Звездный огонь Серебряков Владимир

Глава 13

Если путь на Самаэль отнял у нас три дня, то обратная дорога — почти вдвое больше. Отчасти потому, что, удирая от богмашины, мы сделали изрядный крюк (если можно так говорить о сложноватой для понимания динамике неинерциальных траекторий), но больше — оттого, что все трое оставшихся в живых членов экипажа «Кометы» находились не в лучшем состоянии рассудка. Из-за пережитого — да, но мучения наши не закончились со смертью Ибара.

Богмашина преследовала нас неотвязно. Иногда она отставала — по какой причине, непонятно, но всякий раз мы переглядывались, опасаясь спугнуть неосторожным словом затеплившуюся надежду, — но потом всякий раз возвращалась, и надежда гасла. Зеленые крылья то распахивались на сотни километров, то вдруг сжимались в некое подобие богохульного нимба. Когда двигатель выключался, машина словно бы теряла след и продолжала лететь по инерции, но стоило приводу заработать, и она вновь занимала место за кормой, будто считая его своей законной собственностью. Пристального внимания древнего робота одного хватило бы, чтобы заработать нервный срыв. А ведь положение наше осложнялось тем, что в пилотировании все мы были полными профанами. По справедливости следовало бы уточнить: мы двое, потому что Дебора Фукс едва приходила в сознание. Стоило нам хоть немного снизить дозировку транквилизаторов, как уровень адреналина в синапсах подскакивал до пугающих высот. Я даже начинал думать, что Тоомен специально запрограммировала подобную реакцию — как изощренно-мучительный вариант «кнопки мертвеца». Трудно представить, что наворотила бы в неясном, шизофреническом беспокойстве наша спутница, если бы нам не удалось вогнать ее в беспрерывный сон — к сожалению, не способный исцелить нанесенные рассудку и сердцу раны.

Большая часть работы пришлась на мою долю — в отличие от Новицкой, я не нуждался во сне. Лишь пару раз мою работу прерывали фуги — я терпел до последнего, прежде чем позволить сознанию отключиться, утонув во фрактальных грезах. Даже когда Катерина отключалась, впадая в наркотическую дремоту, я продолжал устало, старательно выискивать следы, оставленные Линдой Тоомен в бортовом лосе: ловушка за ловушкой, петля за петлей, блокируя перепрограммированные участки и переписывая наново порабощенные алгоритмы. Когда мы удостоверились, что все системы «Кометы» под нашим контролем, мне пришлось переключиться на свой нейраугмент. Я был почти уверен, что Ибар не преминула оставить и там россыпь троянов, но не это тревожило меня больше всего, а то, что наемница заблокировала некоторые зоны моей базы данных. Не стерла — полностью зачистить информацию в твердопамяти без согласия хозяина почти нереально, — но сделала недоступной. Словно подробные сведения о шаблоне Арракиса могли мне чем-то помочь.

Бывало, что зрение отказывало, что слезы текли ручьем из покрасневших глаз, но я не прекращал работать, потому что стоило мне отвлечься, как сознание хватким клещом вцеплялось в ползущую за нами смертоносную машину, и цепенящее сомненье охватывало меня — правильно ли мы поступаем, не верней ли будет последовать примеру Тоомен и если не уничтожить богмашину, то погибнуть самим, но не дать ей добраться до Габриэля… потому что, как я ни старался, не мог убедить себя, будто неоспоримо верно предсказал ее дальнейшее поведение.

Или я начинал размышлять о том, какие перемены встретят нас по возвращении. На Габриэле прошло десять стандартных дней, чуть больше пяти солнечных суток — столько же, сколько на борту «Кометы», достичь релятивистских скоростей в пределах внутренней системы было невозможно, да и опасно. Следовало предположить, что эти дни оказались для жителей колонии не менее насыщенными, чем для нас, пленников обезумевшего Ибара. Вполне вероятно, что на планете установилась новая система управления — или рискуны под водительством Тадеуша Новицкого сумеют-таки смять массой оставшихся без поддержки голубцов, или Этьенс, выбравшись из ступора, направит раджпутов Адит Дева навести порядок в городе. О дальних поселениях я как-то не думал: маленькие городки и одиночные компаунды вдоль разлома слишком зависят от транспорта — то есть от центральной власти, — чтобы проводить самостоятельную политику, хотя по ним рассеяно более половины населения планеты… нет, колонии, поправил я себя. Пора отвыкать от искусственного разделения на институтскую и доменную зоны, а население Башни составляло заметную долю всегабриэльского, если относить к нему не только т-физиков и администраторов, но также вспомогательный персонал — рабочих из мастерской, живых прислужников, тех же раджпутов…

Планета разрасталась за кормой. Вначале — переливчатой искрой, потом — алмазно-золотым полумесяцем, и в самом конце — занимающим полнеба диском, драгоценной игрушкой небес. Должно быть, таким видели Габриэль первые исследователи с борта лифтоносца, вышедшего на экваториальную орбиту, прежде чем сбросить уже ненужный груз маршевого стелларатора и опустить ТФ-модуль на поверхность. Пространство не слишком привлекало директоров Службы, и, проделав не столь уж долгий по космическим меркам путь, я готов был с ними согласиться — в космосе нет ничего интересного. Хотя полноценная спутниковая оболочка Габриэлю не помешала бы… впрочем, население домена не слишком велико, чтобы оправдать расходы на ее создание.

Думаю, это и помогло нам вернуться незамеченными. «Комета» легла на временную орбиту, чтобы мы успели подготовиться к спуску, богмашина, потеряв след ТФ-распада, самым неестественным образом зависла над планетой в двух тысячах километров над поверхностью… а со стационарных спутников так и не поступило ни единого запроса в наш адрес.

Катерина Новицкая хотела немедленно сообщить на поверхность о нашем прибытии, но я отговорил ее. Меня насторожила странная тишина. Обычно через спутники протекала тоненькая, однако непрерывная струйка информации — данные с институтских полигонов в северном полушарии, навигационные координаты для коптеров, наконец, просто досужая болтовня пилотов, давно потерявших любопытство на стократ излетанных маршрутах… Сейчас — тишина. Только невнятно бубнили, рассеиваясь, мазерные лучи наземных ретрансляторов.

Половина камер вышла из строя, да и остальные не годились для того, чтобы с высокой орбиты различить мелкие детали поверхности, так что я не мог видеть, что творится в городе. Заметен был неестественно глубокий кратерок на месте лифт-станции, рядом — тень снесенного уже лагеря; над городом — расколотая взрывом стена. Остальное скрывала сизоватая дымка.

— Что будем делать? — спросила Новицкая, подключаясь параллельно к тем же камерам. За время рейса как-то само сложилось, что приказы начал отдавать я.

— Ибар была не права, — пробормотал я, думая о своем. — Необязательно контролировать то, чего не понимаешь. Достаточно — воспользоваться.

— Это что-то означает или вы просто бредите вслух? — осведомилась Катерина с привычной резкостью.

— Означает. — Я кивнул, на очередные полчаса убедив себя в правильности принятого решения. — Подождите, пока я свяжусь со спутником… и можем начинать спуск.

Новицкая не выдала бы своих чувств… но скулы ее предательски побледнели.

Через радиолинк я подключился к интелтронике сателлита; та подчинилась почти без сопротивления, стоило мне предъявить пароль. Пройти дальше, в локальные опсистемы, оказалось гораздо сложнее. Ещё не отвыкнув от характерного почерка Линды Тоомен, я столкнулся с наброшенной на ирреальность ловчей сетью, будто выплетенной мертвыми пальцами агентессы — или того, чьим заемным мастерством она пользовалась, если можно применить это слово к способности вовремя и к месту запускать обрывки исполняемого кода, вызывающие алгоритмы, основанные на более простых алгоритмах… и так до самого дна, до бинарного кода. Так или иначе, а многослойное программирование несет на себе отпечатки пальцев игрока.

И с этим противником мне уже доводилось сталкиваться. Обходя ловушки, не оставляя следов, пуще всего — не прибегая к разрушительным, с головой выдающим чужака паролям и кодам, я нащупывал те редкие нити управления, которые только и требовались мне, чтобы не просто завершить задуманное, но — выжить при этом.

Это был дурацкий план. Слишком сложный. Но другого у меня не было на примете.

Кроме того, замысловатая конструкция покоилась на очень устойчивом фундаменте: человеческое внимание, как ни крути, ограниченно. Даже напустив в лос мириады вирусов-джиннов, даже раскатав поле рассудка в тонкий блин, невозможно уследить за всем, что творится на планете.

Если враг заметит, что я делаю, прежде чем менять что-либо, будет уже поздно — наши останки сгорят в пламени призрачных крыльев. Разбитая на самонаводящиеся пакеты, команда ушла в сеть. Кости брошены, Рубикон перейден, карты сданы — поздно, в общем, метаться.

— Госпожа Новицкая, — с формальной вежливостью обратился я к своей невольной сообщнице. — Приготовьтесь. Сейчас будет жарко.

Она пожала плечами. Понимает, что я выразился не только фигурально. Просить ее последить еще и за Деборой Фукс я не стал — этим займется простенький джинн. Для посадки потребуется вся вычислительная мощность наших аугментов.

Еще на полпути к Габриэлю, на развороте перед началом фазы торможения, мы залатали прорехи в абляционном слое. «Мы» в данном случае звучит дерзковато: когда Новицкая поняла, какой панический ужас вызывает у меня перспектива снова оказаться за бортом, она сама залезла в скафандр, а я даже не мог отвлечь ее беседой, потому что залил мозги наркотиками до такой степени, что мысль о космической бездне уже не вызывала у меня ацетилхолинового шока. Но сделать это было необходимо. Атмосфера Габриэля недостаточно плотна, чтобы исполнить тот трюк, который Тоомен с таким успехом продемонстрировала над третьей планетой Адоная, — перейти на планирующий полет из вертикального спуска «на столбе огня». Теоретически этому ничто не мешало; но если на Самаэле в случае ошибки у нас оставалось еще несколько километров на маневр, то в куда более разреженном воздухе Габриэля малейший просчет выводил нас на столкновение с поверхностью. Учитывая, что ни я, ни Новицкая не хранили в аугментах пилотских алгоритмов, а программное обеспечение «Кометы» было рассчитано на работу с профессиональными орбитальщиками, чьи интребрейны составляли с кораблем в буквальном смысле слова одно целое… я решил не рисковать. Разумеется, оба мы подгрузили пилотские программы из бортового банка данных, но одно дело — ввести алгоритм в оперативную память, и совсем другое — пользоваться им как мастер. Нам и так предстояло совершить несколько вполне акробатических кульбитов, потому что, хотя покуда богмашина спокойно парила в небесах над планетой, никто не мог гарантировать, что ее не привлекут испытания очередного прототипа А-привода. Или запуск новой баржи — потому что «Комета» вряд ли переживет посадку. Извини, корабль, ты хорошо послужил… но своя голова мне дороже.

Чтобы пользоваться нейраугментом, необязательно разговаривать на архаичном ассемблере. Возможно, богмашину сотворили существа, куда более развитые, чем люди, но применить плоды их трудов я как-нибудь да сумею. Все-таки машина Предтеч была сотворена, чтобы возвращать к жизни такие, как Габриэль, холодные миры. Нехитрый расчет, проделанный мною на основании затребованных инкогнито с поверхности сведений, подтвердил это. Оставалось вернуть ее в рамки заложенной программы.

По тому же негласному договору мы с Новицкой разделили зоны ответственности. Мне принадлежало управление кораблем, она же делала возможным это управление, отслеживая неполадки в искалеченной бессчётными правками операционной системе, удерживая все системы корабля в рабочем режиме. Это значило, что право первого хода принадлежит мне… хотя, по правде говоря, команду подал не я, а джинн, выжидавший, покуда «Комета» не достигнет определенной точки орбиты. Мне оставалось только стискивать рефлекторно мокрые от пота кулаки.

