Покидая мир Кеннеди Дуглас
В середине этого месячного марафона я устроила себе двухдневный перерыв и съездила к матери в Коннектикут. Хотелось ли мне этого? Едва ли. Но я не была у нее уже четыре месяца и считала, что посетить маму — это мой долг, с исполнением которого невозможно больше тянуть. Итак, я появилась у мамы с шампанским и дорогими шоколадными трюфелями и настояла на том, чтобы повезти ее ужинать в шикарный ресторан в Гринвиче. Мама непрерывно охала и громко высказывала беспокойство по поводу того, что я трачу такие деньги. Как я ни пыталась урезонить ее, объясняя, что стала по-настоящему много зарабатывать — по понятным причинам я пока не могла сообщить ей, что лишилась работы во «Фридом Мьючуал», — она все равно повторяла, что мне не следовало тратиться и что она «прекрасно управляется» на свое жалованье библиотекаря, которого ей хватает за глаза.
— Так вот почему ты до сих пор ездишь на пятнадцатилетием драндулете, а отопление в доме не ремонтировала со времен президентства Рейгана.[42]
— Я свожу концу с концами.
— «Сводить концы с концами» недостаточно. «Сводить концы с концами» — это не жизнь…
— Мне много и не нужно, Джейн. У меня все просто супер.
— А я завтра же куплю тебе новую машину.
— Не выдумывайте, барышня, нечего бросать деньги на ветер.
— А ты прекрати изображать благостного персонажа Торнтона Уайлдера[43] и позволь мне хоть немного тебя побаловать.
— Никогда в жизни меня не баловали, и вовсе ни к чему начинать сейчас.
В ответ на это саркастическое высказывание я промолчала, но наутро после Дня благодарения все же отвезла мамину скрипучую «тойоту-королла» в местное представительство «Фольксвагена» на Олд-Пост-роуд и, добавив восемь тысяч, обменяла на новый «фольксваген». Мама подняла было шум и крик, но продавец — настоящий сердцеед, как и все продавцы в автосалонах, — мгновенно уловил суть ситуации и умело сыграл на ее тревоге и нежелании принимать такой дорогой подарок от единственной дочери.
— Знаете, мэм, чего бы мне хотелось, когда я буду в вашем возрасте? — пропел он, демонстрируя великолепные зубы в ослепительной, как у телеведущего, улыбке. — Во-первых, я хотел бы выглядеть так же молодо и привлекательно, как вы. А во-вторых, чтобы моя дочурка, когда вырастет, так же заботилась обо мне, как ваша очаровательная дочь — о вас: чтобы она тоже захотела когда-нибудь подарить мне шустрый новенький «фольксваген».
Мама, которой так недоставало мужского внимания и комплиментов, охотно поддалась на его уловку. Через полчаса он уговорил ее выбрать машину красного цвета «Патриотизм и свобода» (существует ли в действительности такой цвет — и неужели его производят немцы?) и даже уломал на кондиционер в салоне.
— Даже не знаю, что сказать, — обратилась ко мне мама, когда мы возвращались домой на ее новом автомобиле.
— Ничего не говори. Тебе нужна надежная машина, и ты ее заслуживаешь.
— Неужели ты правда так много получаешь на этой финансовой работе?
— Я бы не могла тратить столько денег, мама, если бы их не имела.
— Твой папа гордился бы тобой.
Я промолчала.
— Что-то не в порядке, детка?
— Нет, все абсолютно нормально.
— Ты в последнее время говорила с папой? — поинтересовалась мама, стараясь, чтобы вопрос прозвучал небрежно, как бы невзначай.
Я помотала головой.
— Наверное, он очень занят на работе.
— Несомненно, так оно и есть, — бросила я, и тема была закрыта.
В тот же день я позвонила местному подрядчику и вызвала специалиста по отоплению. Он заставил себя подождать, но ближе к вечеру все-таки появился. Снова мама устроила сцену, уверяя, что отопление в доме в полном порядке. И снова ей пришлось умолкнуть, потому что парень сообщил (после часового обследования труб и парового котла), что вся эта система того гляди развалится и, если не заменить котел буквально на следующей неделе, он может гарантировать разрывы труб и прочие ужасы.
— Сколько, по-вашему, может стоить эта работа? — задала я вопрос.
— Я могу назвать только примерную сумму… навскидку, — ответил он.
— Ну, назовите навскидку.
— Порядка десяти тысяч.
— Это неприлично, — вырвалось у мамы.
— Тем не менее, — служащий был хладнокровен, — столько это стоит.
Я велела ему перезвонить мне после выходных на мобильник и назвать более точную цифру — и посулила заплатить восемь штук, если он не будет тянуть и гарантирует, что начнет работу во вторник. Уже утром в понедельник он перезвонил, сообщив, что сумеет уложиться в девять тысяч, включая налоги, при условии, что завтра я выплачу половину этой суммы.
