Спасение утопающих Колочкова Вера
Словно услышав ее тоскливые призывы, гости засобирались – и впрямь за окном уже темнело. Проснулся и Макарка к очередному кормлению, закряхтел за ситцевой занавеской. Костик пошел было вслед за рванувшей за занавеску Наташей, но она остановила его, выставив перед собой щитом маленькую ладошку. Вскоре, держа ребенка на руках и на ходу застегивая пуговки блузки, вышла к гостям, улыбнулась на прощание.
– Наташ, а можно я останусь? – снова подошел к ней Костик откуда-то сбоку, взглянул в глаза просительно. – Помогу тебе собраться за эту неделю… А, Наташ?
– Здрасте! Останется он! – весело возмутилась Света. – А кто нас с отцом домой повезет, интересно? Видишь, мы слегка выпивши…
– Да ты не пила почти, Свет! Я же видел! – просительно повернулся к ней Костик.
– Поехали давай домой, жених, – снова жестко произнес Владимир Сергеевич, быстро взглянув на сына. – Пойдем отсюда, пусть она сама все решит. – И, склонившись к маленькому Макаркиному личику, расплылся в прежней умильной улыбке: – До скорого, Макарка! Вернемся и за тобой, и за мамкой…
Так же сердечно попрощался он и с бабой Зиной, расцеловался троекратно по старому русскому обычаю. Смешно выпучив глаза и будто разгладив залихватским гусарским жестом несуществующие усы, так же было полез целоваться и к Даше, да она рассмеялась только, отпрянув в сторону. «Хороший какой дядька, – подумалось ей грустно. – Только с женами ему не везет. Одна слишком нервная, другая слишком продвинутая…»
– Ну что, невеста моя без места? – повернулась она к Наташе, когда умолк за окном шум отъезжающей от ворот машины. – Совсем измаялась, да?
– Ага. Измаялась, Дашка. А что, заметно было?
– А то! Я, знаешь, сейчас все замечаю. Все чужие душевные муки. Наверное, потому, что своих девать некуда…
Вернувшаяся с улицы баба Зина молча забрала из рук Наташи Макарку, вздохнула устало:
– Пойду я отдохну маленько, девки. Подрыхнем вот вдвоем с Макаркой. А вы тут командуйте, со стола убирайте. Устала я от ваших гостей…
– Знаешь, Даш, я так отвратительно мерзко себя сейчас чувствовала! – снова вернулась к начатому разговору Наташа, когда они, убрав со стола и перемыв посуду, уселись рядком на диван. – Старалась не показывать, конечно, но дядя Володя догадался, по-моему. И Света, наверное, тоже…
– Ой, вот за Свету ты можешь не беспокоиться! Ей твои душевные мытарства вообще по фигу. Ей просто пустые ячейки заполнить надо, и все. Те ячейки, которые судьбой для семейного человеческого счастья определены. А тут ты с Макаркой ей под руку как раз и попалась… Так что не майся, Наташ! Хватайся за свой шанс обеими руками. А там видно будет.
– Ага, хватайся… Это же сказать легко! Я себя сейчас чувствую знаешь кем? Несчастной Дюймовочкой, которой ничего не остается, кроме как за крота замуж пойти…
– Ну, это ты загнула, конечно! Ты что? Какой тебе Костик крот? Ты столько лет с ним дружила, а теперь он что, кротом стал?
– А я и сейчас с ним дружу. Он очень хороший человек, интересный. Но замуж – это же совсем, совсем другое…
– Да это понятно, что другое! Только тебе сейчас об этом «другом» и мечтать не надо. Что теперь поделаешь, если с этим «другим» так вот все получилось?
– Да я понимаю, Даш… Я и сама все время об этом думаю. Родить ребенка в семнадцать лет – смелый, конечно, поступок. А дальше-то что? Как мы с Макаркой проживем? Знаешь, иногда проснусь ночью и думаю, думаю… Иногда кажется, вот-вот – и с ума сойду. Баба Зина мне поможет, конечно, но она ведь старенькая уже! Ей самой скоро моя помощь понадобится. И дом этот старый совсем, хоть и на вид крепенький. Может так статься, что нам с Макаркой и пойти некуда будет. Не с мамой же за жилплощадь воевать, ей-богу! Да и с работой… Это сказать легко – после школы работать пойду! А кто меня где ждет на работу эту, с малым-то ребенком на руках?
– Это ты к тому, что у бедной Дюймовочки выхода никакого нет, да? Только замуж за крота, и все?
– Выходит, к тому. Ласточка за мной уж точно теперь не прилетит. Да и эльфы не споют своих нежных песен… Мне теперь о Макарке подумать надо. Пусть хоть Костик ему отцом будет. Он очень хороший и правда меня любит… В общем, не знаю я, Дашка, что мне делать! Всю голову уже в думах сломала! Тебе-то хорошо, у тебя материальных проблем нет. Вот родишь и уедешь с ребеночком в свой Питер!
– Да, если б так! – в отчаянии вдруг вскрикнула Даша, резко вскинув на Наташу голову, отчего белые, быстро за прошедшее время отросшие прядки-перышки поднялись и взлетели над лицом нежным нимбом и глаза вмиг заволокло горячими слезами. – Если б только все было так, как ты говоришь! Да я… Да мою проблему, между прочим, и рядом-то с твоей поставить нельзя! Поняла?
– А что такое, Даш? – напуганная ее отчаянным вскриком, торопливо спросила Наташа. – Что такое у тебя случилось? Ты расскажи! Может, мы с бабой Зиной чем поможем…
– Да уж, поможете вы… – грустно усмехнулась Даша дрожащими губами. – Помощники нашлись… Да я бы… Я бы лучше за крота замуж… Чем ребенка отдавать…
– Кому отдавать, Даш? Ты чего такое говоришь? С ума сошла?
– Да не сошла я с ума. Наоборот, мне этот ум каждый день на место вправляют. Меня ведь сюда, Наташ, не просто рожать отправили… В общем, затем и отправили, чтоб в Питер я уже без ребенка вернулась…
Даша снова опустила голову, и спасительные прядки-перышки быстренько сомкнулись неровными концами где-то в районе переносицы. Не могла она сейчас поднять на Наташу глаза. Сил не было. И в то же время юная душа ее будто сразу вздохнула свободно, словно дали ей небольшое послабление. И то – совсем не по силам юной девчачьей душе носить такой тяжкий камень. Вот пусть теперь думают о ней что хотят и умная рассудительная подружка Наташа, и добрая баба Зина… А она больше носить его в себе не может, не может…
– Даш, я все-таки не поняла… – наклонилась к ее лицу Наташа. – Как это – без ребенка? Ты что, здесь его оставишь? У бабушки?
