистка Соренсон смотрит не на библейское, креационистское прошлое, но, заимствуя свойственные британцу форму и масштаб, создает футуристические, антиутопические ландшафты. В «Падении Нового Вавилона» (2006), например, она взяла за основу мартиновское «Падение Вавилона». Новым Вавилоном здесь предстает Лос-Анджелес, каким он видится с Голливудских холмов.

В «Зеро» (2007), работе, перекликающейся с «Гибелью Помпей и Геркуланума» Мартина (1821), Соренсон изображает полуразрушенный Нью-Йорк, как если бы разрушения 11 сентября распространились на весь Средний и Нижний Манхэттен. Соренсон признается, что телевизионная картинка обрушения башен-близнецов постоянно всплывала у нее перед глазами, когда она была подростком и жила в городке Поттерс-Прери в Миннесоте. «Последняя Троица» (2007) явно вдохновлена мартиновским триптихом «Страшный суд» – пророчеством о конце света и воскресении.

Ее гладкая живопись напоминает работы иллюстраторов-гиперреалистов, которые практически не выставляются в крупных галереях, и одновременно – творчество таких художников, как Дали, которого критика часто обвиняла в самоповторах и популизме.

Поначалу критики видели в Соренсон эдакую цирковую лошадку, которая знает только один трюк, однако это мнение пришлось пересмотреть, когда художница создала сатирическое полотно, вызвавшее множество политических споров. В работе «Заблудился, малыш» (2008) разбойник Эйб Линкольн баюкает явно возбужденную Минни-Маус, а из-за Линкольна беспомощно выглядывает Микки весь в слезах. Соренсоновский Линкольн слегка похож на азиата, и некоторые уже успели предположить, что это образ меняющихся (и все более вассальных) отношений Америки с Китаем, особенно американских капиталистических классов, которые продолжают инвестировать в Китай в ущерб развитию отечественной экономики. Соренсон решительно отказывается комментировать эту работу и гнет стандартную линию, столь любимую художниками, от которой всем остальным остается только рвать на себе волосы: «Когда художник начинает объяснять свое искусство, оно перестает быть искусством. Я не критик».

Некоторые видят в работах Соренсон подражание творчеству «Молодых британских художников» (YBA) с использованием той же шоковой тактики, которую применяла эта группа в Британии. Хотя Соренсон объявила, что ее «не трогает» творчество художников YBA и связанные с ними художественные процессы, такие заявления кажутся не вполне искренними, ведь ее работы коллекционирует и продвигает манхэттенский светский лев Митфорд, подобно тому как десятилетие назад художникам YBA покровительствовал Чарльз Саатчи.

Живописные работы Соренсон пользуются спросом у коллекционеров, однако восторгов критики по-прежнему не слышно, да и сама художница не раз заявляла, что недовольна результатами и что хотела бы заняться скульптурой. И вот перед нами «Будущий человек» (2009). Фигуры людей, изменившихся в ходе дальнейших этапов эволюции и адаптировавшихся к жизни на отравленной ядами планете, заинтересовали коллекционеров даже больше, чем живопись. Люди будущего снуют, как крысы, и добывают пропитание, подобно мухам, на мусорных кучах. В фигурах Соренсон чувствуется влияние бронзовых скульптур Жермен Ришье, в частности «Ночного человека», который похож одновременно на летучую мышь и на пришельца-хищника. Его можно назвать предтечей соренсоновских фигурок. «Ночной человек» стоит в альма-матер Соренсон – Чикагском институте искусств. У «Ночного человека» хорошо заметен фаллос; это же можно сказать и о многих скульптурных и живописных работах Соренсон. Вообще все ее мужские фигуры «снабжены» соответствующими признаками сексуальной потенции, а также, вероятно, плодовитости, однако парадоксальным образом часты и мотивы мертвых детей. То есть можно предположить, что соренсоновские люди похожи на кроликов: они должны активно размножаться, чтобы обеспечить будущее своего вида. В противоположность нашему нынешнему состоянию в этом видится средневековое представление о том, что мы живем и плодимся, чтобы в итоге исчезнуть.

Критическое сообщество по-прежнему не воспринимает Соренсон всерьез, и в их сердитых, часто невежливых и даже ядовитых комментариях чувствуется подлинное непонимание истоков и причин соренсоновской популярности. Выражаясь словами Макса Стейнблума, в их реакциях почти всегда проглядывает фантомная фрустрация: «Лине Соренсон надо работать в Голливуде и делать там крупномасштабные модели для сиквелов „Чужих“ и „Хищников“. В любом случае очевидно, что она не художник. Все эти кости животных – не более чем трюкачество».

Творчество Соренсон часто критикуют искусствоведы («умозрительное, по сути фантастическое, а значит, не имеющее никакого отношения к сегодняшнему человеческому опыту, оно может служить разве что банальным предостережением об абстрактных экологических угрозах планете»), тем не менее серия футуристических скульптур, созданных ею из костей небольших млекопитающих и земноводных, скрепленных с помощью литых форм и смолы, оказалась весьма популярной у коллекционеров. Одна из вещей – «Забава» (2009) – изображает мать, баюкающую мертвого или умирающего младенца, на нее смотрит мужская фигура, видимо отец, с ошеломленным лицом. Она вызвала беспрецедентный интерес и была куплена частным коллекционером предположительно за 14 млн долларов.

Не так давно Лина Соренсон переехала в Майами и уже здесь заявила, что высоко ценит творчество родившегося в Гонконге англичанина Марка Хендфорта, который первым из живущих в Майами художников сделал выставку в Mузее современного искусства MOCA в 1996 году. Именно его работы якобы вдохновили Соренсон на создание более масштабных скульптур. «В небольших фигурках нет человеческого измерения. Масштаб работ, подобных хендфортовским, важен не менее, чем концепция. Для меня это былважный урок». Это высказывание обозначило стремление Соренсон создавать образы людей будущего в натуральную величину.

13

Контакты 5

Кому: [email protected]

От: [email protected]

Тема: Моя программа не о том, как «приводить в чувство

толстых, потакающих своим прихотям девушек»!

Люси,

я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, поскольку я очень ценю ваше рвение и желание сражаться против ожирения. Полагаю, вам следует проявлять чуть больше сочувствия по отношению к своим клиентам!

Эти люди так или иначе сбились с верного жизненного пути, впали в депрессию, утратили мотивацию и в итоге стали находить утешение в еде, чтобы хоть как-то добиться пусть хоть кратковременного удовольствия.

Они не стали такими сразу, и, чтобы вновь обрести здоровье, им придется пройти длинный и болезненный путь. Да, необходимо быть жесткой, но одновременно следует учитывать анамнез, потребности и события, повлиявшие на жизнь каждого из них, в том числе и художницы, о которой вы говорите. Помните, краеугольные камни успеха – это уважение и любовь! Я понимаю, что программы необходимо адаптировать к индивидуальным потребностям людей, но я настоятельно рекомендую вам конкретно для этого клиента взять на вооружение методику Утренних страниц. Если вы убедите ее записывать по 750 слов ежедневно, это может стать материалом для обсуждения, хотя, я подчеркиваю, инициатива должна исходить от нее, потому что это будут ее тексты. Женщина испытывает психологическую боль. Если добраться до источника этой боли, все остальное станет намного проще. Утренние страницы могут стать ценнейшим инструментом для выполнения этой задачи. Попробуйте! Не попробуешь, не узнаешь!

Сочувствую в связи с вашими напастями. СМИ часто переменчивы и жестоки.

Всех благ,

Мишель

14

Луммус-Парк

Сегодня «не по сезону жарко», как пафосно возглашают эти кретины из прогноза погоды. Погодное приложение в мобильнике показывает 33, и я верю. К счастью, с океана дует свежий бриз. Я бегу задом наперед по дорожке в Луммус-парке и подбадриваю Соренсон, гавкая на нее; она, задыхаясь, стонет и потеет.

– Давай, Лина! Не шланговать!

– Да…

Я начинаю вдруг скандировать:

– Раз-два-три-четыре, вы не на прогулке. Двигайте окорочками, шевелите булками! Давай, Лина!

– Раз… два… три… четыре… Вы не на прогулке…

Соренсон жалобно задыхается, по ее тупому, рассеянному коровьему взгляду видно, что душа ее отъехала куда-то очень далеко.

What’s the story, Morning Pages?[27]

В голове начинает крутиться песня про Нельсона Манделу. Я пародирую:

– За десять лет в плену ожире-ни-я-а-а… ты стала слепой и не видишь вокруг себя… Сво-бо-ду Лине Соренсон. Пусть эта песня льется из твоего сердца, детка! – рычу я ей в ухо. – Я знаю, почему поют птицы в клетке![28]

Соренсон еле тащится, совершенно очумевшая. Я медленно бегу рядом с ней задом наперед. Господи, как же медленно она движется, но хотя бы движется, уже кое-что.

– Двигайте окорочками… шевелите… булками…

Еда. Жранина. Вот основная проблема. Если не перепрошить ей мозги, чтобы перестала обжираться, это будет пустая трата времени. Но надежда есть. Надо поработать со вкусовыми рецепторами, отучить от постоянного приема сахара, соли, патоки и прочей химии, к которой несчастную, скорее всего, приучила с детства ленивая, скупая и тупая мать.

Мы заканчиваем, Соренсон брызжит потом, как пожарный гидрант на жаре. После того как она немного отходит, мы идем есть салат в мое любимое заведение на Вашинготон. «Джус-энд-Джава» – маленькое, светлое кафе с кремовыми стенами и полом в розовой плитке. Мы садимся на высокие стулья перед большими окнами, залитыми светом. Все, кто сюда ходит, всегда в прекрасной форме. Соренсон сегодня исключение. Здесь вообще очень редко можно встретить человека, с которым не хотелось бы перепихнуться. Из-за кондея поры Соренсон выдавливают крупные градины пота. Фу, ад какой.

Я внимательно изучаю меню: салаты у них вкусные и сытные; толстяки не любят хрумкать травой и овощами, но здесь и они не устоят.

– Вот это тебе надо есть. – Я снимаю картинки из меню на айфон и сразу отправляю по мейлу Лине. – Продукты этих групп – и никаких оправданий!

Я заказываю салат с тофу на гриле, Лина следует моему примеру.

– Здесь триста восемьдесят калорий, полно белка, клетчатки, мало углеводов, а те, что есть, – сложные; жиры тоже полезные, – объясняю я. – Выпиваешь вместе с салатом триста граммов воды – и будешь сыта четыре часа!

Соренсон рассказывает, как росла в Поттерс-Прери, округ Оттер, Миннесота. Там чистый воздух, сосновые леса, очаровательные черные мишки, которые разоряют помойки в поисках съестного, и мамин яблочный пирог (сжирается сразу по два куска с тоннами крема, естественно). Вот сегодня последний разочек, и все… Прости, Лина, но так ты не справишься с задачей, толстуха ты моя депрессивно-скандинавская. С чего ты вдруг начала щелкать торты как «Эм-энд-Эмз»? Что произошло? Я жду, что сейчас она расскажет про отчима-гада, который грязно ее домогался, про неадекватную мать-алкоголичку или про издевательства подростков-идиотов, чтоб они сдохли, козлы. Но нет. Соренсон гнет свою линию про маленький домик в Поттерс-Прери[29], и никакой там сельской бедности тоже особо не было: папа вполне состоятельный.

Принесли еду, и она начинает буквально загребать ее, будучи явно под впечатлением.

– О-о-очень вкусно, – проблеяла она как будто в забытьи; в этот момент на нее с отвращением посмотрели какие-то две худющие стервы.

– Рада, что тебе нравится.

Дальше Соренсон рассказывает про Чикаго, как она училась там в Институте искусств.

– Это был буквально мой город, мое время; там я познакомилась с Джерри…

Та-а-ак, динь-дон, вот и звоночек…

Ну все, я вся внимание. Долго же мы к нему подбирались, с тех самых пор, как она впервые обмолвилась о нем, стоя на весах в ванной. И вот я выслушиваю всю историю про ее дела с этим самым «Джерри». Уехала, значит, Соренсон из Миннесоты в Чикаго учиться в Институте искусств и познакомилась с этим персонажем. Тот ее выебал в первый раз как надо, и она ушла в бешеный загул. Основная проблема, хотя она и не может заставить себя это проговорить, заключалась в том, что Джерри оказался стопроцентным мудаком. Это стало еще очевиднее, когда Соренсон переехала с ним в Майами, где он на шару втерся в арт-тусовку за счет Лины, которую ценили за талант.

– У меня была удачная выставка в Чикаго, потом в Нью-Йорке…

– Можно я скажу? – перебиваю я; Соренсон смотрит так, будто я вот-вот разорву ей влагалище и анус включенным вибратором максимального размера. Хотя по глазам, сука, вижу: она именно этого и хочет. – Я так понимаю, свой талант ты пустила на содержание бездарного паразита, бездарного настолько, что, если бы он решил показать хуй перед какой-нибудь школой, его бы даже за это не забрали в полицию, – говорю я.

Так или иначе, думая про этого Джерри, я сразу вспоминаю трусливого педофила Винтера, которого должен был угондошить малютка Маккендлес. И ту мразь из старших классов, которого надо было тогда еще в парке раздавить как клопа, которым он и был. ПАРК, СУКА, ЗЛОЕБУЧИЙ ПАРК.

– Но…

Я поднимаю руку и качаю головой, мол, подожди:

– Дай договорить. Может, это не мое дело, но я тут посмотрела книжку про тебя в магазине «Букз-энд-букз» на Линкольн. У тебя талант, Лина. Ты ж, блядь, знаменитость!

Теперь уже она вертит головой, испуганные глаза нервно забегали под челкой, как у тринадцатилетней дуры.

– Нет. Просто некоторое время это было модно. Мне повезло. Но меня и критиковали сильно люди из арт-ми…

– Завистливые бездари, которые нихуя не получают за свое говно! А ты продала маленькую фигурку из птичьих костей и стеклопластика за восемь миллионов баксов! Конечно будут критиковать, а как же! И я буду, везучая ты, сука. – И я хлопаю ее по руке. – Но это не значит, что ты плохой художник, это значит, что я просто тебе адски завидую! Пользуйся своим талантом, Лина. Нежелание признать собственную уникальность и талант – вот, что тебя убивает. Нездоровое питание – это просто инструмент, личное орудие саморазрушения. С таким же успехом ты могла ширяться или бухать. – (Она мрачно кивает.) – Про этого Джерри твоего книжки-то, небось, не пишут?

– Не пишут, – говорит она, слегка ухмыльнувшись. После этой фразы она резко преображается и выглядит очень мило.

– При этом он ходил с надутой рожей, как индюк, и думал, какой он охуенный. Так?

Лина улыбается, качает головой, затем, будто боясь сказать что-то плохое о нем, чтобы не показаться предателем, говорит:

– Джерри очень талантливый фотограф…

– Да ну нахуй! Я ни хера, конечно, в этом не разбираюсь, но даже я понимаю, что фотография – это не искусство! Так, хуйня какая-то, игра со светом. В Майами-Бич хороших фотографов как говна от голубей, – говорю я, выковыривая кусочек ореха, застрявший между зубами.

Соренсон заговорщицки улыбается, но ее опять начинают грызть сомнения, отчего она вся съеживается.

– Я знаю, как это все выглядит со стороны… но ты не понимаешь, – хнычет она, шмыгает носом и поднимает салфетку к мокрым глазам. – Джерри не плохой… Это слишком просто, он был сложнее. У нас все было сложнее!

– Конечно было, но теперь-то нету, Лина, – поспешно шепчу я. – Подумай, к чему вы пришли. Он разводит тебя как дурочку и идет, например, ебать какую-нибудь фотомодель на стороне.