— Без проблем, — ответила я и, связавшись с банком, в тот же день перевела четыре с половиной тысячи долларов на его счет. Заодно я положила на мамин банковский счет десять тысяч. Мама узнала о переводе, когда я уже доехала до Кембриджа. Она тут же позвонила мне, голос ее звучал тревожно.
— Что это ты творишь, позволь поинтересоваться? — завела она.
— Хочу быть уверена, что у тебя достаточно средств на пристойную жизнь.
— Я уже тебе говорила: мне ничего не нужно, я в полном порядке.
И потому в последние годы питаешься преимущественно дешевыми консервами?
— Мам, я сейчас при деньгах.
— Тебе не удастся купить меня, ты же понимаешь. Об этом часто говорил твой отец: мы не можем купить за деньги чью-то любовь…
Я нажала на кнопку отбоя, пнула корзинку для бумаг, так что она пролетела через всю комнату, и прижала ладони к глазам, пытаясь отгородиться от обоих своих родителей.
Мама перезвонила через три минуты:
— Нас разъединили?
— Нет, я положила трубку.
— О… — сказала она, — я что-то не то ляпнула?
— Поговорим на следующей неделе, мам.
— Ты не принимай моих слов всерьез, Джейн.
Но я так не могу, я принимаю их всерьез. Потому что ты сказала ровно то, что хотела сказать.
Я вернулась в Гарвардскую библиотеку и снова с головой зарылась в книгу. Спустя несколько недель — в 10:47 вечера в пятницу — я напечатала последнюю фразу. Я откинулась на спинку стула и потянулась, испытывая ту же смесь восторга и подавленности, что и все писатели, о которых я только читала, когда они выводят наконец последнее слово… и осознают, что главные хлопоты с книгой, финал которой только что был написан, у них еще впереди. Но тут ко мне подошел охранник и сообщил, что библиотека закрывается через несколько минут и меня просят поторопиться и освободить помещение. Я втиснула все свои материалы в пару необъятных мешков и, пошатываясь, выбралась в университетский двор, стараясь уравновесить поклажу. Когда, выйдя на улицу, я остановила такси, меня посетила неожиданная мысль: Больше со мной этого не будет, я никогда не закончу работу над еще одной книгой, потому что вообще не хочу больше писать книг.
Оказавшись дома, я, пока распечатывала рукопись, осушила бутылку красного вина. Потом, около часу ночи, подошли к концу еще три четверти литра ядовитого красного пойла, и я, как истинная ирландка и жительница Бостона, ударилась в пьяные слезы, думая: Ты на этом свете одна-одинешенька. Мама моя, разумеется, оспорила бы это утверждение, но я-то знала, что это истинная правда. Мне не на кого было рассчитывать, не на кого положиться, кроме себя самой. Кроме единственной подруги в Орегоне, за три тысячи миль, кто еще был у меня в жизни? После смерти Дэвида я жила совершенно замкнуто, отошла от всех, полностью прекратила общение со всеми знакомыми. А уж после того, как обошелся со мной папаша…
В общем, уверена, что хороший фрейдист мог бы многое сказать по поводу всех этих слез, которые я проливала, оплакивая свое одиночество.
Но наступило утро, и я твердо пообещала себе две вещи: не пить больше дешевого красного вина… и не жалеть себя. Лучше уж противостоять душевным невзгодам типично американским способом: отправиться за покупками.
Я так и сделала и купила себе машину. Ничего экстравагантного или супермодного. Мне всегда было непонятно, к чему переплачивать безумные деньги за четыре колеса и мотор. Но, учитывая, что в банке у меня лежала на счету кругленькая сумма, я решила, что могу позволить себе небольшое транжирство и просадила девятнадцать тысяч на «мазду-миата». Я всегда втайне мечтала о спортивной машине — но неброской, потому что мне не хотелось выглядеть жертвой потребительской лихорадки. «Мазда» была элегантна, но достаточно практична (вы только меня послушайте, вечно я перед кем-то оправдываюсь). Она была приглушенного темно-зеленого цвета, с крышей, которую можно открывать и закрывать рукой. Я влюбилась в нее в тот момент, когда мы с продавцом выехали на шоссе и я проверила, действительно ли она за восемь секунд набирает скорость девяносто миль в час.
— И вы всегда так водите? — спросил продавец, слегка ошарашенный тем, как резко я надавила на педаль, — и машина рванула.
— А что такого, это же тест-драйв, — возразила я.
Я настояла на том, чтобы проехать на машине до Провиденса, потом дальше, до Род-Айленда, и обратно. Я гнала, безнаказанно превышала скорость, прекрасно понимая, что у меня не будет другого шанса вести себя за рулем столь беспечно, изображая скверную девчонку (но что такого, это же тест-драйв). Когда мы вернулись в салон, я бешено торговалась, требуя скостить заявленную цену на две тысячи.
— Моя дистрибьюторская наценка слишком мала, она не позволяет таких скидок.
— Все продавцы так говорят. — Я поднялась со стула и поблагодарила за уделенное мне время.
— Я еще мог бы скинуть тысячу…
— Две тысячи, или сделка не состоится… — не поддавалась я на его уговоры и добавила: — Зато я заплачу вам наличными в понедельник утром.
— Полторы.
— Еще раз спасибо за тест-драйв, — отрезала я и вышла.
Он нагнал меня через пять секунд:
— Хорошо. Хорошо. Девятнадцать тысяч, и машина ваша.
Позднее, когда мы оформляли документы, он заметил:
— Ох, и жестко же вы торгуетесь. Мне стало интересно, уж не директор ли вы хедж-фонда?
— Нет, я собираюсь преподавать английский и литературу.
— Мне жаль ваших учеников.
В тот же понедельник днем я выехала из представительства «Мазды» на первой в своей жизни собственной машине.
Вечером, когда я сидела дома, обдумывая, каким должен быть мой следующий шаг, раздался телефонный звонок. Это был агент Эймс. Он попросил разрешения заехать ко мне ненадолго на следующее утро.
На другой день он прибыл точно в одиннадцать. Когда я открыла дверь и впустила его внутрь, от меня не укрылось, что он внимательно осматривает мою аспирантскую квартирку — и явно удивлен скромностью обстановки.
— Я ожидал, учитывая ваши доходы в фонде, чего-то более пышного, — заметил Эймс, давая понять, что знает, сколько я зарабатывала.
— Я была всего лишь стажером, сэр, и к тому же я откладывала основную часть того, что заработала во «Фридом Мьючуал».
— Весьма похвально. Как я понимаю, вам рано пришлось научиться экономии, верно? Хотя машину вы купили довольно броскую.
Сдержанно улыбнувшись, я перешла к делу:
— Чем могу быть вам полезна, агент Эймс?
— Вот ваш паспорт, — сказал он, вынимая документ из папки и протягивая мне. — С вас сняты подозрения, по крайней мере со стороны Бюро, но если отец вдруг с вами свяжется…
— Я обещаю, вы узнаете об этом первым.
— Приятно слышать. Каковы ваши ближайшие планы?
— Корплю в Гарвардской библиотеке, пытаясь превратить свою диссертацию в книгу.
— Это очень похвально, мисс Говард. Другой бы на вашем месте смотался бы в Мексику, прихватив выходное пособие из «Фридом Мьючуал».
— Вы не оставили мне такой возможности, забрав паспорт.
— Совершенно справедливо. А теперь мы вам его возвратили, и не только потому, что убедились в том, что вы не имеете отношения к преступлениям отца. Мы знаем и другое: вы не замешаны в аферах с ценными бумагами, которые, согласно нашим данным, прокручивали в последние четыре года во «Фридом Мьючуал».
— Мне об этом ничего не известно.
— Как я уже сказал, я вам верю. Но если вы не возражаете, мои коллеги из КЦБ все же хотели бы переговорить с вами.
— Я честно и откровенно говорю вам, что ничего не знаю, сэр.
— Предоставьте КБЦ судить об этом.
— Я была простым стажером.
— Но я убежден, вы видели и слышали то, что может оказаться полезным в их расследовании.
Тяни время, соображай и тяни время.
— Мне необходимо проконсультироваться с моим адвокатом по этому поводу.
— Люди консультируются со своими адвокатами, только если чувствуют себя виноватыми.
— Я ни в чем не виновата, сэр.
— Тогда вам не о чем беседовать с вашим адвокатом.
Я выдержала его испытующий взгляд:
— И все же сначала я переговорю с адвокатом, сэр.
— Дело может окончиться тем, что вас вызовут в суд повесткой, мисс Говард.
Не успел Эймс выйти за дверь, я бросилась звонить Дуайту Хэйлу.
— Вы все сделали правильно, — произнес Хэйл, выслушав мой отчет о разговоре с фэбээровцем. — Вам ничего не известно, и я позабочусь о том, чтобы вас оставили в покое.
— Как вы можете это гарантировать?
— У меня есть свои способы. Главное, теперь это не ваша проблема. Наоборот, теперь она стала моей, и я ее решу.
— Но что, если он снова ко мне обратится?
— Не обратится.
— А он сказал, что…
— Поверьте мне, этого не случится.
— Откуда у вас такая уверенность?
— Я же юрист. А теперь позвольте дать вам совет: раз вы получили назад свой паспорт, почему бы вам не устроить себе каникулы? Отправляйтесь куда-нибудь за границу… недели, скажем, на две.
— Вы предлагаете мне пуститься в бега?
— Я всего-навсего рекомендую вам поездку за границу.
— Уезжать надо сегодня же?
— Я бы на вашем месте испарился как можно скорее. Вы должны понимать: самое худшее, что они могут сделать, — это вызвать вас повесткой в суд в качестве свидетеля. Если же в это время вы окажетесь за границей, им не добраться до вас со своим вызовом. Так что выбор за вами: оставаться, чтобы подвергнуться допросу третьей степени и навлечь на себя тень подозрения…
— Даже при том, что я совершенно ни в чем не виновата?
— Тень подозрения нередко падает на невинных людей. Я просто пытаюсь уберечь вас от неприятностей. В любом случае, в вашем распоряжении наверняка есть дня два. Полагаю, судебный курьер с повесткой появится у вас не раньше чем через сорок восемь часов. А теперь решайте.
Сорок восемь часов. Я принялась за дело, сложила чемодан, упаковала ноутбук, отпечатанную рукопись и кое-какие научные статьи, убрала из холодильника скоропортящиеся продукты, оплатила несколько счетов. Потом отнесла вещи к машине и умудрилась втиснуть их в маленький багажник, положив книги и рукопись на пустое пассажирское сиденье. Сев за руль, я вставила ключ в зажигание и услышала, как оживает мотор.
Тронувшись с места, я направила машину к шоссе, ведущему из города, и невольно подумала: Так вот, значит, как убегают от закона.
Но эту мысль быстро вытеснила другая: Ну, вот и закончился мой роман с деньгами.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
Выехав из города, я уже через час пересекла границу штата Мэн и через сорок минут после этого оказалась на развилке дорог, откуда можно было попасть на прибрежную трассу. Выехав к Бату и повернув направо, я в два счета очутилась бы прямо у коттеджа Дэвида в Уиннегансе, и, подумав об этом, я стала убеждать себя в том, что настанет день — и постоянно тлеющая в душе боль непременно утихнет… возможно, когда я снова полюблю… если такое вообще может случиться…
Благоразумие подсказало мне свернуть лучше к выезду на международную трассу I-295, замаячившую впереди. Я включила левый поворотник, перестроилась на скоростную полосу и повернула на северо-восток, оставив позади Льюистон, потом Уотервилль, за ним Бангор, после чего взяла курс на восток и неслась по пустынной дороге около трех часов. Вокруг не было ничего примечательного, только густой лес по обеим сторонам шоссе. Наконец впереди показалась прогалина, там располагалось поселение с французским названием Кале (впрочем, на заправочной станции я выяснила, что местные жители произносят «Каллюс» — в точности так же, как медики называют затвердевшую кожу на пятках). Я проехала через узкий мост, пересекла небольшую полосу нейтральной территории, за которой оказался таможенный пост под красно-белым флагом с изображением кленового листа. В будке сидела дородная женщина в форме защитного цвета и остроконечной шляпе, которая скорее приличествовала бы какой-нибудь лесной службе, а не таможне. Надо сказать, что отец мой был рожден в Саскачеване,[44] и благодаря этому обстоятельству у меня, вдобавок к американскому, всегда имелся еще и канадский паспорт (что каким-то образом ускользнуло от внимания федералов). Правда, до сих пор у меня не было случая им воспользоваться. Офицер иммиграционной службы быстро пролистала мой документ и спросила, где именно я проживаю в Канаде. Когда я пояснила, что до сих в Канаде не бывала, а сейчас планирую остаться на несколько недель, она сказала:
— Ну что ж, если вам здесь понравится и решите остаться, нужно будет получить карточку социальной защиты.
— Спасибо, я это учту, — ответила я.
— Везете ли вы с собой алкоголь?
Я отрицательно покачала головой.
— Что ж, добро пожаловать домой… возможно.
Я переночевала в Сент-Эндрюсе. Любопытный городишко — имитация Англии, но слегка обшарпанная. И маленькая гостиница, где я остановилась, и вообще все вокруг казалось каким-то затхлым, устаревшим — такой, представилось мне, могла быть Британия начала шестидесятых. На улице было невыносимо холодно — минус десять по Цельсию. Наутро, сидя за кружкой жидкого кофе в гостиничной столовой, обставленной со сногсшибательной роскошью: стены обиты красным бархатом, на полу аксминстерский ковер с абстрактным узором, похожим на выцветший тест Роршаха, — я поймала себя на мысли: Вряд ли кто еще, имея на счету несколько сотен тысяч баксов, надумал бы скрываться в разгар зимы на Атлантическом побережье Канады.
Покинув Сент-Эндрюс, примерно через час я была уже в Сент-Джоне, некогда портовом и промышленном центре, а теперь полувымершем городке. Обветшавшие дома из красного кирпича, унылые магазины, бесцветные люди в мрачной одежде, дух запустения и апатии, нависший над улицами. Я съела невкусный сэндвич и отправилась дальше на восток. Ночь провела в Сэквилле, очередном городке невдалеке от границы с провинцией Новая Шотландия. Это был университетский город — здесь располагалось одно из лучших учебных заведений Канады, Маунт Элиссон, и я почувствовала себя дома среди его зданий в псевдоготическом стиле, старинных книжных лавок, студенческих кафе и баров. Мне показался родным даже старомодный, в духе пятидесятых, кинотеатрик, где проходил фестиваль имени Стенли Кубрика. Удивительно даже, какой живой отклик находит в сердце все то, что нам дорого, привычно, что соответствует нашему взгляду на мир.
Раньше, до того как я побывала в Нью-Брансуике, провинция эта представлялась мне этакой сусальной копией Англии в Новом Свете. В действительности, за исключением Сэквилла, все здесь казалось пыльным, безжизненным, ветхим. Даже маленькая гостиница, найденная мной в Сэквилле, напомнила мне кое-какие полотна Эдварда Хоппера[45] — убогий мир сороковых годов двадцатого века. Здесь легко было представить какую-нибудь постаревшую стриптизершу — обесцвеченные перекисью волосы, потекшая тушь, ярко-алая помада, — курящую «Честерфилд» без фильтра и приканчивающую стаканчик «Канадиен Клаб» — пятый за вечер. На следующее утро я пила кофе в маленьком кафе — и вдруг отчетливо поняла, что мне безумно хочется преподавать в маленьком университетском городке вроде этого. Недолгий флирт с финансами явно исказил мое мировоззрение, казалось бы уже совершенно сложившееся.
Выехав утром из Сэквилла, я продолжала двигаться на восток, задержавшись на две ночи в Галифаксе. Где-то я прочитала, что этот город — элитный центр Новой Шотландии. В центре, как вставные зубы, высились новые дома в брутальном бетонно-стеклянном стиле, берущем начало из семидесятых. Обнаружилась и улица в четверть мили длиной с фирменными магазинами, бутиками и ресторанами типа «у нас не хуже, чем в Нью-Йорке», и они выглядели вполне стильно, но отчего-то меня это ни в чем не убедило. Как и Сент-Джон, Галифакс подействовал на меня угнетающе, и я, поджав хвост, повернула бы, пожалуй, на север, в Квебек, если бы не наткнулась — совершенно случайно — на местечко на взморье с абсолютно не канадским названием «Мартиника».
Открытие произошло благодаря консьержу маленького отеля, где я ночевала. Я сообщила, что назавтра утром собираюсь выехать из города.
— Раньше, чем собирались, — заметил он, сверившись с записью и обнаружив, что я зарегистрировалась еще на три дня.
— Наверное, Галифакс в январе — не самый удачный вариант.
— Прежде чем вы нас покинете, обязательно съездите на Мартинику и пройдитесь там по пляжу. Если, конечно, вам нравится гулять при минус пятнадцати.
— Я из Новой Англии. Мы там любим ходить в походы даже в самую идиотскую погоду.
До Мартиники от Галифакса было сорок пять минут езды. Сначала мой путь пролегал по уродливым пригородам с преобладанием авторемонтных мастерских и стандартных торговых центров, потом их сменили невыразительные поселки, напрочь лишенные сельского очарования. Но когда я уже собиралась плюнуть на все и вычеркнуть этот участок пути за его непривлекательностью, шоссе сузилось. Я свернула за угол, и вдруг — совершенно неожиданно — передо мной оказалась вода. Небольшой лесок, а за ним Атлантика. Маленький поселочек, мост, снова вид на океан. Дом, лужок и еще один лоскут ослепительно синей воды. Езда по этой дороге — все эти мимолетные смены планов и внезапное появление песчаных пляжей и пенных бурунов — напоминала игру с оптической иллюзией.
Увидев наконец указатель на пляж Мартиника, я свернула на проселочную дорогу. Кругом был лес, только случайные дом или сарай нарушали одноообразие пейзажа. И вот я уже еду вдоль дюн, поросших редкой колючей травой. Хотя окна в машине были закрыты, я все же различала гул прибоя. Впереди была небольшая автостоянка — совершенно пустая, потому что только редкий мазохист мог отправиться сюда в мороз с утра пораньше. Припарковав машину, я наглухо застегнула теплую куртку, натянула шерстяную шапку до бровей, а потом шагнула навстречу стуже.
И это, доложу я вам, в самом деле была стужа. Хотя температура (я узнавала ее в Галифаксе) была минус пятнадцать, но из-за свирепого ветра она казалась ниже еще градусов на десять. Однако не за тем я сюда так долго добиралась, чтоб трусливо отступить в укрытие. Нет, я намеревалась пройтись по чертову пляжу. Сунув руки в перчатках поглубже в карманы, я побрела по деревянным мосткам, ведущим через дюну, и застыла, завороженная открывшимся видом на Атлантический океан. Пляж был безлюден. Он простирался на мили и в этот суровый зимний день навевал такие же мысли, какие, должно быть, рождаются при взгляде на бескрайние монгольские степи или пампасы Патагонии: перед тобой край земли. Был отлив. Ветер завывал негромко, но неумолчно, и на фоне этого воя раздавались ритмичные удары волн о берег. Прибой производил впечатление какой-то свирепой, первобытной силы — с такой несокрушимой мощью ударяли в песок волны. Под серым, как асфальт, небом весь мир, казалось, лишился красок. В своем мрачном монохроматизме пляж Мартиника являл зрелище суровое и величественное.
Я пустилась в путь вдоль пляжа. К счастью, ветер дул мне в спину — это, разумеется, означало, что на обратном пути мне предстоит встретиться с ним лицом к лицу. Завывая, он толкал меня вперед. Я старалась не опускать головы и шагала с широко открытыми глазами, со смерзшимися от мороза ноздрями, но все равно глубоко вдыхая соленый морской воздух. Я была единственным человеком на этом пляже, и мне пришло в голову, что, подверни я, например, ногу, меня обнаружат лишь через несколько дней. А за это время…
Но эта мысль меня не напугала. Возможно, все дело в эндорфинах, которые выделяются во время прогулки на морозе по пустынному, бескрайнему песчаному берегу. А может, в этот момент я пережила некое пантеистическое откровение, и эти ошеломляющие, неодолимые природные силы позволили мне на миг ощутить действие сил еще более грандиозных, управляющих нашей погруженной во мглу планетой. Не исключено, впрочем, что на меня просто так подействовал мороз в совокупности с темным, мрачным величием морского пейзажа, но только внезапно я поняла, что свободна от всех своих забот, мыслей, от того груза, который носила в себе постоянно. Словом, какой бы ни была причина, но на миг-другой все сторонние соображения и размышления улетучились, и мне стало хорошо и радостно. Чистое, ничем не замутненное ощущение просто существования — здесь и сейчас; освобождения от сложного, запутанного сюжета, каким являлась моя жизнь. Может, это и есть настоящее счастье? Редкие, неожиданные мгновения, когда нам удается убежать от себя? Когда мы ускользаем от всего, что мучило нас, не давая спать по ночам, и помним только, каким удивительным и прекрасным может быть наше бренное существование? И были ли необходимы крайние меры, вроде мороза, ветра и грохота прибоя на пустынном берегу, чтобы напомнить мне, что просто жить и дышать, просто быть здесь — это уже повод для счастья?
Я продолжала идти, и прошла еще целую милю, когда пошел снег. Сначала легкий — круговорот танцующих снежинок. Но через минуту или две это уже была самая настоящая пурга. Снег был таким густым, что я ничего не видела, кроме белой круговерти. Такого я не ожидала, и тихая безмятежность сменилась беспокойной мыслью: надо как-то отсюда выбираться.
Однако, с учетом нулевой видимости, задача была не из простых. Я низко пригнула голову и стала пробиваться против ветра, с трудом пытаясь различить свои следы и ступая точно по ним. Продвигалась я медленно, снег залеплял глаза, руки начали коченеть. Мгновение абсолютного счастья сменилось паникой.
И тут — снова совершенно неожиданно — метель прекратилась. Это случилось так резко, словно на небе кто-то щелкнул рубильником и отключил снег. Берег — побелевший и замерзший от внезапного шторма — снова открылся передо мной. Стараясь двигаться как можно проворнее, я добралась до машины. Забравшись в салон, я включила печку на полную мощность и взглянула на себя в зеркало заднего вида. Лицо было темно-пунцовым, брови и ресницы покрывал белый иней. Под действием горячего воздуха я стала постепенно оттаивать, ощущая странное возбуждение, почти опьянение, как у человека, подвергшегося смертельной опасности, но сумевшего найти избавление от нее.
Что это было за облегчение — знать, что тебе удалось спастись от чего-то ужасного и совершенно незаслуженного.
Я просидела в машине без движения добрых десять минут, пока не согрелась окончательно. Тогда я стащила куртку и перчатки — сейчас можно было обойтись и без них — и отправилась в обратный путь, в Галифакс. Но уже на выезде, в самом конце приморской дороги, я заметила на почтовом ящике объявление, болтающееся на ветру. Притормозив, я прочла:
СДАЕТСЯ: ЗВОНИТЬ СЬЮ ПО ТЕЛ. 555-3438
Ящик располагался у подъездной дороги. Заинтригованная, я свернула на нее и, проехав сто ярдов, увидела современный, в скандинавском стиле, треугольный дом. Он не был освещен и выглядел нежилым. Дверь, однако, была не заколочена. Через окно я рассмотрела небольшую гостиную, обставленную в симпатичном сельском стиле, со старой пузатой печуркой в углу.
В голове мгновенно возникла заманчивая картина — я сижу у теплой печки в кресле-качалке, почитывая Мелвилла или Флобера и слушая по радио классическую музыку. Я возвратилась в машину, снова подъехала к почтовому ящику и, достав мобильник, набрала номер, указанный в объявлении.
Мне повезло. Сью Макдоналд жила в пяти минутах и оказалась дома.
— Вы в самом деле хотите снять дом? — В ее голосе слышалось искреннее удивление, а еще хрипотца, которая появляется у тех, кто всю жизнь не расстается с сигаретами.
— Если он не занят, — ответила я.
— Занят? В январе в Новой Шотландии кому бы он к черту понадобился! Оставайтесь там, я через минуту буду.
Она появилась через несколько минут — седая женщина лет под шестьдесят, с коротко стриженными жесткими волосами, одетая в джинсы, побитую молью вязаную кофту и небрежно наброшенную поверх старую шинель армейского образца. Из уголка рта свисала сигарета. Я сразу прониклась к ней симпатией, а вот она окинула меня подозрительным взглядом.
— Хочу поинтересоваться, с вашего позволения, — заговорила Сью, отпирая входную дверь, — вы от кого-то скрываетесь или бежите?
— Все совсем не так романтично, — солгала я. — Просто я уволилась с работы. Получила хорошее выходное пособие, вот и решила какое-то время пожить в тишине, обдумать планы на будущее…
— Что ж, я вам так скажу: если хотите побыть в одиночестве и собраться с мыслями, лучшего места вам не найти. На побережье зимой становится так пустынно, ну прямо кладбище.
Дом, как я и предполагала, оказался простым, однако его отличало какое-то аскетическое обаяние. Обставлен он был практичной мебелью в стиле шекеров.[46] Я увидела уютнейшее кресло и самую настоящую качалку, в спальне наверху обнаружила симпатичную двуспальную кровать под балдахином. Удобная кухня была обставлена шкафами из сосны, на кофейном столике у печки стоял большой коротковолновой радиоприемник, телевизора не было вовсе.
— Сейчас, полагаю, вы ломаете голову над двумя важными вопросами: как же отапливать это чертово помещение и в какую сумму оно может обойтись? Что до первого, то у меня здесь масляный бойлер, который я включаю ненадолго каждый день, чтобы трубы не замерзли. Раз вы решили здесь пожить, я сейчас его поставлю на постоянный режим, так что завтра в это же время вы вселитесь в нормальное, теплое жилище. А сзади в доме есть чулан с целой поленницей наколотых дров, так что можете и печку топить, если захотите. А все остальное работает на электричестве, так что не бойтесь, вам не придется каждый раз разжигать огонь, чтобы еду себе приготовить. Чем, говорите, вы там занимались у себя на юге?
— Я еще не сказала… но какое-то время я была занята в сфере финансов. А теперь работаю над книгой, основанной на моей диссертации.
Сью недоверчиво посмотрела на меня:
— Вы защитили диссертацию?
Я кивнула.
— Где же?
— В Гарварде.
— Знаем, слыхали о таком. И о чем же была ваша работа?
Я назвала ей тему. Она зажгла новую сигарету:
— Когда-то я начинала работу над диссертацией по английской литературе, прямо как вы. «Джейн Остин и английские что-то там такое»…
— Вы ее не закончили?
— Приехала как-то сюда на каникулы из Макгилла, попалась на крючок местному рыболову и сваляла дурака — сделала университету ручкой, вышла замуж и прожила с этим парнем двадцать лет.
— А потом?..
— А потом он имел наглость умереть от разрыва сердца — и одновременно разбить сердце мне.
— Мне очень жаль.
— А уж как мне-то жаль.
— Когда он скончался?
— Одиннадцать лет назад, и главное, до сих пор чувство такое, будто это было вчера. А теперь давайте о деле — хватит мне себя жалеть. Я буду брать с вас сотню за неделю, менять постельное белье два раза в неделю, а по вторникам девушка из местных будет приходить и делать уборку. Сколько вы намерены тут у нас прятаться?
— Недельки две наверное, а может быть, три.
— Похоже, у вас нет конкретных планов, да?
— В смысле, помимо окончания работы над книгой? Нет, никаких планов.
Сейчас я могу сказать, что последовавшие за этим три недели входят в число самых счастливых дней в моей жизни. Что там гласит старая заезженная pense[47] Паскаля насчет несчастий людей, происходящих только оттого, что те не умеют спокойно сидеть в своей комнате, ничего не делая? Вот я решительно ничего не делала в те три недели, проводя почти все время в маленькой комнатке наедине собой. И мне это нравилось.
Я перебралась на другой же день после того, как увидела это место. Дом оказался не просто вымыт до блеска и полностью очищен от накопившейся пыли. В пузатой печке потрескивал огонь, а в кувшинах на обеденном столе и прикроватном тумбочке стояли свежие цветы. Холодильник был до отказа забит молоком и сыром. На столике рядом с качалкой обнаружились даже две бутылки местного красного вина. Там же была записка:
Надеюсь, вы удобно устроились. Я ближе к вечеру уезжаю, отправляюсь из Доджа греться в более солнечные места, а точнее, к янки на болота, во Флориду.
Мардж, уборщица, будет появляться два раза в педелю, менять вам постельное белье и наводить чистоту. Если решите задержаться больше чем на три недели, милости прошу. Просто отдайте деньги Мардж.
Надеюсь, вы получили то, что хотели…
Я распаковала вещи, включив на полную мощность «Си-би-си Радио 2» — канал классической музыки. На одном конце длинного обеденного стола я оборудовала рабочее место. Рядом с ноутбуком положила рукопись своей книги и несколько остро отточенных карандашей.
На следующее утро я проснулась в шесть. Приготовила себе овсянку и сварила кофе. Едва забрезжил рассвет, я вышла из дому и отправилась гулять — сорок минут до берега, сорок минут обратно. На улице было минус пять, если верить висевшему на входной двери коттеджа термометру. Ветра не было вовсе — идеальная погода для прогулки. Домой я вернулась в четверть девятого, бодрая. Усталость без остатка унесли с собой утренний морозец и морской воздух. Голова была свежая и ясная. Я была готова к работе.
И я в самом деле принялась за работу всерьез — по пять часов каждое утро. Я с удовольствием перелопачивала рукопись, устраняла длинноты и многословные отступления, уточняла доводы и доказательства, добавляла выразительные детали и вкрапляла шутки в надежде, что это оживит сухой текст научного исследования. Работа спорилась, тем более что я трудилась прилежно, не нарушая распорядка. По утрам подъем с первыми лучами солнца. Завтрак. Прогулка по берегу океана в течение часа двадцати минут (почему именно час двадцать? Понятия не имею — так уж сложилось), потом пять часов за книгой, затем обед, еще два часа шлифую текст, после этого еще одна восьмидесятиминутная прогулка, чтение, ужин и снова чтение. И каждый вечер в десять я уже ложилась спать.
Зачем мне потребовалось такое жесткое расписание? Дисциплина —это же не что иное, как самоконтроль, проявление власти, вера в то, что, соблюдая строгий режим и избегая соблазнов можно справиться с неполадками в своей жизни. Вероятно, именно по этой причине я каждое утро вскакивала ни свет ни заря. Дисциплина помогала отвлекаться от назойливых мыслей о федералах, которые, возможно, шли в это самое время по моему следу. А еще это позволяло мне отгонять мрачные размышления о том, что никто наверняка не захочет читать книгу, которую я переписывала. Однако закончить ее все равно было нужно, поскольку работа над ней была единственным, на чем мне удавалось сосредоточиться, что придавало определенный raison d'tre[48] существованию. Не вина ли заставляла меня не опускать рук? Дважды в день, гуляя по пляжу Мартиники, я размышляла о Дэвиде: о том, что мне его не хватает, что я ощущаю его отсутствие ежечасно, о том, что он тоже любил прогулки по песчаному пляжу Попхэма. Я представляла его тело, распростертое на той дороге, потрясенное, как мне казалось, выражение на его лице, словно говорящем: И это всё? Я убеждала себя, что он хотел жить, что никогда не впал бы в такое отчаяние, чтобы…
Возлюбленный, ради которого ты писала свою научную работу, погибает рядом с побережьем… а потом ты снимаешь домик на берегу, чтобы доработать рукопись той самой научной работы и превратить ее в книгу.
Боже, почему все мы, как каторжные, тащим на себе свое бремя? Почему не можем освободиться от этой тяжкой обузы, зачем позволяем ей управлять собой и воздействовать на всю дальнейшую жизнь?
Ответов на подобные вопросы у меня не было. Я просто продолжала работать. Я не выходила на контакт с внешним миром и не получала никаких сигналов извне, если не считать новостей по радио. Сведя существование к необходимому минимуму, можно, оказывается, сделать его вполне сносным и даже приятным, особенно если стараешься больше не подставляться.
Один раз, однако, чувство вины все же вынудило заставило меня позвонить матери. Разговор я начала с сенсационной новости о своем уходе из «Фридом Мьючуал». Ее реакция была классической:
— Твоего отца это бы огорчило. Ему так хотелось бы, чтобы ты нашла в себе силы измениться.
Как обычно, я промолчала, подавив раздражение, а потом просто стала рассказывать, как и чем занимаюсь в Мартинике.
— Надеюсь, это помогает тебе заполнить время, дорогая, — заметила мама. — Ты ведь пришлешь экземпляр к нам в библиотеку, когда книгу опубликуют?
— Не сомневайся, мам.
Молчание. Потом:
— Я кое за что сержусь на тебя, Джейн. Очень сержусь.
— За что это?
— К нам в библиотеку заходили два джентльмена из ФБР, спрашивали меня. Твоего отца необоснованно обвиняют в каких-то финансовых махинациях…
— Необоснованно? — переспросила я потрясенно.
— Не делай вид, что подозреваешь его. Твой отец — блестящий бизнесмен.
— Мой отец — мошенник.
Читать бесплатно другие книги:
