Белая горячка. Delirium Tremens Липскеров Михаил
– Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, откуда приходит и куда уходит, так бывает со всяким, рожденным от Духа…
– Вот видишь, – нравоучительно заметил Мэн, – для рожденнного от Духа нет ничего невозможного…
– Равви! – заорал мелкий римский начальник на фарси, даже не подозревая о существовании оного. – Верую в Отца, верую в Сына, верую в тебя!.. – И мелкий римский начальник стал целовать края хламиды Мэна.
– Остынь, – поднял его Мэн, – не персонифицируй меня с Мессией. Я – человек, посланный Господом только для того, чтобы открыть человекам, что они – человеки. Что каждый из них – частица Божья. Владеющая даром творения. Если и не сейас, то потом. Если Сын Господень жертвой своей подарил человеку новое качество, качество спасения и жизнь вечную, то я просто-напросто сообщаю человеку о заложенных в него Господом возможностях в жизни вечной. В жизни после спасения.
– Но как же?! – в исступлении кричал мелкий римский начальник на кельтском наречии. – Ты дал мне то, чего во мне не было и быть не могло! Это чудо! А чудо доступно только Мессии и его апостолам!..
– Хм, – усмехнулся Мэн, – нет никаких чудес. Все в этом мире естественно. И нет ничего сверхъестественного. Существует воздух, чтобы дышать. Существует вода, чтобы пить. Существует хлеб, чтобы есть. Все это – творение Божье! И исцеление больных, и мгновенное обучение, и накормление пятью хлебами пяти тысяч – такое же творение Божье. А не чудо. Я пришел вам сказать, что человек, частица Божья, и принести вам Его слово о творении человеком. – И в подтверждение слов Мэна засветились одежды его. И лицо его наполнилось светом. А вокруг головы распространилось сияние.
32 В восторге смотрели жители Капернаума на преображение Мэна. И вдруг увидели, что вокруг головы каждого появилось пусть и слабое, но сияние. И каждый из них сквозь собственный свет увидел бесконечность пути, по которому предстоит идти каждому. Сегодня, завтра, во веки веков. И в их земном скончании. И хоть неисповедимы пути Господни, но вряд ли Господь проложил их только для себя. Считать Господа столь расточительным несколько расточительно. Это очень удобное оправдание, чтобы не идти. Чтобы не искать те пути, по которым прошел Господь. Указывая этим путь и тебе. И упали все на колени, и слезы умиления потекли из их глаз, и вознесли они молитву Господу, который через Мэна открыл им путь к творению. И вместе со всеми стояли на коленях Мэн и ученики. И вместе со всеми молились Господу. Только Доминиканец оставался на ногах.
– А ты что не молишься? – спросил его Мэн.
– Видишь ли, Равви… – заменжевался Доминиканец. – Господь наш Иисус сказал: «Ты же, когда молишься, войди в свой дом, закрой за собой дверь и молись там. Ибо о чем просишь тайно, Господь воздаст тебе явно». Нет ли противоречия между словами Иисуса и твоей молитвой?.. Прости меня, Равви, я просто спрашиваю…
– Нет, сынок, никакого противоречия здесь нет. Если тебе очень хочется есть, ты ешь. Не выбирая между рестораном, харчевней или чайханой. Ты ешь там, где застал тебя голод. А желание молиться бывает сильнее чувства голода. И потом, Иисус говорил о тайной молитве, предназначенной для Господа. А не для людей. Коей молятся фарисеи. В набожности своей возвышая себя над другими людьми. А значит, и над самим Богом. А это, мил-человек, гордыня. Наша же молитва несет в себе гордость. Гордость за ощущение себя творением Господа. Его малой частицей. А потом, – добавил Мэн, – где ты видишь свой дом?.. Нетути у тебя дома. Бомж ты, и вся недолга. Потому молись тута, и не выкобенивайся.
И Доминиканец тут же рухнул на колени и вместе со всеми вознес слова благодарности Господу.
Пока они благодарили Господа, невдалеке от них стоял Некий человек и терпеливо ждал конца. Но так как конца благодарности не было видно и, добавим мы, не было слышно, то Некий человек приблизился и дотронулся до плеча ближнего ученика, коим оказался бывший Владелец бесплодной смоковницы.
– Что тебе, человек, благодарю тебя, Господи, почему отвлекаешь меня, да святится имя Твое, какая нужда привела тебя к нам, помилуй меня, Господи…
– Видишь ли, святой человек, – сказал Некий, – у нашего тысячника заболел слуга…
– Вызовите доктора, прости меня, Господи, что вынуждают отвлекаться от общения с тобой… Доктора, доктора, я сказал…
– Слуга и есть доктор, – сказал Некий.
Эта беседа прервала благодарение остальных учеников.
– В чем дело? – спросил Мэн.
– Видишь ли, Равви, – отвечал бывший Владелец бесплодной смоковницы, – у тысячника заболел слуга. И этот слуга – доктор. Во смеху…
– А что, врачей лечить не надо? – обратно спросил Мэн.
– Пусть сам себя лечит, – сказал бывший Владелец бесплодной смоковницы. – Врачу – исцелися сам! – И расхохотался над придуманным им афоризмом.
Мэн поднялся с колен.
– А ты кто будешь? – обратился он к Некоему человеку.
– Посланец к тебе, Равви, – признав в Мэне учителя, сказал Некий человек. – Прослышав о тебе, тысячник приказал звать тебя. А если сам не пойдешь, привести силой. – И Некий человек указал на стоящую невдалеке шеренгу солдат.
– Это интересно, – поднял брови Мэн. – А если я не подчинюсь?..
– Власти надо подчиняться! – важно-почтительно сказал Некий. – Всякая власть от Бога.
– Кто сказал?
– Апостол Павел. В «Послании к римлянам», – со скрытым торжеством сказал посланец.
– Я преклоняюсь перед мудростью Святого Апостола. Действительно, всякая власть – от Бога. Но и дождь тоже от Бога. Однако при дожде мы либо укрываемся от него, либо раскрываем зонтик. А потом, напомни, где он это сказал?
– В «Послании к римлянам»…
– Вот видишь, парень, «к римлянам»… А я не римлянин. Так что, извини, я не подчинюсь тебе. Не подчинюсь силе власти. И власти силы. Я пойду добровольно. Понял разницу?
– Нет, – честно ответил посланец, – но мне важно, чтобы ты пошел. Чтобы доктор был исцелен.
– О! – многозначительно поднял палец Мэн. – А говоришь, что не понял… Ты понял главное. Чтобы человек был исцелен. А кто он: при власти или без нее, не имеет никакого значения. Указывай дорогу…
33 И Мэн с учениками, ведомый посланцем, пошли к дворцу тысячника, который (дворец) стоял на берегу моря. Посланец провел их по бесконечной анфиладе комнат, террас, прочих волюмниев и ввел их в залу, где в роскошном кресле, в белой тоге и с венком на голове сидел тысячник. Около его ног связанный по рукам и ногам корчился больной. Периодически он собирался с силами и харкал в удерживающих его слуг.
– Бесы, – сказал Крещеный Раввин.
– Бесы, – сказал Мулла.
– Бесы, – сказал Доминиканец.
– Бесы, – сказали бывшие Прокаженный и Насморочный, Здоровый, Владелец бесплодной смоковницы, Трижды Изменивший и оба-два Книжника.
– Свихнулся, – подтвердили Жук и Каменный Папа, – а дурдома-то и нет.
– Я знаю, что надо делать! – воскликнул Доминиканец.
– И что? – заинтересовался Мэн.
– Изгнание!..
– Мудро… – кивнул Мэн. – Приступай. Твоя конфессия искушена в экзорсизме. Тебе и карты в руки. Приступай…
Доминиканец встал на колени и стал горячо молить Господа об изгнании бесов из тела и головы больного. Он потел, сопел, сам колотился в судорогах. А все присутствовавшие с благоговейной заинтересованностью наблюдали за перипетиями экзорсизма. Глаза больного стали вылезать из орбит и беспорядочно метаться в глазницах. Выплеснувшийся изо рта язык мотался из стороны в сторону. На теле тут и там взбухали уродливые бугры. И наконец, после вопля Доминиканца: «Молю тебя, Господи, пусть бесы покинут тело этого несчастного!» – вышеупомянутое тело лопнуло в тысяче мест. И зала заполнилась тысячами разнокопытных и разнополых существ. И эти существа стали суетиться в каком-то немыслимом танце и перемещаться по телам присутствующих. И в главной зале дворца тысячника началась форменная хрестоматийная вакханалия. Слуги стали извиваться, многоязычно материться, изрыгать хулу на Господа. Совокупляться в самых немыслимых позах и сочетаниях. И вот уже не только в слугах, но и в учениках стало проявляться какое-то томление. И напрасно они осеняли себя крестным знамением. Не успевали они изгнать из себя одного беса, как его место тут же занимал другой. И только Мэн спокойно сидел на полу и наблюдал за Доминиканцем, которому из-за профессиональных качеств экзорсиста кое-как удавалось сопротивляться нежелательному вторжению бесов.
– Ну, – спросил Мэн, – что делать будем?
– Нужно! – сопротивляясь из последних сил, прохрипел Доминиканец. – Достать! Свиней!..
– Зачем тебе свиньи?
– Загнать! В них! Бесов!! А свиней! В море! По канону! – И обессилевший Доминиканец почти пал под натиском бесов.
Мэн поднял глаза к потолку и взглядом встретился с невидимыми глазами Бога.
– Ну что, Мэн, – сказал он, – повторим эксперимент?..
– Но ты же знаешь, Мэн, – услышал он, – нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Надо идти дальше…
– Я-то знаю, но они не знают. И не узнают, пока не удостоверятся сами. Поэтому пошли нам свиней…
– Ладно, – вздохнул Господь. И в залу ворвалось стадо свиней. Доминиканец из последних сил оторвался от пола, неимоверным усилием сдержал себя от конвульсий и осенил всех крестным знамением. И вмиг бесы из тел присутствующих переселились в свиней. А те со страшным визгом бросились в море. И утопшие в нем свиньи совместно с заключенными в них бесами были сожраны рыбами. Те были выловлены слугами капернаумского тысячника, зажарены и поданы к столу. В честь исцеления одержимого доктора. Рыба, получившая позже название «рыба Святого Петра», была съедена всеми присутствующими. Кроме Мэна. Особенно налегали Доминиканец и Исцеленный. И все вернулось на круги своя. Изгнанные бесы, вселившиеся в свиней и переваренные рыбами, вновь были съедены людьми. И оказались в питательной среде. И тут началось что-то невообразимое. Обезумевшие бесы скакали из тела в тело, оскверняли воздух, мочились по-собачьи, трахали друг друга. И свистели в два-три члена одновременно. Одновременно ухитряясь хулить при этом Господа. А так как они находились в большом количестве живых людей, то зрелище было омерзительным. Даже для привычных к бесам. А таковых в капернаумском дворце не было. Ученики Мэна тоже оказались участниками грандиозного бардака. И даже получили от него некоторое удовольствие, несмотря на внутреннее сопротивление. И ненависть к вселившимся в них бесам. И когда изможденные от сжигавшей их души и тела борьбы с бесами они свалились у ног Мэна и стали молить его об очередном изгнании, Мэн задал им вопрос:
– Что, сильно ненавидите?
– Не то слово, – разом выдохнули ученики.
– То-то и оно… А вы попробуйте полюбить…
– Кого? – удивились ученики.
– Бесов в себе. И Дьявола.
Ученики, дергаясь от буйства бесов, решили, что Учитель свихнулся. Но Мэн продолжал:
– Возлюбите их, как порожденье Божье, как частицу Его. Ибо ненависть порождает только ненависть. А любовь – любовь. Ибо сказано: возлюби ближнего своего. И! Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас. А кто вам ближе всего и кто ваш больший враг, чем вселившееся в вас порождение дьявола и сам дьявол. Соберитесь с силами и с благодарностью к Богу постарайтесь любить больше, чем ненавидеть…
И Мэн сел. Дергающиеся ученики забормотали сердцем слова благодарности Господу за вселение в них бесов. И постепенно тела их стали успокаиваться, руки перестали конвульсивно извиваться. А Первый Книжник поспешно выдернул член из задницы Второго. Внутри каждого послышались звуки какой-то возни, умиленные вздохи и тихий плач. И всеми овладел неимоверной силы метеоризм. Такой силы, что Мэн ощутил себя в вокзальном сортире города Курган-Тюбе. Потом звуки стихли, багровые лица учеников приняли естественный цвет, движения стали плавными, а вонь вокзального сортира Кургана-Тюбе превратилась в будуар великосветской куртизанки. Покой и любовь возвернулись в их души. Настал мир и благоволение в человецех. А бесы в танце па-де-патинер устремились к небу. Ангелами, стало быть, стали.
– Вот видите, – назидательно сказал Мэн, – любовью своей вы совершили акт творения. Творения чистоты из грязи. Только в бесконечной любви открывается бесконечность творения. Малая ненависть плодит большую. А питаемый ненавистью дьявол заполняет всю душу. И ненависть распространяется со скоростью эпидемии. И малый плевел ненависти со скоростью передаваемой мысли в считанные мгновения может сожрать весь Божий мир. И Ему придется начинать все сначала. Поверьте мне, я уже это проходил. И еле увернулся от конца. Итак, говорю вам, любовью уничтожьте в себе ненависть и тогда сможете творить Его Царство на земле…
34 И сказав так, Мэн замолчал утомленный. Утомленный верой в сказанное. И сомнением в истинности сказанного. Он же был человеком. А из дворца капернаумского тысячника началось великое выселение. Ибо решением исцеленных дворец был назначен «Храмом любви к дьяволу во имя любви к Богу». И со всех концов мира потянулись к нему толпы одержимых. Разные это были люди. В одних сидел дьявол похоти. В других – дьявол чревоугодия. В третьих – зависти… А в душах многих жило по нескольку дьяволов. И мало того что они сжирали душу человека, эти бляди еще и воевали друг с другом, производя в душах еще большие возмущения. И сосед запросто так убивал соседа. Жены трахались на глазах мужей не с мужьями. Дети выкидывали родителей из домов их. И всех Мэн учил словом любви к дьяволу ради спасения дьявола и самих одержимых им. Но не хватало сил у Мэна, чтобы исцелить от ненависти всех. И тогда, подойдя к алтарю, обратился он к присутствующим:
– Приходят люди в Храм, одержимые бесами и дьяволом. И уходят исцеленными. На их место приходят другие одержимые и тоже исцеляются. И нет конца потоку. И не будет. Потому что каждое мгновение рождаются сотни человеков. И с рождением каждого в нем рождается дьявол. И ни у одного человека не достанет сил, чтобы исцелить каждого. Поэтому, уходя отсюда, передавайте другим о сотворении Храма любви к дьяволу в душе каждого живущего. И каждого рождающегося. Тогда каждый станет источником любви. И не останется в мире ненависти. Не скоро это произойдет, ребята, ой не скоро. А собственно говоря, что путное может произойти скоро?.. Но идти надо. Чтобы пройти путь, его надо начать. Поэтому вперед, дети мои, вперед, падлы. Я, Мэн, волей пославшего меня ставлю вас в начало пути. От ненависти к любви.
И тогда из толпы вышел ветхий консерватор, не верящий в нынешние дела, а верящий в раньшие слова. Консерватор, который при виде восходящего Солнца требует дополнительных доказательств восхода.
– Почему ты учишь нас, почему говоришь слова, не сказанные ранее, почему делаешь дела, не деланные ранее? Почему нарушаешь привычный ход вещей? Чем докажешь верность твоего учения, твоих слов, твоих дел?
И все собравшиеся, услышав слова консерватора, усомнились тоже. И дьявол в них снова начал оживать и, расправляя косматые плечи, нетерпеливо облизываться.
Усмехнулся Мэн:
– Не ты первый задаешь этот вопрос. И не мне первому. Я не могу предоставить тебе документ, подтверждающий истинность моих учения, слов и дел, на котором стояла бы божественная печать. Как не смог предоставить его мой предшественник. Распятый и распинаемый на миллионах крестов. Но скажу тебе так: каждый человек послан на Землю Богом. На каждом лежит Его потенциальная благодать. И если ты веришь в Него, то поверишь и в меня. Как в одного из посланных Им. Он завещал вам любовь. И я говорю то же. Итак, идите и делайте любовь к человеку. И сидящему в нем дьяволу. А если кто и не верит, пусть все равно идет. Ибо, если вера без дел мертва, то дела без веры существуют. И пусть отдельные из вас отрицают Господа, а заповеди Его считают всего-навсего правилами общежития, соблюдайте их. Потому что в них дела, помимо вашего неверия, угодные Господу. И тогда дела породят веру. А вера породит дела. Чешите, мужики, и помните, что я вам сказал. И сделайте первый шаг к творению…
И все поверили. Кроме этого охламона-консерватора.
– Видишь ли, – сказал охламон-консерватор, – ты все время говоришь о творении. Мы видели то, что ты сделал здесь, и слышали о других твоих делах в других местах. Но подобное уже совершал Иисус. Но он говорил о спасении. И принес себя в жертву во имя спасения человека. Поэтому-то мы и поверили в него. И в спасение человеков. Готов ли ты принести себя в жертву? Чтобы мы поверили в тебя. И в творение человеками… – И охламон-консерватор смиренно отступил.
– Я ждал этого, – усмехнулся Мэн. – Что ж, жертва – одно из дел, без которых вера мертва. Человекам нужны трупы. – И он посмотрел в небо. – Да не минует меня чаша сия… – И повернувшись к людям, спросил: – Где вы хотите, чтобы я принес себя в жертву?..
– Где обычно, – отвечали ему, – на Голгофе. На развалинах Храма.
– Куда ходим мы молиться Яхве, – сказали иудеи.
– Куда ходим мы служить Иисусу, – сказали христиане.
– Куда ходим мы славить Аллаха, – сказали мусульмане.
А атеисты промолчали. Потому что им было глубоко до фени, кто кому молится, кто кому служит и кто кого славит. Они ни в кого не верили, никому не молились и служили только себе и себе подобным. За что их не любили представители всех религий и всех конфессий, придерживаясь точки зрения, что неверующих нужно непременно обратить в какую-нибудь веру. А если таковая задача окажется невыполнимой из-за общеизвестной упертости атеистов, то их с такой же непременностью нужно уничтожить, чтобы избавиться от остатков неверия на Земле. И такая возможность им представилась. В Моссаде окопались атеисты, отстаивая свою веру в безверие.
35 И ученики обратились к Мэну с просьбой повременить с собственным жертвоприношением. И вместе со всеми отправиться в Моссаду.
– Для чего хотите идти в Моссаду? – спросил Мэн.
– Чтобы утвердить веру Господню, – хором ответили ученики.
– Хорошо, – сказал Мэн, – пошли. И все вместе, хором, со всеми верующими, походным маршем пилим в Моссаду.
И вот по дороге из Капернаума, через Вифсаиду, по западному берегу Иордана, через Иерусалим боголюбивое воинство двинулось на опору безбожников, крепость Моссаду. И впереди шли Мэн с учениками. В Иерусалиме иудеи молились у еще дымящихся остатков Храма. Мусульмане уткнулись задницами в небо напротив мечети Аль-Акса. Христиане со всех концов земли щелкали полароидами и стрекотали видеокамерами в тех местах, где побывал Иисус. И когда вооруженные отряды во главе с мэновской компанией проходили мимо, все радостно приветствовали их и призывали их раз и навсегда покончить с безбожниками, нашедшими опору в Моссаде.
И вот, получив благословение от священнослужителей всех религий, в том числе и от языческих римских жрецов, святое воинство свернуло к Мертвому морю. И в северной его оконечности их настиг вечер. Солнце медленно свалило за Иудейские горы. Наступила прохлада. И время ночлега. Были поставлены шатры, разожжены костры. Но нечего было насадить на вертела, нечем было утолить жажду. Ибо слева было самое мертвое Мертвое море. А справа – самая пустынная Иудейская пустыня. И все с надеждой смотрели на Мэна. А он сидел на пригорке, смотрел в сторону исчезнувшего Солнца и, казалось, не ощущал ни голода, ни жажды. И обступили его ученики и воины всех вероисповеданий с тем, чтобы Мэн совершил чудо и накормил их, а также и напоил. Дабы у них достало сил, чтобы дойти до Моссады и сразиться с людьми, отвергнувшими Бога. Или не знавшими Его.
И встал Мэн и посмотрел сначала в сторону исчезнувшего Солнца, потом глянул на звездное небо, как бы ожидая одобряющего слова Господа, но не услышал ничего. Тогда он повернул голову в сторону самого мертвого Мертвого моря, которое не могло ни накормить, ни напоить человека. Неподвижна была его поверхность. Соль сковала движение воды и подавляла любое проявление жизни в своих глубинах. Но под взглядом Мэна вдруг всколыхнулась его поверхность. Со дна потянулись мучнистые водоросли, всплеснула хвостами неведомая рыба. И вот уже водоросли выползли на берег, превращаясь в хлеба. Множество рыб забилось в неведомо откуда появившихся сетях. Вода моря стала чистой, прохладной и сладкой. Настолько чистой, прохладной и сладкой, что одного ее глотка оказалось достаточно, чтобы утолить жажду. Насытившись и напившись, разнородно-святое воинство пало на колени и возблагодарило Бога (Богов) за знак своего расположения к делу, которое им предстоит совершить.
– Успокойтесь, – сказал им Мэн, – вот сидите вы тут, люди разных вер, и благодарите Бога за то, что он дал вам воду и пищу. Чтобы вы выступили в Его защиту. И не думаете, нужна ли ему ваша защита. Господь дал вам воду и пищу не для поощрения. А чтобы утолить ваши голод и жажду. Потому что каждый из вас – дитя Божье. И не оставит Бог детей своих без призрения. Несмотря на веру их. – Помолчал Мэн несколько секунд, а потом добавил: – Или безверие…
Глубоко вздохнуло небо, серп луны превратился в круг, вспыхнули звезды. Замерли воины, пораженные необычной жизнью неба, луны и звезд. А когда небесная жизнь утихомирилась, все уже крепко спали вокруг затухающих костров.
И только Мэн сидел на пригорке и смотрел теперь уже на восток. В сторону Иорданских гор, из-за которых вскорости должно было вывалиться Солнце.
– Ну, Мэн, – обратился он к Господу, – что прикажешь делать?
– А почему я тебе должен что-то приказывать? – брюзгливо ответил Господь. – Это твое дело. Делай, что считаешь угодным Мне. А я уж потом определю степень этой самой угодности. О, Господи, – сказал Он, – каким чудовищным языком я заговорил. Впрочем, ты меня понял. Делай, как надо делать. А я тебе подам знак, если где-то что-то в какой-то степени не совсем соответствует моим взглядам на мнеугодность. И не обращай внимания на общественное мнение… Истинно я говорю? – спросил Сам Себя Бог и Сам Себе ответил: – А когда я говорил неистинно?..
– И каков будет твой знак, Мэн? – спросил Мэн, не вполне уверенный в правоте дела, которое он затеял.
– Я не могу ответить на этот вопрос. Сейчас. Но ты его несомненно получишь. Когда пройдешь свой путь. До конца. Ты знаешь свой конец. И я его знаю. Весь вопрос в том, каким путем ты к нему придешь. И в зависимости от пути и будет мой знак. Иди, Мэн, с верой в Меня, с верой в себя. Как уже шел однажды другой Мой сын. Иди, парень, и выбери то, что выберешь. – И Бог замолчал.
И ему на смену из-за Иорданских гор выбралось заспанное Солнце. Постепенно оно размялось, разогрелось, ожило и разбудило многотысячное воинство. Вооруженное, чтобы привести к Господу безбожников, засевших в Моссаде.
36 Легла дорога под ноги солдат, легла дорога под копыта лошадей и ослов, легла дорога под колеса колесниц. Пыль поднялась в воздух. И в этой пыли из окрестных поселений, затерянных в мертвечине Иудейской пустыни, вливались в войско добровольцы. Чтобы огнем и мечом вколотить в безбожников силу и славу Господню. А если их тупые головы и нечувствительные сердца окажутся не в силах воспринять истину, то, стало быть, и нет им места на этой благодатной земле, созданной волей Господа. Потому что каждое живое существо, наделенное душой, просто обязано верить в Господа! В том или ином виде. В том или ином обличьи. В том или ином его философском содержании. В противном случае им должен наступить шандец. (Мы не уверены, что слово «шандец» в его сугубо национальном звучании воспроизводилось в мыслях разноплеменной компании. Но его коренной смысл был именно таким. Во всяком случае, так нам его перевел Каменный Папа. А у нас нет никаких оснований подвергать сомнению его лингвистические познания.)
Долго ли, коротко, но в свое, определенное время войско добралось до Моссады. Между Мертвым морем и крепостью сновали автобусы с туристами. Которые чередовали целебное купание с созерцанием мощных слоновьих стен крепости. За которыми безбожники готовились защищать свое право на безверие. Перед штурмом ученики подошли к Мэну.
– Равви, чтобы биться за веру, нам нужно оружие. Где мы возьмем его, Равви?
– Ваше оружие – слово Божие, которое вы не знаете.
– Прости, Равви, но мы знаем Священное Писание, – сказали Крещеный Раввин, Доминиканец, Мулла и Трижды Изменивший. Там сказано: «Оружием уничтожить врага своего, дабы, отвернувшиеся от единого Бога, были уничтожены».
– Да, это было сказано. Для спасения народа Израилева. А сейчас другие темпоры, другие море. А посему должно из писания вспомнить учение Господа о свободе воли. Каждый волен есть от дерева добра и зла. Или не есть. Каждый волен сам выбирать смерть. Или бессмертие. Священное право человека – быть спасенным. Или не быть. И это главное в учении Господа. Поэтому в темноте сгущающейся ночи мы поднимемся в Моссаду и защитим волю Божью вместе с безбожниками… – И Мэн встал. И вгляделся в небо. И вслушался в небо. И не увидел знака Господня. И не услышал ничего. И не получил подтверждения своим словам. Но и не усмотрел в молчании отрицания. Потом он оглядел своих учеников. Один за другим вставали они, вручая жизни свои в руки Мэна. А через него и в руки Божьи. Встал Жук, встал Каменный Папа. Поднялся Владелец бесплодной смоковницы. Выпрямились Здоровый, Бывшие Насморочный и Прокаженный. Один за другим отряхнули пыль с задниц Трижды изменивший и представители трех основных религий. И не пререкаясь друг с другом, присоединились к вставшим Книжники. Ибо кончилось время учения. Настала пора следовать ему. В стороне от дороги, ведущей к воротам Моссады, по узкой козьей тропинке, слегка обозначенной среди осыпающихся скал, потекли они вверх к стенам крепости. Свет звезд не позволял им сверзиться вниз. А когда звезды скрывались среди туч, дорогу им освещал Божий промысел. Во всяком случае, так думал Мэн.
К утру они поднялись к подножью крепости. Огромные валуны, скрепленные собственной тяжестью, не оставляли возможности проникнуть внутрь и присоединиться к защитникам. Тогда Мэн коснулся рукой огромного валуна, лежащего в основании стены. И треснул валун, и искрошился валун, и песком заструился вниз, открывая дыру в стене крепости. И в этом Мэн тоже усмотрел промысел Божий.
Через несколько минут они оказались в цитадели безбожников, которые безмятежно спали в обнимку с копьями, луками и мечами, уповая на крепость стен и неприступность скал. Вдоволь было у них зерна, вдоволь было у них воды, вдоволь оливкового масла, вдоволь вяленого мяса, чтобы выдержать долгую осаду. А когда они проснулись, было поздно. Сквозь образовавшуюся дыру вслед за Мэном с учениками прошли первые нападающие. Таким образом, Мэн сыграл роль троянского коня. И в этом проявилось все многообразие и противоречивость Божьего промысла. Первые нападающие открыли тяжелые бронзовые ворота. И все многоверное воинство хлынуло на улицы и переулки крепости. Сверкнули мечи, засвиристели стрелы, хищно облизнулись острия копий.
37 Есть упоение в резне. Когда бронзовый наконечник копья входит в мягкий живот и, ломая позвонки, выходит с другой стороны тела. А потом с вязким хрустом выдергивается обратно. Чтобы найти очередной мягкий живот.
Когда меч опускается на незащищенную голову и раскалывает ее на две части. Обнажая свежую нежную мякоть мозга.
Когда стрела вонзается в аорту, заставляя сердце толчками гнать кровь не в сосуды, а выплескивать ее на сухую каменистую землю. Унося с собой жизненную силу и саму жизнь.
И падали безбожники под яростные крики:
– О, Адонаи! Во имя Иисуса! Алла Акбар! О всемогущие Боги! – и прочее, прочее, прочее.
И вместе с безбожниками падали и без того стоявшие на коленях ученики. Отправляясь к Господу. Словом защищая волю Господа о свободе воли. Ушли в бесконечность бытия Книжники, сраженные мечами. Упали, пронзенные одним копьем Здоровый, Бывшие Прокаженный и Насморочный. Обнявшись, упали со стены Трижды Изменивший, Доминиканец, Крещеный Раввин и Мулла. Бывший Владелец бесплодной смоковницы лежал, разваленный мечом от темени до яиц. Жук некоторое время стоял с поднятой рукой, пытаясь успокоить резню. Но получив железной рукавицей по левой щеке, покатился по земле.
– Что мне делать, Равви?! – с трудом встав, спросил он Мэна.
– Подставь ему правую щеку. Чтобы показать, что ты не имеешь к нему зла…
И Жук подставил железной рукавице правую щеку и снова покатился по земле. И cнова встал.
– Что мне теперь делать, Равви? – с трудом шевеля раздробленными челюстями, спросил он.
Ни на секунду не задумался Мэн:
– Вспомни о моей притче о догмах-островах. Если новые догмы не помогают, вернись к старым. И поскольку у тебя нет третьей щеки, въебень (или «врежь»?.. Нет, все-таки «въебень». Так литературнее) ему в око за око… В виде исключения…
И Жук въебенивал. И въебенивал до тех пор, пока не упал, пронзенный мечом, прободенный десятком стрел, с отрубленной мечом головой.
– Спасибо тебе, Мэн, – прошептали мертвые губы. И Жук умер счастливый.
И только Мэн и Каменный Папа стояли посреди центрального двора Моссады, да валялся невдалеке какой-то старик, внятно и со вкусом изрыгающий проклятья всем богам на всех известных языках. От арамейского до турецкого. Через кельтский с санскритом. И тогда Мэн сказал Каменному Папе:
– Когда нас будут брать, трижды отречешься от меня…
– Да ты что, Мэн, – возмутитлся Каменный Папа, – обалдел что ли?.. Чтобы я!.. От тебя… Да за кого ты меня?.. Бля буду!.. Чтобы мне второй раз сдохнуть!..
– Успокойся, Папа. Если ты погибнешь со мной, кто понесет истинное слово Божье людям? Ради этого ты должен отречься. А не страха ради. Твое отречение будет угодно Богу. Сознательно споткнувшись в малом, ты утвердишься в большом. Короче говоря, назовем это разумным компромиссом во имя Божье.
И тогда Каменный Папа, пустив искреннюю слезу, бочком, бочком отодвинулся от Мэна и смешался с рядами божьих защитников.
38 А Мэна и чудом оставшегося живым богохульствующего старика загрузили в повозку и повезли в Иерусалим. Чтобы на традиционной Голгофе предать мучительной казни через распятие. На традиционном кресте. На кресте, который с недавних пор стал символом веры. На котором в очередной раз был распят Иисус.
И когда везли их в повозке, к Каменному Папе, плетшемуся за своим другом, подошел араб и сказал: «И ты был с ним», – и указал на Мэна.
И иудей подошел к нему и сказал: «И ты был с ним», – и указал на Мэна.
И христианин подошел к нему и сказал: «И ты был с ним», – и указал на Мэна.
И тогда Каменный Папа разорвал на груди хламиду. Чтобы признаться в своей верности к Мэну и параллельно послать всех на мужской половой член, но толпа вдруг отшатнулась от него. Ибо на груди у Каменного Папы на гайтане висели крест, могиндовид и звезда с полумесяцем. Которых раньше не было. И тогда Каменный Папа, взглянув в укоризненные глаза Мэна, услышал истошный вопль сидящего в повозке старика:
– Такие с нами не ходят!..
И смирил свой гнев Каменный Папа, и, указав на висящие на груди атрибуты, молча сплюнул в сторону толпы. Зашибив плевком обвинявших его араба, иудея и христианина. Попутно смахнув кришнаита и последователя Вуду.
И толпа отступила от Каменного Папы. Ибо символы трех вер на груди и способность одним плевком убивать представителей пяти религий явно доказывали его религиозность. Его принадлежность к воинам Божьим. После этой небольшой заминки все снова потащились в Иерусалим. Чтобы среди развалин Храма распять на Голгофе двух нечестивцев, поперших сразу против всех религий.
39 Мерно шли воины, мерно катились повозки, неровно переступали голенастые ноги верблюдов. Шаркала босыми ногами разношерстная толпа. Среди которой в повозке со связанными руками ехали Мэн и неведомый Старик.
– Кто ты? – спросил Мэн Старика.
– Старик, – ответил Старик.
– Откуда ты, Старик? – спросил Мэн.
– Оттуда, – ответил Старик.
– А куда? – спросил Мэн.
– Туда, – ответил Старик. – Вместе с тобой. – И закашлялся в поднятой тысячами ног пыли.
Больше они не разговаривали. Да, собственно, о чем было говорить? Будущее было ясно. А прошлое осталось в прошлом. И на данный момент не имело никакого значения. Мэн думал о предстоящей казни. Думал как-то чересчур легко. Потому что знал, что так будет. Потому что сам недавно сказал: «Да не минует меня чаша сия». А о чем думал Старик, нам неведомо. А когда настало время, прибыли они в город Иерусалим. Средоточие трех великих религий. Имеющих одного Бога. Во имя которого и надлежало распять пошедших против Него Мэна и Старика. Благо остальные безбожники были перебиты в крепости Моссада.
По сложившейся традиции Мэна и Старика заставили самих тащить свои кресты на Голгофу. Шли они, спотыкаясь. А вслед им плевали христиане, ссали мусульмане, пердели иудеи. И сколько их было, плевавших, ссавших и пердевших, мы подсчитать не могли. Может быть, двадцать тысяч, может, сто. А может быть, и все полтора-два миллиарда. В общем, все было торжественно и возвышенно. Были приготовлены отборные гвозди, был принесен ритуальный молоток, был приглашен опытный гвоздильщик. Перед казнью гвоздильщик получил благословение от первосвященника Иерусалима, епископа Иерусалима, имама Иерусалима. Чтобы никто не мог усомниться в святости предстоящей процедуры.
Первым к кресту приколотили Мэна. Как человека достаточно известного в Иудее и достаточно долго пудрившего мозги ее обитателей псевдоучениями и псевдочудесами. А потом присобачили и безвестного Старика. Который уже не сыпал богохульствами. А просто молчал. Выпростав наружу пересохший от жары язык.
А потом кресты подняли вертикально. На радость собравшемуся люду Божьему.
40 И тут от боли впервые дрогнуло сердце Мэна. И закрались в него смутные сомнения в истинности того, что он говорил и делал в этой своей другой жизни. И так тяжко ему было, и так смутно, и так больно, что он против своей воли прошептал:
– Почто оставил меня, Отче?..
И тут приколоченный рядом Старик подобрал свисающий язык и громко сказал:
– Не боись, Мэн, Я – с тобой…
Повернул голову Мэн и узнал Старика, и вспомнил его голос, и воспрял духом. И ощутил на своем правом плече легкое прикосновение. И увидел белого голубя. И увидел свет, исходящий от Старика к голубю. И от голубя к нему, к Мэну. И радость пришла в его сердце. И неведомая сила влилась в его душу. Боль исчезла из глаз. Осмотрел он толпу, осмотрел развалины Храма…
И на глазах у изумленной толпы начали расти стены Храма! Каким его построил Соломон! Выросло Святилище! Выросло Святое Святых. Вырос двор священников! Двор народа! А затем выросли и стены со всеми воротами!..
В страхе и благоговении пали на землю зрители. Пали и не видели, как из Геенны Огненной с ревом вырвались скрижали Завета и заняли свое место в Святилище.
А когда они подняли головы, кресты были пусты. Только торчали из них сверкающие гвозди. Да высоко в безоблачном небе вился белый голубь.
А потом пошел дождь…
Мэн был растворен в каком-то бесформенном серебристом пространстве и ощущал какой-то радостный дискомфорт. И тогда сотворил он землю и небо. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездной, и Дух Мэнов носился над водою. И сказал Мэн: «Да будет свет». И стал свет. И в этом самом свете увидел Мэн рядом с собою Жену-Медсестру свою. И отделил Жену-Медсестру от тьмы. И был вечер, и было утро: день один…