А-привод заговорил снова — в предпоследний раз. Баржа тормозила над продутым дранг-бурями экватором планеты. И снова, как неделю назад над Самаэлем, зеленое зарево на границе атмосферы возвестило о приближении терраформера. Машина двигалась рывками, то замирая в противоестественной неподвижности, будто ее создатели, помимо всех прочих достижений, нашли способ отменить закон всемирного притяжения, то вдруг простирая истонченные крылья вперед и как бы подтягиваясь на них. Складывалось впечатление. что в мало-мальски плотной среде — а даже высокая орбита пролегала сквозь экзосферу Габриэля — она не могла поддерживать равномерное ускорение. Но невзирая на судорожные прыжки, безмозглый робот следовал по пятам за ТФ-приводом, удерживаясь на небольшом расстоянии. На это я тоже рассчитывал.

По мере того, как падала относительная скорость, тяготение брало свое. Баржа по кривой начала уходить вниз, к поверхности… и вечное падение внезапно стало очень скоротечным.

«Только бы она не потеряла нас, — молился я. — Только бы засекла, когда привод заработает вновь». Очень скоро двигатель придется выключить… собственно, уже пора, иначе мы так и врежемся в ионосферу хвостом вперед… и не включать снова, покуда челнок не войдет в плотные слои атмосферы, где сможет какое-то время прикидываться реактивным самолетом. Но не раньше. И так у нас есть хороший шанс сгореть метеором, если обшивка даст слабину во время торможения.

Температура обшивки начала расти. Чем ниже мы будем спускаться, тем сильней станет трение о воздух, тем плотней будет облако плазмы вокруг стремительно мчащегося аппарата. Абляционная пена уже начинала смазываться, затирая неровности, дельфиньей кожей облегая неказистые контуры баржи.

Перегрузка. Мы находились в падении — да, но отнюдь не свободном. «Комета» теряла скорость, а наши тела, забывая об этом, стремились продавить перевернувшиеся ложа, распластываясь под прессом инерции, покуда корабль огненным болидом сверлил атмосферу. Сквозь кровавую дымку я наблюдал, как плывут и распадаются диаграммы, как пытается баржа свалиться в летальный штопор — центр тяжести корабля сместился оттого, что бак для активной массы показывал дно, по всем расчетам нам едва должно было хватить топлива для посадки. Я отдал запоздалую команду перекачать в топливный бак все содержимое рециркуляционной системы — к счастью, Тоомен, составляя план переоснашения баржи, подумала о такой возможности, потому что обычному стелларатору нужно совсем другое горючее. Но этого было мало. Маневровые двигатели с трудом выравнивали неуклюжую тушу, расходуя последние капли химического топлива, и его мне возместить было уже нечем.

Обзорные камеры отключались одна за другой по мере того, как расплавленная масса заволакивала бериллокерамические объективы. Мы неслись в пламенном ореоле, руководствуясь только показаниями приборов.

Кровавый индикатор запасов химтоплива вспыхнул пронзительной сапфирной искрой и погас. Все. У нас остался только маршевый двигатель. Который может лишь разгонять непокорную глыбу титана и керамита, в то время как наша главная задача — сбросить скорость, покуда обшивка не протерлась о воздух до дыр.

Баржу снова опасно накренило — на долю угловой минуты, но я поспешно задействовал все топливные насосы, пытаясь сместить растекающийся ком воды в баке к противоположному борту. Кажется, помогло. Быть может, если фокус с центром массы не раскроется в ближайшие десять-пятнадцать секунд, я еще смогу дотянуть эту колымагу до стратосферы, где она ляжет на воздух усталыми крыльями, где от жалких закрылков, вмурованных сейчас в защитную пену, будет хоть гран пользы…

Не получилось. Машина начала заваливаться на корму, встречая набегающий поток брюхом, готовясь сорваться в мертвую петлю. Не раздумывая, я ударил маршевым — баржа подпрыгнула, точно резиновый мячик, пытаясь вырваться из ватных объятий атмосферы. Это было сродни игре на неведомом, капризном инструменте, впервые попавшем к тебе в руки. Дашь импульс чуть сильнее — и челнок вышибет на орбиту, а для второго спуска уже нет никаких резервов; недожмешь — и до поверхности долетят только обгорелые обломки. И все же нам повезло. «Комета» удержала равновесие.

Радар нашаривал землю где-то далеко внизу, бестолковый алгоритм проецировал положение корабля на поверхность — алая точка бежала по глобусу, пересекая горы и равнины. И смутная тень за кормой частично поглощала, а частично — рассеивала радиолучи. Ьогмашина шла на пламя аннигиляции.

«Она следует?..»

Сигнал с задержкой проходил по перегруженной бортовой сети.

«За нами», — отозвалась Новицкая спустя несколько томительных миллисекунд.

«Высота?» Это уже к альтиметру. Тридцать. Уменьшается.

Баржу мотало из стороны в сторону. Короткие, будто обрубленные крылья не давали достаточно подъемной силы, при малейшем завихрении челнок проваливался в воздухе, словно скатываясь по очень пологой лестнице. По мере того, как уплотнялась атмосфера за бортом, в ушах зарождался и нарастал пронизывающий до костей, будто ледяной ветер, непрерывный стон, перекрывающий даже гулкий, надсадный рев аннигиляционного двигателя. Баржа теряла высоту. Абляционная пена выгорела напрочь, и обтянувшая борта плазменная пленка прожигала теперь слой за слоем композитные плитки, составлявшие обшивку челнока. Вопрос заключался только в том, сбросим ли мы скорость раньше, чем одна из плиток лопнет и плазма, будто кумулятивный заряд, пробьет обшивку. И ведь не скажешь, что мы этого не успеем заметить, потому что у нас как раз хватит времени осознать собственную гибель, прежде чем обладающая аэродинамикой кирпича баржа закрутится в полете, разбрасываясь запчастями, и развалится на быстро сгорающие в стратосфере обломки…

А-привод взвыл в последний раз. Недогруженный реактор с трудом переносил внештатный режим, плазма билась в оставшейся от снятого стелларатора ловушке, грозя лизнуть отталкивающие ее сверхпроводящие кирпичики, охладитель кипел, пытаясь поддержать рабочую температуру в раскаленных фокусирующих кольцах… но двигатель держался. Баржа летела, с каждым километром все глубже погружаясь в тропосферу планеты.

Думаю, если бы на Габриэле жило хоть самую малость побольше народу, без жертв не обошлось бы. Выровнять «Комету» мне удалось в последний момент — на высоте четырех километров. От уровня рассола в Узком море. То есть над самым материковым плато. В буквальном смысле слова — краем экрана я видел, как за нами по пустыне катится вздыбленный вал соленого песка, пыльная буря, поднятая мчащейся баржей. «Комета» не рассекала воздух, не сминала его звуковой волной — нет, атмосфера раскалывалась перед ее тупым, неподатливым рылом и уже за кормой смыкалась, точно капкан, и обжигалась о струю звездного огня, и вскипала снова, грохот сочился сквозь исходящие жаром борта… и мы все равно двигались слишком быстро.

Но время еще оставалось. Белая стена вечных полярных льдов еще только отбрасывала на небо свой призрачный, скорбный свет.

Я добавил мощности. Двигатель загремел ровнее; поверхность постепенно начала отдаляться. А впереди уже вырастал — ужасающе быстро, скорее звука, быстрее мысли — белый обрыв.

Почему на этой планете меня все время встречают стены?

Глыбы льда валялись у подножия стены — огромные, присыпанные бурой пылью, в других обстоятельствах они сошли бы за горы, но только не здесь, не на краю ледникового щита, накрывшего планету до пятидесятого градуса широты. Лед стекал, будто вода в замедленной съемке, и так же неестественно разламывался. Между скал поблескивали застывшие ручьи — должно быть, в самые жаркие дни лед таял ближе к полудню, но не успевал смочить вымороженную, иссушенную почву. Вначале я хотел совершить посадку в районе северного полюса, подальше от населенных районов, но потом передумал. Отчасти потому, что мечтал-таки, против всяческой вероятности, пережить посадку. Но больше потому, что в северном полушарии сейчас стояла зима. А над южным полюсом не заходило солнце долгого летнего дня.

Мне очень хотелось увидеть результат.

«Комета» мчалась прямо на белую стену ледника. Я не успел подать лишний импульс двигателями — автопилот сделал это за меня. Только что до поверхности оставалось полтора километра… а в следующий момент это расстояние сократилось втрое.

До того я всего лишь думал, что оглохну от грохота. Когда под брюхом баржи, пугающе близко, заскользила однородно-белая равнина, это случилось. Вибрацию, сотрясавшую фюзеляж многострадальной «Кометы», нельзя было назвать звуком — все равно что окрестить звезду «сгустком плазмы». Ее волны отражались от ледяной равнины и эхом обрушивались на корабль, ощутимо подпрыгивавший при каждом раскате. По снегу шла широким клином волна, но не такая, как в пустыне, нет — здесь ледяная пыль мгновенно таяла, испарялась в раскаленном воздухе, и позади нас росла, вздымаясь к вечно голубому небу, чудовищная кипень белых облаков, будто праматерь всех цунами. В какой-то момент я осознал, что не слышу ничего, даже суетливого писка во вживленных фонах, но грохот каким-то образом продолжал проникать в мозг — по костям, через хребет, сквозь череп, в обход переломанных косточек среднего уха.

Но этого было мало. Баржа мчалась едва ли не над самой поверхностью, готовая коснуться льда брюхом… а до полюса оставались еще тысячи километров, и скорость слишком велика. Если «Комета» сейчас зацепит торчащий сугроб, наши останки размажет отсюда до магнитного полюса. И сбросить мощность двигателя нельзя, потому что тогда челнок рухнет. Все мое внимание поглотила тончайшая балансировка действующих на корабль сил. А богмашина следовала за нами.

В какой-то момент я, не выдержав, на долю секунды передал контроль над «Кометой» в руки Катерины Новицкой, чтобы оглянуться — всеми камерами, пережившими чудовищный спуск, всеми уцелевшими датчиками. Зеленопламенная птица пикировала на нас. Вокруг металлического ядра богмашины полыхал, свернувшись улиткой, огненный плащ, и крылья чудовища становились все шире, все ярче.

А потом подо мною снова понеслась снежная равнина, видимая так ясно, словно стальной пол под ногами вдруг стал прозрачен, и только багровые капли на нем портили вид. Я поднял веки — кровь стекала по моим рукам, с изувеченных пальцев, стиснувших края пилотского ложа, по куртке, по воротнику Новицкой — из ушей…

Упреждая команду туповатого автопилота, я блокировал шасси. Если сейчас выдвинуть каретки, челнок, едва коснувшись зыбкой поверхности неумятого снега, завязнет в нем по самые кормовые дюзы или перекувырнется через голову. Гладкое брюхо еще может сработать вместо лыжи — если нам очень, очень повезет, а запас удачи не окажется израсходован до дна.

Гром уже не давил на взбаламученные мучительной вибрацией мозги, кашу из глии с ликвором пополам, с интелтроникой вместо гавайского зонтика на зубочистке. Гром сливался с громом в чудовищную симфонию. Вагнер бы повесился от зависти, услыхав ее; Равель порвал бы партитуру «Болеро»; Рудольф Шенкер — сломал бы гитару. Мне пришло в голову, что на Земле запись этой посадки стоила бы бешеных денег.

Если бы до Земли можно было дотянуться.

Ледяная равнина все приближалась — медленнее и медленнее, стиснутый весом баржи воздух отрицал закон всемирного тяготения, а маршевый двигатель рокотал неумолчно, хотя по всем правилам ему давно пора было стихнуть, а недолговечным апельсиновым цветам тормозных парашютов — расцвести за кормою. Мы мчались к полюсу, и адская богмашина следовала за нами, будто оживший кошмар технофоба. Под нами, в толще миллионолетних льдов, стонали от неподъемной тяжести древние, вдавленные в планетную кору хребты. Над нами — висела в пустом небе, не расходясь, белесая дымка, готовая разродиться не снегом, нет — слишком мало влаги содержала атмосфера, чтобы даже в таком морозе могли зародиться крупные кристаллы, — но инеем, полог за пологом добавляя к многослойному савану. И все ниже склонялось к горизонту солнце, чьи буйные лучи не могли согреть этой страшной пустыни.

Я выжидал. Я прирос к приборам, к оптическим сенсорам в поисках сигнала, малейшего намека, что характер поверхности под брюхом корабля едва приметно изменился. Падала температура за бортом — минус тридцать, минус сорок… километр за километром, все медленней порхают молекулы в тепловом движении… минус шестьдесят… ну, ещё несколько градусов…

Никаких сенсоров не надо было, чтобы заметить границу. Вроде бы все так же: и белый иней, и колючие искры — а сразу становилось ясно, что под нами уже не снег. Я помянул про себя всех демонов преисподней, потому что молить господа о помощи в предприятии, рожденном столь чудовищной гордыней, казалось мне немного кощунственным, и еще немного сбавил мощность двигателя.

Баржа просела… и лед под ней начал кипеть.

В отличие от воды, углекислота не может существовать в жидком виде при нормальном давлении. Это знает любой школьник. Жар разогретых бортов заставлял сухой иней превращаться в газ, взрываться в потоке теплового излучения, и мы летели теперь уже на бьющей снизу ударной волне, под чудовищный, немыслимый грохот, от которого раскалывался лед, и отзвуки его, должно быть, долетали до самых отдаленных краев полярной шапки.

Позади нас горизонта не было. Только сизая стена, где мешались снежная пыль и обретший плоть ветер. Ветвистые разряды молний, полосовавшие тучу бело-голубым огнем. И зеленое сияние крыльев богмашины, все так же неотвратимо и верно следовавшей за призывным огоньком ТФ-распада. Наш полет вырубал в снежном покрове глубокую траншею, окруженную косыми валами; на дне ее угрожающе поблескивал вечный лед.

Тревожно заполыхал индикатор. Хорошо, что я сообразил продублировать звуковые сигналы — зрительными, иначе мог бы упустить момент. До полюса — двести километров. При нашей нынешней скорости — меньше пяти минут лету, может быть, чуть больше, потому что сбрасывать ход надо загодя, покуда это вообще возможно. Скоро обшивка остынет на ледяном встречном ветру, невзирая на отличную теплоемкость керамита, и взрывная подушка перестанет поддерживать нас на весу.

Не успели. Предупреждающе заплясали огоньки вирт-контролек, и баржа разом грянулась о лед. Я думал, что сейчас шпангоуты рассядутся и рубка сомнет нас в кулаке, прежде чем крылья богмашины сомкнутся над нами, потому что А-привод не умолкал ни на мгновенье… или его мерный рев стихнет пугающе, и волна плазмы хлестнет сквозь потерявшие сверхпроводимость обмотки… но ничего подобного — только хрустнули, от удара все глубже вколачиваясь в кость, мои бронегрызные зубы. Будто исполинский снегоход, баржа мчалась к полюсу, перепрыгивая трещины, подскакивая на каких-то волосяных неровностях, поднимая крыльями снежные волны, тут же исходящие паром в потоке плазмы из дюзы, проскальзывая на микронном слое сжатого газа.

Только бы не потерять груз, молился я. Только бы на этой безупречной равнине не нашлось ни одного окаменелого снежка. Столкновение с мельчайшим препятствием может оторвать контейнер… хотя теперь это уже неважно. Раньше надо было тревожиться. Сейчас десять-двадцать-сто километров на север или юг уже не сыграют роли. Хотя полюс — хорошее место. Символическое.

Вот оно.

Команду на сброс контейнера подал тоже джинн. На скорости, вдвое превышающей скорость звука, среагировать вовремя мог бы разве что пилот древних, до-интелтронной эры истребителей. Я только сбавил мощность маршевого двигателя до предельно малой, дальше которой — потеря синхронизации и взрыв.

«Встаем», — напомнила Новицкая.

Легче сказать, чем сделать. Стиснув зубы, я задействовал силовые аугменты. Тело вновь пронизала боль — за минувшие дни надорванные связки только начали заживать, а сейчас на них снова ложилась запредельная нагрузка. Зато стало проще двигаться — моторные программы взяли на себя заботу о равновесии.

Ковер забрызганных кровью шуршащих оберток колыхался под ногами.

Я полностью передал управление «Кометой» автопилоту — ошибки, которые тот успеет наделать, не столь существенны, — сосредоточившись на контроле за собственным телом. Меня швыряло от стены к стене короткого коридора, пытаясь насадить на острые скобы ступенек. С трудом я выволок из каюты вялое тело Деборы Фукс. Жаль, что на борту нет одеял, — хотя зачем они в невесомости? Пришлось взвалить ученую на закорки и, бегло заглянув в ее интербрейн, зафиксировать мышечные тяжи, так что мне не придется ее придерживать. Я вцепился в скобы рядом со шлюзовой камерой и снова подключился к автопилоту.

Баржа вот-вот должна была вывалиться из-за звукового барьера. Чуть приотставшая богмашина колыхалась где-то над полюсом, смутно видимая сквозь поднятую нами бурю. Вот и отлично.

Насосы судорожно выкачивали из баков последние литры воды. Спасибо и на том, что топлива хватило. Больше оно нам не понадобится. Одной командой я отключил ТФ-преобразователь и выстрелил из скрытых между дюзами контейнеров тормозные парашюты. Будем надеяться, что сорок километров — это безопасное расстояние от эпицентра.

Ещё один толчок; после жутких судорог последних минут он уже не воспринимается как убийственный — просто очень сильный, но мокрые от крови и биогеля скобы рвутся из рук. Доза С300 в кровь. Звонкие аккорды в ушах. Я одновременно царапаю снег закрылками, слежу, как стремительно падает скорость, и наблюдаю, как замирает тревожно богмашина, не в силах уразуметь древними, косными алгоритмами поведения, куда же подевалась ведущая ее невидимая звезда, комочек преобразованного пространства, несомненная работа рук хозяев — если у создателей затерявшейся машины были именно руки.

Пора.

Чтобы передать команду на подрыв, мне не требовалось ретранслировать ее через спутник, да она и не прошла бы — полярные области Габриэля плохо просматривались со стационарной орбиты. И все же я пережил несколько весьма неприятных мгновений, покуда сбоящая через такт интелтроника баржи обработала приказ, передала его детонатору сквозь электрический хаос сухоснежной бури…

И в сердце сизой тучи зажглась радужная, рукотворная звезда. На секунду — а потом с медово-золотым шариком Адоная, прокатывающимся вдоль горизонта, заспорил яркостью аннигиляционный взрыв. Свет его пронизал снежные толщи насквозь. На какой-то миг белая равнина обернулась прозрачным стеклом, и я увидал, как в глубине плещутся потревоженные взрывом мертвые воды подледных озер.

Богмашина поколебалась миг — я видел это явственно — и ринулась к поверхности… туда, где ее повелением начал управлять иной алгоритм. Закутанное в огонь стальное семя окунулось в эпицентр взрыва… да и замерло там, расправляя на пробу зеленые крылья.

Получилось.

Теперь осталось нам — выжить.

«Маски», — передал я Новицкой и сам натянул одной рукой стандартный габриэльский намордник. Больше для того, чтобы не сжечь легкие первым же вдохом. За бортом сейчас очень холодно. Никакое наращение не поможет, если водяной пар застывает инеем прямо в бронхах. Ну ничего. Если вторая часть моего плана… или третья?.. пройдет не хуже первых, то нам недолго мерзнуть среди вечных льдов. А если на этом Фортуна решит, что довольно с меня, то тем более — недолго. Пока не отключусь от переохлаждения.

Баржа скользила по снегу все медленней, и след за ней оставался все глубже. В какой-то момент «Комета» клюнула носом — очередная судорога едва не сбила нас с ног — и, вспахивая равнину, закружилась, словно вырезая диковинный кельтский узор.

Последние приготовления перед очередной фазой. Воротник поднят, тепловые нити — проверены диагностикой, батарея — полна. Еще немного, выждать чуть-чуть, прежде чем…

Взрывная волна настигла нас. В дефектном прототипе аннигиляционного двигателя превратилось в энергию массы покоя всего полтора-два десятка граммов вещества, но вспыхнувшая на полюсе звезда оставила по себе кратер в виде идеального параболического зеркала, на дне которого массивная баржа показалась бы невесть как залетевшей внутрь телескопа мошкой. Углекислый снег, даже в конце лета многометровой коркой покрывавший ледяной щит, испарялся, газовым давлением срывая слой за слоем такого же сухого инея, покуда не обнажалась окаменелая вода, тут же превращаясь в пар, и осаждалась стылым дождем, замерзающим на лету. И в этот хаос фазовых состояний ворвалась, сметая противоестественную симметрию грибовидного облака, громовая волна, поднятая баржей при посадке.

Если прежде буря следовала за нами по пятам, подобно злой гончей, то теперь мы очутились в ее губительном чреве. Ударная волна едва не перевернула «Комету»; баржа пошла юзом, все глубже зарываясь крылом в сухой снег, взметнулись в небо вспугнутыми птицами оранжевые парашюты, пытаясь взять орбитальный челнок на буксир. Ветер срывал верхушки сугробов, заглаживал развороченную поверхность, рождая в то же время странные узоры снежных барханов, плывшие по равнине подобно муару. Видимость стремительно ухудшалась, буря несла тонны порошковой стыни; уже невозможно было отличить белое небо от белого ковра под брюхом челнока. Мы двигались всё медленней и медленней по мере того, как «Комета» увязала неподъемной тушей в снегу.

Репрограмма подходила к концу, все сложней становилось удерживать на прочерченной сквозь мозг линии алую точку и одновременно следить за беспорядочным кувырканием баржи, а та все не собиралась успокаиваться. Грохот пробиваемого насквозь воздуха стих, но на смену ему пришли гул, свист, громовой шорох летящего снега и далекие раскаты гонга — это трескалась, расседаясь до самого каменного ложа, ледяная шапка. Проходя через вживленные динамики, звуки приобретали странный, глухо-жестяной оттенок — должно быть, сломанные косточки среднего уха повредили что-то в улитке, но без помощи аугмента я вообще оглох бы. В полутора десятках километров от нас в небо взметнулась стальная игла гейзера, но капли еще не успели долететь до земли, когда с последним, выдирающим скобы из пальцев толчком биржа замерла на миг, уткнув тупой нос в груды рассыпающихся мельчайших кристаллов, больше похожих на песок или соль.

Люк распахнулся. Холод ударил меня в грудь, словно перегрузка, словно таран. Зажмурившись, чтобы порывы студеного ветра не выжгли мне глаза, ориентируясь только по памяти и данным с внешних камер баржи, я отодрал от скоб пальцы, липкие от мигом стянувшейся морозной коркой крови, сделал глубокий вдох — и прыгнул.

В те непереносимо мучительные мгновения, покуда мои подошвы не коснулись стеклянно-гладкой поверхности крыла, я успел пожалеть, что мы при посадке не разбились. Несмотря на самогреющую куртку, буран пронизывал до костей, и это не фигура речи — впечатанные в пласткань тепловые нити едва не обугливались, и все же индикаторы легионами вспыхивали перед закрытыми глазами, сигнализируя, что кровь стремительно остывает. Аптечка выбросила в сосуды убийственную дозу разобщителей тканевого дыхания, силовой каркас снова стал моей опорой, позволив живым мышцам отдаться ультразвуковой дрожи, сотрясающей каждую жилку, отдающей последние джоули тепла, печень варилась в собственной крови — и все же этого было мало. Обходя выставленные мною оверрайды, аугмент парализовал дыхание, как ни заходилось в истерике сердце, как ни требовали легкие хоть глотка воздуха, потому что даже этого глотка хватило бы, чтоб альвеолы мои лопнули, распоротые изнутри намерзшим льдом. Я чувствовал, как пальцы мои в буквальном смысле слова превращаются в сосульки.

Более страшной смерти я не мог себе представить — быть погребенным в воздушном льду, словно муха в янтаре, пролежать иссушенной морозом мумией, покуда хи Геркулеса не выгорит до гелиевого ядра и под жаркими лучами красного гиганта планета не превратится в комок шлака, прежде чем вымерзнуть уже окончательно, когда от гордой белопламенной звезды останется лишь капля вырожденной материи, теряющая последние остатки нажитого за миллиарды лет тепла.

Коптер рухнул с небес, точно метеор, разворачиваясь к нам входным люком. Выхлоп турбореактивного двигателя испарял снег, в лицо мне ударил очередной заряд алмазно-острой пыли. Чтобы сориентироваться, все же пришлось приоткрыть глаза — темный провал люка маячил прямо передо мной. Отключив мышечные наращения Деборы Фукс, я сгреб в охапку ее обмякшее тело и зашвырнул его в стоящий на огненном столбе коптер, одновременно отправив в интербрейн Новицкой отчаянное «Прыгайте, черт побери!».

Баржа уже уходила из-под ног, заваливаясь на корму. Запас инерции иссяк, но запас теплоты, накопленной массивным корпусом, — еще нет, и углекислотная пороша стремительно испарялась, касаясь обшивки. Из-под брюха «Кометы» били инеистые фонтанчики, корабль тонул в снегу, и буран заносил его новыми слоями снега.

Сто семьдесят три по Кельвину. Кровь замерзала в периферических сосудах, царапая ледоходом стенки капилляров. Перед глазами маячил намерзший на роговицы иней, размывая вспышки молний где-то над низким небом, и алые круги — от недостатка воздуха. Ни наркотики, ни нейроблокада уже не снимали мучительной, сводящей с ума боли в окаменелых пальцах. Решимость уходила стремительно, как тепло из тела. Биомонитор оставлял мне от трех до пяти минут жизни.

Собравшись, я запустил с мясом выдернутый из боевой программы алгоритм. Тело действовало само, движимое синтетическими мускулами, управляемое искусственными нервами. Четыре секунды на ориентацию… и прыжок.

Программа сработала безукоризненно. И все же я немного промахнулся — коптер мотало под порывами ветра. Ударился коленями о край люка. Соскользнул.

Я попытался ухватиться за что-нибудь и не смог — имплантаты не смогли взломать сковавшую пальцы корку кровавого льда. В ушах гремела кровь, и ничего больше: ни рева турбины, ни пронзительного воя бури. Негнущиеся мертвые руки проскальзывали сантиметр за сантиметром, от боли я не мог даже подать команду автопилоту — взмыть вверх, бросить меня, чтобы я в последние мгновения успел отправить своей товарке пакет инструкций, потому что она ведь не знает, какая фаза будет следующей…

Сильные руки Катерины Новицкой ухватили меня за запястья и одним рывком вдернули в люк, точно нитку — в игольное ушко. Плита тотчас захлопнулась, и в наступившей неестественной тишине отчетливо слышен стал треск тающего льда и натужное гудение вентиляторов, продувающих кабину горячим воздухом, словно полярную стужу возможно было вытравить из памяти, где та устроила себе берлогу за мгновения, когда мы соприкоснулись с мерзлой пустыней — бескрайней, величественной, обреченной.

Обреченной — потому что, даже если мы погибнем в ближайшие часы, планета никогда не станет прежней.

— Коптер, — прохрипел я, с трудом ворочая замороженным, отвыкшим шевелиться языком, и сам не узнал собственного голоса. — Автопилот — курс на базу. Обзорный экран.

Сквозь клубящиеся тучи с трудом можно было различить что-либо. «Комета» совершенно скрылась под снегом, утопая в нем все глубже. Но громады призрачных, сочащихся изумрудным пламенем крыльев не могла скрыть никакая буря. Богмашина тоже погружалась в толщу ледовой шапки, но, в отличие от полуразваленной баржи, у нее было чем ответить вечному холоду. Небольшая доля вещества, попадавшего в зону свечения, тихо и чисто превращалась в тепловое излучение. Вокруг богмашины уже образовался изрядный кратер, откуда била испарившаяся углекислота. Над мертвой пустыней, где самый воздух был неподвижен, словно прозрачный лед, теперь бушевал шторм, и чем сильней ярился буран, тем больше углекислоты возвращалось в атмосферу. И пускай покуда ей суждено выпасть инеем на зимнем, северном полюсе, но через полгода — по земной мерке скорее год, но мне пора привыкать к иному счету времени, — когда полярная ночь придет сюда, та доля сухого льда, что испарится с северной шапки, уже не сможет осесть здесь, останется в воздухе, укутывая планету парниковым одеялом. У меня не было достаточно данных, чтобы рассчитать, когда это случится, но одно я знал точно — когда-нибудь на Габриэль вернутся океаны, и холодные пустыни обернутся степями, а обточенные дранг-бурями утесы — островками посреди теплого тропического моря. И ждать осталось недолго, потому что, как и любой процесс с положительной обратной связью, этот будет протекать очень, очень быстро.

Пожалуй, не стоит колонистам так уж старательно обустраивать Бэйтаун. Самое большее через пару поколений город окажется интересен разве что дельфинам… правда, на Габриэле нет дельфинов.

Если бы я только мог понять, почему мы не можем рассчитывать на скорый контакт с метрополией…

— Мы летим в город? — спросила Новицкая.

Вначале я подумал, что она пользуется интербрейном, чтобы я не чувствовал себя глухим, но, оглянувшись, понял, что и для нее встреча с админом Морозом не прошла бесследно — имперская агентесса потирала челюсть, судя по всему, проверяя, шевелится ли язык; должно быть, неосторожно приоткрыла рот, выпрыгивая из «Кометы».

Я глянул туда, где — уже за горизонтом, коптер летел быстро — погружалась в зыбучий снег баржа, и мысленно снял перед ней шляпу. Этому неуклюжему кораблику мы были обязаны жизнью.

— Нет, Катерина Ивановна. — Я покачал головой. Даже такое слабое движение заставляло мышцы протестовать. — Если вы заметили, машина не подчиняется управлению. Мы летим туда, куда захочет Лиет.

— Вы… не смогли защититься от вирт-атаки? — переспросила Новицкая без удивления или укора.

— Я не стал, — пришлось поправить мне. — Мы — наживка. Коптер принесет нас прямо к нашему врагу. И тогда я его убью.

— Почему вы так уверены, что машина не ухнет с высоты пары километров на камни? — поинтересовались агентесса подозрительно.

Я бы пожал плечами, если бы мог.

— Если бы нас хотели убить, то коптер не прилетел бы вовсе. Это для начала… но вообще-то я сделал все, чтобы загадочный Лиет думал, будто на борту челнока находится никем не оплаканная покойная Линда Тоомен.

Доктор Фукс тяжело заворочалась в наркотическом ступоре.

— Люди видят то, что хотят видеть, — добавил я, протягивая непослушные руки к шкафчику. — Несколько украденных меток… и видимость отчаянной спешки. Думаю, наше прибытие станет для Лиета неприятным сюрпризом.

Как я и ожидал, в комплект НЗ входил рулон многоцелевой липленты. Самое подходящее средство, чтобы примотать пистолет к ладони. Псевдомышечные тяжи еще действуют, и кости не сломаны, но мягкие ткани после множества травм пришли в такое состояние, что обе кисти мне, очевидно, придется протезировать. Если рукоять выскользнет из кровавой каши, в которую превратилась моя рука, в самый неподходящий момент, будет очень обидно. Той же лентой я наложил импровизированные жгуты на оба запястья — ниже спасать уже нечего, кровью бы не истечь…

— Еще бы знать, кто такой этот ваш Лиет, — буркнула Новицкая, пристраиваясь в тесной щели между пилотским креслом и стеной. Коптер был одноместный — эвакуация попутчиков агента Ибар не предусматривалась. Лишнее свидетельство тому, как высоко ценит нас главный заговорщик.

— Ну, — укорил я ее, — это же очевидно.

Я ошибался.

Глава 14

Я ожидал, что коптер опустится на взлетной площадке перед Башней. Но мы не долетели до нынешнего центра власти на планете добрых сорок километров. Машина села на уже знакомом уступе над обрывом Ласточек.

— И что это значит? — транслировала Новицкая, сопровождая невыразительную кибречь интонационными значками: sotto voce, с опаской.

— Лиет не доверяет своему творению, — перевел я. — Он оставил бы Тоомен умирать на полюсе… но боится упустить что-нибудь важное из опыта ее общения с богмашиной. И не может вскрыть ее нейраугмента — потому что ее нет с нами, но он-то не знает этого и решит, что та закрылась от него. Решила сыграть сольную партию. Обмануть его. Предать. Поэтому — безлюдное место… черт, я совсем забыл, под какой маской скрывалась Ибар! Сбросить тело с обрыва, обойтись без вскрытия, стереть логи, запечатлевшие ее роль в перевороте… и все, не было никакого агента. Несчастная Линдочка Томина пала жертвой пагубного увлечения… кстати, хороший повод запретить риск-альпинизм.

— И что будем делать? — спросила Новицкая. — Я не вижу встречающих, но…

— Нас ждут, — уверенно послал я встречный пакет. — Думаю, мы-то для них — как на ладони. Но я рассчитываю на неутолимое любопытство нашего Лиета. Он не погнушался отправить своего лучшего, какое там — единственного агента, свой ключ к власти, на поиски мифической богмашины, основываясь только на расчетах полусумасшедшего прекурсолога. При том, что вместе с Габриэлем в его полной власти оказывалась Пенроузовская Академия и любые разработки можно было форсировать… такой человек не убьет нас, покуда не узнает, почему мы еще живы.

— Вы поступили бы иначе? — полюбопытствовала Новицкая.

— Я? Запустил бы турбину вразнос, едва увидев, что из коптера выходит кто-то, кроме Тоомен, — безразлично ответил я.

Мне и правда было все равно. Инстинкт самосохранения отмерз где-то — не то в космосе, не то среди полярных льдов. Главное было сделано: богмашина на планете, греет воздух. Даже если мое имя не сохранится в истории, остальное не так важно. Пусть самозваный хозяин Габриэля одолеет меня — никакая власть не вечна, и его — в том числе. Во всяком случае, у меня не было ни сил, ни желания измышлять способы остаться в живых. Избавиться от зарвавшегося социопата — да; в конце концов, такая у меня работа.

Но команды на подрыв коптера не последовало. Разумеется, автопилот не выполнил бы ее — специально на такой случай я блокировал все потенциально опасные алгоритмы в его простеньком мозгу, — но само его непослушание насторожило бы противника.

Люк распахнулся, как всегда, бесшумно. За время полета я кое-как избавился от мерзкого, консервного отзвука в фонах, поманипулировав с настройками. Но на утесе стояла почти совершенная тишь: только потрескивали, остывая, нагретые выхлопом камни. Море далеко внизу было стеклянно-гладким, Адонай клонился к закату, и по ртутному зеркалу бежала белопламенная дорожка. Ветра не было, и плетистые, чешуйчатые побеги местных деревьев {горгонодендрон инебриатум габриэлензис , подсказал секретарь; спасибо, давно тебя слышно не было, родимый!) вяло свисали с растрескавшихся ветвей.

Спускаясь по лесенке, я чуть не упал, попытавшись рукой придержаться за комингс. Обнаружив в бортовой аптечке катушку пластыря, я замотал им руки так плотно, что те превратились в белые колобки, — не ради того, чтобы скрыть сочащуюся сукровицей багрово-пурпурную мозаику, а с тем чтобы в пластыре потонул «хеклер-кох». В магазине оставалось шесть или семь патронов из сорока, не так много… но когда имеешь дело с безумцами, любое преимущество может оказаться спасительным.

Прежде чем ступить на согретые долгим днем камни, я оглянулся, зыркая исподлобья во все стороны на манер трусоватого котяры. Так, словно за каждым моим движением наблюдает через троянскую программу хозяйка. Новицкая осталась в кабине. Выйти сейчас для нее значило разрушить то обманчивое впечатление, что мы пытались сохранить, — будто Линда Тоомен еще властна над каждым нашим шагом. Агент Ибар не потерпела бы лишних свидетелей.