Счастливая девочка растет Шнирман Нина

«Норд»

Мы проехали на троллейбусе, немножко прошли пешком — мы на Невском и остановились около красивого невысокого здания. На нём вывеска: «Кафе „Норд“». Я думаю: кафе — это очень хорошо, но какие там могут быть чудеса?

Заходим внутрь. По-моему, Папа волнуется. Делаем несколько шагов, к нам подходит пожилой мужчина, одетый как-то по-театральному или даже по-цирковому. Папа что-то тихо ему говорит, мужчина кивает головой, правую руку поднимает и приглашает нас так, как будто давно нас ждал: «Прошу!» Мы идём вместе с ним — я удивляюсь: мы идём по кругу, а здание снаружи совсем не круглое. Я никогда не была в кафе, но, думаю, это кафе необыкновенное, тут, наверное, любые чудеса могут быть! Потому что мы проходим мимо очень красивых, полукруглых… почему-то я их сразу назвала ложами, как в Большом театре. По большому полукругу идёт красивый зелёный бархатный диван, перед ним в середине стол, несколько кресел, тоже из зелёного бархата. Спинка у этого огромного дивана высокая-высокая, но не до потолка. Мы проходим мимо одной ложи — там сидят двое, проходим мимо второй — там никого нет, проходим к третьей — мужчина заходит в неё, приглашает нас, показывает на диван и опять говорит, как самым любимым гостям: «Прошу!»

Мы садимся на диван, он кивает головой, делает что-то вроде полупоклона и уходит. Сразу приходит другой пожилой мужчина, в руках у него два тонких журнала. Он здоровается с нами, один журнал даёт Папе, другой — мне. Я сразу вспоминаю Мамочку, улыбаюсь ему и говорю приветливо: «Благодарю!»

Оказывается, что это совсем не журналы, — это меню, а человек, который их нам принёс, — официант. Папа всё рассказал, когда официант ушёл. Я говорю Папе, что мне ужасно нравится эта ложа — нас никто не видит, и мы никого не видим, как будто мы в отдельной комнате.

Мы едим пирожное, мороженое, пьём чай с лимоном — это так вкусно!

— Пап, и что здесь «удивительное»? — спрашиваю.

— Сейчас расскажу, — говорит Папа очень серьёзно.

И рассказывает.

— Тридцать первого августа двадцать девятого года мы с твоей Мамой пошли в ЗАГС, зарегистрировались и стали официально мужем и женой. Потом мы приехали в лучшее кафе-кондитерскую Петербурга и Ленинграда — мы приехали сюда, в «Норд», и здесь отметили это событие! Здесь мы отпраздновали нашу свадьбу. У нас был один гость — дядя Шура, потому что дядя Миша не смог по работе. Мы съели по пирожному, выпили чай с лимоном — тогда это было очень шикарно, вышли на Невский, Шура посадил нас в открытую машину — это был вообще немыслимый шик, и мы вдвоём поехали на Писарева. А в руках у Мыш… твоей Мамы был букет астр!

Мы оба молчим и пьём чай с лимоном. Папа чуть улыбается и смотрит куда-то далеко, а из глаз его сейчас идёт так много света, больше, чем обычно. В моей голове и в груди всё мчится, мелькает, и я никак не могу это успокоить. И вдруг вижу сцену из какого-то фильма: свадьба, старый человек, наверное уже пьяный, кричит: «Горько! Го-о-рько!» Невеста с женихом встают и целуются, быстро целуются. Тогда все начинают кричать, а народу за столом очень много: «Горько! Горько!» И бедные жених с невестой опять целуются у всех на глазах — теперь уже целуются долго.

И у меня в голове быстро пробегают все наши праздники — я не видела, чтобы Папа когда-нибудь целовал Маму при людях… и даже не видела, чтобы он её обнимал! Только при нас — и то очень редко.

«Это удивительное место!» — сказал Папа. И они оба удивительные, и Мамочка и Папа. Зачем им это «горько», целоваться при людях? Зачем целоваться жениху и невесте при людях? По-моему, это ужасная глупость и неприятность! Сразу в голове и груди у меня всё успокаивается. Я сижу сейчас на зелёном диване в этом кафе — сейчас июнь 1947 года, значит, почти восемнадцать лет назад они здесь праздновали втроём их свадьбу — даже не верится, что я здесь сижу!

Потом дядя Шура посадил их в открытую машину, они поехали по Невскому проспекту, и Мамочка держала в руках букет астр, подаренных ей Папой.

Я думаю, что ни у кого на свете не было такой замечательной свадьбы!

Море и «летающие человечки»

— Сегодня мы поедем на море, это Финский залив, — говорит Папа очень просто, как будто мы в булочную идём, — и будем там купаться, если ты захочешь.

— Папка! Как я могу не захотеть купаться в море! — Я просто завопила от радости. — Я же море никогда не видела, а тут я море увижу и купаться в нём буду.

Мы стоим около моря и любуемся им, день такой тёплый, даже жаркий, совсем нет ветра, а по морю бегут и переливаются маленькие-маленькие волны. Мы на море одни.

— Хочешь купаться? — спрашивает Папа.

— Ну Папа! — смеюсь я.

Мы раздеваемся, бросаем свою одежду недалеко от воды, Папа берёт меня за руку, и мы идём в море. Вода кажется мне тёплой, и мы как-то незаметно доходим до места, где вода мне уже до подбородка, а плавать я не умею. В лагере за три санаторные смены — они по сорок дней — нас водили купаться один раз.

— Мартышка! — говорит Папа. — Есть два предложения: здесь болтаться или пойти подальше, где мне по горло, там я буду держать тебя за руку, а ты будешь плавать с небольшой поддержкой.

— Пошли скорее! — кричу я. — Туда, где тебе по горло!

И я как будто плыву — от счастья я кричу, перехватываю руку, бью ногами и руками по воде, мне кажется, что я плыву, на глубине от радости я кричу всё громче и громче!

— Не кричи, Мартышка, а то воды можешь нахлебаться, — предупреждает Папа.

Я бы плавала ещё и плавала, так это замечательно, но Папка вытаскивает меня из воды, говорит, что так долго купаться нельзя, можно «переохладиться». Он вытирает меня полотенцем, мы одеваемся, садимся на полотенце и опять любуемся морем.

— Здесь поблизости есть парк с аттракционами — качели, карусель, «летающие человечки», много всего, — говорит Папа задумчиво. — Он, конечно, закрыт, но мы можем туда пойти — вдруг нам что-нибудь откроют?

— Пошли скорее! — Я вскакиваю, потому что читала о таких парках, но никогда в них не бывала — мне сразу так туда захотелось!

Мы идём в парк и разговариваем. Папа рассказывает мне обо всяких аттракционах.

— А ты слышала когда-нибудь или, может, читала о «летающих человечках»? — спрашивает Папа.

— Не слышала, — говорю, — и не читала.

— Это очень интересный аттракцион, уникальный, я бы сказал, но требует мужества и физической подготовки.

Я очень удивилась: ну, физическая подготовка — это хоть и не очень понятно зачем, но всё-таки хоть как-то понятно, но при чём тут «мужество»? Всё, что я знаю про все эти развлечения, — не нужно там никакого мужества!

— Пап, — говорю, — это же всё развлечения, при чём тут мужество?

— А вот я сейчас тебе всё о нём расскажу — суди сама. — Папа говорит очень серьёзно, совсем не шутит.

— Расскажи, — говорю, — это интересно!

— Представь себе длинную — шестиметровую — толстую, как ствол высокого дерева, металлическую трубу, а вообще — конструкцию, — объясняет Папа. — Одна часть этой трубы врыта в землю, именно в этом месте находится механизм, на противоположной части закреплено мягкое кресло со спинкой и подлокотниками. И вот садишься ты в это кресло… — Тут Папа улыбается.

— Папа, давай про мужество, — говорю я сухо, потому что уже надоело терпеть, хочу знать, какое такое там нужно «мужество»!

— Вот как раз сейчас, — радуется Папа, — оно тебе и понадобится. Только ты села в кресло, как служитель этого аттракциона нажимает кнопку, и вся конструкция — представь себе, лежит сложенный циркуль на столе, ты одну ножку держишь, а другую поднимаешь на девяносто градусов, — вот эта конструкция поднимает тебя на шестиметровую высоту.

И вдруг я страшно рассердилась и на тех, кто этот дурацкий аттракцион придумал, и на Папу — ведь я давно всё знаю и про градусы, и про силу тяжести, и знаю, что такое перпендикуляр — Ёлка рассказала.

— Но ведь я свалюсь из этого кресла раньше, чем оно дойдёт до девяноста градусов, — говорю я спокойно, но сержусь ужасно.

— А ты держись, крепко держись за подлокотники, ногами можно обхватить стержень, на котором это кресло насажено, — говорит Папа, и не шутит, серьёзно говорит.

— Дальше что? — спрашиваю, а сама просто в бешенстве, даже не верится, что Папа мне такое предлагает.

— Дальше вся эта конструкция продолжает своё движение и зависает, описав дугу на сто восемьдесят градусов, ну и ты, соответственно, висишь вниз головой, — заканчивает Папа спокойно.

— А разве можно висеть вниз головой, если тебя не привязали или не приклеили? — Я говорю спокойно, но лицо у меня, по-моему, уже костяное.

— Ну я же тебе говорил, — Папа разводит руками, — что этот аттракцион требует мужества и физической подготовки.

— Никакого мужества здесь не надо! — Я говорю пренебрежительно и пожимаю плечами, как Ёлка. — Здесь нужны сообразительность и сильные руки.

— Значит, ты представляешь, как это можно проделать? — радуется Папа.

— Конечно представляю, — говорю спокойно, и вдруг бешенство моё становится таким же спокойным, как однажды в Свердловске, в эвакуации, весной сорок третьего года, когда Мама тащила меня за руку с зелёной поляны, окружённой снегом. — Когда эта дурацкая конструкция поднимется градусов на пятнадцать, я перевернусь в кресле на сто восемьдесят градусов, буду сидеть коленками на сиденье, руками обхвачу низ спинки кресла. И когда эта… идиотская штуковина, как ты говоришь, зависнет, сделав дугу в сто восемьдесят градусов, я буду уже давно висеть ногами вниз и просто спрыгну с неё.

— Не получится! — почему-то радостно говорит Папа.

— Почему? — спрашиваю.

— Дело в том, что эта штуковина зависает над прудом, — улыбается Папа, — а плавать ты не умеешь.

— Зато ты прекрасно плаваешь, — говорю вдруг совсем спокойно. — Когда я туда, предположим, свалюсь, ты меня вытащишь.

— Конечно вытащу! — говорит Папа очень уверенно. — В этом ты можешь не сомневаться. Так ты хочешь прокатиться на «летающих человечках»?

— Хочу! — говорю сухо, но твёрдо.

Мы в парке одни, идём мимо каких-то аттракционов, я ничего не вижу, я в каком-то оцепенении. Ведь час назад Папа кричал: «Осторожно, воды нахлебаешься!», а сейчас он не боится, что я ещё до пруда свалюсь с довольно большой высоты, и собирается меня вытаскивать из пруда.

Я свалюсь туда в своём замечательном нарядном голубом платье, которое он мне привёз из Германии, и, когда он вытащит меня, я буду вся в водорослях и тине! Ой! Ой! Какая гадость! Всё, больше ни о чём не думаю — надо осмотреть как следует спинку кресла, чтобы понять, где там удобнее держаться. Вообще, у меня сильные руки — я каждый день на трапеции подтягиваюсь, меня Папа научил. Никуда я даже и не подумаю свалиться! Но от Папки я этого никак не ожидала.

И вдруг, как-то неожиданно, мы оказываемся около этих «летающих человечков». Три конструкции, о которых рассказывал Папа, и никого рядом.

Папа идёт искать служащего, а я залезаю в кресло и начинаю осматривать его спинку. Жёсткая, без углублений — держаться будет неудобно. Сбоку спинки и сиденья какие-то железки с узким углублением — вот ведь какое свинство, как следует и зацепиться не за что! Ну, ничего не поделаешь! Слезаю, делаю несколько шагов — пруд, в который я могу свалиться. Тины нет, водорослей и ещё каких-то растений — очень много.

— А вот и заведующий этим замечательным аттракционом! — слышу сзади Папин голос.

Оборачиваюсь — Папа, рядом с ним худой пожилой мужчина, он смотрит на меня, улыбается усталой улыбкой.

— Добрый день! — говорю и улыбаюсь ему — он же ни в чём не виноват!

— Здравствуй, здравствуй! — улыбается мужчина. — Залезай, садись в кресло, сейчас мы тебя устроим как следует!

Я ничего не понимаю, но, естественно, быстро залезаю и сажусь в кресло.

Папа и мужчина подходят ко мне вплотную с двух сторон. Они что-то разглядывают, лица у них озабоченные.

— Тут двух не хватит! — говорит служащий.

— Тут и четырёх не хватит! — говорит Папа уверенно. — Может быть, у вас есть длинная толстая верёвка? Мы тогда её вдвойне скрутим и уже ремни ею обвяжем.

— Есть! — радуется служитель. — Сейчас всё принесу!

Я по-прежнему ничего не понимаю. Правда, при слове «ремни» я начинаю как-то выходить из костяного состояния. Но на Папку не смотрю.

Приходит служитель с кучей каких-то непонятных вещей. Но они почти сразу становятся понятными — это ремни, которыми человека в кресле закрепляют, чтобы он не мог никуда свалиться. Но ремни рассчитаны на взрослых, а я небольшая да ещё очень худая.

Сначала служитель закрепляет на мне два ремня, смотрит, качает головой, ещё два ремня закрепляет — вот для чего нужны эти странные железки с небольшими узкими углублениями в боках сиденья и спинки кресла, в них ремни вставляют.

— Теперь давайте верёвку скрутим, — говорит Папа.

Они скручивают верёвку, Папа просит служащего держать один конец, а сам начинает очень внимательно и медленно обвязывать ремни и меня с ними этой скрученной верёвкой. То сверху поведёт, то снизу — в общем, колдует. Потом сам завязывает морским узлом.

И я сижу в этих четырёх ремнях и двух рядах верёвки — один на уровне груди, другой внизу живота, — как в корзинке!

— Ух, какой папаша-то у тебя молодец! — говорит служитель одобрительно.

— Ещё какой молодец! — смеюсь я. — Вы даже и не представляете, какой он молодец! — И незаметно для служителя показываю Папке кулак.

Папа смеётся.

— Ну, поехали! — говорит служитель и отходит от меня.

— Поехали! — кричу я.

И я лечу наверх — какое замечательное чувство, потом падаю вниз, но ремни держат меня, очень надёжно держат, зависаю над прудом, вишу вниз головой и так счастлива — ведь это удивительно, висеть вниз головой над прудом и не падать туда. Поднимаемся обратно. И так три раза. Останавливаемся — сижу в кресле, подходит служитель.

— Хочешь ещё, — спрашивает, — или развязать?

— Если можно, — говорю, — очень хочу ещё!

Идём с Папой из парка, держимся за руки.

— Понравились тебе «летающие человечки»? — спрашивает Папка и улыбается.

— Очень понравились! — говорю.

— Не сердишься? — смеётся.

— После такого замечательного летания сердиться невозможно! — говорю и размахиваю его рукой.

Я иду и думаю: как часто Ёлка бывает права. Она иногда говорит, что я легкомысленная и самонадеянная. Всё точно! Как я могла подумать, что я удержусь там больше десяти секунд. И вообще, почему я часто думаю, что я всё могу? Это глупо!

Но море — замечательное!

Аттракцион — удивительный!

А Папка — лучше всех!

То, что будет!

— Вы когда уезжаете? — спрашивает дядя Миша за ужином.

— Послезавтра, — говорит Папа.

Я так рада — мы ужинаем вместе, и я рассказываю ему про всё-про всё: и про то, как сегодня в море купалась, и про «летающих человечков», и про лагерь, и про Мишенькины песни, и про то, как Анночка в ателье фасон объясняла.

— А как себя чувствует Надежда Ивановна? — спрашивает дядя Миша.

— Она никогда об этом не говорит, — расстраиваюсь я. — Сколько раз я слышала, Мамочка её спрашивает — она всегда отвечает одно и то же: «Вавочка, всё хорошо!»

— Да, — качает головой дядя Миша. — Давайте в воскресенье вместе позавтракаем, пообедаем, поговорим! — предлагает он, и у него при этом очень странное лицо, как будто он то ли виноват, то ли смущается.

— Давайте! — Мы с Папкой чуть ли не хором отвечаем.

Смеёмся все вместе, и я говорю:

— Вот только что хотела тебя попросить об этом!

— А вы завтра куда? — спрашивает дядя Миша.

— Едем в Петергоф! — говорит Папа почему-то гордо.

Дядя Миша вздрагивает, смотрит на Папу, потом на меня. Опускает голову.

— Миша! — Папа говорит неожиданно звонко. — Я хочу на месте рассказать Мартышке, как всё это было прекрасно! И как прекрасно всё будет уже очень скоро!

— Поезжайте! — И дядя Миша кивает головой.

Мы в Петергофе. Стоим там, где «всё было прекрасно!». Папа осматривается, а мне кажется, что я застыла и не могу даже пошевелиться — никогда не видела в настоящей жизни, а не в кино, столько разбитого камня. Папа сразу сказал, что в основном это мрамор и гранит. Не в этом дело — просто на очень большом пространстве нет ничего, кроме разбитого камня — он везде лежит ровным серым слоем.

Папа всё время стоит ко мне спиной и боком, и я не могу разглядеть выражения его лица. Я волнуюсь, потому что Папа тут часто бывал, когда здесь «было прекрасно!». Ведь это, наверное, очень тяжело человеку — прийти в место, где он раньше часто бывал, и там «было прекрасно!», а сейчас просто совсем ничего нет! Совсем ничего, кроме разбитых камней. И я боюсь увидеть выражение его лица.

Вдруг он поворачивается ко мне. У него белая кожа и всегда небольшой румянец на лице — сейчас у него румянец больше, глаза больше — из них идёт какой-то горячий свет. У меня начинает сильно стучать сердце, потому что глаза его горят радостью — вот что поразительно!

Он выпрямляется, становится ещё выше, протягивает вперёд руку и говорит громко, с каким-то непонятным мне счастьем:

— Сейчас я тебе всё расскажу, и ты увидишь, как это было прекрасно и как это очень скоро будет прекрасно!

И он начинает мне рассказывать и показывать примерно туда, где было то, о чём он сейчас рассказывает. Вот здесь был «Самсон, раздирающий пасть льва». Из пасти льва бил огромный фонтан — это самый большой фонтан с одной фигурой, он был символом могущества! Чуть ли не в сентябре «Самсона» уже установят, и опять забьёт этот мощный, великолепный фонтан.

А здесь был удивительный по красоте Дворец — он был прекрасен и снаружи и внутри. Папа уверен, что все чертежи здания и описания внутреннего убранства сохранились. Его восстановят, и он будет так же прекрасен. А здесь был «Монплезир» — изящный домик, дорожки и десятки невидимых до поры до времени фонтанов.

Тут была поразительная по своей архитектуре и выдумке каскадная лестница — длинная, широкая, с высоченными ступенями и бесчисленным количеством фонтанов разной высоты. И на ней происходило ежегодно удивительное событие: императрица с придворными стояла наверху, в начале этой огромной лестницы, и мощные потоки воды ниспадали, как сказал Папа, сверху вниз. А внизу стояли офицеры ее величества, и по знаку императрицы они начинали подниматься вверх — их сбивали с ног мощные потоки воды, но они продолжали подъем.

— Так они же мокрые сразу становились?! — удивляюсь я.

— Конечно, уже через несколько секунд их восхождения они были абсолютно мокрые в своей парадной офицерской форме!

— Это, наверное, было очень смешно! — хохочу я.

— Нет! Нет, Мартышка, это совсем не было смешно — это было прекрасно! — говорит Папа серьёзно, и по-прежнему глаза его горят радостью.

Прекрасное, почётное соревнование в силе, воле и любви к императору, императрице и Отечеству, которое они олицетворяли! И первый офицер, добравшийся до верха, получал из рук императрицы пряник — и это тоже не было смешно, а было очень почётно!

Я давно уже так чётко вижу всё, что рассказывает мне Папа. Я чувствую странное счастье — счастье будущего. Я не вижу больше разбитого камня — я вижу Самсона, раздирающего пасть льва, огромный фонтан, бьющий из этой пасти, фонтаны, фигуры, дворцы, каскадную лестницу!

— А скоро? Это скоро будет? — спрашиваю.

— Да, очень скоро! — Я чувствую уверенную радость в Папином голосе. — И мы всей семьёй приедем сюда, и я всё это буду фотографировать.

И ужасного прошлого уже нет — есть прекрасное будущее! Но мне почему-то очень хочется что-то сохранить на память об этом дне. Потому что помнить я это буду всегда!

— Папа, — спрашиваю, — я возьму маленький осколок… на память?

— Конечно возьми, — говорит Папа.

Я поднимаю небольшой серый осколок — с одной стороны он оказывается очень гладкий — и кладу его Папе в карман.

— В Москве я у тебя его заберу, — говорю, — и буду всю жизнь хранить!

И мы стоим с Папой на этом прекрасном месте и оба видим то, что будет!

«Вильом», или Очень маленькая трещина

Сегодня уезжаем! Мы позавтракали с дядей Мишей, поговорили — они с Папой очень много интересного рассказывали. Сейчас они продолжают разговаривать, а я брожу по квартире. Я так много хотела рассказать и сказать дяде Мише, но почти ничего из этого не получилось. Когда сюда ехала — и даже в первый день, — я думала, что это просто — сказать ему самое главное — как я его люблю, как Мамочка его любит, Эллочка! Не смогла! Не получилось — не сказала!

Опять разглядываю квартиру. Так много красивых вещей! В сорокаметровом зале у дяди Шуры два огромных зеркала от пола и почти до потолка, а потолок там четыре с половиной метра, очень красивый камин, красивый огромный письменный стол, на нём красивый чернильный прибор, эркер — это удивительно комнату украшает, рояль, буфет, почти как наш. Но все вещи никак друг с другом не связаны — никем и ничем. Совсем не понравилось, что буфет на наш похож. Конечно, он хуже, но похож — вот было бы хорошо, если бы он сломался и они бы его выкинули!

Интересно, какой звук у этого рояля? Я так и не разобрала, когда два дня назад села за него и немножко поиграла. А сейчас пошла на цыпочках, посмотрела — дверь в комнату, где Папа с дядей Мишей сидят, закрыта — сама её закрывала. Вернулась, закрыла дверь в зал, села за рояль, стала не очень громко играть, рояль немножко расстроен, звук опять не разобрала — здесь акустика необычная. И вдруг очень захотелось попеть! Но сразу вспомнила про дядю Шуру и про Папину крёстную, от голоса которой в комнате стаканы лопались. Нет, петь, конечно, не буду, но немножко поиграю — иногда я придумываю какие-то мелодии, а может, я их где-то слышала, — но я люблю играть на рояле, хотя игрой это назвать нельзя.

Открывается дверь, входит Папа — я перестаю играть.

— Мартышка, пойдём, дядя Миша тебя зовёт, — просит Папа.

Я вскакиваю, закрываю крышку и бегу к дяде Мише. Вбегаю. Дядя Миша сразу смотрит на меня внимательно, но немножко смущённо.

— Нинуша, давно хочу тебя попросить, — это звучит так странно, и он выглядит немножко странно, — ты бы не сыграла мне на скрипке — очень хочется послушать, как ты играешь!

Я так растерялась — первый раз дядя Миша что-то попросил, а я сделать не могу.

— Дядя Миша, дорогой, я бы сыграла, с радостью сыграла, — я ужасно расстроилась, — но я же не взяла с собой скрипку!

Дядя Миша с удивлением смотрит на Папу, на меня и говорит:

— Нинуша, у папы, у твоего дедушки, хорошая коллекция скрипок — там есть две просто прекрасные скрипки известных мастеров. Я сейчас тебе одну из них принесу!

И он буквально убегает из комнаты и скоро возвращается — в руках у него скрипка и смычок.

— Вот! — говорит. — Это «Вильом»! Поиграешь? — И передаёт мне скрипку и смычок.

— А подушечки нет? — спрашиваю.

— Ой! — Дядя Миша сам на себя сердится. — Всё есть — сейчас принесу.

Он опять убегает и приходит с подушечкой, канифолью и какой-то непонятной штукой — я её сразу беру.

— Это что? — спрашиваю.

— Ми-ля-ре-соль! — смеётся дядя Миша. — Вместо камертона. Подуй!

Я дую — действительно «ми-ля-ре-соль»! Я прилаживаю подушечку под щёку, завязываю сзади, проверяю, как натянут смычок и как он наканифолен. Всё хорошо. Беру скрипку, подстраиваю и начинаю играть «Гавот» Люли — он симпатичный. Но с первых звуков скрипки у меня начинает внутри что-то дрожать. Я никогда не слышала у себя такого прекрасного звука — я не умею так играть. Я не умею играть так, чтобы быть зачарованной собственной игрой! Я иногда, очень редко, могу так петь, но играть я так не умею!

Я перехожу на «Песню без слов», играю другие вещи — стараюсь выбирать напевные. Звук прекрасный, контральтовый, нежный и мощный — он никуда не исчезает. Я хожу по комнате, играю — я не верю своим ушам! Никого не вижу, перехожу на русские песни, играю один Бабушкин романс, вдруг останавливаюсь: где все? Поворачиваюсь — Папа с дядей Мишей сидят на диване и оба смотрят на меня большими, какими-то дрожащими глазами. Я молчу, ничего не могу сказать! Дядя Миша встаёт, подходит ко мне — мне кажется, что глаза у него стали совсем синие.

— Папе понравилось бы, как ты играешь! — говорит он и смотрит на меня не отрывая глаз. — Нинуша, я хочу подарить тебе скрипку, очень хорошую скрипку!

Я смотрю на Папу — он кивает, значит, согласен с дядей Мишей.

— Я сейчас принесу тебе вторую лучшую папину скрипку! — Он говорит быстрее обычного, он волнуется. — Ты поиграешь на них и выберешь ту, которая тебе больше понравится.

Он уходит, мы с Папой молчим. Он возвращается со второй скрипкой, кладёт её на стол. Я тогда тоже кладу свою скрипку на стол.

— Это Маджини! — говорит дядя Миша. — Он более знаменит, чем Вильом. Поиграй на ней — может, она тебе больше понравится.

Я беру «Маджини», играю. Опять чувство невозможности — не могу я так играть! Вдруг спохватилась: я же должна выбрать, а это совсем не просто! Даже очень трудно!

Играю то на одной, то на другой, но скоро понимаю: хочу играть на «Вильоме».

— Дядя Миша, обе скрипки замечательные, но я выбираю «Вильома»! — говорю, а ещё не отошла от полного смятения — играю и сама не верю, что это я играю!

— Нинуша! А ты не могла бы объяснить, — просит дядя Миша, — если ты не хочешь, не надо, но мне интересно, за что ты выбрала именно «Вильома».

— Конечно объясню! — радуюсь я, потому что я чувствую, что всё это очень его волнует. — У «Вильома» контральтовый, нежный, мягкий звук. Но удивительно — он мощный, значительно мощнее, чем звук моей скрипки. У «Маджини» тоже прекрасный звук, хотя совсем другой — он нежный, какой-то немножко вкрадчивый и… — Ёлка любит это слово, оно к звуку вроде не подходит, — он изящный! Знаешь, если бы не одно «но», я бы, наверное, сошла с ума, я бы всё выбирала и выбирала, тем более ты сказал, что Маджини знаменитый!

— Какое «но»? — Они почти одновременно спрашивают, и у обоих глаза горят.

— У «Маджини» в звуке есть маленькая-маленькая хрипотца. Но она мне мешает, а у «Вильома» очень чистый звук!