– Нет, не у бабушки, – прошептала Даша, помотав головой.
– А где тогда? – еще более недоумевая, спросила Наташа.
– У усыновителей… Или нет… Я не знаю, как они правильно называются. Ну те, которые для рождения своего ребенка суррогатную мать нанимают. Наверное, родителями и называются, да?
– Постой, я ничего не понимаю… – снова мотнула головой Наташа. – Какая суррогатная мать? Какие родители? Это же твой ребенок?
– Мой, конечно. Мой и Дэна. Дэна, который был не крот! Он тоже был тот самый, настоящий, понимаешь? Из ладоней которого мне бы никогда не захотелось своих пальцев побыстрее вытаскивать, как тебе сегодня из Костиковых!
– Ну, это понятно…
– Что, что тебе понятно?! – вскрикнула Даша, и снова взлетели над лицом прядки-перышки, и снова заблестели глаза свежими набежавшими слезами, уже готовыми собраться-набухнуть прозрачными капельками в уголках глаз.
– Понятно, что Дэн твой – не крот, – спокойно проговорила Наташа. – А вот про ребенка совсем, совсем ничего не понятно! Ты что, и впрямь его кому-то отдать хочешь?
– А что, разве это не будет честнее? – с вызовом проговорила Даша, смахивая со щек выбегающие из глаз быстрым бисером капельки. – Ты ведь тоже, по сути, собираешься отдать своего Макарку Свете да отцу Костика! Разве не так? Ведь наверняка не откажешься от полученного предложения! И замуж за крота пойдешь, и всю жизнь с ним проживешь в благополучии. А Макаркой твоим Света будет утешаться. Так что мы обе с тобой утопающие, Наташа. Обе одинаково тонем и одинаково барахтаемся! Только каждая барахтается по-своему. Кто как умеет. Какие руки помощи судьба пошлет, за те и хватаемся. Ты – за Светины, я – за мамины…
– Нет, Дашка, ты не права, – тихо проговорила Наташа. – Не права ты, Дашка… Утопающий сам себя спасает, а не хватается за чьи-то руки! Барахтается, как может, и сам себя спасает. Вот я как раз и барахтаюсь. А ты… Ты даже и не тонешь. Ты, еще и до воды не долетев, уже в чужие руки вцепилась. Самый легкий путь выбрала…
– Да? Легкий?! Отдать своего ребенка в чужие руки – это ты называешь легким путем?
– Так не отдавай!
– Да не могу я… – уже навзрыд заплакала Даша. – Не могу, понимаешь?
– Нет, не понимаю. Хоть убей. Я бы ни за что и никому Макарку не отдала, хоть режьте меня на куски, хоть какие там будут ужасные обстоятельства! Даша, ты что? Ты опомнись, Даша…
– Ладно, не учи меня! Ты же не знаешь ничего! Говорю же – не могу! Да и поздно, наверное, одумываться. Моему ребенку уж и родителей нашли…
– Дашка, ты что говоришь… – с ужасом отпрянула от нее Наташа. – Каких родителей?
– А то и говорю! И не надо на меня так смотреть, поняла?
– Как смотреть?
– Презрительно, вот как! Ты ведь презираешь меня сейчас, да?
– Ну, если честно… – пожала плечами Наташа, – если честно, то и правда презираю. И не понимаю. Ты просто успокойся, Даш. Ты что-то не то делаешь сейчас, ты успокойся…
– Да хватит! Хватит со мной разговаривать как с идиоткой! – соскочила Даша с дивана и решительно направилась к выходу. – Презираешь, так и презирай! И на здоровье! Подумаешь, презирает она… Да чем, чем ты лучше меня, скажи?
– Ничем… – тихо в спину ей проговорила Наташа.
– Вот именно – ничем! И не надо меня учить, что мне делать! И вообще – без тебя тошно…
Быстро натянув сапоги и куртку, она выскочила из ворот гостеприимного домика и широко зашагала по тропинке вдоль домов. Наклонив голову, решила было застегнуть «молнию» на курточке, да не смогла – руки ходили ходуном. То есть скрючились и тряслись, и перед глазами все прыгало в нервной и обидно-жгучей лихорадке. Бросив бесполезное занятие, Даша махнула рукой и пошла дальше, ничего не видя вокруг от слез. Ноябрьский ветер тут же совершенно по-хамски распахнул полы ее куртки, проник под тонкую кофточку, прошелся по нежной девичьей коже, оставляя после себя следы-пупырышки. Ему ж, ветру этому, и невдомек было, что девушке Даше Кравцовой игры его холодные в хрупком беременном положении организма вовсе не полезны и что простывать ей сейчас ну никак нельзя. Тем более простуда осенняя – штука очень коварная. Она в свои сети таких вот девушек и ловит, от слез разгоряченных да еще и в куртках модных напропалую распахнутых. Ей, простуде, все равно, беременная эта девушка или не беременная…
Глава 13
Утро всполошило Надежду Федоровну очередной неприятностью – сколько же можно-то? Почему они так щедро валятся на ее бедную голову? Вроде и не заслужила ничем. Жила себе жила, ни о чем не тревожась, и вдруг послал Господь ей заботу в лице внучки Дашеньки…
Заглянув в это утро к ней в комнату, она поинтересовалась осторожно-ласково, отчего это она не встает и не собирается в школу. Пора, мол. И завтрак давно ее ждет. Она так расстаралась с утра, любимые ее сырники со сметаной приготовила, блузку-юбку нагладила и сама уже опаздывает на службу катастрофически. Внучка, однако, никак не вняла ее ласковым призывам и лишь промычала из-под одеяла что-то тоненько и сипло. А что – Надежда Федоровна и не разобрала сразу. Постояла в дверях нерешительным изваянием, подошла поближе, снова произнесла тихо-вопросительно:
– Ну, вставай же, Дашенька?
– Ммм… – откинув с лица одеяло, недовольно повернулась к ней Даша. – Не могу я, бабушка… Плохо мне…
– Что? Почему плохо? Где плохо? – начала сыпать горохом испуганных вопросов Надежда Федоровна, растерянно вытаращившись на внучку. – Ты что, Дашенька? Зачем пугаешь меня? Что с тобой случилось?
– Да простыла, господи… – снова отвернувшись к стене, пробурчала сиплым голосом Даша. – Горло болит, голова болит… Да и тошнит еще к тому же…
– Ой, а что теперь делать? – разведя руки в стороны, снова тихо-растерянно проговорила Надежда Федоровна и застыла, будто ожидая от внучки четких указаний.
– Да ничего не надо делать. Полежу, и пройдет. Вы идите, бабушка, я дома останусь. Плохо мне.
– О господи, этого еще не хватало… – прошептала про себя Надежда Федоровна. А протянув руку и коснувшись ладонью Дашиного лба, испугалась и того тошнее от его горячего температурного импульса и отдернула ее тут же, словно боясь обжечься.
– Идите, бабушка, я спать очень хочу. Не трогайте меня, пожалуйста, – жалобно прохныкала Даша, натягивая одеяло на голову.
– Ну как же это, идите… Надо ведь что-то делать? Надо маме звонить? Или лучше врача вызвать? А, Даша? Ой, не знаю… Вот наказание на мою голову… – всплеснула она полными ручками. – А у тебя медицинский полис с собой, Дашенька?
– Ой, да нет у меня никакого полиса! И врача никакого вызывать не надо! Идите уже, бабушка! Оставьте меня в покое, наконец! – плаксиво простонала из-под одеяла Даша и всхлипнула совсем по-детски и даже ногой дрыгнула нетерпеливо-капризно.
– Хорошо, хорошо, лежи пока… – отступила к дверям Надежда Федоровна. – Я сейчас за Тамарой Петровной сбегаю…
Тамара Петровна, пожилая одышливая женщина, когда-то известный на всю округу врач-педиатр, жила этажом ниже и по старой памяти пользовала всех соседских приболевших детишек. И Надежда Федоровна с ней приятельствовала с тех еще пор, когда маленькая Аленка сваливалась с обязательными детскими простудами. И сейчас, выслушав сумбурные объяснения соседки и водрузив на мощную грудь старый, видавший виды фонендоскоп, безропотно поднялась к ней в квартиру. Протиснувшись в дверь Дашиной комнатки, уселась рядом с ее кроватью на скрипнувший жалобно под грузным туловом стульчик и решительно сдернула с девушки одеяло.
– Ну, красавица, давай посмотрим, что у тебя там… Задирай рубашку, я тебя послушаю! Чего ты на меня уставилась так недовольно? Не ребеночек вроде малый, чтоб капризы разводить. Вон какая телятина вымахала! Да не съем я тебя, не бойся…
Даша и впрямь глянула на нее не очень приветливо. Но рубашку все ж подняла и, закатив глаза к потолку, послушно начала «дышать» и «не дышать» и позволила ложку засунуть в больное горло, и веки вниз оттянуть, и общупать всю себя тяжелыми старческими пальцами. Старуха, сопя, долго трогала ее уже основательно выпирающий твердый живот, потом хмыкнула неопределенно и взглянула на стоящую рядом немым знаком вопроса Надежду Федоровну:
– Надь, она у тебя в положении, что ль?
– Да вот, так уж получилось у нас, Тамара Петровна… – развела горестно-виновато руками та. – Выходит, что в положении…
– Ну, теперь понятно, зачем она у тебя здесь нарисовалась, внучка твоя. А то я все гляжу да недоумеваю – с чего бы это Аленке твоей девчонку из дома сюда на жительство выпроваживать… Вы в консультации-то женской уже побывали?
– Нет. Не успели еще, – торопливо проговорила Надежда Федоровна. – Да мы здесь и не будем на учет становиться. Аленка решила, что лучше уж в областной клинике это сделать. И рожать там лучше.
– Ну, понятно. Дело ваше.
– А сейчас-то нам что делать, Тамара Петровна?
– Что делать? Лечиться! И лучше народными методами, раз такое дело. Лежать, горло полоскать, отвары травяные пить. Простуда не сильная, за неделю пройдет. А потом сразу – в консультацию! Не тяни с этим делом! Мало ли что. Я тебе сейчас распишу все, купишь травы в аптеке…
– Ага, спасибо… – часто закивала Надежда Федоровна.
– И как тебя угораздило-то, девочка? – снова повернулась к Даше старая врачиха, натужно скрипнув стулом.
– Да я вчера шла домой, замерзла сильно. И ветер был холодный, – просипела жалобно Даша.
– Да я не про вчерашний ветер-то тебя спрашиваю, дурочка! – засмеявшись, колыхнулась на стуле рыхлым туловищем Тамара Петровна. – Я про тот, которым тебе живот надуло! Вроде вы все грамотные сейчас, уроки вам всякие разные про это дело в школах преподают… – И, обращаясь уже к Надежде Федоровне, продолжила: – Правда же, Надь? И так им все расскажут, и эдак! Я вот недавно к дочке в область ездила, у внучки тетрадку такую видела. Подумала – вот срамота! А дочка говорит – это уроки у них теперь такие в школе…
– Да, да, Тамара Петровна… Конечно же… – стыдливо опустив глаза в пол, улыбнулась ей Надежда Федоровна. – Только можно вас попросить, а? Вы пока, пожалуйста, никому…
– Ой, да мне оно надо! – с кряхтением поднимаясь с низкого стула, проговорила врачиха. – Мне, знаешь, другое обидно, Надя! Ну вот какая из этой соплюхи еще мать, скажи? Что она с ребенком-то делать будет?
– А вот это уже не ваша совсем забота, что я с ним делать буду! – обиженно проговорила Даша, торопливо натягивая на живот рубашку. – Чего вы меня все учите, что мне надо делать, чего не надо делать…
– Смотри-ка, еще и грубит… – оторопело уставилась на нее Тамара Петровна. – Во нынче девки пошли, а? Ей от стыда бы помалкивать следовало, а она грубит… Вот и Аленка у тебя такая же росла – чистая грубиянка! Только Аленка-то все по уму сделала да в люди сначала выбилась, а эта… Поди ж ты… А туда же…
Продолжая ворчать, она вышла из комнаты, и долго еще через закрытую неплотно дверь слышалось ее возмущенное бормотание, изредка перемежаемое всплесками виноватого бабушкиного голоса.
– Дашенька, ну зачем ты так? – присела она вскоре на стульчик у ее кровати. – Теперь ведь обязательно раззвонит всем, что ты в положении…
– Ой, да пусть звонит! Жалко, что ли? Подумаешь, живот мой увидят. Преступление, что ли? Да пусть видят, – равнодушно произнесла Даша. – Вы идите, бабушка, я спать хочу…
– Да, надо же в аптеку идти… – торопливо подскочила со стульчика Надежда Федоровна. – И на работу позвонить… А у меня отчет, между прочим. Господи, с ума я сойду с этими вашими проблемами…
Едва дождавшись, когда за ней захлопнется дверь, Даша дала волю слезам. Плакать было неожиданно легко и очень приятно, словно горячие температурные слезы давали надежду выплыть каким-то образом из холода тягучей внутренней безысходности. Она и сама не поняла толком, когда в ней сумела поселиться эта проклятая безысходность, – еще совсем недавно в ее жизни все было так просто и понятно.
То есть так, как придумала мама. То есть по-маминому выходило, что Дашина на сегодняшний день проблема вовсе и не проблема даже, а судьбой запланированная для неких бездетно-несчастных людей приятная неожиданность по поводу свалившегося к ним наконец на голову долгожданного счастья материнства-отцовства. А что теперь происходит? Совершенно непонятно. Откуда вдруг взялась эта противная тревога? Эта непонятная тоска и безысходность? Как будто она плавает и плавает в ледяной воде, и протянутые к ней руки вовсе не желают помочь выбраться на берег, а, наоборот, норовят оттолкнуть от него подальше… Это хорошо еще, что она вчера заболела! По крайней мере, можно не думать ни о чем, а дать себе согреться-поплавать в горячих простудных волнах, наплакаться жгучими сладкими слезами, а потом спать, спать…
Так она и проплавала в этих спасительных волнах целых три дня, а на четвертый день ее выбросило на берег – сколько можно уже? Хватит. Передышка закончилась. Надо было начинать жить. И не просто жить, а жить в стремительно наступающей взрослости с ее настоящими проблемами, с тревогами, с правом выбора для себя то ли легких радостей, то ли, наоборот, радостных трудностей. В общем, проснувшись через три дня утром, Даша подняла голову с подушки и прислушалась сама к себе тревожно. Голова была пустой, звонкой и совершенно бестемпературной. Поднявшись с кровати, она тихонько подкралась к смешному старому зеркалу под названием «трельяж», как гордо его именовала бабушка, робко взглянула самой себе в глаза. Бог его знает, чего захотела она там увидеть… Глаза как глаза. Большие, в обрамлении густых ресниц. Красивые, говорят. Ну, грустные еще, конечно, запавшие слегка в сиренево-голубоватую тень подглазий. Ничего такого особенно взрослого в них не появилось. Вздохнув, Даша перевела взгляд вниз, повернулась боком, стянула на спине рубашку… Ну да, конечно. Все правильно, как Наташа и сказала. Растет теперь как на дрожжах. Пусть растет… Вот странно теперь даже и вспомнить, какие пустяки ее волновали всего лишь месяц назад! Фигура, мол, от живота испортится. Тут, можно сказать, жизнь на глазах портится, чего уж там фигура… А самое главное, «испорченность» эта жизненная заключалась для нее теперь вовсе не в прежнем страхе перед ранним и совсем ей не нужным – да и никому вокруг тоже не нужным – материнством. Испорченность эта заключалась в чем-то другом, чего Даша и сама не могла понять еще толком. Именно это и вселяло в душу тревогу, и заставляло метаться по комнате, и ломало голову вопросами. Проклятая голова, никуда ее от себя не денешь. Ребенка-то можно родить и отдать, конечно. А вот голову свою не отдашь с ним в нагрузку. При тебе она останется вместе с информацией о твоем рожденном ребенке. И не даст больше никогда жить спокойно, так и будет шантажировать подлой этой информацией…
Послонявшись туда-сюда по комнате, она уселась в самый угол дивана, подобрав под себя босые замерзшие ступни. Пора брать себя в руки, наконец. И принимать взрослое решение. Или хотя бы пытаться рассуждать, как это всегда делает мама. У нее это очень ловко выходит – столько раз сама наблюдала! Что ж, будем рассуждать, как мама. Итак, что мы имеем? Разложим-ка все по полочкам. На первое, на второе и даже на третье…
Домой в Питер ей никак с ребенком нельзя. Это надо принять, это действительно так, мама права. Нельзя папу подставлять. Тогда второй вопрос: куда ей деваться? Здесь, у бабушки Нади остаться? В этом сером затхлом Синегорске? А она сможет здесь жить? Она ж просто-напросто не сумеет! Как жить, когда идешь по улице и все кругом тебя знают? И мало того что знают – все с тобой еще и нахально просты до идиотизма и любопытны до отвращения, когда вокруг тебя серые и мокрые дома с одинаковыми убогими в них квартирками… Это надо с рождения здесь жить, как Наташа, чтоб искренне считать эту жизнь нормальной! А она не может. У нее от такой жизни прививки нет. Она запросто может ею заразиться и умереть в одночасье… Может, в Крым к другой бабушке уехать? Но там по сути то же самое, за исключением курортного сезона… Зато бабушка та, другая, против ребенка не будет! Она не из пугливых, та бабушка, и перед мамой по стойке «смирно» уж точно не встанет. И даже перед папой. Что ж, такой вариант вполне можно держать в запасе… А здесь все, все против нее ополчились! Свято приводят в исполнение мамин для нее приговор. Уже и руки, и глаза завязали, скоро к стене поведут… Вот что, что она такого ужасного сделала? В чем уж так провинилась? В том, что полюбила? Что была неопытна и голова пошла кругом от счастья? За что же ее наказывать так жестоко-пожизненно чувством вины, что где-то без ее участия совершается судьба ее ребенка? Как они этого не понимают-то, господи…
Так просидела она в уголке дивана до самых сумерек, съежившись горестно да занавесив лицо модными своими перышками, и вздрогнула от неожиданного звонка в дверь, короткого и робкого, будто кто-то с той стороны случайно нажал на кнопку и быстро отдернул от нее руку. Удивленно пожав плечами, Даша поплелась в прихожую, решив, что вернулась с работы бабушка Надя. Хотя она всегда своим ключом отпирает…
За дверью стояла незнакомая Даше молодая женщина. Лицо ее было простоватым, очень румяным от уличного холода и одновременно испуганным. Она даже отпрянула слегка в глубь лестничной площадки, улыбнувшись стыдливо:
– Ой… Я, наверное, дверью ошиблась… А где здесь проживает Прокофьева Надежда Федоровна, не подскажете?
– Да здесь и проживает… – пожала плечами Даша. – Только она с работы еще не пришла…
– Ой, правда? – тихо обрадовалась женщина. – Ну хорошо, я ее на скамеечке возле подъезда подожду…
– Да зачем же на скамеечке? – уже в спину мигом развернувшейся к лестничной клетке женщины громко проговорила Даша. – Заходите, пожалуйста! Здесь и подождете!
– Ой, правда можно? – нерешительно обернулась к ней женщина и снова улыбнулась будто виновато. – Я, знаете, замерзла совсем. Я из Каменки еду. Еще и автобус в распутице по дороге застрял. Пока трактор пришел, пять часов на холоде просидели…
– Тогда вам надо выпить чаю горячего! – по-хозяйски распорядилась Даша, метнувшись на кухню. – А вы раздевайтесь и проходите пока!
– А вы кто Надежде Федоровне будете? Вроде говорили, она бобылкой живет… – с интересом ее разглядывая, проговорила гостья, заходя вслед за Дашей на кухню.
– Как это – бобылкой? – озадачилась Даша незнакомым деревенским словом.
– Ну, одна, значит, – пожала плечами женщина. – Если мужик один живет, то он бобыль, говорят, а женщина, стало быть, бобылка…
– А-а-а… Нет, бабушка теперь не бобылка, знаете ли. Теперь я с ней живу. Я ей внучка. Меня Даша зовут. А вас как?
– А меня Марина. Ой, а не заругает она тебя, Даш, что меня в квартиру впустила? Она ведь строгая такая…
– Кто строгая? – удивленно уставилась на гостью Даша. – Бабушка моя строгая?
– Ну да… Иногда и прикрикнуть может, когда сильно рассердится…
– Хм… Интересно было бы посмотреть… – недоверчиво проговорила Даша. – Мне казалось, она и говорить-то громко не умеет. А уж чтоб прикрикнуть… Нет, вы что-то перепутали, Марина! Чтоб моя бабушка – и кричала на кого-то? Прям чудеса, да и только!
– Ну, не знаю, – грустно пожала плечами Марина. – Может, это она на меня только кричит…
– Да? А что вы такого плохого ей сделали?
– Да долго рассказывать, Даша. Да и ни к чему это тебе, наверное.
– Ой, ну расскажите, Марина! Должна же я знать, в конце концов, что может разгневать аж до крика мою бабушку! Может, мне самой пригодится? Интересно же!
– Да ничего тут, Дашенька, как раз интересного и нет… – грустно проговорила Марина, но дрогнуло ее круглое лицо, и покатились по щекам одна за другой крупные горошины слез, без всякой предварительной на то подготовки. И сразу стало понятно, что плакать вот так для Марины не впервой, что занятие это для ее организма вполне уже привычное и устоявшееся, и потому нечего и силы какие особенные тратить на разные там предварительные вздохи да всхлипывания. Раз – и заплакала. Только подумала о горе своем – и покатились слезы потоком…
– У вас что-то случилось, да? – сочувственно переспросила Даша, придвигая к ней поближе чашку. – Вы попейте чаю, попейте… А может, вам воды дать?
– Нет, не надо воды, Дашенька. Спасибо, – совершенно четко и внятно проговорила Марина, и бурный поток слез вдруг тут же иссяк – прекратился так же внезапно, как и начался. – А случилось это у меня давно, еще полжизни моей назад. Теперь хожу вот с просьбами, как неприкаянная. И никто меня не слышит. Может, и правильно, что не слышит. А только и по-другому не могу жить. Сама, конечно, виновата… Счастья себе захотела… Ну вот рассуди меня, Дашенька, – какой же молодой бабе счастья-то неохота?
Вздохнув, она надолго уперла взгляд в сумеречное ноябрьское окно, потом заговорила тихо, рассказывая свою историю…
Родилась Марина в бедной многодетной семье, третьим по счету ребенком. Мать радовалась – наконец-то девчонку на свет произвела, будет кому теперь младших, если еще народятся, нянчить. Так оно и получилось, в общем. И младшие народились, и застряла маленькая Маринка с самого малого сознательного возраста в вечных пеленках да в помощницах на семейном детском производстве. Потому что младших этих мать рожала после нее каждый год почти. Так уж получилось, что свету белого ни в детстве, ни в юности она больше и не увидела, да и школу-восьмилетку деревенскую закончила тоже с грехом пополам. Очнулась к восемнадцати годам – ничего за спиной нет, кроме родительской огромной семьищи. Ни красоты, ни образования, ни другой какой подходящей стати. Даже на танцах никто не приглашал – одета была бедно да немодно, носила то, что подружки из жалости отдавали. И потому ни минуты не раздумывала, когда посватался к ней сорокалетний вдовец Пал Палыч, сосед по их улице. Неказистый, конечно, мужичонка, но все ж таки муж, и дом у него крепкий, и хозяйство… А главное – ребенок всего один! Девчонка двухлетняя с красивым именем Лерочка при нем осталась. Анна, жена Пал Палыча, «из шибко грамотных сучек» была, как мать ее завистливо называла. Она вообще всех женщин на свете делила на две категории, противу всякой общечеловеческой логики ею самой же и придуманые. Не хочет женщина много детей рожать – сучка, значит, и все тут. Легкой бабской жизни ищет. Приговор этот был для нее окончательным и никакому обжалованию не подлежал. А вот которая честно детей рожает и выглядит при этом как пугало расквашенное – та и есть самая порядочно-положительная. Мать думала, и Маринка у нее из таких…
Однако, выйдя замуж честь по чести, Марина вовсе рожать детей не собиралась. От хорошей сытой жизни расцвела она прямо на глазах, вылепилась сама по себе в довольно статную молодую женщину – ту самую, «шибко уж сучку», если принимать во внимание материнские по этой части показатели. То ли новая добротная одежда ее так красила, то ли другие какие радости… К Лерочке она быстро привязалась и справлялась с ней играючи – опыту-то всякого в этом деле ей занимать не приходилось – и зажила себе дальше на воле без всяких пеленок, детских болезней, ночных тревог да бесконечных постирушек. И Лерочка у нее ухожена была, и дом в порядке. Пал Палыч ею очень доволен был… А только тоже долго на этом свете не задержался, ушел через три года вслед за Анной, оставив Марине и дом, и дочку Лерочку на попечение. Жалко, хороший был мужик, царство ему небесное…
А через полгода заприметил Марину вернувшийся с армейской морской службы бывший одноклассник, первый по красоте да стати парень в их поселке, Колька Капустин. По нему еще в школе все девчонки вздыхали, и Марина в том числе. Только она вздыхала совсем уж тайно, ни на что не надеясь. А тут встретились случайно на улице – Колька ее и не узнал поначалу. То да се, слово за слово – разговорились так надолго, что дело уж и до вечернего свидания дошло, и покатилось все быстро-быстро в счастливой круговерти событий. Марина и опомниться не успела, как проснулся Колька у нее в доме однажды утром да так и остался там жить на правах гражданского пока мужа. Она очень надеялась, что действительно – пока. И всячески старалась доказать Кольке, что лучшей жены, более работящей, любящей да заботливой, ему уж и не сыскать нигде. Так старалась, что, казалось, все силы ее на эти доказательства ушли, ни капельки их на другие заботы не осталось. В том числе и на Лерочку. Да она внимания к себе и не требовала – тихоней росла, играла себе в уголке где-нибудь.
Однако Колька особого рвения к официальному оформлению их отношений почему-то не проявлял, что очень Марину беспокоило. В маленьких поселках вообще такие вот гражданские отношения не приветствуются и оцениваются довольно-таки странным образом, потому как мужчина в этом браке в глазах общественности числится чуть ли не героем, сумевшим хорошо устроиться без всяческих особых обязательств, а женщине достается роль полужены-полуподруги, совсем уж неприглядная и малоуважительная. Рамками деревенских приличий не определенная, в общем.
Однажды она, так и не дождавшись от любимого мужчины законного брачного предложения, спросила у него об этом прямо в лоб, на что Колька ответил ей, вздохнув, что он вовсе и не против на Марине жениться, да только препятствие одно для этого есть серьезное. Мамаша его против. Не хочется ей, видите ли, чтоб сыночек чужое дитя растил. Это Лерочку, значит. Внуков ей своих, родненьких да в законном сыновнем браке рожденных, хочется нянчить, и все тут. А так, в общем, она против Марины и не возражает… Да и дом опять же у нее свой есть, от Пал Палыча доставшийся… Правда, часть этого дома принадлежит по закону Лерочке, так она ж маленькая еще! Вот если б пристроить ее куда к теткам-бабкам…
Однако никаких родственников ни со стороны отца, ни со стороны матери у Лерочки не отыскалось. А замуж Марине хотелось, ой как хотелось! Прямо вся душа перед Колькой наизнанку вывернулась, себя едва помнила…
– …И знаешь, Даш, прямо вот помрачение даже нашло какое-то, ей-богу! – сложив руки на груди и смешно тараща глаза, тараторила она взахлеб, забыв про чай. – А тут еще и свекровка будущая в гости заявилась, советы стала давать… Ты, говорит, ей ведь и не родня даже, девчонке этой! Своих потом народишь, в тягость она тебе будет… И тебе плохо, и ей плохо. Отдай, говорит, ее в детдом! Там ей среди таких же сирот половчее поживется. А тебе, говорит, замуж за Кольку надо выходить да своих рожать. Я хотела было поспорить, а она, смотрю, губы поджала, а потом и говорит: придется, мол, Коленьке моему невесту какую бездетную все ж подыскивать… Ну, тут у меня голову и снесло совсем!
– Что, отдали в детдом все-таки?
– Ага, отдала… Сама-то не смогла поехать, мать попросила отвезти. Там без звука Лерочку и взяли, сирота круглая все-таки. Бумаг-то я ни на удочерение, ни на опекунство не оформляла.
Ну вот, а вскорости мы с Колькой и свадьбу сыграли…
Марина замолчала, вздохнула горестно. Посидев немного в задумчивости, вдруг снова продолжила свой рассказ на той же грустной ноте. Не для Даши будто, а для самой себя, пристально глядя в потемневшее совсем окно:
– А только не задалась наша с Колькой жизнь, совсем не задалась. Как Лерочку увезли, меня тоска такая вдруг грызть начала, что и любви никакой не надо стало. Вот казалось – с чего бы? Не родное ж дитя от себя оторвала… А совесть, она, зараза, штука совсем поганая. Ты от нее бежишь, а она догоняет и грызет, грызет… И все мне каждую ночь Лерочка снилась – бледненькая такая, с синими бантиками в косицах… И детей у нас с Колькой тоже не получалось. Почти год прожили, а не получалось. В наказание, видно, Бог не посылал. В общем, вскинулась я как-то поутру да и помчалась за Лерочкой обратно, кинулась в ноги районным бабам-чиновницам, которые детдомами командуют, – отдайте ребенка, мол! Одумалась я! Прощения прошу… И оформлю все, как полагается…
– И что? – заинтересованно спросила Даша. – Отдали?
– Да, тогда как раз и отдали…
– Почему – тогда? А что, еще и другой раз был?
– Был, Дашенька, был… – снова тоскливо вздохнула Марина и тихо продолжила: – Я тогда опеку над Лерочкой оформила, и поначалу вроде как мы хорошо зажили. А только вижу – Колька мне никак своевольства моего простить не может. Да и мамаша его тоже все время подзуживает…
В общем, загулял-запил мужик в открытую, только шум по поселку стоял. Он и так-то шебутной весь, а уж когда выпьет – все, выноси святых угодников… А однажды в магазине вообще драку затеял со смертоубийством. Он не хотел, конечно, просто так по буйству его вышло. Судили его строго, показательным судом. Прямо к нам в поселок приезжали – выездное заседание называется. Народу нагнали – больше чем в кино… Чтоб другим, значит, неповадно было до такого буйства напиваться. Дали ему тогда десять лет строгого режима…
– И что? Сидит сейчас? – сочувственно спросила Даша, наморщив лоб.
– Да нет. Вышел через восемь лет. В прошлом году еще пришел. Как раз Лерочкин день рождения отмечали – четырнадцать ей исполнилось. Она, знаешь, такая хорошенькая выросла – беленькая вся, тоненькая… Как цветочек ромашковый. И училась хорошо, на одни пятерки. Учителя ее хвалили…
– А почему вы говорите – училась? Она что, потом делась куда-то, что ли?
– Ага. Делась. Я снова ее в детский дом отвезла – теперь сама уже.
– Да вы что?! Зачем?
– А что, что мне оставалось делать? – вдруг вскрикнула писклявым голосом, совсем уж странно выходящим из ее мощной груди, Марина. – Я ж видела – беда грядет…
– Какая беда?
– А такая! Так Колька на Лерочку смотреть вдруг стал – страшно становилось. Глаза сначала похотью наливались, а потом кровью… Он вообще весь такой вот с зоны пришел – и не человек будто, а животное. Я его прогнать, конечно, пыталась, да куда мне… Запугал совсем. Да и свекровка опять талдычила: убирай с глаз долой девку, не вводи сына во грех… В общем, опять я подхватилась да и отвезла девчонку от греха этого подальше. В тот же детдом и отвезла. Она так плакала…
– Она и сейчас там, да?
– Ну да… Колька-то от меня уехал через год, бабу себе в городе нашел. Говорят, ничего живут. Ну, дай бог. А я с тех пор пороги кабинетов всяких обиваю, чтоб Лерочку мне снова, значит, отдали…
– А она? Она сама-то хочет к вам вернуться?
– Да она-то хочет, конечно! Да только ей и видеться со мной толком не дают. Не травмируй, говорят, ребенка, и так, мол, дважды от него отказывалась. Я ее теперь только через забор и вижу, подзываю к себе тихонько. Она бледненькая такая, испуганная… Ручки протянет через заборные доски и гладит меня по лицу, гладит… Не плачь, говорит, мама, чего ты…
Слезы снова потекли из Марининых глаз сплошным потоком, не спросясь, без всякой эмоционально-предварительной на то подготовки. Она даже и не пыталась их вытереть, и мутные капли стекали за ворот грубой вязки свитера. Одна капля, сбившись с мокрой дорожки, забежала в уголок дрожащих Марининых губ, и она слизнула ее торопливо и снова заговорила, будто боясь, что Даша не услышит самого в ее истории главного:
– Ты знаешь, мне ведь теперь и жизнь без нее не в жизнь!. Как подумаю, что она совсем там одна… При живой-то матери… Ну что делать, раз такая я непутевая? Не смогла с Колькой совладать, испугалась… А если б и впрямь дело до греха дошло? Если б добрался он до девчонки? Ведь искалечил бы… Что мне тогда делать оставалось? Вот скажи?
– Ну, я не знаю… – пожала плечами Даша. – Наверное, надо было в милицию заявить…
– Да какая у нас в Каменке милиция? Один участковый, да и тот вечно выпимши. И то – что б я ему сказала-то? Что за ребенка своего боюсь? И что бы он сделал? Он, между прочим, Кольку и сам побаивался… Да и не принято у нас такого, знаешь, чтоб баба на мужика в милицию жаловаться ходила. Если какая и придет заявление писать, то потом бежит на другой день туда же как оглашенная, чтоб обратно его забрать…
– Но ведь все равно можно было найти какой-то выход…
– Да права ты, Дашенька, права… Можно было и найти, конечно. А только опять я у свекровки на поводу пошла, получается. Послушалась ее совета, отвезла Лерочку… А теперь мне ее обратно не отдают уже! Казнись не казнись. И не умерла еще, а уже в аду горю. Никому, ни одной бабе такого не пожелаю! Никогда не надо никого слушать, мало ли чего тебе чужой человек насоветует! А главное – ведь ученая уже была! Сердце-то ж подсказывало мне и во второй раз, чтоб я хватала Лерочку в охапку да бежала от Кольки куда глаза глядят! Ничего, прожили бы! Зато б душа не маялась…
– А… Как, как она мается, душа ваша? – тихо переспросила Даша, плотно вогнав пальцами одну ладошку в другую и сжимая их изо всей силы так, что онемели уже руки.
– Да больно, как… Ни днем ни ночью покою не дает. Закрою глаза – и Лерочку свою вижу. Почему-то ту, пятилетнюю, в синих бантиках. Пришла вот бабушке твоей снова в ноги кинуться – она тем детдомом как раз командует, в котором Лерочка сейчас живет…
В пылу разговора они обе не услышали, как тихо открылась входная дверь, как Надежда Федоровна пристраивала на низенькой тумбочке в прихожей сумки с продуктами, как топталась у зеркала, снимая с головы теплую шапку. И вздрогнули обе от ее могучего окрика, когда она нарисовалась в дверях кухни, как грозный командор. Даша даже поначалу ни глазам своим, ни ушам не поверила. Тишайшая бабушка Надя – и так может кричать? Да не может этого быть! Уж не глюки ли у нее начались, в самом деле…
– Капустина! Да как вы посмели еще и в дом ко мне заявиться! Немедленно убирайтесь! Что это за наглость такая, в самом деле? – полувизгом-полуметаллом звучал ее голос, мечась по маленькому пространству кухни. – Немедленно покиньте помещение, Капустина! Расселась тут!
– Надежда Федоровна, я не хотела… Я только согреться немного… – лепетала перепуганная вусмерть Марина, отступая по стеночке к двери. – Вот, внучка ваша меня пригласила… Выслушайте меня, Надежда Федоровна…
– Не собираюсь я вас выслушивать, Капустина! Как вы не понимаете, ей-богу? Решение по вам уже принято, и ребенка вам больше не отдадут. Чего вы все ходите, как неприкаянная? Раньше, раньше надо было думать! Да еще и домой ко мне заявились! Вот наглость какая!
– Да меня же даже не выслушали! – отчаянно заломив руки, прокричала Марина.
– И правильно, что не выслушали. Вам что, ребенок игрушка, да? Один раз в детдом сдала, второй раз…
– У меня были причины… Выслушайте…
– А я вам говорю: немедленно покиньте помещение!
– Бабушка, вы чего… – наконец смогла прийти в себя оглушенная ее криком Даша. – Вы чего так на человека кричите? Она же сейчас беззащитна перед вами, у нее горе… У нее душа болит…
– Дашенька, иди в комнату, пожалуйста, – резко снизила голос до змеиного шипения Надежда Федоровна. – Я лучше знаю, что делаю. Это работа моя, Дашенька…
– Ничего себе… – растерянно пожала плечами Даша. – Так орать на людей – работа?! Да вы что, бабушка… Как подменили вас…
– Иди к себе в комнату, Даша! – едва сдерживаясь, пророкотала глухо Надежда Федоровна. – Тебя все это никак не касается!
– Нет, касается! – встала из-за стола Даша. – Как раз и касается! Надо отдать этой женщине ребенка, бабушка!
– Что?! – удивленно уставилась на нее Надежда Федоровна и даже будто стушевалась слегка. – Что ты такое говоришь, Дашенька? И вообще, успокойся, тебе нельзя волноваться…
– А тоской потом изводиться, как эта вот бедная женщина, мне можно? Вы об этом с мамой подумали? Почему вы это в расчет не берете? Почему вы эту женщину даже не выслушали, сразу орать начали? Она пришла в ноги кинуться, а вы орете… Понятно, что ответить она вам ничем не сумеет! Да она очень любит свою дочку, между прочим!
Даша вдруг, сама от себя не ожидая, расплакалась громко, почти с истерикой. Надежда Федоровна, вмиг подрастеряв весь свой воинственный настрой, стояла, прижавшись к стенке, хватала воздух ртом, как рыбина, только что вытащенная из пруда на берег. Потом, оторвавшись, осела на кухонный колченогий стульчик, проводила глазами ринувшуюся с кухни внучку. Уже почти выскочив из кухонного проема, Даша развернула к ней красное зареванное лицо, проговорила, икая:
– А вы! Вы только притворяетесь доброй! А на самом деле? И не доброта это вовсе! Все, все вы только притворяетесь добрыми!
– Успокойся, Дашенька… Что ты… – в спину ей пролепетала Надежда Федоровна, но Даша ее уже не услышала. Выбежала в прихожую и, поняв, что Марина уже оделась и выскочила за дверь, заплакала и того горше. Подскочив к окну, она увидела, как женщина быстро вышла из подъезда и пошла прочь, на ходу застегивая «молнию» мешковатой толстой куртки. Ноги ее заплетались, и, запнувшись, она чуть не рухнула на скамейку, на которой важно восседала баба Люба, покачивая ногами-бревнами в мужских кальсонах и неизбежных чесучовых, порезанных для удобства отекших ног ботах. Было видно, как баба Люба заплюхала толстыми губами, злобно на нее ругаясь, как замахала руками сердито, как шарахнулась от нее пугливо, как заяц, бедная Марина… Комок жалости то ли к себе, то ли к этой несчастной женщине снова прокатился по горлу горячим железом, ударил больно в голову. Она еще долго стояла у окна, прижав кулачки к пылающим щекам, потом обернулась на голос вошедшей в комнату Надежды Федоровны… и поразилась новой метаморфозе. Вернее, обратной. Ее бабушка снова была прежней. То есть сплошным ласковым вопросительным знаком была, улыбалась ей ямочками на пухлых отвислых розовых щечках, смотрела по-прежнему несмело, будто даже заискивающе.
– Ужинать будем, Дашенька? Ты как себя чувствуешь? Лучше уже? Надо к завтрашнему дню выздороветь, завтра Катя тех людей привезет…
– Каких людей, бабушка?
– Ну, с которыми ты договор о суррогатном якобы материнстве подпишешь… Они с тобой познакомиться хотят…
– Я не хочу.
– Чего ты не хочешь?
– Я не хочу ни с кем знакомиться! Оставьте меня в покое! Я еще болею, в конце концов! И вообще, я еще ничего не решила!
– То есть как это не решила? Ты что, Дашенька? Ты не говори так… Не пугай меня. Мы должны все сделать так, как мама придумала…
– Не хочу! Не хочу! Не надо ничего за меня придумывать! Отстаньте от меня! – снова закричала она жалобно и слезливо. И в то же время устало как-то, как смертельно раненная птица, будто сил на сопротивление совсем у нее не осталось.
Закрыв лицо руками, торопливо прошла мимо растерянной Надежды Федоровны и скрылась в своей комнате, захлопнув за собой пяткой дверь. Видимо, все-таки плохо захлопнула, потому что донеслось вскоре в ее комнату бабушкино встревоженное:
– Алена! Аленушка! Приезжай, пожалуйста, побыстрее! Я совсем не знаю, что с ней делать… Что? У нее истерики такие непонятные… И на пустом абсолютно месте, главное! Говорит, ничего еще не решила… Да, да, так и говорит… Приедешь? Ну, слава богу…
Даша проплакала весь вечер, уткнувшись лицом в подушку, а потом уснула крепко, как спится всегда после долгих обильных слез. Снилась Даше всю ночь неведомая ей маленькая Лерочка с синими огромными бантами, смотрела на нее разными взглядами – то виноватым Марининым, то вопросительным бабушкиным, то не знающим сомнений маминым, а то ни с того ни с сего иконописными тревожными глазами Наташи Егоровой вдруг уставилась…
Поздним уже утром ее разбудил Наташин звонок – не зря, видно, приснилась. Услышав голос подруги, Даша снова чуть не расплакалась в трубку, но тут же и взяла себя в руки. И в самом деле, сколько ж можно слезы лить.
– Даша, ты на меня обижаешься? Не обижайся, Даш… – выпалила Наташа в трубку, даже не поздоровавшись. – Ну чего нам так расставаться по-глупому? Ты прости меня, если обидела. В конце концов, каждый в жизни поступает не так, как хочется, а как нужно…
– Погоди, Наташ… – растерялась вдруг Даша. – Я не поняла, почему расставаться-то?
– Ну как почему? Уезжаю ведь я, Даша. Завтра Костик с дядей Володей да со Светой за мной приедут.
– Решилась все-таки?
– Ну да… А что делать? Другого выхода у меня нет, получается. Так что ты права – осуждать я тебя не имею права. Прости.
– Да ладно, чего ты…
– Попрощаться-то придешь? Сможешь? Или болеешь сильно?
– Приду! Приду, конечно! Они когда приедут?
– С утра, сказали. Сегодня Нинель Николаевна меня в школе отвела в сторонку, такого наговорила… Пугала, что не будет мне там жизни, Даш. И судьбы мне не будет. Ни мне, ни ребенку моему. Что не простит она мне Костика. Да я и не обижаюсь, ее можно понять. Она через себя, можно сказать, перешагнула, чтоб сына от меня спасти, а я? Так, понимаешь, противно себя чувствую, будто виновата в чем… Я сегодня и документы уже забрала.
– Наташ, я приду! Ты без меня не уезжай, ладно? Дождись обязательно. Ты ведь у меня здесь единственный близкий человек. Ты да баба Зина еще… А насчет исторички не переживай. Так ей и надо. Ничего-ничего, действительно так и надо… Судьбы они наши тут будут решать…
– Дашк, ты что, плачешь?
– Да не плачу я! – проговорила-прокричала в трубку Даша, размазывая по щекам давно уже бегущие слезы. – Я не плачу, я отчаиваюсь! Не знаю, что мне делать, Наташка…
– А это ты сама должна решить, что тебе делать. Главное – не слушай никого. Только сама решение принимай. Это твоя жизнь, в конце концов, и ребенок в тебе тоже твой. Никто не имеет права его судьбой распоряжаться. В любом случае это должно быть твое решение, чтоб потом не обвинять никого. Да не реви так, чего ты! Лучше сядь и думай.
– Да я и так тут думаю сижу целыми днями… С одной стороны, они ведь и правы немножко, Наташ! Ну какие мы с тобой матери? Малолетки несмышленые. Надо же за ребенка ответственность нести, кормить-поить, воспитывать… Вот если бы баба Зина тебя к себе не приняла, вот куда бы ты пошла из роддома?
– Не знаю, Даш. Пошла бы куда-нибудь, наверное. По месту своей прописки пошла бы. С матерью воевать начала, но Макарку все равно не отдала бы никому! И малолетство наше тут ни при чем. Дело в материнстве, а не в малолетстве. Не отчаивайся, Даш! Хлопай по воде руками-ногами изо всех сил, и выплывешь! Спасение утопающих…
– …дело рук самих утопающих! – закончила за Наташей знакомо-избитую фразу Даша и усмехнулась грустно, размазывая по щекам слезы.
– Ладно, Даш, пока. До завтра. Я не могу долго говорить, мне домой бежать надо. Пора Макарку кормить, молоко бежит…
Читать бесплатно другие книги:
