Белая горячка. Delirium Tremens Липскеров Михаил

– Ну, ладно, ладно, Мэн, так и будет.

Мэн закрыл глаза и пропел:

И услышал в ответ:

Когда счастливый Мэн открыл глаза, вместо Медсестры сидела какая-то совсем юная Телка в белом мини-халате и читала помесь детективного романа с любовным. Мэн посмотрел на ее изящные коленки и подумал, что у Медсестры коленки красивей. А еще он подумал, что никогда их не видел. Или видел?.. И вообще, где она сама?..

А Телка, почувствовав на своих коленках взгляд Мэна, одернула халатик и вышла из бокса. И снова вернулась с сосиской и гречневой кашей на тарелке. Мэн поел, захотел спустить ноги, но Телка ему не позволила.

– Вам еще рано, больной, – строго сказала она, но Мэн ее не слышал. Он слышал только свои ноги. Они опять были! И он опять мог ими командовать.

На следующий день его вернули в палату. В течение десяти дней он регулярно ходил на перевязки и мерил шагами коридор этажа, чтобы шунты прижились и чувствовали себя, как родные. А потом его выписали. Жизнерадостный Хрен долго жал ему руку. Жена и Старший вели Мэна до выхода из больницы. Потом Старший передал конверт Жизнерадостному Хрену и погрузил Мэна в машину. Машина тронулась, и Мэн услышал зовущий призыв Жизнерадостного Хрена:

– Приходите к нам еще!

Дома Мэна ждал обед.

– А как же?! – спросил он. – Рекомендованные…

– Что? – не поняла Жена.

– Сорок-пятьдесят граммов. Для сосудов. Как лекарство.

– Опять?! – безнадежно спросила Жена.

– Да ты что?! – возмутился Мэн. – Только как лекарство. Мне вовсе даже не хочется. Но нужно. А потом, – пошутил он, – я же ведь еще не был в санаторном отделении…

Именно пошутил. Он твердо знал, что больше никогда не попадет в дурдом. Уж на этот раз силы воли хватит, чтобы удержаться на сорока-пятидесяти граммах.

Силы воли хватило на два месяца. Потом Мэн пошел на юбилей своего товарища, Великого режиссера. В студии собралось тридцать пять-сорок человек творческой элиты, каждого из которых Мэн знал только по фильмам, картинам, скульптурам… Мэн почувствовал себя, как композитор Крутой в компании Шнитке, Губайдуллиной и Денисова. Чтобы освоиться, Мэн решил выпить сто граммов. Освоился и начал мрачно шутить. Поначалу его шутки юмора проходили не очень, но после очередной пары соток он нащупал приемлемый стилек. Он сидел чуть сзади юбиляра и тихо комментировал каждый тост. Юбиляр взрыдывал и орал:

– Послушайте, что Мэн сказал!

Мэн с каменным лицом повторял комментарий, и великие хохотали. Периодически Мэн заправлял себя, уже не думая, что с ним будет потом, назавтра. В данный момент он должен был соответствовать! Никоим образом не уступать площадку. Жених – на свадьбе, покойник – на похоронах. Железной рукой задушим комплекс неполноценности. Нет – неуверенности! Собственно говоря, Мэн всю жизнь и давил в себе чувство неуверенности в себе. Неуверенности в своих способностях, неуверенности в возможности заработать на жизнь своих детей, неуверенности в том, что с ним будет завтра. И самое главное, в неуверенности необходимости этого самого завтра. Поэтому он пил и шутил. И чувствовал себя ровней этим великим людям, стараясь не думать, что его шутки завтра забудут, а его самого будут вспоминать весьма смутно. Калифчик на час. Наутро он послал Жену в магазин. Но Жена, как и ранее, уже сходила. Мэн принял на грудь и, как ни странно, с аппетитом поел. А потом ему позвонил Великий.

– Ну, Мэн, ты вчера всех очаровал.

Мэн воспарил.

– А как я ушел? – спросил он.

– Нормально, – ответил Великий, – тебя до метро проводила Ассистентка.

– Ассистентка? – переспросил Мэн, не помнивший никакой ассистентки.

– Ага, – подтвердил Великий. – И вернулась через два часа жутко одухотворенная.

– В каком смысле? – ошарашился Мэн.

– А это у тебя надо спросить? – засмеялся Великий.

– Обязательно спрошу, – подавленно сказал Мэн и повесил трубку.

Это было невероятно! Уже давно женщины не были им одухотворены. Потому что женщин не было. Кроме Жены. А Жена не считается. Так что Мэн был вынужден выпить еще и еще, чтобы вспомнить, чем же могла быть одухотворена Ассистентка. И вспомнил. Они сидели на лавочке, и Мэн рассказывал ей содержание своих непоставленных сценариев. Та слушала очень внимательно и, когда Мэн замолкал, давала ему глотнуть из предусмотрительно прихваченной бутылки.

– А почему же они не были поставлены? – удивлялась Ассистентка. – Ведь это же здорово.

– А потому, детка, чем тоньше сценарий, тем труднее ему найти такого же тонкого режиссера. Представь себе…

Мэн сжал кулаки и попытался указательными пальцами попасть друг в друга. Ему это удалось.

– А теперь подумай, – сказал он, – попадешь ли ты друг в друга концами иголок? – И сам себе ответил: – То-то и оно.

Ассистентка подумала и сказала:

– Когда я подучусь, я поставлю ваши сценарии. Я вас обожаю, Мэн.

Она поцеловала мэнову руку и ушла.

И когда Мэн вспомнил все это, то жутко возгордился и послал Жену за второй бутылкой. А потом наступила депрессия, и, чтобы снять ее, Мэн послал Жену за третьей…

Две недели Мэн не выходил из дома. Он пил и закусывал йогуртами. Но не только. Изредка он, просыпаясь в ночи, выпивал и чувствовал жуткий голод. Тогда он вставал, шел к холодильнику и прямо из кастрюли хлебал сваренный Женой суп. И таким образом поддерживал иллюзию, что он все-таки ест. Что какая-никакая еда попадает в его организм и оставляет силы для неизвестно зачем протекающей жизни. Однажды он, не выдержав одиночества, встал поутру, чтобы увидеть кого-нибудь, кроме Жены, и пошел к магазину. Там он встретил одного Инвалида и одного Собачника. Они скинулись по пятнадцать рублей и купили полузабытый портвейн «777». А стакана-то, милостивые государи, у них не было. И тут какой-то человек вынул из кармана мутный стакан и протянул героям. Разлили, выпили, а остаток налили Владельцу стакана. И Мэн вспомнил его.

Двадцать пять, а может, и все тридцать лет тому назад около магазина «Продукты», что скромно расположился по соседству с одним иностранным посольством в одном из арбатских переулков, долгие годы с восьми утра ошивался человек по прозвищу Юрик. Сколько ему было лет, неизвестно. Может быть, сорок, а может быть, и все шестьдесят. Неизвестно. У Юриков возраста не бывает.

Он получал какую-то хитрую пенсию, которую до последней копейки отдавал жене. Живых денег у Юрика не было никогда. Но у него был стакан! Хороший, матерый, граненый, двухсотграммовый стакан. Люди, пьющие профессионально, достигшие в этом деле определенного положения, знают, что такое пустой стакан в восемь утра. Напитки, которые ввечеру летят в рот без задержки из рюмки, пивной кружки, призового кубка, подставки для карандашей, колпачка от авторучки, лампового плафона, канистры из-под бензина, фужера, рога, фетровой, велюровой, соломенной шляп, выемки в асфальте, горсти и просто из горла, в ранние росистые часы требуют только стакана. Любая другая емкость вызывает немедленный горловой, а затем и желудочный спазмы. Напиток не приживается. Рассос не происходит. Пошатнувшийся статус-кво в организме не восстанавливается. А без статуса-кво человек для общества бесполезен. Он не может стоять у станка, конвейера, кульмана, сидеть за рулем автомобиля, штурвалом самолета, комбайна, управлять сложнейшей электронной техникой, повсеместно заменяющей ручной труд. Для всего этого необходим простой стакан, который бережно хранился в правом кармане Юриковых брюк.

Когда больные, после долгих унижений отоварившись у Грузчика портвейновым вином, в тоскливой безнадежности смотрели на открытую бутылку, Юрик, глядя в сторону, молча протягивал свой верный стакан. Больные оживлялись, насыпали краску в стакан и выпивали. А так как стакан вмещал двести граммов, а бутылка вмещает семьсот, то на долю Юрика оставалось сто граммов. Сто граммов за стакан это было по-божески. Юрик степенно выпивал и вступал в серьезный разговор. Затем в нем наступала нужда в другой компании, в третьей. Люди пользовались Юрикиным стаканом, закуривали, беседовали и включались в напряженный ритм трудового дня.

Так, в неторопливой размеренности, шли годы. Юрик был доволен своей жизнью, так как отчетливо сознавал необходимость своего существования в социуме. Он был маленькой частицей единого круговорота в природе.

Но однажды правый карман Юриковых брюк порвался, и опущенный в него стакан не лег привычно в насиженное место, а скользнул вдоль тонкой ноги, ударился о кромку тротуара и разбился.

В первые минуты Юрик не ощутил трагедии, но уже на следующее утро еще вчера доброжелательно беседовавшие с ним о происках НАТО, урожае в Казахстане и вчерашней х…вой игре Еврюжихина не обращали на него внимания, а молодежь со свойственной ей жестокостью гнала Юрика прочь, начисто забыв о его многолетних заслугах.

Конечно, наилучшим исходом было бы приобрести новый стакан, но, как уже было сказано, живых денег у Юрика не было никогда.

Вскорости у магазина появился молодой Деловой мужик со своим стаканом. Природа не терпит пустоты. Помимо честных ста граммов, Деловой забирал и пустую бутылку. Завсегдатаи немного посопротивлялись, а потом смирились. Деловой был необходим.

Юрик от сознания своей ненужности перестал ходить к магазину, слег в постель и через несколько дней умер. Юриковы брюки перешли с зашитым женой карманом к его Сыну, который на украденные у матери семь копеек купил новый стакан, набил морду Деловому и продолжил отцовскую традицию.

И вот этот самый Сын допивал оставшиеся от Мэна, Инвалида и Собачника сто граммов портвейна «777». Сколько ему было лет, неизвестно. Может быть, сорок, а может быть, и все шестьдесят. У Сыновей Юриков возраста не бывает.

Вернувшись домой, Мэн неожиданно для себя съел яичницу и так же неожиданно для себя попросил Жену вызвать Психиатра, чтобы наконец попасть в санаторное отделение, где его приведут в порядок и он начнет новую жизнь. Удивленная Жена позвонила Психиатру и после беседы с ним сообщила Мэну, что завтра он должен быть в отделении. Есть только одно условие. До завтрева дня Мэн должен прекратить пить. Потому что в санаторном отделении обретаются пребывающие в посталкогольной депрессии интеллигентные натуры, у которых вид другого пьяного интеллигента может вызвать неконтролируемые желания, после чего все отделение может пойти в разнос. Похмельные – это другое дело. Все были тут такими, а пьяный радостный интеллигент вызывает у депрессивного интеллигента мысли о подражании.

Так что у Мэна не было выхода. Он должен был сутки провести в полной абстиненции. Он выпил весь водопровод. Часть в сыром виде, часть в виде растворителя для растворимого кофе.

Но вечером Мэн, чтобы заснуть, выпил новое для себя снотворное, но не заснул. Потому что новое снотворное смешалось с утрешним алкоголем, и Мэна закрутило по всей комнате. Он врезался в книжный шкаф сначала мордой, а потом спиной. Брызнуло стекло, и часть брызг застряла в мэновой спине. Мэн вытащил брызги. На ковер со спины и морды закапала кровь. Ворвалась Жена. Охнув, она удерживала мятущегося Мэна, а когда снотворное и утрешний алкоголь прекратили толковищу, смазала Мэна зеленкой и уложила в кровать.

А на следующее утро Младший доставил его в САНАТОРНОЕ отделение. И усадил перед кабинетом врачей. До носа Мэна донесся какой-то знакомый аромат. Мэн вздрогнул. Мимо него прошла Медсестра, улыбнулась ему и вышла из отделения сквозь запертую дверь. Мэн не успел удивиться, потому что из кабинета вышел Блондин с бланшем под правым глазом.

– Вас зовут, – сказал он Мэну, – но учтите, я здесь не по этому делу…

– Конечно, конечно, – согласился Мэн, – я тоже по-другому, – и вошел в кабинет.

В кабинете, одетые по-гражданке, сидели Добродушный врач и какая-то неимоверной красоты Чувиха лет тридцати пяти. Даже в сидячем положении было видно (простите за банальность), что ноги ее начинаются от изящных ушей. Мэн бросил на нее призывный взгляд, но ответа не получил. Очевидно, весь покрытый зеленью, абсолютно весь, Мэн был не так привлекателен, как обычно, или как ему всегда казалось. А Добродушный показал Мэну на стул рядом с собой. Мэн сел, но промахнулся. Похмельная вестибулярка подвела. Тем не менее он поднялся, сел на стул и вежливо спросил Добродушного:

– Чем могу быть полезен?

Вот тут-то Длинноногая подняла на Мэна заинтересованный взгляд.

– Он совсем плохой, – сказала она Добродушному.

Тот кивком головы согласился с ней, вышел из кабинета и вернулся с только что вышедшим Блондином.

– Отведите его, – сказал он Блондину, – в палату.

Блондин взял Мэна под руку и привел в четырехместную палату, где и уложил Мэна на одну из кроватей. На другую улегся сам и привычным жестом закатал рукав рубашки. Жестом предложив Мэну сделать то же самое. Мэн закатал. В палату вошел Младший, сказал Мэну, что он все уладит сам, потому что Мэн совсем плохой и перед общением с Добродушным его нужно сделать менее плохим. А совсем хорошим он уже никогда не станет. С тем и вышел из палаты, уступив место Сестре с двумя капельницами. Через минуту в вены Мэна и Блондина закапала жидкость.

– Ты по этому делу? – спросил Блондин и щелкнул себя по горлу.

– Да ты что?! – возмутился Мэн. – Я по другому делу. Делу Румянцева. А ты по этому? – и тоже решил щелкнуть себя по горлу. Но промахнулся и щелкнул по виску.

– Да никогда в жизни! – в свою очередь возмутился Блондин. – Так, принимал, как все, а Ректор распорядился. А то с кафедрой придется распрощаться. А у меня командировка в Штаты на коллоквиум. Вот пришлось согласиться. А так я, как все…

– Как все или как все, вместе взятые? – уточнил Мэн.

Ученый Блондин задумался, а потом вздохнул горько:

– Ну, не совсем, как все, вместе взятые, но наполовину.

– А бланш откуда?

– Генезис неизвестен. Аспирант мой защитился. Это я помню. Потом банкет был. Это я тоже помню. Потом, как сейчас помню, заспорили о некоторых особенностях мнимых чисел четвертого порядка с оппонентом моего диссертанта, профессором из родственного НИИ. А потом был бланш и вызов к ректору.

– И кто оказался прав? – из вежливости спросил Мэн.

– Конечно я, – обиделся Блондин.

– Чистая ложь! – раздался голос от дверей палаты.

Мэн и Блондин повернули головы. В дверях палаты стоял Брюнет с таким же, как и у Блондина, бланшем. Блондин привстал и попытался выдернуть шприц из вены. Очевидно, судьба мнимых чисел четвертого порядка требовала немедленного решения.

– Стоп! – заорал Мэн и свободной рукой удержал Блондина на кровати. – Вы оба правы!

– Как это? – завозмущались оппоненты.

– А так, – сказал Мэн, – у вас абсолютно идентичные бланши. Значит, ваш сугубо научный спор завершился со счетом один-один. Ничья, чистая математика.

Ученые замолчали, а потом Блондин прошептал:

– Это же новая наука… Математическая биология…

– Верно, коллега. Но я бы уточнил: не математическая биология, а биологическая математика.

– Ну уж нет! – возразил Блондин и снова попытался выдернуть шприц из вены.

Но тут в палату внесли третью капельницу, Брюнет был уложен на третью кровать и почти немедленно подключен к капельнице. А еще через десять минут все трое спокойно заснули.

А когда проснулись, наступило время обеда. Давали суп вермишелевый вегетарианский, курицу с рисом и компот. Все было вполне съедобно. (Кстати, курицу с рисом давали через день, так что Мэн сделал вывод, что санаторное отделение было непосредственно подключено к какой-то подмосковной птицефабрике.)

После обеда Мэна позвали на собеседование с Добродушным. Мэн добросовестно изложил Добродушному извилистый путь прихода к алкоголизму, не забыв упомянуть, что действия человека наполовину состоят из генотипа и наполовину фенотипа. То есть от наследственности и внешних обстоятельств. Которые, к несчастью, сложились не в пользу Мэна. Короче говоря, смесь имманентного и трансцендентного и привели Мэна к его нынешнему печальному состоянию. А в конце добавил для убедительности:

– Водка проклятая довела. Несчастный я человек. И что делать, не знаю. За что наказываешь, Господи? – и пустил неискреннюю слезу.

– Очень вы, алкоголики, любите жалеть себя. Все виноваты, а вы чисты. Так?

– А как же? Болезнь, она и есть болезнь. Неизлечимая.

– Это да. А скажите, вообще не пить вы не можете?

– Как так, как так? – возмутился Мэн. – А как без водки справиться с суровыми мерзостями бытия?

– А вот тут мы вам поможем. Соответствующие лекарства подберем. Физиотерапия, правильное питание, прогулки на свежем воздухе, благотворное влияние семьи. У вас, насколько мне известно, трое детей и пятеро внуков. Есть работа. Вы уважаемый человек. Чего вам еще надо? Вам вообще незачем пить.

Мэн смахнул свою неискреннюю слезу и гордо выпрямился:

– Без алкоголя я теряю одну из степеней свободы! И это мне, как Человеку, очень обидно.

– А с алкоголем вы свободны?.. Вы же целиком зависите от него. И грош цена вашей свободе. Вы – раб. Причем по доброй воле. С каких лет вы пьете?

– С тринадцати.

– Так вот, при вашей кажущейся свободе вы – раб уже более пятидесяти лет. И не чей-либо, а чего-либо. Водку в вас насильно не вливали?

– Вроде нет, – не сразу припомнил Мэн.

– Вот так вот… – подытожил Добродушный. – Вы – сам себе раб. И нечего рассуждать о генотипе и фенотипе, имманентности и трансцендентности. Вы просто оказались слабым человеком. Как, впрочем, и многие сильные люди. Но тут я уж ничего не могу поделать. Подлечить мы вас подлечим, а там… Все зависит от вас. – И он отпустил Мэна.

Мэн побрел в курилку. Контингент курящих оказался принципиально другим, нежели в других отделениях дурдома. Во-первых, на курящих не было фланелевых пижам, из-под которых выглядывало белое солдатское белье. Все были одеты либо в тренировочные костюмы самых разных расцветок и фирм, либо в джинсы и футболки. У одного, джентльмена лет пятидесяти, была майка университета города Беркли 62-го года. Во-вторых, сама курилка была отделена от уборной. В ней стояли столы с пепельницами, широкие скамьи со спинками. Так что курить можно было со всем возможным комфортом. Лица у всех были интеллигентные и не обнаруживали видимых следов алкоголизма. Вымазанный зеленкой Мэн, хотя на нем и были «Ливайсы» и майка с портретом Леонардо да Винчи, выглядел зеленой вороной. Тем не менее он раскланялся и, чтобы произвести благоприятное впечатление, сказал:

– Здравствуйте, господа!

И тут он понял, что действительно находится в санаторном отделении. Никто из присутствоваших не счел это обращение за издевательство, а, наоборот, ответили Мэну вежливым кивком головы. А Берклианец даже дал словесный ответ:

– Приветствуем вас, сэр. Какими судьбами?

– Вообще-то, я не по этому делу, – застеснялся Мэн.

– В первый день мы все здесь не по этому делу. Но ничего, здесь стесняться нечего и некому. Через…

На этих словах в курилку вошли двое бланшированных ученых соседей Мэна по палате.

– О! – обрадовался Берклианец. – Профессора! Сколько лет, сколько зим!

– Если быть точным, – обрадовался Берклианцу Блондин, – два лета.

– Точнее, два лета и один месяц, – буркнул Брюнет.

– И конечно, не по этому делу?

– Ну, в общем… – отвел взгляд Блондин.

– В общем, ну… – отвел взгляд в другую сторону Брюнет.

– Вот видите, – обратился Берклианец к Мэну, – вот уже в третий раз мы здесь встречаемся, а они все – не по этому делу. Восхитительное постоянство. В том числе и бланши у каждого под одним и тем же глазом. А у вас, простите, травмы какого происхождения?

Мэн чуть было не ощерился, но, натолкнувшись на благожелательный взгляд Берклианца, со всей прямотой ответил:

– Столкнулся с реальной действительностью в виде дверцы книжного шкафа.

Берклианец удовлетворенно кивнул, а куривший невдалеке Углубленный в себя человек, не принимавший участие в предыдущей беседе, встрепенулся:

– Извините за вторжение в частную жизнь, а какие книги стояли за стеклом?

Мэн стал вспоминать:

– Значит, в том месте, куда я шарахнулся в стекло правым плечом, стоял Лосский. «Бог и мировое зло». Носом я попал в «Сто лет одиночества», лбом – между Бродским и Дао Дэ Цзин, а потом всей мордой ткнулся в восьмитомник Чехова.

От окна оторвался Босоголовый человек с нежными чертами лица и вцепился в Мэна:

– Вот-вот, ну разве это не пародия?

– Что именно? – попытался робко уточнить Мэн.

– А вот это: «Мы увидим небо в алмазах», «Труд, только труд», «Я хочу стать птицей»… А?

– Ну, я не знаю… – стушевался Мэн, – весь мир ставит…

– Мир сошел с ума! – взорвался Босоголовый. – А Чехов издевается над ним.

Мэн не счел возможным для себя спорить с Босоголовым, потому что никогда не задумывался о природе чеховских пьес. А Босоголовый выскочил из курилки, оставив Мэна в глубокой задумчивости.

– Не обращайте на него внимания, – сказал Берклианец, – у него раз в два года наступают алкогольные обострения на почве Чехова. Артист. Большой. Мастерская Мэтра. Все чеховские роли переиграл: от Вершинина до Лопахина. Весь мир объездил. С чеховскими пьесами. И все пытается понять, что он играет. А потом не выдерживает собственного непонимания и запивает.

– И как он выходит из этого состояния?

– Год снимается в сериалах, приходит в себя, а потом снова начинает играть Чехова и еще через год опять запивает. И так уже десять лет.

В курилку опять вошел Босоголовый и нервно закурил в окно. А потом ловко кинул окурок в пепельницу и вопросил окружение:

– И как мне теперь быть? Невозможно так мучиться. Каждые два года – запой, каждые два года – развод, пятеро детей растут без отца. И все из-за Чехова.

Окружение молчало. Босоголовый заметался по курилке.

– Черт знает что! Любит одного, спит с другим, первый стреляется, другой спит с другой, попутно, походя, подстрелив первую. Купец платит за вишневый сад значительно больше того, что он стоит. Милые люди гробят себя, чтобы прокормить старого университетского пижона, и благодарны ему за то, что он снисходит до их кормежки. И самой большой сволочью оказываются интеллигентные люди. Ну как тут не запить интеллигентному человеку?

Все по-прежнему молчали. На их памяти этот вопрос возникал не впервые. Причем большинство считало запой раз в два года вполне приемлемым. Мэн тоже не считал такую периодичность большой проблемой, о чем и не преминул высказаться. И получил обескураживающий ответ:

– А до Чехова я пил, как все люди.

«Так, – подумал Мэн, – теперь Чехов виноват». Как-то у русского человека всегда находится кто-то виноватый. Чем бы он ни занимался, в чем бы он ни прокалывался, какую бы пакость ни сочинял, сколько бы жизней ни перепортил, всегда виноват кто-то другой. Вот и вся загадочность русской души на самом деле. Вот он, Мэн – еврей, а потому никогда никого не винил в своем алкоголизме. Ну разве что некоторые мелочи. Социалку, Первую Жену, Советскую власть. Постсоветскую власть. Отсутствие денег. Наличие денег. Несоответствие Желаемого и Действительного. Соответствие Желаемого с Действительным, когда просто невозможно не напиться от счастья. Горе. Радость. Ни то ни се, когда, чтобы добиться либо горя, либо радости, просто необходимо принять на грудь. И конечно же, проблемы с Чеховым. А в остальном за собственный алкоголизм Мэн целиком и полностью брал ответственность на себя и только на себя. Очередная разница в русском и еврейском менталитете.

И вдруг с ужасом понял, что эти слова, за исключением собственной ответственности, думает не он, а говорит Берклианец. И обращается он с этими словами к Мэну, поясняя причины русского алкоголизма и не понимая, почему запивает еврей Мэн.

– Все потому же, – вздохнул Мэн. – Только у меня не Чехов, а Шекспир. – И встретив не шибко понимающие взгляды, невразумительно пояснил: – Все никак не могу понять, быть или не быть.

И вдруг Босоголовый бросился на шею Мэна:

– Благодарю вас, мой родной! Вы меня спасли! Шекспир, и только Шекспир. У него, по крайней мере, все в конце концов помирают и перестают мучиться. И гори синим пламенем Антон Павлович Чехов. – И Босоголовый вылетел из курилки. (Через три дня его выписали, а еще через три года он прославился в шекспировских ролях – от Отелло до черепа Йорика. И с тех пор выпивал весьма умеренно, как в дочеховские времена. Так Мэн впервые доказал, что алкоголизм излечим.)

Потом в курилку вошли три юных интеллигента с пивными бутылками «Хайникен». Мэн удивился. Пиво в антиалкогольном отделении?.. Но, как пояснил Мэну Берклианец, юные интеллигенты страдали пивным алкоголизмом, происходили из весьма обеспеченных семей, учились в МГИМО, и пивной алкоголизм мог повредить их будущей карьере в дипломатии или шоу-бизнесе. Поэтому их за хорошие башли и определили в это санаторное отделение, а чтобы сделать лечение психологически приемлемым, пивные бутылки оставили, заменив пиво в них на кофе. Один из них сел на подоконник и стал мило беседовать со скопившимися под окном молодыми дамами. Мат струился буйными потоками сверху и снизу. Как это и принято среди интеллигенции. Сначала Мэн, долгое время избегающий сквернословия, не мог понять, о чем идет речь, но понемногу родовая память возвращалась к нему, и он понял, что речь идет о предстоящем половом сношении юных интеллигентов с молодыми дамами ближе к вечеру.

«Всюду жизнь», – подумал Мэн и, затосковав, вышел из курилки.

Он вошел в свою палату и лег на кровать. Через некоторое время в палату вернулись высокоученые сокамерники и улеглись по обе стороны Мэна. (На свои кровати.)

На душе Мэна было паскудно. Посталкогольная депрессия вступала в свои права, отвоевывая в сознании, подсознании и индивидуальном бессознательном все новые территории. И постепенно она полностью загрузила Мэна и стала выливаться наружу, окружая его кольцом беспросветной клубящейся серости, через которую было невозможно пробиться, да и не было на то ни малейшего желания, ни сил. Мэн не пошел на ужин, не пошел курить после неужина, не стал есть раздаваемый на ночь просроченный йогурт. Он репетировал собственные похороны.