Люди с солнечными поводьями Борисова Ариадна

Ошалевший воин ахнул, как девчонка. Белая ладонь с окровавленной стрелой простерлась к нему.

– Нет. – Хорсун спрятал руки за спину, отодвигаясь. – Стрела мне больше не нужна.

– Почему? – Странник вроде бы даже обиделся.

– Не нужна… – повторил парень.

– Ну и ладно, – весело сказал чужеземец и сунул стрелу в щель на боковине дохи. – Будем считать, ты мне ее подарил.

Он изъяснялся на языке народа саха бегло, но речь его была какой-то неровной – свистящей, прыгучей, словно в нее намешали сторонних звуков.

– В меня часто стреляют, – признался странник, доверительно вытягивая к Хорсуну шею. Она срасталась стремительно и без шва. – Никто еще не попадал. А у тебя получилось, сын Смеющегося левши… Хорсун, меткий стрелок!

– Кто ты? Что сделал с нашими шаманами? Как разведал мое имя?..

– Все-то тебе расскажи, – засмеялся пришелец. – Ты мне нравишься, Хорсун, любопытный! Поэтому ты узнаешь ответы на вопросы, заданные столь бесцеремонно.

Хорсун прищурился, всматриваясь против света, и на миг ослеп, как от удара. Из-за спины странника – воин в который раз не поверил зрению! – показались пропавшие шаманы Терют и Сарэл… удаганка Гуона… Их лица были бледны, как у мертвых. Наверное, от стыда… Но бессовестные губы улыбались.

– Вам, кажется, есть о чем побеседовать, – молвил бродяга. – А я спешу. Дела, дела неотложные… Догоните меня, – бросил спутникам и резво пустился по сытыганской тропе.

Чародеи помедлили, чтобы дать Хорсуну освоиться со своим внезапным явлением.Затем удаганка, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу, спросила:

– Может, и ты пойдешь с нами? – Тонким язычком облизнула бесцветный рот. – Ты не пожалеешь, если согласишься. Там, куда мы направляемся, великому господину служит лучшая рать. Она не то что облезлое эленское войско. Имя ей – Множество Множеств! Когда-нибудь эта рать завоюет не только Великий лес-тайгу, но и всю Вселенную!

Не в силах ответить, ботур в смятении мотнул головой.

– Зря, – усмехнулся Терют. – А мы сделали свой выбор.

– Вас ищут, – прошептал враз осипший воин. – Вас потеряли люди… ваши родичи… дети… – Он коротко глянул на Гуону, бросившую ради чужого господина мужа и маленькую дочь.

– Пусть, – пожала плечом удаганка. – Поищут и забудут. Идем! У тебя будет все что захочешь.

Голова Хорсуна замоталась еще сильнее.

– Нет, нет, нет… – бормотал он, пятясь.

Старый Сарэл злобно скривился:

– Э-э, не уговаривай, Гуона, пусть остается! Нужен ли он нам, не умеющий ценить оказанной чести! Иди, иди в свою жалкую заставу, сопливый ботур! – Хлестким взглядом, словно ребром ладони на отлете, мазнул по свежему шраму-молнии на воинской щеке: – Ступай и скажи всем – мы не вернемся!

* * *

Ошеломленно озираясь, Хорсун сел под кустом у тропы. Когда он умудрился заснуть? Потер виски, стряхивая дурман. Тяжелая голова отдавала приглушенным гудом, как пустой глиняный горшок. На пригретом солнцем песке виднелись четкие следы подошв торбазов. Его, Хорсуновы, следы. И никаких других. Что же, выходит, ему приснились шаманы и странник?

Воин внимательно прошелся по тропе. Тут он стоял – носки вровень, отпечатки глубокие. Тут вроде слегка отшатнулся. Дальше следы-шаги сбивались. Судя по ним, Хорсун то направлялся вперед, то непонятно зачем топтался на месте. А здесь за кем-то крался и гнался скачками… За кем, если никого не было?

Он пересчитал стрелы в колчане. Восемь. Одной нет! Точно помнил: он стрелял единственный раз – в пришельца. Подумав об этом, усомнился. Утреннее солнце светило так ясно и мирно… Длинные тени стройных сосен ложились на увал коричневатыми полосами, будто подкрашенные охрой… Мягкий, прохладный, почти летний ветерок лениво колыхал длинные иглы хвои… Не могло случиться страшного в прошитом лучами лесу. Почудилось, приснилось!

Но где же тогда стрела?

Сосредоточившись, Хорсун перебрал приключение в подробностях и все-таки решил, что встреча произошла вживе. Правда, он забыл лицо пришельца. В памяти остались лишь его ужасные ледяные глаза и гладкая ладонь со стрелой. В мозг крепко врубилось предчувствие: Элен в опасности.

До вечера воин обследовал сосняк, поросшие камышом поймы, пустоши с кочкарником-зыбуном и еловые перелески. Зашел к рыбакам в Сытыган, поспрашивал людей. Не нашел ничего подозрительного. Отчитываясь перед багалыком, обмолвился, что видел издалека человека в темной одежде, направлявшегося в рыбачий аймак. И все, больше ни слова. То же самое повторил перед Малым сходом.

Утаив главное, Хорсун чувствовал себя так, будто оступился в грязную лужу. Чем оправдаться? Не сумел проявить решительности, не схватил никого, не смог противостоять приневоленному сну. А расскажи он, как все случилось, люди бы не поверили. Самому небывальщиной казалось. Но паче всего терзал стыд за предавших долину шаманов, ушедших к небывалому господину с его Множеством Множеств. Воин догадывался: это тот самый «господин», о чьем черном имени страшно помыслить.

Не простодушно молчание. До этого случая слова Хорсуна еще ни разу не расходились с делом. Шли по прямой одно за другим. Легко делиться вслух бесхитростными думами, не обремененными темной тайной. А тут неподъемная тяжесть на сердце легла. Ботур содрогался от мысли, сколько возмущения принес бы его правдивый рассказ, сколько горя доставил бы он ни в чем не повинным родичам подлых изменников.

Позже сытыганский шаман Сордонг, камлая на Малом сходе, плел басни о неком кровожадном волшебнике. Злодей якобы вознамерился уничтожить всех шаманов по Большой Реке из желания стать самым могущественным в Великом лесу. Тряся бубном и звончатыми подвесками платья, Сордонг выл и крутился, словно ошпаренный пес. Вещал сквозь дурные вопли, что, обернувшись волком, бежит за чужаком и вот-вот догонит его. Мол, видит уже неимоверно раздутый живот и красное от крови лицо…

Не догнал, конечно. Куда хозяину незначительного джогура тягаться с самим демоном Джайан! Сордонг врал без запинки, хотя глаза от страха серыми мышками бегали по углам и губы дрожали. Наверное, плуту тоже было кое-что ведомо.

Хорсун еле справился с яростно чесавшимся языком. Бороло искушение крикнуть в запале: «Не верьте Сордонгу, все ложь, шаманы ушли к Черному богу!» Укрощал больную правду в себе, как строптивого жеребца. Предложи кто юному воину вместо этого испытания повторно пройти Посвящение, пошел бы во второй раз и в третий. Лучше привычно ломать и корежить тело, чем душу.

Он вдруг осознал, как непросто было сказанное отцом: «Пусть дальше нас обоих проверит Дилга». Понял, что начались взрослые уроки, которым, возможно, придется учиться до конца срока на Орто.

Домм третьего вечера

Жена багалыка

Рис.1 Люди с солнечными поводьями

Обезлюдели караульные вежи. Не слыхать голосов и смеха в Двенадцатистолбовой. В семейных юртах матери и старшие дети укладывают малышей спать пораньше. Мнут у очагов шкуры в зубастых кожемялках, коротая время до приезда мужей и отцов. Отошли в память десять дней, потом еще день и ночь, а охотников все нет и нет…

Восходящее солнце, выглянув ненадолго, испугалось налетевшего северного ветра и скрылось в небесных ярусах под защитой богов. Поторопилось: ветер побушевал, поярился, нагнал табуны пепельных облаков и затих. Скупой осенний свет неохотно разлился над Элен сквозь пасмурные слои.

Проспав все утро, чего прежде с ней не случалось, Нарьяна выбралась из-под рысьего одеяла. С трудом поднялась с супружеской лежанки и по тому, как низко опустился живот, поняла, что сегодня родит.

Никогда не сидящая без дела Модун, жена оставшегося стражем воина Кугаса, еще до рассвета разожгла огонь в камельке. Теперь подметает двор перед коновязями.

Стоя сбоку очага, с треском разгрызающего остатки смолистых поленьев, Нарьяна в первую очередь расправилась со своими непослушными волосами. Нетерпеливо драла, чесала деревянным гребнем свалявшиеся кудри, пока не упали они по спине гладкими черными волнами. Туго-натуго, насколько хватило силы, заплела их в косу с добрый кулак толщиной. Натянула заячьи чулки, повязала на пояснице кожаные тесемки широкого, в четыре ладони, пояса из пестрого меха сиводушки.

На спальную лавку легла медвежья шкура с полосой благородной седины. Нарьяна набросила шкуру с осторожностью. Брала пальцами, стараясь касаться как можно меньше, чтобы к ребенку не перешла злость зверя, живущая в шерсти. Прикрыла сверху волосяными циновками. К сложенному в углу одеялу добавила две набитые утиным пухом подушки. Сверху еще две – подшейные, меньше и мягче, из нежного лебяжьего пуха… Уф-ф, все. Едва не задохнулась от усилий.

Ночь выдалась маетная. Снова и снова видела Нарьяна чьи-то пронзительные ледяные глаза с кровавыми зрачками, наблюдавшие за ее сном. Ужасные очи преследовали много ночей подряд, почти с тех пор, как ушла дружина. Просыпаясь, женщина дрожала под теплым одеялом и, глядя сквозь оплывы оконной слюды, просила деву Луну помочь ей избавиться от дурного сна. Несколько раз порывалась сказать о сне хлопочущей рядом Модун и не смогла. Да что зря языком трепать? Сколько бы ни стерегли жену багалыка, обычная людская охрана не спасет от лихих глаз неизвестного.

Нарьяна вышла на улицу и вскрикнула: с ближней ели шумно слетела ворона. Ох не к добру! Обычно осторожная, птица села по-свойски рядом, повернула набок гладкую головку и оглядела Нарьяну искоса снизу вверх. Нечто человеческое чудилось в этом внимательном насмешливом взоре. Откуда взялась – одна? Черные сородичи давно собрались в стаи, снарядились к кочевке в теплую страну Кытат.

Наглая ворона сделала скачок, подобралась почти вплотную к носкам ровдужных торбазов. Непроизвольно скрестив ладони на животе, женщина отшатнулась и упала спиной на покатую дверь юрты.

– Ш-шух! – опомнившись, шуганула незваную гостью.

Вещунья отпрыгнула чуть в сторону, но не улетела и пренебрежитльно каркнула на весь двор: «Каг-р, кар-ра, кар-р!» Мол, гони меня, не гони, а я про тебя что-то знаю, да не скажу!

До зубовного стука напугала, пособница бесов…

Расстроенная, Нарьяна зашла обратно в юрту. Постояла в замешательстве на пороге, и словно холодные пальцы сдавили затрепетавшее сердце. Она ведать не ведала, что за жуткий человек ей снился, но вдруг поняла – почему… Это не человек, это – демон! Демон или дьявол, сам Черный бог, поднявшийся на Орто из глубин Нижнего мира Джайан! И не она, Нарьяна, нужна ему, а тот, кто родится сегодня! Должно быть, чудовище приближается к Элен… Может, оно уже здесь!

Ребенок заволновался внутри, дрыгнул сильной ножкой. Наверное, тоже боялся отмороженных бесовских глаз.

– Я спрячу тебя, малыш, – пообещала Нарьяна, поглаживая расходившийся живот.

Ждать Хорсуна нет сил, а враг подстерегает время, когда начнутся роды и тело Нарьяны откроется в пределы миров. Прорвавшись в явь, страшилище ринется к роженице, лишь только дитя подаст голос. Схватит-сожмет ребенка когтистыми пальцами… И ничто, никто этому не помешает! В заставе полно оружия и есть два обученных воина: Кугас и Дуолан, но они бессильны против демона… Нахлынула паника, и явилась мысль – бежать! Бежать, иначе сбудутся воронья примета, плохое предчувствие и дурные сны!

Где укрыться? Ближе всего к заставе маленькое селенье Сытыган. Там живут презренные люди рода щук, что питаются сусликами и лягушками. Аймак будто дал почин поговорке: «К волчьей стае приблудилась паршивая собака». Народ Элен мало общается с отщепенцами. О творящихся в роду делах рассказывают такое, что смотреть в ту сторону стыдно… Подумать невозможно о спасении в Сытыгане с его порочными обитателями, преступившими законы жизни, потерявшими души!

Дальше, левее к берегу Большой Реки, – аймак кузнецов Крылатая Лощина, расположенный между двумя холмами. Если отправиться по горной тропе, можно добраться быстро. Живущая там швея-мастерица Урана, жена главного кузнеца Тимира, подскажет, что делать.

Размышляя, Нарьяна собирала вещи для родов. В привязанный к поясу кошель сунула кусок вареной жеребятины в бересте, завернула в пучок пырейного сенца срезку жильных ниток и маленький нож. Поколебавшись, взяла ножницы с загнутыми остриями. Вдруг родится девочка, чем тогда пуповину отрезать? Ножом только мальчиков отсекают от материнской привязи, девочек – ножницами…

Скатала в кобылью шкуру заячье одеяльце и пеленку – квадрат тонко вымятой жеребячьей кожи. Отыскала на полке среди мис и чоронов маленький туес с крышкой, налила в него свежих сливок. Спрятала приготовленное от заметливых глаз Модун.

Должно быть, Хорсун поручил хорошенько присматривать за Нарьяной. Женщина глаз с госпожи не спускает, придумала стеречь денно и нощно. Так и мелькает ее мощный силуэт в сверкающем окне. Слоистая слюда почти прозрачна и хорошо пропускает свет, не то что толстый кусок льда, который Хорсун вставит в окно зимою. Не почистишь лед ножом вовремя, не обметешь снаружи веником – в юрте станет темно… Лед, лед, ледяные глаза! В низу чрева резко заныло. Словно острая палка с шипами захватила нутро и повернула по оси… О-о, Белый Творец, неужели бывает так больно?! Шепча молитву, Нарьяна забегала с левой женской половины на правую мужскую. Остановилась, поддерживая живот обеими руками. Боль отдалилась тянущими толчками, затихая. Надолго ли?

Нарьяна уткнулась головой в поддерживающий западную часть юрты столб с торчащими сверху колышками. На них муж кладет оружие, вешает луки и седла. Выше, почти под самой балкой, темнеет вражья косица длиной в три кулака. В нее вплетен крохотный золотой меч-оберег. Косу когда-то отсек с головы иноземца гилэта отец Хорсуна, знаменитый воин…

Под косой блестит боевой шлем мужа с восемью отлитыми по бокам крылами, по четыре с обеих сторон. На каждом крыле равные счетом перья, одно к одному. Родовой зверь-господин багалыка – орел. Покровительствует ему сам четырехглавый, восьмикрылый Эксэкю, священная птица – вестник весны… Хорсун мечтает о сыне. Воин ждет воина, орел – орленка. А знак материнского рода Нарьяны – белая кобылица.

Захотелось привстать на цыпочки и погладить рукой округлость крылатого шлема, ощутить живой гудящий холод железа, отлитого кузнецом Тимиром. Испуганно отдернула ладонь: совсем уже растеряла в путанице мыслей здравый разум и память… Забыла о запрете! Брюхатой бабе до боевых доспехов и дотрагиваться нельзя, не то что гладить.

Нарьяна в отчаянии топнула ногой: ну почему, почему воины до сих пор не явились?! Тревожным мыслям путь не закроешь, устремились во все стороны, тянут в голову худые думы. Вдруг разбойники барлоры или хориту, люди с узорными лицами, перебили дружину, безмятежно спящую в наспех сооруженных шалашах? Что, если охотники утонули в реке или ссыпался кряж над ними безымянным могильным курганом? Страшно, страшно! Крикнуть бы громко, через леса и земли, пролегшие между нею и мужем, упасть на грудь ему малою птахой: «Хорсу-ун!» Где ты, любимый, в каких дебрях скитаешься-бродишь, бросив жену, может быть, на погибель?..

Вспомнив ворону, отругала себя: полно каркать, кликать напасти, позаботься о ребенке! Бежать в горы, к Каменному Пальцу, у подножия которого стоят юрты жрецов? Но и это один из многих женских запретов! Женщинам не разрешается подходить близко к селенью мужчин в светлых одеждах. К тому же Хорсун презирает жрецов… А бежать все-таки надо к ним! Люди, озаренные Белым Творцом, помогут. Должны помочь, должны спасти ее и ребенка! Ведь воины охраняют и их священный утес, невыгодно заметный отовсюду, навлекающий на долину опасность!

Нарьяна приникла к окну, выглядывая мощный стан Модун. Тут охранница и сама зашла, густо звеня медными подвесками на платье. Занесла воды в берестяном ведре. Поинтересовалась, не глянув на скользнувшую к лежанке хозяйку:

– Ты что, не ела еще?

Та нарочито зевнула, унимая занявшееся дыхание:

– Ела. Выпила целую чашку сливок.

Модун подкинула дров в очаг, протянула к огню замерзшие руки. Поежилась зябко:

– Ох как холодно! Северный ветер подул.

Будто упрекнула.

– Ну и шла бы домой, – буркнула Нарьяна.

Модун молча подвесила на железный крюк в очаге глиняный горшок с молоком. Нарьяна почувствовала себя виноватой. У женщины ребенок маленький, работы дома невпроворот, а тут будь добра исполнять приказ, оберегать капризную жену багалыка.

– Скажи, почему тебя мужским именем зовут? – спросила миролюбиво.

Женщина улыбнулась:

– Не ты первая этот вопрос задаешь. У моего отца Бэргэна, багалыка дружины в том краю, где я раньше жила, было две жены, а рожали только девчонок. Я девятая по счету, последыш от баджи[37]. Вот отец от отчаяния и нарек меня не по-женски – именем, какое мечтал дать сыну. Еще, правда, потому так назвал, что родилась я крупной, тяжелой, будто желудок сытой коровы. Не успели, говорят, занести в юрту из родильного шалаша, как я ухватила вертевшуюся у порога сестрицу за безымянный палец. И он у бедняжки посинел!

Модун засмеялась и, не удержавшись, похвасталась:

– Среди дочерей ботура Бэргэна я самая сильная и сноровистая! Он меня и на охоту всегда брал, и боевым искусствам учил. Жаль, недолго. Сказал: не женское это дело – вспарывать брюхо врагу. Но я все равно добьюсь, чтобы Хорсун посвятил меня в молниеносные!

– Разве женщине можно?

– А почему нельзя? – усмехнулась Модун. – Все запреты придумали жрецы и шаманы, чтобы запугивать людей. Трусливых-то легче себе подчинить.

Подметая шесток заячьей лапкой, Модун увлеклась воспоминаниями. Начала рассказывать Нарьяне об отце и сестрах, о своем аймаке, обитающем далеко отсюда по Большой Реке. О том, как приезжал к ней свататься Кугас.

– Хорошо, когда на дочери воина женится воин! Прибыли сговаривать меня Кугас с Хорсуном. Мы с сестрой, тоже не просватанной еще, выглянули в дверь и по молниям на щеках узнали ботуров Элен. Сестра навострила уши, подслушала разговор и губы надула: «Пы-ы, пы! Жених, оказывается, не тот высокий красавец, что первым с коня сошел, а второй, широкий в кости, рыжий, как лтняя белка!» А мне Кугас сразу понравился. Ну и что – рыжий, значит, человек с огоньком, и глаза веселые!

Модун кинула мелкие щепки в жерло и тоже вспыхнула глазами – в них отразился огонь проснувшегося камелька.

– Сначала пригласили за стол Хорсуна. Поговорил он с отцом, потом жениха позвали. Вошел Кугас в юрту, поклон родителям отвесил. Мать по обычаю подала ему чорон, полный кумыса. Наклонился парень отпить, а отец вдруг ка-ак прыгнет, да ка-ак кольнет его мечом в живот, целясь в печень! Я аж потом вся облилась. Ну, думаю, убил жениха! Смотрю: стоит мой рыжик невозмутимый, а из чорона не пролилось ни капли! Даже не заметила, как увернулся. Лишь после этого испытания отец согласился отдать одну из дочек на выбор. Кликнул нас с сестрой, и я поняла, что тоже приглянулась Кугасу. Но на том сговор не кончился, жениху еще надо было меня догнать и силою взять, коли сумеет… Помчалась я не хуже волчицы, бегущей от своры собак. Ох и долго же гнался за мной Кугас! Семь раз родовой алас кругом обежали! Потом я пожалела парня, сама встречь вышла из-за кустов. С того дня и понесла. А свадьба была через полгода, когда Кугас выплатил весь калым…

Нарьяна слушала вполуха. В животе снова все завертелось.

– Э-э, да тебе плохо? – прервала себя Модун. – Не время ли рожать?

– Не время, – солгала Нарьяна, улыбаясь через силу. – Просто устала и на душе неприятно. За Хорсуна, за дружину волнуюсь.

И все же не вытерпела, взмолилась:

– Прости, мне бы подольше одной побыть. Отдохнуть хочется. Так бы и продремала до следующего утра. А там, может, воины вернутся.

– Ну, гляди.

Модун положила в очаг три толстенных лиственничных полена. Одно будет пылать лучиной, второе возгорится не скоро, третье станет тлеть потихоньку на красных углях.

– Что ж, беспокоить сегодня не стану. Только вечером потревожу, на ночь огня завести. – Махнула ладонью: – К тебе и близко не подойду. Спи! Про еду не забудь, не то совсем ослабеешь. На полке мясо, сливки в горшке. Вот и молоко вскипятилось. Ведро с ледовой водой на лавке стоит. Если в чем вдруг возникнет нужда, позовешь. Не я, так кто-нибудь все равно посторожит во дворе.

– Ладно…

Модун тихо закрыла дверь.

* * *

Нежная жена у Хорсуна, слабая телом. Сразу видно – нечадородная, этим бы ребенком без лишних мук разрешилась. Пусть отдыхает, набирается сил. У самой Модун сын, она родила легко, потому что чревом крепка… и много еще принесет сыновей во славу ботуров рода!

Они с Кугасом дали первенцу имя грозного оружия – Болот. В этом имени все что нужно. Мальчик будет справным воином, сейчас уже видно. Всего две весны живет, а лепечет уже вполне по-человечьи, сам ловкий и быстрый, след да след за таким. Широкий в кости, рыжий, как Кугас и деверь Дуолан… Младший брат мужа ботур хоть куда. Самый рослый и дюжий в дружине, один лишь Хорсун выше его на ладонь. Но уж больно несерьезен парень, совсем еще мальчишка.

В этом году Кугас обещал свозить жену к родным. Ох и соскучилась же она! Пройдут ровно три положенные весны для визита мужней дочери к родне с подарками, сразу и отправятся к празднику Новой весны. Кугас, наверное, возьмет брата. Модун поможет сговорить ему девушку из родного аймака. Есть на примете одна, статная и плечистая, нравом чинная, на работу свирепая… Женился бы, остепенился парень.

Модун засмеялась и тут же насторожилась: кто-то шел напролом, ломая кусты… Кто-кто, конечно, Дуолан!

– Испугал меня, увалень! – выдохнула Модун, сердясь на себя за внезапную дрожь в коленях. – Зачем пришел?

– Кугас сказал, чтобы я сменил тебя. Болот зовет. Целыми днями здесь пропадаешь, совсем о ребенке забыла, – укорил Дуолан. – Брат хочет с вышек посмотреть, все ли тихо.

– Что может случиться плохого? – зевнула Модун. – Две с половиной весны здесь живу, тишина…

– Беспокоится он. Мы же одни.

– Видно, добычи много, потому и припоздала дружина.

Круглое мальчишеское лицо Дуолана расплылось в счастливой улыбке. Крутанулся на месте, играя легким копьем:

– Сколько рассказов будет! А весной, когда ветвисторогие обратно двинутся на острова, пусть только попробует Хорсун меня не взять!

– В дом не заходи, хозяйка спит, – предупредила Модун.

– А если я захочу попить-поесть?

– Тебе лишь бы попить-поесть! Скверный из тебя сторож, – рассердилась Модун.

Хозяйка подслушивала у двери. Обхватив живот руками, покачивалась в смятении. Как сбежать, как отвлечь Дуолана? Но отодвинулись участившиеся боли и постаралась успокоить себя: зато бдительная Модун ушла.

Нарьяна накинула на ровдужное платье нарядную соболью доху с двумя черно-белыми полосами по подолу. Надела лисью шапку с распушившимися из рожек перьями журавля стерха и медным кругом-солнцем на тулье. Ах вот что еще нужно сделать: наворотила на лежанку подушек, придав им форму человеческого тела, прикрыла рысьим одеялом.

Готовая к дороге, с туеском и свертком под мышкой, жена багалыка снова приблизилась к двери, приотворенной на палец. За ней послышался голос мясовара Асчита. Наверное, Модун завернула к нему, попросила, чтобы отнес поесть Дуолану. И точно:

– Вчерашнюю еду будешь? – спросил Асчит у парня.

– Буду, – обрадовался тот.

– Ну, тогда я приду к тебе завтра, – сказал веселый толстяк и сделал вид, что уходит.

– Опять надо мной смеешься! – обиженно завопил Дуолан.

Сквозь крохотную щель до прильнувшей к двери Нарьяны донесся душистый запах только что приготовленной пищи. Расхрабрившись, медленно-медленно приоткрыла дверь пошире. Увидела за кустами затылок удаляющегося Асчита. Увлеченный едой, Дуолан сидел спиной к юрте на опрокинутых санях. Рядом в развернутом куске бересты лежало что-то золотисто-коричневое и оранжевое. Что там? Ага, испеченная на рожне утка и поджаренные в масле колобки из карасевой икры. Нарьяна сглотнула слюнки и вспомнила, что сегодня еще ничего не ела.

Как бы тихо ни отворялась дверь, все равно раздался противный тягучий скрип. Женщина обмерла с закинутой через порог ногой. Но парень ничего не слышал, блаженно хрустя утиными косточками. Шаг, еще шаг, обогнуть юрту, скорее к лесу! Нарьяна припустила что есть мочи.

Спрятавшись за кустом, осмелилась бросить взгляд на оставленный двор. Дуолан повернулся лицом к двери, будто что-то заподозрил… Но нет, взял икряной колобок, перекатил задумчиво с ладони на ладонь. Видать, наелся. Обветренные щеки его лоснились от жира, глаза сонно щурились. Не усмотрел, не заметил, вот так стражник!

Больше не оглядываясь, Нарьяна начала подниматься в горы по узкому берегу речки Бегуньи.

* * *

Говорливая речка стремглав скакала вниз по порожкам, торопясь к бабушке Большой Реке. А там уже разливалась широкогорлым устьем, плакала-жаловалась на обиды, острые камни и нежеланные объятия мороза. Бегунья дольше всех не поддается холоду. Движется, перекорщица, и тогда, когда другие реки-озера сгибаются подо льдом перед неумолимой волей зимы.

Лес кругом стоял грозный и темный. Выпавший недавно редкий снежок припорошил кроны, а до земли не добрался. Куда ему, если и солнце летом не в силах проникнуть к земле сквозь бурелом и густые сомкнутые ветви. Тонкая трава вдоль еле приметной тропы заиндевела, как шерсть пегой лошади в зимней дороге. За травяной каймой краснеет все еще яркий брусничник с оторочками серовато-желтой линялой хвои. Чуть подмороженные, багряные от спелости ягоды лежат на кудрявом зеленом ковре, словно кто-то оступился и рассыпал их кучками из переполненного туеса.

Теплая нынче осень, и лето побаловало. Вовремя выпали проливные дожди, дали взрасти хорошим травам. Солнца тоже было вдосталь, так что мучнистые коренья огненно-красного веснушчатого цветка сарданы успели налиться земным животворным соком. А уж ягод в лесу высыпало – некуда ступить. Нарьяна на ходу сорвала полную горсть кисло-сладких водянистых брусничин, благо тропа шла круто и почти не пришлось нагибаться. Поела, шагая без остановок в гору. Старалась идти прямо и ровно, но спину сводило в напряжении – все казалось, что кто-то следит, подсматривает сзади. Не Дуолан,понятно, тот бы давно окликнул. В мыслях мелькали глаза из сна, ледяные, с кровавыми зрачками. И в мыслях же Нарьяна их отгоняла, понукая себя: не притягивай беду, шагай быстрее, пока снова живот не скрутило! Силком пыталась занять голову другими думами.

Вдруг жрецы ее не примут, укажут на дверь, куда бежать тогда? Стыдно Нарьяне: муж будто не замечает людей в белой священной одежде. Если кто-нибудь из них обращается к нему на сходе с вопросом, Хорсун цедит ответ сквозь зубы. Даже с главным жрецом разговаривает мало и надменно. А ведь имя того – Сандал, лучезарный! Жрецы – озаренные люди, их молитвы ближе всего к прародителю народа коню Дэсегею, к светлым богам и самому Белому Творцу. Сандал и его помощники делают большую работу. Произносят напутственные слова на свадьбах, провожают умерших, открывают торжища в Эрги-Эн, вымаливают плодородие всему сущему на празднованиях Нового года-весны. Ни одно важное событие не проходит без их благословения. Не будь жрецов, кто бы учил табунщиков творить защитные заговоры против нападения волчьих стай и медведей-шатунов? Кто бы лечил людей и скот, когда из Нижнего мира Джайан приходят болезни? Ведь ни одного шамана или удаганки, что раньше вершили подобное, не осталось в родах Элен!

То есть сильных шаманов не осталось. Ведунов-знахарей, конечно, хватает… Нарьяна подумала о своем секрете. Она знала кое-что из неведомого обычным людям. Никому не говорила об этом, даже Хорсуну, боясь его гнева. Дар-джогур был незначительный, но во многом облегчал Нарьяне жизнь.

Она умела говорить чудодейственные заклинания, хотя никто ее этому не учил. Сама не понимала, откуда брались складные слова, слетающие с языка, хлопотала ли она дома по хозяйству, бродила ли на лугу возле озера, выкапывая коренья сарданы, или ягоды собирая в лесу. Бывало, у женщин брусники и половины туеса нет, а ее кузовок уже с горкой сверху. Нарьяна могла сделать так, чтобы нитки не рвались, узор вышивался ровнее, легче мялись тяжелые кожи. Чтобы суп стал густым и жирным в голодные дни, когда все коровы стельные и Асчит выдает семьям совсем помалу пищи. На каждое женское заделье были у Нарьяны свои подсобляющие молитвы. А самое мудреное, что удавалось с малых весен, так это вызов огня. Тут она ухитрялась обойтись без кремня и серы. Просто высвобождала голову от суетных мыслей, думала об огне очень крепко, произносила заклинание, и он возгорался.

Шести годков от роду, спрятавшись в молочном погребе, Нарьяна позвала огонь, и сруб погреба чуть не сгорел. Отец отругал ее сильно, чего еще не бывало. Она и сама испугалась, плакала до икоты и утомления.

– А если б огонь перекинулся на твое платье? – спросил отец.

– Нет, он добрый, он бы меня не тронул, – пролепетала Нарьяна сквозь судорожные всхлипы.

Отец пожалел ее, взял на руки и долго ходил по юрте, качая большую девочку как младенца. Потом сел на лежанку, отвернулся лицом к стене и сказал с тоской:

– О, когда твоя мать Гуона домой вернется?

Вот от кого досталось Нарьяне эхо сильного дара. Мать была удаганкой.

Нарьяне минуло всего три весны, когда Гуона пропала. Вместе с нею исчезли еще два больших шамана округи: Терют, аймачный старшина селенья Горячий Ручей, и старый Сарэл, лучший благословитель Элен. Говорят, в пору войны бежавшие гилэты украли у Сарэла беременную красавицу жену. Он на всю жизнь остался одиночкой. Как отец.

О шаманах добром вспоминают в народе. А Кубагай, отец Нарьяны, был простым табунщиком.

Племя нунчинов, родичей отца, обитает далеко-далече, на западном конце Орто. Не сосчитать ночлегов пути до тех земель за дугою моря Ламы[38] и еще дальше. Там отца называли по-другому, – памяти сложно запомнить, трудно приноровиться к чуждому произношению. Нунчины светлее кожей, чем люди саха. Глаза у них синие и круглые, как озера на аласах. Косы у женщин будто жгуты сухого, выбеленного солнцем сена. У мужчин растут кустистые желто-рыжие бороды и кудрявая шерсть на груди и руках. Отец тоже мог похвалиться белою кожей и пышной бородой цвета выгоревшей травы, но волос на груди всегда стыдился.

Кубагай был первым нунчином, добравшимся в торговую весну до Эрги-Эн. Видно, не зря манила его сюда судьба. На торжище он увидел удаганку Гуону и понял: она – его женщина. Осмелился подойти к ней, показал привезенные из дальней страны красивые бусы красного морского камня и позвал с собою. Но Гуона отказалась отправиться с ним за Ламу. Не захотела жить пришлицей в чужом народе желтоволосых, синеглазых людей. Толмач, торговец из племени нельгезидов, знающий нунчинский язык, перевел Кубагаю ее слова:

– По своим вещим снам знаю тебя и давно полюбила, но родную землю я люблю больше.

Уехал Кубагай ни с чем. А через три весны приплыл на плоту один. Пришел к Гуоне похудевший, печальный:

– Стал я как опустевшее поле, стою на восьми ветрах, и нет мне солнца без тебя.

– Я подарю солнце, если ты согласишься остаться здесь, – был ответ удаганки.

И Кубагай остался.

Так отец рассказывал дочери. Не вернулся к своим, не женился после того, как сгинула Гуона. Жил силой памяти о четырех подаренных женой веснах, полных искристого счастья. Такое и между истинно любящими редко на Орто случается. Потому, наверное, куцым оно оказалось. За все человек платит богам и духам, а за слишком щедрое счастье рассчитывается сторицей.

Возьми отец после молодую жену, может, дольше бы протянулось на Срединной земле его нежидкое еще дыхание. Повзрослев, Нарьяна видела, что хорошие девушки заглядываются на кудрявого Кубагая, и каждая не прочь стать его женою. Он и няньку Нарьяны, юную толстую Лахсу, отослал от дочери рано по той же причине. Слишком игриво она смеялась, блестя пронырливыми глазами. А потом брат Лахсы выдал сестрицу, бедняжку, за Манихая, всем известного бездельника и гулену…

Нарьяна часто ездила с отцом проверять табуны. Мерзла в дороге, отчего ослабла здоровьем и была худощавой. Считала себя дурнушкой, хотя лицом светла и приятна, а волнистые волосы спускаются до колен, если распустишь косу. Но девушки без плечистого размаха и веселого румянца на щеках не нравятся парням, а их матерям и подавно. Любая семья желает, чтобы сын привел в дом добрую работницу с сильным чревом, способным выносить кучу здоровых детей для продолжения рода, пополнения аймака. Поэтому, когда к Нарьяне посватался не кто-нибудь, а сам багалык Хорсун, жених видный и знатный, она не могла поверить. Потом оказалось, он в девчонках еще приметил Нарьяну и ждал ее вступления в семейный возраст. Была красивая свадьба, безоблачные весны жизни с любимым, не было только ребенка. Теперь и он на подходе, проникший в нее зимою белым лучом восходящего света.

А Кубагай все искал Гуону. Расспрашивал чужеземцев на базаре в Эрги-Эн, допытывал приезжих гостей и кочевников, как бы невзначай выведывая о разных колдуньях и удаганках. Все ждал и не верил, что нет его Гуоны среди людей, живущих на Орто. А может, верил в возвращение жены из других земель, миров и времен, куда она иногда уходила в камланиях… Кто знает?

Отца не стало прошлой весной. Он умер спокойно, как жил, – просто не проснулся однажды утром. Глаза его были закрыты на этом свете, а лицо улыбалось. Словно, очутившись за земным пределом, он увидел Гуону и успел здесь оставить улыбку. Жрецы сказали – болело сердце. Дочь знала: по Гуоне оно болело. Ах как жаль, что отец не дождался внуков!

* * *

Ребенок стал пинаться чаще. Снова жгучая резь свила из кричащих внутренностей гнездо боли, сотрясла уставшее тело. Нарьяна присела на взгорок, превозмогая схватки. Запрокинула голову к небу:

– О-о, помоги, Дэсегей, нет больше сил терпеть!

Как бы ни было больно, заметила: мольба ее вотще. Солнце зашло за невесть когда набежавшую тучу, возвратившийся сивер опять притянул к себе гибкие маковки елей. А тут вдруг на глазах Нарьяны налетел восточный ветер. В воздушных руках ветров кроны деревьев замотались, словно хвосты дэйбирей[39]. Недаром месяц вчера кутался в радужную пелену, будто боясь сквозняка. Про такую епогодь говорят: «Началась борьба ветров, скоро буря грянет». И правда: туча надвинулась ниже, закрыла Каменный Палец толстым брюхом, опрокинула на землю сизые сумерки. Вслед за тем басовито взвыл голос бури. Завертелся, забесновался в небе призрачный зверь, взметая с троп красный песок и мелкие камни. Нарьяна поняла – не дойти ей до жрецов. Пока ветры не унесут тучу прочь и ураган не стихнет, придется где-то переждать. Судя по всему, буря будет короткой, небо за сопками розово по краю. Хорошо хоть, боль сместилась кверху и потихоньку гаснет.

Постучав по земле затекшими ногами, Нарьяна поднялась и затянула потуже тесемки пояса. Каждый шаг отдавался в животе, жалящие иглы впивались в утомленные икры. Ребенок перестал шевелиться, затаился, испугался чего-то… Поди, это плохо? Оглянулась кругом в поисках укрытия и удивилась: смотри-ка, она добралась до скалы с женским лицом. За Скалу Удаганки заказано ходить женщинам, даже если ягоды покажутся в запретных местах крупнее и слаще… Ах, нет времени думать об этом!

Под исполинским ликом за молодой сосной и большим валуном неприметно чернела пещера. Вот туда-то, продираясь сквозь бурелом, через груды острых булыжин и дробленый сыпун, устремилась изнемогшая от боли и усталости жена багалыка. И только успела зайти за камень, как стало темно.

Нарьяна присела от страха. Трясущаяся рука наткнулась на что-то мягкое, шерстистое. Едва не вскричала, отдернула руку – мышь! Погодя подумалось: нет, не мышь, похоже, пучок волос. Подняла ближе к свету. Точно, прядка белых конских волос. И сердце захолонуло – Хорсун! Его весточка, не иначе. Должно, кинул за камень, проезжая мимо. Будто догадывался, что понадобится жене родовой оберег, о котором она забыла в лихорадочных сборах.

Ощупывая шершавые стены, Нарьяна несмело прошла к северо-восточному углу, где в юрте стоял бы камелек. Расстелила на подбитой глиной земле кобылью шкуру, легла на нее, и вовремя. Опять нахлынули схватки.

Туча снаружи, казалось, тоже собралась рожать. Оглушительно громыхнула, стрельнула каленой молнией и впрямь опросталась – градом! Застучали о камень, зацокали градины: вначале обычные, с ноготь мизинца, потом покрупнее, с лиственничную шишку, а следом – с яйцо кукушки! Некоторые с шумным шорохом падали за валун, накапливая у входа покатую горку. Нарьяна, оглохшая скорее от одуряющей боли, чем от грохота грома, перестала обращать внимание на творившееся извне. Она уже плавала в истекающих из нее водах. Почти теряя сознание, подумала вдруг: надо зажечь огонь.

Семь дней до родов и семь дней после нельзя женщине показываться огню ни в очаге, ни в лучине. Найдя путь к роженице, приоткрытой в запределье, с исподу Земли могут войти в нее и высунуться неведомые существа, жаждая глянуть любопытным глазком на пламенного духа-хозяина. Его огневеющая плоть чище чистого, ярче яркого! Обидевшись, огонь способен наслать на неосторожную женщину родильную горячку. Даже повитуха, запачканная грязью промежуточных миров, не должна готовить пищу в очаге до наступления новолуния…

Нарьяна решила вызвать огонь вопреки всему! Ледяные глаза с красными точками были страшнее любого запрета. Собрав остатки издержанных сил, заставила себя подняться. Неожиданно полегчало и в голове чуть прояснело. Какое-то внеземное наитие подсказало первые слова заклинания. Нарьяна вымолвила их тихо, робко, а после песнь-молитва полилась свободно, будто не из памяти слов, а из крови сердца.

– Домм-ини-домм[40], домм-ини, домм! Дед златоглавый, заботливый дух! Слышу я звон твоих медных сапог, рыжей дохи вижу яростный блеск, чувствую пламень сердитых очей… Сил нет взглянуть на пылающий лик! В страхе великом нарушив запрет, чистому взору посмела предстать в день своей первой родильной страды… Дедушка добрый, прости-пожалей, нету защитника, кроме тебя! К дитятку малому в чреве моем, к чаду безвинному, страшная тварь рвется из Нижнего мира Джайан!

Не сразу, но вспыхнул огонь! Нарьяна с протянутыми ладонями поворачивалась посолонь. Вдогон ее движению загорались и взвивались ввысь яркие сполохи.

– Оберегающий, родственный дух! Жизнью ничтожной и сердцем молю: в жгучем своем от проклятого скрой, в тесном своем понадежнее спрячь, в круглом своем затвори, как в кольце! Дымом щипай ледяные глаза с кровью, закапанной вместо зрачков, руки змеиные жги и язви, пальцы когтистые жаль и кусай, черные мысли огнем изничтожь!

Огневые стены воздвигались до тех пор, пока высокое кольцо не сомкнулось.

Пламя было необычным. Не пекло, не слепило, отдавая тепла и света не больше хорошо протопленного камелька в юрте, и горело ровно, без дыма.

– Новую жизнь доверяю тебе, друг охраняющий, ласковый дед! Домм-ини-домм, домм-ини, домм…

Продолжая петь, Нарьяна бросала в огонь тонкие вязки белого конского волоса, кусочки вареного мяса и жира, отщипывая от захваченного из дома шматка жеребятины. Кропила сливками все восемь сторон Орто…

Когда внутри пылающего кольца закричал ребенок, телесные силы женщины были на исходе так же, как багровый сок жизни. Но вступили другие силы – материнского духа. Она сумела крепко перевязать пуповину жильной ниткой, перерезать ножницами. Обтерла тельце новорожденной мягким пырейным сеном, сдобренным сливками.

Прежде чем последний вздох сорвался с обкусанных губ, Нарьяна увидела мимолетный сон. В разрыве туч брызнул ослепительный свет, и с восточной стороны неба к Скале Удаганки слетела белая кобылица, рассекая воздух мощными крыльями. Глянула сквозь огонь в глаза Нарьяне, простонала волнисто, надрывно и, запрокинув кверху гривастую голову, встала дыбом у входа в пещеру.

Домм четвертого вечера

Меняющий имя

Рис.1 Люди с солнечными поводьями

Перед восходом в небе бесстыдно засверкало круглое седалище распутной звезды, девки Чолбоны. Устав от ночных гульбищ, вечно юная демоница укладывалась на покой. Пробудится она теперь поздним вечером. Повернется к Орто лицом, ловя отражение своего блистающего нагого тела в темных волнах Большой Реки. Убедившись, что красота ее не увяла, плеснет на румяные щеки студеной водой. Взбодрит себя перед новой похотливой ночью… Стараясь не смотреть на притягивающую спину блудливой звезды, главный жрец в ожидании восхода стоял на самой вершине утеса-перста. Он поднимался сюда на рассвете – времени познания – почти каждый день. Даже в зимний туман, когда солнце похоже на белую мису, а воздух расплывается под небесной твердью, как водянистое молоко, с которого сняли сливки.

Глядя вверх, Сандал следил за движением облаков. Глядя вниз, любовался долиной. Обозревая Великий лес, вызнавал по дыму места кочевьих становищ.

Три весны трудились мастера, жрецы и их помощники, вырубая ступень за ступенью в неподатливом камне. Благодаря благословениям Сандала и хитроумным креплениям, придуманным кузнецом Тимиром, никто не свалился с головокружительной высоты. В течение трех лун женщины Элен скручивали веревки из сыромятных ремней, длиннее и крепче которых не видывал свет. Когда готова была лестница, самая высокая и отвесная из всех лестниц на Орто, вдоль ступеней для удобства восхождения в три ряда проложили веревки. На спуск и подъем наловчившийся за многие весны Сандал тратил столько времени, сколько нужно для двух варок мяса. А пока лез туда и обратно, привычно размышлял о насущном, и мгновения в думах летели быстрее стрел.

Правую сторону лица Сандала безобразил уродливый рубец. Он проходил от виска до угла рта, по пути приспуская веко. Если смотреть сбоку, откуда шрам незаметен, вполне бы пристало назвать жреца красивым. Сандал был высок ростом и статен, плечи его не согнуло время. С них, сохранявших потаенную силу, белесыми ручейками вспархивали, реяли и закручивались в воздушных струях длинные тонкие пряди. Остроконечную шапку из цельной шкуры белого жеребенка, с торчащими ушами и кудрявой гривой, жрец держал в левой руке, правую поднял вверх. Ветер трепал полы его белой дохи. Играл-бренчал шестью серебряными колокольцами, нашитыми на проймы рукавов, и тремя, чуть побольше и звонче, посередине груди.

Закрыв глаза, жрец терпеливо ждал божественного знака. И вот пришло: кружок темени словно дрогнул кожей и распахнулся навстречу первым лучам. Живительные струи солнечной силы побежали по спинному хребту, тело открылось всеми порами и приблизилось к небу.Сквозь небесные ярусы устремился голос, раскатистый и глубокий:

– С того дня, как впервые узнал Высочайшее Имя Твое, мое сердце любовью к Тебе возгорелось, о Белый Творец! Вижу Твой очищающий свет над мирами, всем сущим и мной, и с великой надеждой прошу: дай мне силы искус одолеть, все строптивое перебороть, непокорное воле Твоей…

Что-то не заладилось. Сандал шевельнулся в досаде, повернулся к северу и потерял вдохновение. Сейчас же пальцы студеного ветра забрались под ворот дохи. Жрец натянул шапку, помешкал, размышляя, не сойти ли вниз.

Нет, непременно надо очиститься. Этой ночью ему приснились чей-то вкрадчивый, насмешливый голос и глаза, каких не бывает у человека. Словно сосульки с застывшими в них ярко пламенеющими ягодами брусники.

В полдень жрецы по заведенному порядку соберутся в общей юрте у подножия утеса. Помолившись вместе, посоветуются о приемах того или иного лечения. Расскажут, где гуляли во снах их воздушные души…

Сегодня Сандал не собирался делиться своими снами. Слишком было тревожно. Тревожно… и стыдно. Глаза-сосульки насмехались над ним. Голос говорил такое!.. Впервые дало знать о себе болью и страхом старое, но еще крепкое сердце.

– Лучез-зарный, – дразнил струящийся из ночного мрака язвительный шепот, – С-сандал лучез-зарный! Раз-зве ты не такой ж-же, как вс-се? З-зачем взял с-себе новое имя, почему не ос-ставил данное на Пос-свящ-щении или то, что было допреж-жь? З-захотел быть подобным Белому Творцу?

Прогоняя наваждение, жрец постучал ложкой по котлу и спрятал нож под постель для отвода бесов кошмара. Долго не мог уснуть, и как только не привлекал желательных снов! Но лишь начинала утихать смута и он задремывал, как глумливый дух, блестя жуткими глазами, твердил все то же и то же. Шипящий голос всплывал в голове и сейчас, мешая благочестивым думам.

Сандал сел и прислонился спиной к закругленному скальному выступу, напоминающему край великанского ногтя. Скрещенные руки спрятал в подмышки, подтянул к животу колени, сохраняя остатки тепла. В душе саднило. Неожиданно захотелось плакать. Последний раз он плакал, когда ему было двенадцать весен. Вновь начали терзать воспоминания о прошлом, от которых он так долго и безуспешно старался избавиться.

Вот еще чего не хватало – раскис, набряк, как скверно пошитая кожаная лодка! Жрец крепко вдохнул-выдохнул, принудил себя встать, обманывая ослабшее тело насильно воспрянувшим духом. Он сейчас попробует обмануть и память, порассуждает о несуетных смыслах. Если удастся закрыть вход застарелым думам о давным-давно прожитых веснах, божье благоволение вернется. Щурясь, глянул на близкое светило. Даже этого, по-осеннему скромного, хватало на весь необозримый Срединный мир. С высоты солнца долина Элен, объятая горами, наверное, кажется пылинкой на земной груди. Почти на том уровне, где исчезают в ветре завитки очажного дыма, пушится крона священной лиственницы. Сандал подумал, что, пока еще месяц молодой, надо бы прийти к древу, поговорить с ним, щедро кропя могучий комель топленым маслом.

В долине величественная Матерь Листвень видна со всех сторон. С утеса ясно угадываются восемь граней чаши-поляны, где она стоит. Будто восемь лучей звездной Северной Чаши, повторяющей направления Орто. Недаром старики называют долину Элен Перекрестьем живых путей. Рядом с поляной на отлогом увале дружно растут стройные сестры, намного превосходящие высотой деревья соседних лесов. Кругом опрятно, и тени прозрачны, всегда полно ягод и птиц. Плавно огибая увал, с нагорья бежит чистый ручей. Взятая из него вода не плесневеет, сколько бы ни стояла в ведре. На дне ручья из сердца земли бьет горячий родник, поэтому ручей не замерзает зимой. И реденькая травка на мели у каменистых бережков не признает зимы – вечно зелена. Не успеет одна мурава напрочь смыться, как на смену ей проклевывается другая. В морозы над ручьем клубятся облака белого пара. Опасно подходить близко. Осядет влажный пар частыми каплями на одежду, выйдешь, будто из теплого дождика, и стынь превратит меховую доху в гулкий железный панцирь.

Говорят, древней лиственнице столько весен, что такого огромного числа просто не существует. Земные души многих мальчишек, хваставших когда-нибудь забраться на ее вершину, давно спят в похоронных курганах. Иные, взрослея, становились героями войн, но этого мальчишеского подвига – дотронуться рукой до самой высокой ветки – так никто и не совершил. Перед каждой военной напастью ботуры ходили к Матери Листвени с молитвой. Те, что видели солнечный луч, купающийся в ветвях, возвращались из боя живыми.

Должно быть, священное дерево хорошо помнит последнюю войну. Помнит великое сражение с гилэтами…

Жрец нахмурился.

Гилэт. Это имя он носил все свое нерадостное детство.

Внезапно опять подступили, нахлынули непокорные воспоминания, перехватили сузившееся отчего-то горло. Внутреннее зрение вновь стало глазами ребенка и явило незабываемое. Сколько бы весен ни носил за спиной человек, ребенок в нем остается пожизненно. Не взрослея в памяти, приспевает в мыслях, когда не ждешь. Тычется в грудь, доверчивый, ищет спасения от давних обид и страхов, словно скулящий зверек… размягчает человека до слез, до бессильной, пронзительной жалости к себе, маленькому.

* * *

Мальчик долго называл матерью старую служанку госпожи, которая считала себя хозяйкой двора и кухни. Когда он подрос и стал многое понимать, она проворчала однажды:

– Ты – подкидыш, чужой человек, не нашего племени мандров. Тебя, новорожденного, нашли на пороге. Соседи болтали, мол, старик с младенцем на руках сперва постучался к ним. Назвался гилэтом и сказал, что твоя мать умерла родами. Как видно, прознав о родившемся у госпожи сыне, гилэт понадеялся, что и тебе перепадет молока кормилиц. Пришлось мне и слугам возиться с тобой, выкармливать и воспитывать. Всю жизнь будешь расплачиваться с госпожой.

Мальчик подумал, что Гилэт – имя его отца или деда. Мальчика тоже все звали Гилэтом.

– А после старик не приходил? – спросил он.

Служанка не ответила и сердито отвернулась. Гилэт понял, что больше она ничего не скажет.

Помогая соседскому конюху чистить лошадей, он, как бы между прочим, поинтересовался:

– Помнишь ли ты старика, который бросил меня на пороге? Говорят, вначале он побывал в вашей усадьбе.

– Отчего же не помнить, – ухмыльнулся словоохотливый конюх. – Старик был тощ, одет в рубище, куцая бородка торчком, а глаза как у безумца. Твоя мать, по его словам, умерла от родов. Он умолял хозяев взять тебя, сулился забрать потом и хорошо заплатить. Ну, взяли они, но после того, как старик ушел, посовещались и раздумали.

– Что они со мной сделали? – взволновался мальчик.

– А то не знаешь? – хохотнул конюх, щелкнув несмышленыша по лбу. – Тихонько подкинули твоим господам на порог, и вся недолга. Нищий был старикашка. Оборванцы, вестимо, все мошенники, вот и этот, дескать, обманет, жди его хоть до того, как ворон жаворонком запоет. А твои хозяева – богатеи, что им лишний рот? Прокормят… Так и вышло – вишь, какой парнище вымахал!

– Никто за мной так и не явился?

– Год пролетел, уж все подзабыли, а старец возьми и предстань, как обещался. Да ва-ажный, да на добром коне, в справной чистой одеже. Вытащил с-под плаща кошель, видно, увесистый…

– И что же?! – в нетерпении воскликнул мальчик.

– Что-что! Локти себе покусали мои дураки-то – не вышло разбогатеть! Кинулись в ноги ему и наврали, будто помер ты вскорости от детской сыпной болячки.

– Почему они так сказали?

– Стыдно, поди, стало, – буркнул конюх нехотя, о чем-то думая.

– Имя старика было такое же, как у меня?

Страницы: «« 1234 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Встретить в лесу женщину, одну, в глухой чаще! Такая встреча невольно вызывает любопытство, будь эт...
В качестве военного корреспондента газеты «Красная звезда» К.М. Симонов объездил во время Великой От...
Вам давно хотелось научиться технично плавать? Блеснуть красивым кролем, брассом или баттерфляем? Эт...
Отчего в нашу эпоху возросло число психических заболеваний и нервных расстройств? Отчего массовые пс...
Манипуляция подчиняет и омертвляет душу, это антихристианская сила, прямое служение дьяволу. Не буде...
«Технический анализ фьючерсных рынков» – классика литературы для трейдеров. Книга переведена на один...