Всемирная история без цензуры. В циничных фактах и щекотливых мифах Баганова Мария
Трагической стала смерть старого Пармениона, верой и правдой служившего еще Филиппу Македонскому. Два его сына погибли в военных походах Александра, а третий, Филот, был обвинен в заговоре и казнен. Серьезных улик против Филота не было, виной всему был его длинный язык. Филот захватил в Киликии пленницу по имени Антигона, женщину редкой красоты. Он полностью доверял ей и часто при ней бахвалился, принижая Александра и рассуждая о том, что если бы не доблесть македонцев, то их царь — мальчишка! — не одержал бы столько побед. Антигона же вовсе не испытывала к своему любовнику пылких чувств и стала шпионкой Александра. Он был разгневан, но пока еще держал себя в руках.
Но тут Филот допустил серьезный промах! Ему сообщили о заговоре против Александра — заговоре глупом и вряд ли опасном. Возможно, поэтому Филот и не обратил внимания на донос. Тогда доносчики обратились к другому человеку и были приняты царем. Рассказав о заговоре, они упомянули и о странном, на их взгляд, поведении Филота. Столь явное пренебрежение его безопасностью чрезвычайно ожесточило Александра и заставило его думать, что и сам Филот был в числе злоумышленников. Филот был схвачен, подвергнут пыткам и «во всем сознался» — вероятнее всего оговорил себя. Руководили допросом ближайшие друзья царя, в том числе Гефестион. Сам Александр слышал все, спрятавшись за занавесом. Рассказывают, что, когда Филот жалобно застонал и стал униженно молить Гефестиона о пощаде, Александр произнес: «Как же это ты, Филот, такой слабый и трусливый, решился на такое дело?»
После смерти Филота Александр сразу же послал в Мидию людей, чтобы без суда убить Пармениона. Убийца привез ему какое-то письмо, и когда старик склонился над ним, нанес удар в спину. Так погиб Парменион, тот самый полководец, одна из ранних побед которого совпала с рождением Александра.
Убийство Клита
В разгар одного из веселых пиршеств, когда гости уже перешли к неразбавленному вину, кто-то стал распевать песенки некоего грека, в которых высмеивались македонские полководцы, недавно потерпевшие поражение в какой-то из битв. Старшие из присутствовавших сердились и бранили сочинителя и певца, но Александр и окружавшие его молодые люди слушали с удовольствием и велели певцу продолжать. Клит, тот самый Клит, что некогда спас Александру жизнь, уже тоже сильно пьяный, пришел в негодование. Он заявил, что недостойно среди варваров и врагов оскорблять македонян, которые, хотя и попали в беду, все же много лучше тех, кто над ними смеется. Когда Александр заметил, что Клит, должно быть, хочет оправдать самого себя, называя трусость бедою, Клит вскочил с места и воскликнул: «Но эта самая трусость спасла тебя, рожденный богами, когда ты уже подставил свою спину персидскому мечу! Ведь благодаря крови македонян и этим вот ранам ты столь вознесся, что, отрекшись от Филиппа, называешь себя сыном Амона!»
— Долго ли еще, негодяй, думаешь ты радоваться, понося нас при каждом удобном случае и призывая македонян к неповиновению? — гневно вскричал Александр.
— Да мы и теперь не радуемся, Александр, вкушая такие «сладкие» плоды наших трудов, — возразил Клит. — Мы считаем счастливыми тех, кто умер еще до того, как македонян начали сечь мидийскими розгами, до того, как македоняне оказались в таком положении, что вынуждены обращаться к персам, чтобы получить доступ к царю.
Люди постарше пытались угомонить спорящих, но они не унимались. Александр, сравнивая греков и македонцев, сказав, что эллины — словно полубоги среди дикий зверей. В ответ Клит посоветовал ему больше не приглашать на пиры людей свободных, привыкших говорить откровенно, а жить среди варваров и рабов, которые будут поклоняться его персидскому поясу и белому хитону.
Выйдя из себя, Александр потянулся за кинжалом, но один из телохранителей успел вовремя спрятать это оружие. Тогда Александр велел трубачу подать сигнал тревоги и ударил его кулаком, заметив, что тот медлит. Впоследствии этот трубач пользовался большим уважением за то, что благодаря его самообладанию весь лагерь не был приведен в смятение. Клита вытолкали из пиршественного зала, но он снова вошел через другие двери, читая ямбы из «Андромахи» Еврипида: «Какой плохой обычай есть у эллинов…»
Следующие строчки, упрекавшие царя в том, что он приписывает одному себе победы, одержанные сообща, Клит произнести уже не успел: Александр выхватил копье у одного из телохранителей и, метнув его в Клита, пронзив дерзкого насквозь. Клит, громко застонав, упал, и гнев Александра сразу же угас. Он кинулся к умирающему другу, но спасти Клита было уже нельзя. В отчаянии Александр вытащил из трупа копье и попытался вонзить его себе в шею, но ему помешали — телохранители схватили его за руки и насильно унесли в спальню.
Проведя всю ночь в рыданиях, он настолько изнемог от крика и плача, что на следующий день лежал безмолвно и лишь тяжко стонал. Друзья, напуганные его молчанием, без разрешения вошли в спальню. Но речи их не тронули Александра. Тогда к нему привели Анаксарха из Абдер и философа Каллисфена — родственника Аристотеля. Каллисфен пытался кроткой и ласковой речью смягчить горе царя, а Анаксарх, который с самого начала пошел в философии особым путем и был известен своим презрительным отношением к общепринятым взглядам, подойдя к Александру, воскликнул: «И это Александр, на которого смотрит теперь весь мир! Вот он лежит, рыдая, словно раб, страшась закона и порицания людей, хотя он сам должен быть для них и законом и мерою справедливости, если только он победил для того, чтобы править и повелевать, а не для того, чтобы быть прислужником пустой молвы. Разве ты не знаешь, — продолжал он, — что Зевс для того посадил с собой рядом Справедливость и Правосудие, дабы всё, что ни совершается повелителем, было правым и справедливым?» Такими речами Анаксарх несколько успокоил царя, но зато на будущее время внушил ему еще большую надменность и пренебрежение к законам.
Александр требует божественных почестей
Клит недаром упрекал Александра в том, что тот возомнил себя богом. Ведь еще египетские жрецы провозгласили македонца сыном Амона — и тот воспринял их лесть вполне серьезно, требуя для себя божественных почестей.
У персов был обычай, вызывавший у греков и македонцев лишь неприязнь и раздражение. Подданные должны были приветствовать своего повелителя земными поклонами, то есть кланяться ему, становясь на колени. После этого приветствовавший выпивал чашу вина за здравие царя и посылал ему воздушный поцелуй. Наиболее близкие люди целовали царя лично. К тому времени Александр уже успел казнить или разогнать почти всех своих бывших друзей. Те, кто остался, привыкли льстить и унижаться ради корысти или из страха лишиться головы. Однако Александру было важно, чтобы этот обряд выглядел добровольным. Все подчинились, скрывая отвращение, и поначалу обстановка была близка к торжественности. Все изменило поведение Каллисфена, ученика и родственника Аристотеля. Он отказался преклонить колени и выпил за царя стоя.
Александр был готов простить ему эту вольность, но кто-то обратил его внимание на нарушение ритуала. Тогда Александр отказал Каллисфену в поцелуе.
— Ну что же, — заметил тот, — одним поцелуем у меня будет меньше!
Фраза вызвала смех. Торжественность церемонии была непоправимо нарушена.
Каллисфен жестоко поплатился за свою выходку. Повод к этому возник довольно скоро. Круг его обязанностей включал и воспитание македонской молодежи. Среди его подопечных было много недовольных новыми порядками, и даже возник заговор, имевший своей прямой целью убить Александра. Заговор этот имел мало шансов на успех. Мальчишек схватили, пытали и казнили. Хотя они настаивали, что сообщников у них не было, и учитель не знал ни о чем, Каллисфена тоже бросили в тюрьму, где через семь месяцев он умер.
Клавдий Элиан:
«Анаксарх[5] по прозвищу Счастливый высмеивал Александра потому, что тот объявил себя богом. Однажды, когда царь захворал и врач велел приготовить ему похлебку, Анаксарх расхохотался и сказал: „Надежды нашего божества на дне чашки“».
Анекдот: Когда в Спарту пришло предписание Александра впредь считать его богом, спартанцы не возразили, ответив: «Если Александру угодно быть богом — пусть будет».
Индийский поход
Это последнее военное предприятие Александра оказалось неудачным и завершено не было. Но именно при его подготовке и случился тот знаменитый эпизод, когда Александр приказал сжечь всю военную добычу, чтобы побудить воинов к захвату новой. По словам Плутарха:
«оказалось, что отважиться на это дело было гораздо труднее, чем совершить его. Лишь немногие были огорчены, большинство же, раздав необходимое нуждающимся, в каком-то порыве восторга с криком и шумом принялось сжигать и уничтожать все излишнее».
Однако, несмотря на то что Александр действовал с такой же решительностью, как и прежде, удача изменила ему. Войско страдало от недостатка в съестных припасах и от скверного климата: жаркого и влажного. Решительный отпор войску Александра дал индийский раджа Пор. Несмотря на то что он в конце концов потерпел поражение, его воины и боевые слоны сумели нанести македонцу огромный урон.
Плутарх:
«…благодаря своему росту в четыре локтя и пядь, а также могучему телосложению Пор выглядел на слоне так же, как всадник на коне, хотя слон под ним был самый большой. Этот слон проявил замечательную понятливость и трогательную заботу о царе. Пока царь еще сохранял силы, слон защищал его от нападавших врагов, но, почувствовав, что царь изнемогает от множества дротиков, вонзившихся в его тело, и боясь, как бы он не упал, слон медленно опустился на колени и начал осторожно вынимать хоботом из его тела один дротик за другим».
Когда Пора взяли в плен и Александр спросил его, как следует с ним обращаться, Пор сказал: «По-царски». Больше он ничего добавлять не стал, сказав, что все заключено в этих словах. Александр отнесся к нему с уважением и даже назначил своим сатрапом.
Битва с Пором стоила жизни Букефалу. Конь уже был очень стар: ему исполнилось тридцать лет, и получив несколько ранений дротиками, не сумел оправиться от ран. Александр был очень опечален смертью коня, он так тосковал, словно потерял близкого друга. В память о коне он основал город у Гидаспа и назвал его Букефалией.
Сражение с Пором охладило пыл македонян и отбило у них охоту проникнуть дальше в глубь Индии, так как они опасались в каждом из княжеств наткнуться на сильную армию, с конями и слонами. Они передавали друг другу слухи о необыкновенной ширине Ганга, через который предстояло переправиться, и о том, что эта река кишит хищными крокодилами и другими животными.
Поняв, что завоевать Индию ему не удастся, Александр был до крайности раздосадован.
Он долго не выходил из палатки, не радовался ранее совершенным подвигам и твердил, что возвращение назад было бы открытым признанием своего поражения. Не желая отступать и не в силах двигаться с боями дальше, он выбрал третий путь: построил большое число плотов и гребных кораблей и поплыл вместе с войском вниз по реке, желая достичь Океана.
Это было плохим решением: тяжелый климат и болезни причинили войску огромный урон, уничтожив три четверти его состава. К тому же воины Александра то и дело выходили на берег и грабили прибрежные земли. В таких стычках погибло очень много народу, в одной из них сильно ранен был и сам Александр: стрела пробила панцирь и глубоко вонзилась в кость около соска. К тому же он получил и удар дубиной по голове. Друзья не дали добить его, прикрыв своими телами, и он нашел еще в себе силы сам убить подбежавшего к нему индийского воина.
Уже потерявшего сознание, его отнесли в палатку. В лагере тотчас же распространился слух, что царь мертв. Извлечь толстое и широкое острие стрелы было трудно, Александр впал в глубокий обморок и действительно был на волосок от смерти. Потом еще долгое время он был слаб и нуждался в лечении и покое.
Плутарх передает рассказ о странном и пугающем самоубийстве одного из друзей Александра — Калана. Он долгое время страдал болезнью желудка и не видел от нее избавления.
«…Калан… попросил соорудить для себя костер. Подъехав к костру на коне, он помолился, окропил себя, словно жертвенное животное, и срезал со своей головы клок волос в приношение богам. Затем, взойдя на костер, он попрощался с присутствовавшими македонянами, попросил их и царя провести этот день в веселой попойке и сказал, что царя он вскоре увидит в Вавилоне. Произнеся эти слова, он лег и укрылся с головой. Огонь подбирался все ближе, но он не двинулся с места, не шевельнул ни рукой, ни ногой. Так он принес себя в жертву богам по древнему обычаю мудрецов своей страны».
Клавдий Элиан:
«Достославна и в глазах многих достойна восхищения кончина индийца Калана. Она такова: Калан, индийский мудрец, замыслив освободиться от уз тела, торжественно простился с Александром и прочими македонцами, сказал прости своей жизни, после чего сложил костер в самом прекрасном из вавилонских предместий (костер был из сухих и благовонных веток кедра, туи, кипариса, мирта и лавра) и, окончив бег — свое привычное телесное упражнение, поднялся, увенчанный венком из тростника, на его середину. Солнце осветило Калана, и он молитвенно пал ниц — это было знаком, чтобы воины разожгли костер. После этого мудрец недвижимо продолжал стоять, уже объятый огнем, и не дрогнул, пока не испустил дух. Даже Александр, как передают, был поражен и сказал, что Калан сражался с более сильным противником, чем он, ибо Александру пришлось бороться с Пором, Таксилом и Дарием, а Калану — с мучениями и смертью».
После его самосожжения состоялся пир, на котором было проведено знаменитое состязание в умении пить. Больше всех выпил некий македонец по имени Промах, который дошел до четырех хоев; в награду он получил венок ценою в талант, но через три дня скончался. Кроме него от отравления алкоголем умер еще сорок один человек.
Тогда мало кто обратил внимание на странные слова Калана насчет «свидания в Вавилоне», но они, увы, оказались пророческими. Эпидемия неизвестной болезни распространилась в войске. Современные врачи предполагают, что это была одна из самых тяжелых форм малярии, которая давала осложнения либо на легкие, либо на кровь.
Поначалу она казалась обычной лихорадкой и не вызывала опасений, но затем могло последовать резкое ухудшение и смерть.
Одной из первых ее жертв стал лучший друг Александра — Гефестион. Первое время врачи не предполагали ничего опасного, и он продолжал бывать на празднествах и участвовать в пирах, невзирая на недомогание и жар. Но внезапно ему стало хуже. Гефестион попросил позвать к нему Александра — но когда тот явился, больной был уже мертв.
Горе Александра не знало границ, он приказал в знак траура остричь гривы у коней и мулов, снял зубцы с крепостных стен близлежащих городов, распял на кресте несчастного врача, на долгое время запретил в лагере играть на флейте и вообще не мог слышать звуков музыки.
Клавдий Элиан:
«Когда Гефестион умер, Александр бросил в погребальный костер оружие, золото, серебро и драгоценную персидскую одежду. Он также на гомеровский лад отрезал прядь своих волос, подражая Ахиллу. Но царь горевал необузданнее и сильнее этого героя: он занес руку на экбатанский акрополь. Все, включая срезанные волосы, по моему мнению, было вполне в греческом духе. Покушение же на стены Экбатан положило начало варварским поступкам царя. Александр отказался от своей обычной одежды и весь отдался печали, любви и слезам.
Гефестион умер под Экбатанами. Некоторые считают, что всем, что было учреждено для похорон Гефестиона, воспользовались на похоронных торжествах в честь самого Александра, ибо смерть постигла царя, когда траурные обряды по Гефестиону еще не были исполнены».
Плутарх:
«Утешением в скорби для Александра была война, которую он превратил в охоту на людей: покорив племя коссеев, он перебил всех способных носить оружие. И это называли заупокойною жертвой в честь Гефестиона. На похороны, сооружение могильного кургана и на убранство, потребное для исполнения всех обрядов, Александр решил потратить десять тысяч талантов».
Начиная с этого момента, древним биографам Александра уже трудно убедить себя и читателей в том, что его разум сохранял ясность. Завоевав полмира, он занялся тем, что проводил огромные дорогостоящие праздники, возводил никому не нужные дворцы и мечтал о новом походе — в Аравию. Еще оставшиеся в живых друзья не могли доверять ему и боялись диких внезапных вспышек ярости царя.
Смерть
Вскоре после возвращения в Вавилон Александр ощутил первый приступ болезни, ставшей для него смертельной. Это случилось на пиру: в тот раз царь пил больше обычного, видимо страдая от постоянной жажды. К концу дня его стало лихорадить.
Второй приступ случился на следующий день в купальне: царь почувствовал сильнейший озноб, несмотря на то что вода была нагрета как обычно. Затем, казалось, что болезнь отступила, но ночью последовал еще один приступ. Несколько дней болезнь не проявлялась в острой форме, периоды почти нормального самочувствия чередовались с приступами лихорадки, отнимавшими у царя силы. Видимо, это была та же зараза, что погубила Гефестиона.
На четвертый день жар усилился, и всю ночь Александр чувствовал себя очень плохо, и весь следующий день его лихорадило, однако он еще продолжал заниматься делами.
Так прошло еще три дня, на четвертый у Александра случился новый сильный приступ лихорадки, после которого уже не смог сам подняться на ноги. А на следующий день он не мог и говорить.
Македоняне заподозрили, что царь уже мертв; с криком и угрозами они потребовали у царских товарищей, чтобы их пропустили во дворец. Двери дворца были открыты, и македоняне в одних хитонах по одному прошли мимо ложа царя. Посланные в храм бога Сераписа спросили, не следует ли перенести Александра в его храм. Так поступали многие больные, моля божество об исцелении. Но оракул ответил, что Александру лучше оставаться там, где он есть.
На двадцать восьмой день месяца десия к вечеру Александр скончался. Соотнеся календарь греков с современным, дату его смерти можно определить как 13 июня 323 года до н. э. Ему было тридцать три года, процарствовал он тринадцать лет.
Клавдий Элиан:
«Александр, сын Филиппа и Олимпиады, окончил жизнь в Вавилоне, хотя и мнил себя отпрыском Зевса. Так как его соратники спорили за власть, тело царя оставалось без погребения, чего не лишены даже последние нищие, ведь человеку свойственно удалять мертвеца с людских глаз. Тело же Александра лежало в течение тридцати дней…»
Потом вдруг какой-то предсказатель объявил, что тот властитель, который похоронит Александра в своих владениях, будет править вечно. После этого среди сподвижников Александра началось соперничество: каждый стремился перенести останки царя в пределы своих владений как драгоценный залог непоколебимой прочности власти.
Тело Александра было набальзамировано и помещено в золотой саркофаг. На долгое время оно стало предметом борьбы наследников великого завоевателя. Место его окончательного успокоения неизвестно, несмотря на то что многие археологи пытались найти гробницу. Искали в Месопотамии, в Македонии, в египетской Александрии, куда, по преданию, перевез его Птолемей.
Согласно последним версиям, наиболее вероятно обнаружить саркофаг Александра Великого в Египте, в оазисе Сиви, на границе с Ливией. К сожалению, мусульманское духовенство категорически отказывается дать разрешение на раскопки, так как в оазисе находятся руины древней мечети.
Сразу после смерти Александра огромная империя начала распадаться. Своих старых верных друзей великий завоеватель растерял, а те, что остались, теперь заботились только о личной выгоде. В результате ожесточенных споров решили избрать царем слабоумного Арридея, а сына Роксаны считать его соправителем, дожидаясь, пока он не достигнет совершеннолетия. Империю разделили на сатрапии и поделили между военачальниками. Это устройство продержалось два года, а затем стало стремительно рушиться. Немало способствовала этому и старая Олимпиада, вдруг поверившая слухам о том, что ее сына отравили. По этому обвинению многие были казнены.
Плутарх:
«Ядом, как передают, послужила ледяная вода, которая по каплям, как роса, стекает с какой-то скалы близ Нонакриды; ее собирают и сливают в ослиное копыто. Ни в чем другом хранить эту жидкость нельзя, так как, будучи очень холодной и едкой, она разрушает любой сосуд».
В течение следующих пятнадцати лет погибли все члены царской семьи и почти все сподвижники великого царя. Одни нашли смерть в сражениях, другие были казнены или убиты без суда.
Роксана, до крайности ревнивая и страстно ненавидевшая Статиру, при помощи подложного письма заманила дочерей Дария к себе, обеих убила, бросила трупы в колодец и засыпала землей. Ей помогал один из друзей Александра.
Олимпиада велела бросить в тюрьму несчастного слабоумного Арридея, и там он был убит. Она поссорилась почти со всеми соратниками Александра и принялась им мстить.
Но многие мечтали отомстить и ей самой! Один из бывших друзей Александра, жестоко им оскорбленный, взял в плен Олимпиаду и приговорил ее к смерти. Погибла и Роксана с маленьким сыном. Не избежали злой участи и наложница Барсина с сыном.
Империя распалась на несколько частей, в которых обосновались наиболее удачливые из числа сподвижников Александра, теперь враждовавшие друг с другом. После смерти всех его прямых наследников они приняли титулы царей.
Глава 4
Императрица Феодора — какой она была?
После падения западной Римской империи центром мировой культуры стала Византия, Восточная Римская империя. Ее столица — Константинополь — слыл роскошнейшим городом мира. Расположенный на границе Востока и Запада, он вобрал в себя специфические черты той и другой культуры. Несметные богатства и ужасающая нищета, величественные мраморные дворцы и убогие хижины бедняков, веселые праздники, сопровождавшиеся цирковыми представлениями, и длительные строгие посты, крайняя религиозность и основанная на лицемерии общественная мораль, расцвет наук и искусств, самая изысканная роскошь, придворные интриги и жестокие казни — все это делало Константинополь пугающим и манящим одновременно.
Клавдий Элиан:
«Известно, что жители города Византия страшные пьяницы; поэтому они живут в харчевнях, а свои дома сдают в наем приезжающим в город чужеземцам. И не только одни дома, но и жен в придачу, так что повинны в двух пороках: пьянстве и сводничестве».
Любовь к развлечениям была столь сильна среди ромеев — так византийцы сами называли себя, — что жители Константинополя делились на партии не по политическим пристрастиям, а по тому, за какую спортивную команду они болели. Самыми популярными были «голубые» (венеты) и «зеленые» (прасины), названные по цвету, в который были выкрашены их гоночные колесницы, соревновавшиеся на Ипподроме — огромной площади, предназначенной для спортивных состязаний и различных мероприятий. Они имели влияние в военных, политических и богословских вопросах, а порой их сравнивают с преступными синдикатами. Именно на Ипподроме часто решались государственные дела, там началось и одно из мощнейших восстаний — восстание Ника. Названо оно не по имени предводителя, а по лозунгу восставших «Побеждай», по-гречески — «Ника!».
Две враждующие партии «синих» и «зеленых» устроили потасовку во время проведения гонки колесниц. Венеты в правление Юстиниана в основном представляли класс вельмож, патрициев и землевладельцев, а прасины в основном представляли городские низы, ремесленников; хотя среди и тех и других были сенаторы, Юстиниан благоволил прасинам.
Притесняемые венеты потребовали отречения от престола императора Юстиниана, находившегося тут же — в ложе. Он приказал схватить зачинщиков и казнить их, но это не помогло: «зеленые» и «синие» объединились, и начался бунт.
Восставшие громили частные дома и лавки, избивали сборщиков налогов, жгли их списки, выпустили из тюрьмы заключенных. Город был основательно разрушен, погибли многие знаменитые здания: Октогон, Бани Зевскиппа, собор Святой Софии с государственным хранилищем Актов Империи, церковь Святой Ирины… Счет убитых шел на тысячи.
Они выдвинули нового императора — племянника императора Анастасия, правившего еще до отца Юстиниана. Покойный Анастасий имел трех племянников — Помпея, Пробуса и Ипатия; в свое время их обошли на выборах, предпочтя Юстина, а теперь вспомнили об их «правах». Пробус, не желая в этом участвовать, бежал из города, Помпей спрятался во дворце, а Ипатия, запершегося в своем доме, толпа вытащила на улицу и торжественно короновала. Перепуганный и растерянный поначалу, на второй день он уже вполне освоился со своей ролью и стал отдавать распоряжения. Бунтовщики собирались штурмовать императорский дворец, где заперся Юстиниан.
Во дворце началась паника, Юстиниан уже рассматривал план побега. Удержала его царица — Феодора, произнеся знаменитые слова о том, что царский пурпур — лучший саван.
Прокопий Кесарийский:
«Василевс Юстиниан и бывшие с ним приближенные совещались между тем, как лучше поступить, остаться ли здесь или обратиться в бегство на кораблях. Немало было сказано речей в пользу и того, и другого мнения. И вот василиса Феодора сказала следующее: „Теперь, я думаю, не время рассуждать, пристойно ли женщине проявить смелость перед мужчинами и выступить перед оробевшими с юношеской отвагой. Тем, у кого дела находятся в величайшей опасности, не остается ничего другого, как только устроить их лучшим образом. По-моему, бегство, даже если когда-либо и приносило спасение, и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тому, кто появился на свет, нельзя не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом невыносимо. Да не лишиться мне этой порфиры, да не дожить до того дня, когда встречные не назовут меня госпожой! Если ты желаешь спасти себя бегством, василевс, это нетрудно. У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы тебе, спасшемуся, не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть — прекрасный саван“. Так сказала василиса Феодора. Слова ее воодушевили всех, и вновь обретя утраченное мужество, они начали обсуждать, как им следует защищаться, если кто-либо пошел бы на них войной».
Агенты Юстиниана отправились к тем аристократам, что примкнули к восставшим, объяснив им, что они не понесут никакого наказания, если раскаются в своем заблуждении. Многим из них были даже предложены за это деньги, и немалые. Этот ход принес немало выгоды: напуганные размахом грабежей и насилия аристократы с радостью заверили василевса в своей полной благонадежности. Сохранившие верность Юстиниану войска напали на собравшихся на Ипподроме бунтовщиков и устроили резню. Погибло более тридцати пяти тысяч человек. Те сенаторы, что оставались с восставшими, были казнены. Ипатий был захвачен в плен. Юстиниан колебался, стоит ли лишать его жизни: ведь толпа вытащила беднягу из дома силком, и он сам не рвался в правители, но Феодора была тверда и настояла на казни. Эта женщина умела принимать решения и настаивать на своем. «Она была грешницей, но затем раскаялась», — говорится в ее официальной биографии. Историк Иоанн Эфесский более откровенен: «она пришла из борделя», ну а благодаря Прокопию Кесарийскому, секретарю близкого к императору полководца Велизария, мы знаем все подробности ее карьеры.
В клане зеленых был некто Акакий, надсмотрщик зверей цирка. Этот человек умер от болезни, оставив трех дочерей: Комито, Феодору и Анастасию, старшей из которых не было еще семи лет. Наследницей его должности считалась жена, но глава «зеленых», подкупленный кем-то, отстранил вдовицу от работы и назначил на нее того, кто дал ему взятку. Женщина была в отчаянии: ведь ей грозила голодная смерть. Рассчитывая на миловидность своих юных дочерей, она в день большого соревнования украсила их венками из цветов и поставила у входа в цирк на колени молить о милости. «Зеленые» не обратили на девочек никакого внимания, а вот «синие» проявили снисхождение: оказывается, у них тоже недавно освободилось место надсмотрщика за зверями, и они определили бедную вдову и ее нового мужа на эту должность. При Ипподроме был и театр, где исполнялись вульгарные фарсы и комедии со скабрезными сюжетами, а актеры появлялись на сцене почти обнаженные — их тела прикрывала лишь обязательная по закону тонкая набедренная повязка. Ни петь, ни танцевать актеры почти не умели, сценические выступления служили лишь прикрытием, на самом деле их основной профессией была проституция. В это заведение и поступили подрастающие Комито, Феодора и Анастасия — все они были очень хорошенькими. Поначалу Феодора сопровождала свою старшую сестру — Комито, наподобие служаночки-рабыни, а затем и сама стала участвовать в представлениях. Прямо на сцене она раздевалась до набедренной повязки, затем некоторое время танцевала и делала гимнастические упражнения, выгибаясь назад и делая «мостик», затем ложилась на спину. Служители, на которых была возложена эта работа, бросали зерна ячменя ей на живот, грудь и на «срамные места», а гуси, специально для того приготовленные, вытаскивали их клювами и съедали.
Прокопий Кесарийский:
«Феодора, будучи пока незрелой, не могла еще сходиться с мужчинами и иметь с ними сношение как женщина, но она предавалась любострастию на мужской лад с негодяями, одержимыми дьявольскими страстями, хотя бы и с рабами, которые, сопровождая своих господ в театр, улучив минутку, между делом предавались этому гнусному занятию. В таком блуде она жила довольно долго, отдавая тело противоестественному пороку. Но как только она подросла и созрела, она пристроилась при сцене и тотчас стала гетерой из тех, что в древности называли „пехотой“[6]. Ибо она не была ни флейтисткой, ни арфисткой, она даже не научилась пляске, но лишь продавала свою юную красоту, служа своему ремеслу всеми частями своего тела».
После спектаклей артисток часто приглашали в богатые дома для развлечения гостей. Такое застолье обычно заканчивалось оргией и могло обернуться для неопытной гетеры большими неприятностями. Но Феодора умела выходить невредимой из любой ситуации.
Прокопий Кесарийский:
«Была она необыкновенно изящна и остроумна. Из-за этого все приходили от нее в восторг. У этой женщины не было ни капли стыда, и никто никогда не видел ее смущенной, без малейшего колебания приступала она к постыдной службе. Она была в состоянии, громко хохоча, отпускать остроумные шутки и тогда, когда ее колотили по голове… Отдаваясь своим любовникам, она подзадоривала их развратными шутками и, забавляя их все новыми и новыми способами половых сношений, умела навсегда притязать к себе распутные души.
…Она часто приходила на обед, вскладчину сооруженный десятью, а то и более молодцами, отличающимися громадной телесной силой и опытными в распутстве, и в течение ночи отдавалась всем сотрапезникам; затем, когда все они, изнеможенные, оказывались не в состоянии продолжать это занятие, она отправлялась к их слугам, а их бывало порой до тридцати, спаривалась с каждым из них, но и тогда не испытывала пресыщения от этой похоти».
Она часто бывала беременной и с помощью различных настоек вызывала у себя выкидыши. Ее здоровье от этого сильно пострадало, и, выйдя замуж, Феодора уже не могла родить, а затем женские болезни стали причиной ее ранней смерти.
Репутация ее в то время была ужасна, и
«когда кому-либо из более благопристойных людей случалось встретить ее на рынке, они отворачивались и поспешно удалялись от нее, чтобы не коснуться одежд этой женщины и таким образом не замарать себя этой нечистью. Для тех, кто видел ее, особенно утром, это считалось дурным предзнаменованием».
Кроме сестер, она ни с кем не поддерживала дружеских отношений, относясь к выступавшим вместе с ней актрисам «как лютейший скорпион». Она безжалостно высмеивала конкуренток, стремясь их всячески унизить.
Врагов у нее было много, и многие желали ей зла. Нанятая для услаждения архонта города Тира, она чем-то ему не угодила и была изгнана из его дома, а после и из театра. Из-за этого она попала в нужду, испытывая недостаток в самом необходимом, и была вынуждена торговать своим телом прямо на улице. Она оставила Константинополь и отправилась в Александрию — город, знаменитый своими гетерами, до тонкостей изучившими искусство любви. Там Феодора научилась многому, и главное — разнообразным косметическим ухищрениям, позволившим ей надолго сохранить красоту.
Прокопий Кесарийский:
«За телом своим она ухаживала больше, чем требовалось, но меньше, чем она желала. Ранее раннего она отправлялась в бани и очень поздно удалялась оттуда. Завершив омовение, она направлялась завтракать, позавтракав, отдыхала. За завтраком и обедом она отведывала всякой еды и питья, сон же у нее всегда был очень продолжительным, днем до сумерек, ночью — до восхода солнца».
Искусство косметики в то время было весьма развито. Женщины использовали всевозможные помады, румяна, подводили глаза, чернили ресницы. Именно в Александрии происходит действие знаменитого романа Пьера Луиса «Афродита». Созданный в 1896 году, этот прихотливый и несколько вычурный роман подробно до мелочей описывал жизнь александрийских жриц любви. Сцена туалета гетеры по имени Кризи, за которое ухаживает ее рабыня Джала, позволяет представить роскошь, в которой жили богатые представительницы этой профессии:
Пьер Луис:
«Краски для лица и тела самых разнообразнейших оттенков лежали в небольшом ларчике розового дерева, который привезли с острова Диоскорид. Рабыня окунула кисточку из верблюжьей шерсти в черную краску и подчеркнула изгиб ока, чтобы оттенить синеву глаз. На веки она положила голубые тени; два ярко-красных треугольника легли на скулы. Для того чтобы краска не размазывалась от поцелуев или слез, нужно было натереть лицо и грудь нежной мазью из воска и масла; затем Джала взяла мягкое перышко, обмакнула его в свинцовые белила и провела белые линии вдоль рук и на шее Кризи; обвела контуры губ и подкрасила кончики грудей; пальцы рабыни, которые только что нанесли на щеки румяна, обозначили на боках по три глубокие складки, а на ягодицах — две игривые ямочки. Затем окрашенным кожаным тампоном она провела по локтям Кризи и подновила цвет ногтей. Туалет был окончен».
Юстиниан
Незадолго до этого в Византии сменилась династия: восьмидесятилетний император Анастасий умер в 518 году, не оставив прямого наследника. Начались выборы нового властителя: во дворце собрались высшие чиновники и патриарх, а на Ипподроме — демы, то есть народ.
Сначала императором назвали одного из офицеров, некоего Иоанна, впоследствии ставшего епископом Гераклеи, и подняли его на щит. Однако венеты не поддержали это, и началось столкновение между фракциями, в котором несколько человек погибло. Затем схоларии провозгласили императором одного из своих офицеров, что вызвало новые столкновения. Также была сделана попытка избрать Юстиниана, но тот отказался. Наконец сенаторы согласились на кандидатуру Юстина. Но были и несогласные: новоизбранному императору даже разбили губу в драке. Однако решение сената было поддержано армией, и демам пришлось согласиться с ним. Юстин вышел на Ипподром, «синие» и «зеленые» приветствовали его. Затем Юстину были вручены знаки царской власти: пурпурные одежды и золотая цепь. Патриарх возложил на его голову корону.
Прокопий Кесарийский пишет, что Юстин не сделал стране ничего хорошего и ничего плохого, оставаясь и на троне крестьянским мужиком. Он до конца жизни был неграмотным и для подписи указов прибегал к хитрости: обводил буквы по специальному трафарету. Фактически Юстин совершенно не занимался управлением страной, предоставив власть квестору Проклу.
Имена родителей Юстина I до нас не дошли, но совершенно точно, что они не принадлежали к знати. Жену Юстина звали Луппикина, он купил ее в молодости как рабыню. Юстин дал ей вольную и даже женился на ней. Имя Луппикина казалось современникам смешным и неблагозвучным (Лупа — по латыни — проститутка), и, став императрицей женщина стала называться Евфимией. Детей у них не было, и в апреле 527 года Юстин назначил соправителем своего племянника, сына своей сестры Бигленицы, Юстиниана, который несколько месяцев спустя унаследовал трон. Отцом Юстиниана считался некий Савватий, человек ничем не примечательный, но Бигленица, по примеру многих своих предшественниц, постаралась преподнести миру иную версию:
«…мать Юстиниана говаривала кому-то из близких, что он родился не от мужа ее Савватия и не от какого-либо человека. Перед тем как она забеременела им, ее навестил демон, невидимый, однако оставивший у нее впечатление, что он был с ней и имел сношение с ней, как мужчина с женщиной, а затем исчез, как во сне», —
сообщает Прокопий Кесарийский, добавляя, что
«…в Юстиниане не было ничего от царского достоинства, да он и не считал нужным блюсти его, но и языком, и внешним видом, и образом мыслей он был подобен варвару».
Именно Юстинианом был подписан декрет о закрытии Платоновой (точнее, неоплатонической) Академии в Афинах в 529 году — эта дата традиционно считается событием, завершающим период Античности и знаменующим начало Средневековья.
Иоанн Малала:
«После василевса Юстина I апреля пятого индикта, по антиохийскому исчислению 575 года, в консульство Мавортия воцарился божественный Юстиниан. Он процарствовал 38 лет, 7 месяцев и 13 дней. Был он невысокого роста, широкогрудый, с красивым носом, белым цветом лица, вьющимися волосами. Был он круглолиц, красив, несмотря на то, что у него не было волос на лбу, цветущий на вид, (хотя) борода и голова его поседели, великодушный, христианин. Любил партию венетов. Он был фракийцем, родом из Бедерианы».
Роман императора
Не прижившись в Александрии и побывав во многих городах Востока, Феодора вновь вернулась в Константинополь. Ей исполнилось уже около двадцати пяти лет, что при ее образе жизни было немало. Феодора была красива лицом и к тому же исполнена грации, но невысока ростом, бледнолица, однако не совсем белая, но скорее желтовато-бледная; взгляд ее огромных черных глаз из-под темных четко очерченных бровей был выразителен, а после обретения власти — грозен.
Неизвестно, на каком празднике или оргии император впервые увидел свою будущую супругу, однако влюбился он в нее сразу и до безумия. Он осыпал ее подарками, выделил ей богатое содержание и даже, желая возвысить свою любовницу, возвел ее в сан патрикии.
Мечтая жениться на любимой, Юстиниан даже уговорил дядю отменить старый закон, запрещающий человеку, достигшему звания выше сенаторского, жениться на блуднице. Василевс — глубокий старик — уже не внушал подданным никакого почтения и плохо понимал, что происходит вокруг. Перед Юстинианом же все в страхе пресмыкались.
Однако старая василиса, императрица Луппикина-Евфимия решительно воспротивилась этому браку. Плохо образованная, простая женщина, чуждая всякой испорченности, была крестьянкой и варваркой по происхождению. Она ничего не смыслила в государственных делах, но зато придерживалась традиционной морали и ни за что не допустила бы брак пасынка с бывшей гетерой. Вплоть до ее смерти в 524 году Феодора считалась лишь сожительницей, но не женой Юстиниана, а спустя несколько месяцев после кончины старой василисы они торжественно обвенчались в соборе Святой Софии. В апреле 527 года Феодора была коронована вместе с супругом. Старый Юстин умер спустя пять месяцев после их коронации.
Прокопий Кесарийский:
«…у женившегося на ней и мысли не возникало о позоре своего положения, у него, располагавшего возможностью свершить свой выбор в пределах всей Римской державы и сделать супругой женщину, которая среди всех остальных была бы наиболее благородной, воспитанной вдали от чужих глаз, исполненной чувства глубокой стыдливости и скромности, отличающейся благоразумием и обладающей не только необыкновенной красотой, но и невинностью, из тех, кого называют прямогрудными. А он не счел недостойным назвать своей всеобщую скверну, не стыдясь ничего, что было известно о ней, сойтись с женщиной, замаранной, помимо других грехов еще и многими детоубийствами, ибо она по собственному почину совершала выкидыши».
Если и были недовольные этим браком, то они молчали. Никто из сенаторов, священнослужителей, воинов или простого народа ничем не выразил, что считает недостойным повиноваться бывшей гетере. Те же, что некогда покупали ее за горсть медяков, теперь предпочли забыть об этом и молили бога, чтобы и сама императрица не вспомнила. Ходили страшные слухи о подземной тюрьме, похожей на лабиринт, вход в которую был прямо из гинекея — женских комнат дворца.
«У Феодоры были тайные помещения, скрытые, темные и не имеющие никакого сообщения с миром, где не было различия между днем и ночью».
Своих врагов императрица могла пригласить словно для беседы, и, попав к ней, эти люди навсегда исчезали из мира живых. Даже если спустя много лет, кому-то и удавалось обрести свободу, то на него смотрели как на воскресшего из мертвых.
Прокопий Кесарийский:
«Одного… сенатора она, конфисковав все его имущество, заключила в совершенно темное подземелье, привязав его петлей, накинутой на шею, к стойлу; веревка эта была столь короткой, что он не мог ни выпрямиться, ни распустить петли. Находясь все время в таком положении привязанным к стойлу, этот несчастный должен был и есть, и спать, и выполнять все другие физические потребности, и, чтобы во всем быть похожим на осла, ему оставалось только (научиться) реветь. В таком состоянии этот человек провел здесь больше четырех месяцев, пока он не стал страдать болезнью, так называемой меланхолией, и окончательно не сошел с ума; тогда он был выпущен из этого узилища и вскоре после этого умер».
Феодора отличалась злым и мстительным характером, став василисой, она не упускала случая отомстить тем, кто когда-то унижал ее саму.
Прокопий Кесарийский:
«…ее разум непрестанно и прочно коснел в бесчеловечности. Она никогда и ничего не совершала по чужому внушению или побуждению, но с непреклонной настойчивостью всеми силами осуществляла свои решения, и никто не отваживался испросить у нее милости для того, кто стал жертвой ее недовольства. Ни давность времени, ни удовлетворенность от наложенного наказания, ни всякого рода мольбы, ни страх перед смертью, которая, вероятно, будет ниспослана с небес на весь род человеческий, не могли склонить ее к тому, чтобы унять свой гнев. Одним словом, никто никогда не видел, чтобы Феодора примирилась с тем, кто досадил ей, даже после его смерти, но и сын умершего, словно нечто другое, принадлежавшее отцу, заполучив в наследство вражду василисы, передавал ее до третьего колена. Ибо ее пыл, крайне расположенный возбуждаться для того, чтобы губить людей, был совершенно не способен к умиротворению…»
Феодора ценила преданных ей людей и многое им прощала, охотно покрывая разные мелкие грешки своих друзей. Так, например, ее подруге Антонине сходили с рук многочисленные любовные похождения. Ее супруг — полководец Велизарий — как-то попытался возмутиться и был немедленно обвинен в государственной измене. Но Антонина вовсе не собиралась вдоветь! Две женщины разыграли целый спектакль: в дом Велизария прибыл посланец императрицы, больше похожий на наемного убийцу. Но вместо кинжала или яда он показал полководцу письмо, в котором василиса даровала ему прощение исключительно ради его супруги. Обманутый и униженный патрикий был вынужден целовать ноги своей неверной жены, а василисе отправить богатые подарки. Впоследствии даже возникла легенда о его ослеплении и крайней нищете — но это всего лишь выдумка: императрица не стала калечить мужа своей подруги.
Феодора вообще крайне терпимо относилась к женской неверности и даже назначила штрафы, которые должны были платить мужья, клеветнически обвинившие своих жен в измене. А однажды василиса приказала для острастки, чтобы не говорил ерунды, выпороть новобрачного, утверждавшего, что он «нашел сосуд уже просверленным»: невестой была дочь ее давней подруги — гетеры.
Сословие патрикиев она презирала и ненавидела, находя удовольствие в том, чтобы унижать и высмеивать тех, кто некогда мог подобным образом относиться к ней самой.
Прокопий Кесарийский:
«…если о ком-либо из тех, кто досадил Феодоре, сообщали, что он совершил какой-либо проступок, хотя бы незначительный и не стоящий слов, она немедленно придумывала обвинения, вовсе не применимые к данному человеку, раздувая это дело как великое злодеяние. Выслушивалась масса жалоб, назначался суд по обвинению в низвержении существующего порядка, сходились судьи, собранные ею и готовые сражаться друг с другом из-за того, кто более других окажется способен угодить василисе бесчеловечностью приговора. Имущество пострадавшего она немедленно отписывала в казну, а его самого, подвергнув мукам, даже если он был древнего рода, она, не колеблясь, наказывала изгнанием или смертью. Но если кто-либо из тех, к кому она благоволила, оказывался уличенным в беззаконных убийствах или каком-либо ином тяжком преступлении, она, понося обвинителей и насмехаясь над их рвением, вынуждала их против воли хранить молчание о происшедшем».
Бывшая актриса, она любила придавать и дворцовой жизни подобие спектакля, в котором сама всегда играла главную роль.
Прокопий Кесарийский:
«Когда ей было угодно, она оказывалась способна и самые серьезные из дел превратить в шутовство, словно речь шла о сценическом представлении. Как-то некий патрикий, старый человек, долгое время находившийся на службе (имя которого, хотя мне оно хорошо известно, я ни в коем случае не упомяну, чтобы не увековечить нанесенное ему оскорбление), когда кто-то из ее приближенных одолжил у него крупную сумму денег, не имея возможности взыскать ее, явился к ней, чтобы изобличить перед ней заключившего сделку и просить ее помочь ему обрести справедливость. Заранее узнав об этом, Феодора приказала евнухам, чтобы, когда он предстанет перед ней, все они окружили его и слушали, что она будет изрекать, наставив их в том, что им следует повторять ей в ответ. Когда патрикий явился в гинекей, он, как полагалось, пал перед ней ниц и со слезами на лице сказал: „О владычица, тяжко мужу-патрикию испытывать нужду в деньгах. То, что к другим вызывает сочувствие и жалость, оборачивается оскорблением для человека этого сана. У любого другого, попавшего в крайнюю нужду, есть возможность сказать об этом своим заимодавцам и таким образом тотчас избавиться от хлопот, но муж-патрикий, не имеющий возможности уплатить своим заимодавцам долг, по большей части постыдится сказать об этом, а если скажет, то ему никогда не поверят, поскольку бедность не сочетается с этим сословием. А если ему и удастся убедить, ему придется претерпеть самые постыдные и мучительные страдания. Итак, о владычица, и у меня есть денежные дела с людьми, одни из которых ссудили мне из своих средств, другие же взяли в долг у меня. Заимодавцев, которые беспрерывно преследуют меня, я не могу прогнать из-за стыда перед своим саном; должники же, которым случай не выпал оказаться патрикиями, прибегают к бесчеловечным отговоркам. Припадаю к тебе, молю и прошу помочь мне обрести справедливость и избавить меня от моих теперешних бед“. Так он сказал. Женщина же нараспев ответила: „О патрикий такой-то!“ А хор евнухов подхватил ей в ответ: „Ну и большая же у тебя грыжа“. И вновь этот человек стал умолять и произнес речь, подобную той, что сказал раньше, и вновь женщина ответила так же, а хор откликнулся на ее слова, пока этот несчастный, отчаявшись, не пал перед ней ниц, как полагается, и, удалившись, не отправился восвояси».
Впрочем, так крута Феодора была лишь с патрикиями, с теми, кто никогда не ведал настоящей нужды.
Иоанн Малала:
«В то же самое время благочестивая Феодора после других своих добрых дел сделала следующее. Так называемые содержатели притонов шныряли вокруг, высматривая повсюду бедняков, имеющих дочерей, и, дав им обещания и немного номисм, они забирали тех девиц якобы на воспитание. Сами же выставляли их публично, пользуясь их несчастьем и получая низкую выгоду от продажи их тел. И вынуждали их выставлять себя. Таких содержателей притонов василиса повелела разыскать со всей тщательностью. И когда они были приведены вместе с девицами, она приказала каждому рассказать о клятве, данной их родителям. Те сказали, что дали по пять номисм за каждую девицу. После того как сказанное было подтверждено клятвой, благочестивая василиса, дав деньги, освободила девиц от ярма горького рабства, повелев, чтобы не было содержателей притонов, а девиц, одарив одеждой и дав по номисме, отпустила».
Известно, что она основала монастырь для публичных женщин, решивших оставить свое ремесло. Впрочем, не всегда они попадали в это заведение добровольно, есть сведения, что устав там был настолько суров, что некоторые грешницы бросались со скалы в море, не желая себе такой «добродетельной» жизни. Нетерпима Феодора была и к гомосексуалистам и сурово их преследовала. Наказанием за мужеложство служило публичное оскопление.
Прокопий Кесарийский:
«Прогневалась она на некого Васиана, принадлежавшего к прасинам молодого человека знатного рода, по той причине, что он ее ругательски ругал. Поэтому Васиан (ибо до него дошел слух о ее гневе) бежал в храм Архангела. Она тотчас направила к нему стоящего над народом архонта, повелев предъявлять ему обвинение не в том, что он бранил ее, но приписать ему мужеложество. Архонт извлек его из храма и подверг невыразимо мучительному наказанию. И весь народ, видя, какие несчастья выпали на долю человека благородного и искони воспитанного в неге, тотчас преисполнился сострадания к нему и с плачем принялся кричать до небес, прося пощадить юношу. Та же подвергла его еще более тяжкому наказанию, отсекла ему срамные места и погубила его, не имея против него никаких улик, а имущество отписала в казну. Таким образом, когда эту бабу охватывал гнев, безопасности не давал ни храм, ни запрет со стороны закона; мольбы целого города оказывались бесполезны, чтобы спасти попавшего в несчастье, и ничто другое не могло оказаться препятствием на ее пути».
Но даже самые злоязычные биографы Феодоры не решались усомниться в ее любви к мужу и его ответном чувстве к ней. Юстиниан был «слишком добродушен», Феодора — «сурова и крайне высокомерна», но были у них общими корыстолюбие, кровожадность, отсутствие всякой искренности и умение виртуозно лгать. Когда однажды ее заподозрили в чрезмерном пристрастии к молодому и очень красивому рабу, она, без всякой его вины, а лишь для того, чтобы развеять все подозрения, приказала жестоко высечь его плетьми и отправить вон из дворца.
Феодора была весьма религиозна и покровительствовала священникам-монофизитам: способствовала избранию патриархом Анфима, а после его низложения в 536 году укрывала его двенадцать лет в тайной келье своего дворца, где было устроено подобие монастыря. Ее биограф, епископ Иоанн Эфесский сообщает, что Феодора, втайне от Юстиниана, отправила миссионеров-монофизитов к племени нобадов в Нубию:
«Царица горела ревностью Божией, она приняла (его) с радостью и обещала, что будет сделано все, чтобы отвратить этот народ от заблуждения почитания идолов».
Прокопий Кесарийский:
«…они в своей совместной жизни ничего не совершали друг без друга. Долгое время всем казалось, что они всегда совершенно противоположны друг другу и образом мыслей, и способом действий, но затем стало понятно, что они намеренно создавали такое представление о себе, чтобы подданные, составив о них единое мнение, не выступили против них, но чтобы представление о них у всех подданных разделилось».
«У Юстиниана всякое дело шло легко не столько потому, что он был остер умом, сколько потому, что он, как было сказано, по большей части обходился без сна и являлся самым доступным человеком на свете. У людей, хотя бы и незнатных и совершенно безвестных, была полная возможность не только явиться к тиранну, но и иметь с ним тайную беседу. Попасть же к василисе было невозможно даже кому-либо из архонтов, разве что он потратит на это массу времени и труда, но все они с рабским усердием постоянно пребывали в ожидании, все время находясь в узком и душном помещении. Ибо отсутствовать здесь для любого из них означало подвергнуть себя смертельной опасности. Все это время они стояли на цыпочках и каждый изо всех сил старался держать голову выше, чем соседствующие, чтобы евнухи, выходя, могли его заметить. Приглашались же лишь некоторые из них, и то с трудом и по прошествии множества дней, а войдя к ней, они в великом страхе как можно скорее удалялись, лишь пав перед ней ниц и коснувшись краешком губ ступней обеих ее ног. Говорить с ней или просить ее, если она сама не повелевала этого, было недопустимо. Государство погрязло в раболепии, получив в ее лице надсмотрщика рабов».
И если василевс возлагал на кого-нибудь какое-либо поручение помимо ее воли, дела у этого человека принимали такой оборот, что вскоре он с великим срамом отрешался от должности и погибал самой позорной смертью.
«…Сенат сидел, словно изображение на картине, не являясь господином своих решений и не обладая влиянием для доброго дела, но собирался лишь для вида, ради соблюдения древнего закона, поскольку никому из собравшихся здесь вообще не позволялось подавать голос, василевс же и его супруга обычно делали вид, будто они разошлись во мнениях, хотя все у них между собой было уже решено. Если кому-нибудь казалось небезопасным то, что он выиграл тяжбу незаконным образом, он, дав этому василевсу еще сколько-то золота, немедленно добивался того, что издавался закон, идущий вразрез со всем тем, что было установлено ранее. Но если кто-нибудь другой просил восстановить этот упраздненный закон, то автократор отнюдь не считал недостойным вернуться к нему и восстановить его. Никакого постоянства власти не существовало, но весы правосудия колебались из стороны в сторону, склоняясь туда, куда влекла их большая тяжесть золота».
Внебрачные дети
Детей у Феодоры и Юстиниана не было, но есть сведения о двух внебрачных детях Феодоры, рожденных ею еще в бытность гетерой. Мальчик по имени Иоанн был воспитан в Аравии отцом. Когда взрослеющий Иоанн появился в Константинополе, чтобы вернуться к матери, та, испугавшись гнева Юстиниана, сделала так, что больше его никто не видел.
Прокопий Кесарийский:
«…совершив все полагающиеся обряды по умершему отцу, он какое-то время спустя явился в Византию и сообщил об этом деле тем, кто постоянно ведал доступом к его матери. И те, подумав, что она будет рассуждать так, как подобает человеческому существу, объявили матери, что прибыл ее сын Иоанн. Женщина, испугавшись, как бы эти слова не дошли до ее мужа, повелела привести мальчика к ней. Когда он явился и она увидела его, она вверила его одному из своих прислужников, которому обычно поручала подобные дела. И каким образом этот несчастный исчез из числа людей, я не могу сказать; до сих пор его никому не удалось увидеть, даже и после того, как василиса умерла».
Насколько правдив этот ужасный рассказ, судить трудно. Зато точно известно, что дочь Феодоры — также внебрачная — жила при дворе в Константинополе, не подвергаясь никаким опасностям. И даже Прокопий Кесарийский, ненавидевший Феодору, подтверждает этот факт: своего внука Феодора женила на дочери Антонины — своей заклятой подруги. Впрочем, почти сразу после смерти императрицы та развела молодых супругов и выдала дочь замуж за другого.
Надо признать, что главный биограф Феодоры — Прокопий Кесарийский — чрезвычайно ее ненавидел. Он приписывал этой незаурядной женщине всевозможные злодеяния и даже обвинял ее в гибели дочери вестготского короля Теодориха — Амаласунты.
Амаласунта была дочерью остготского короля Теодориха Великого и Аудофледы, сестры знаменитого Хлодвига I, короля франков. Судьба этой женщины — умной, красивой, образованной, талантливой — сложилась крайне несчастливо. Она покровительствовала наукам, пыталась возродить римскую славу, возвратила детям казненного ее отцом философа Боэция конфискованные имения. В числе ее первых советников был Марк Аврелий Кассиодор — выдающийся римский писатель, ученый и государственный деятель.
Но несмотря на все ее таланты, готская знать неохотно сносила власть женщины. Осуждались ее союзнические отношения с императором Юстинианом. Единственный сын и наследник Амаласунты, которому она старалась дать классическое образование, по настоянию готской знати был окружен молодыми готами — «золотой молодежью» того времени. Попав под их влияние, он спился и умер всего лишь восемнадцати лет отроду.
Лишившись наследника, Амаласунта предложила стать королем своему двоюродному брату, Теодахаду из Тусции. Едва лишь он был коронован, как немедленно приказал арестовать свою благодетельницу и заточить ее на уединенном острове озера Больсена. Оттуда свергнутая королева написала императору Юстиниану, прося его об убежище. Василевс дал свое согласие. Но Прокопий Кесарийский утверждает, что Феодора была против этого: мол, василиса встревожилась, узнав, что красивая и очень умная женщина просит приюта в Константинополе. Ревнуя мужа, она дала строгий наказ послам всячески препятствовать отъезду Амаласунты. В результате этого промедления дочь короля была убита своей сестрой: ее заперли в горячей бане и уморили горячим паром и угарным газом.
Смерть Феодоры
Иоанн Малала:
«В июле месяце того же индикта был такой страшный гром и молнии, что от них пострадали люди, которые в это время спали. Откололась тогда и часть колонны в Ксиролофе.
28-го числа того же месяца десятого индикта скончалась августейшая Феодора».
Феодора умерла в 548 году после продолжительной болезни, как полагают, от рака. Она была похоронена со всеми императорскими почестями в церкви Двенадцати апостолов в Константинополе. Юстиниан после смерти жены более не женился. Давая торжественные обещания, он клялся ее именем, которое он увековечил в названиях многих городов Византии.
Сразу после смерти василиса была объявлена святой — блаженной и доныне почитается в православной церкви. Однако надо признать, что нет никаких точных данных, что она действительно была православной: блаженная василиса, скорее, принадлежала к монофизитам.
До нас дошли аутентичные прижизненные изображения Феодоры и Юстиниана, выполненные талантливыми мастерами. Они очень точно передают облик этой четы. Наиболее знаменита мозаика в баптистерии Сан-Витале в Равенне. Императрица с супругом изображена на двух панно, в тот момент, когда они подносят дары храму. Оба — в парадных уборах, окружены царедворцами. Их головы окружают нимбы.
Глава 5
Италия, Возрождение
Треченто. Чума
Чума пришла с Востока. Никто не знает точно, что послужило началом страшнейшей пандемии смертельной болезни: то ли пятый крестовый поход, то ли война генуэзцев с золотоордынским ханом Джанибеком, то ли пристрастие галантных дам и кавалеров к восточным шелкам, поставлявшихся из зачумленных районом Китая. Так или иначе, на Европу обрушилась страшная беда.
«Флоренцию, прекраснейший изо всех итальянских городов, постигла смертоносная чума…» —
именно так начинается «Декамерон» Джованни Боккаччо:
«… в начале болезни у мужчин и женщин показывались в пахах или под мышками какие-то опухоли, разраставшиеся до величины обыкновенного яблока или яйца, одни более, другие менее; …в короткое время эта смертельная опухоль распространялась от указанных частей тела безразлично и на другие, а затем признак указанного недуга изменялся в черные и багровые пятна, появлявшиеся у многих на руках и бедрах и на всех частях тела, у иных большие и редкие, у других мелкие и частые. И как опухоль являлась вначале, да и позднее оставалась вернейшим признаком близкой смерти, таковым были пятна, у кого они выступали. Казалось, против этих болезней не помогали и не приносили пользы ни совет врача, ни сила какого бы то ни было лекарства… только немногие выздоравливали и почти все умирали на третий день после появления указанных признаков…
…не только беседа или общение с больными переносило на здоровых недуг и причину общей смерти, но, казалось, одно прикосновение к одежде или другой вещи, которой касался или пользовался больной, передавало болезнь дотрагивавшемуся».
Свирепствовала болезнь несколько лет (1346–1351), буквально опустошая целые области. Люди жили, зная, что каждый день может стать для них последним. Одни полагали, что умеренная жизнь и воздержание от всех излишеств помогут им в борьбе со злом. Они старались уединиться или собирались небольшими кружками, предаваясь постам и молитвам. Другие — напротив — ловили каждый миг ускользающей жизни. Те, кому позволяли средства, употребляли изысканную пищу и лучшие вина, проводили время среди музыки и удовольствий, какие только могли себе доставить. Не вынося уединения, они утверждали, что много пить и наслаждаться, бродить с песнями и шутками, удовлетворять, по возможности, всякое желание, смеяться и издеваться над всем, что приключается — вот вернейшее лекарство против недуга. Они кочевали из одной таверны в другую, выпивая без удержу и меры, порой устраивая пирушки даже в выморочных или брошенных домах. Таких домов было очень много: люди бежали из городов, бросая имущество «точно им больше не жить». Большая часть домов стала общим достоянием, и посторонний человек, если вступал в них, пользовался ими так же, как пользовался бы хозяин. «Всякому позволено было делать все, что заблагорассудится», — грустно заключает Боккаччо.
Именно тогда, в середине треченто, окончательно сформировалось мировоззрение Итальянского Ренессанса: безудержный гедонизм, стремление наслаждаться сегодняшним днем, не беспокоясь о дне завтрашнем, который мог и не наступить. Здесь и далее будут употребляться термины «треченто», «кватроченто», «чинквеченто» — принятые в истории итальянские наименования четырнадцатого, пятнадцатого и шестнадцатого веков. Да, именно так: треченто — это четырнадцатый век, а не тринадцатый, так как название переводится с итальянского как «трехсотые годы»; соответственно кватроченто — это «четырехсотые годы», а «чинквеченто» — пятисотые, т. е. шестнадцатый век.
Разгул страстей не минул ни светских лиц, ни духовных. Тысячи монахов и монахинь жили вне монастырских стен. Священнослужители занимались прибыльным бизнесом, содержа мясные лавки, хоть им была положена постная пища. Порой было и того хуже: они выступали сутенерами или содержали кабаки и игорные дома. Неоднократно издавались указы, запрещающие священникам «ради денег делаться сводниками проституток», но все напрасно: уж больно велик был доход, получаемый от домов терпимости.
Историк Корнелий Агриппа сообщает, что ежегодный доход от лупанариев (публичных домов) приносил папе двадцать тысяч дукатов.
«Прелаты апостольской курии, — говорит он, — также имели некоторые права на часть доходов в этих домах. Дело это считалось настолько обыденным, что мне часто приходилось слышать, как епископы, подсчитывая доходы, говорили: „Два бенефиция дают мне три тысячи дукатов в год, один приход приносит пятьсот, монастырь — триста, а пять шлюх в лупанариях папы мне приносят двести пятьдесят“».
Порой и женские монастыри превращались в публичные дома, писатели того времени открыто говорят об этом. Монахини принимали клиентов и предавались оргиям, а потом в сточных канавах находили младенческие скелеты.
Когда вместе с войском французского короля Карла VIII в конце кватроченто — XV века так называемая французская болезнь, раньше вспыхивавшая в Италии эпизодически, начала распространяться в ужасающей степени, жертвами ее пали не только многие светские, но и высокопоставленные духовные лица. По католическому обычаю, больные посвящали святым гипсовые или восковые слепки недужных органов. Эпидемия распространилась столь широко, что статуи Девы Марии были буквально окружены и обвешаны слепками половых членов.
Таллеман де Рео:
«…лекарь г-на де Креки прибыл в составе его посольства в Рим. Кто-то в Ватикане спросил этого лекаря, где папская кухня, на что он ответил со смехом: „В Чистилище“. Его чуть было не привлекли к суду инквизиции, но, узнав, у кого он служит, не посмели».
Искусство и литература начинающегося Возрождения, забыв про средневековую скромность и романтизм, обратилась к теме наслаждений плоти. Разнообразные игривые новеллы, подчас граничащие с самой настоящей порнографией, были очень популярны. Особенно прославился Антонио Беккаделли (1394–1471), по прозвищу Панормита, что означает уроженец Палермо. Он состоял на службе неаполитанского короля Альфонса Арагонского Великодушного, занятого борьбой со своей мачехой, злой королевой Джоанной. Его перу принадлежат и серьезные труды: «О речениях и деяниях короля Альфонса Арагонского», собрание «Дружеских писем», но своей огромной известностью он обязан в первую очередь скандальному сборнику эпиграмм, названному «Гермафродит». Он был написан автором еще в юности в Сиене. Панормита подражал римлянину Марциалу, но превзошел его по части эротики. Критики единодушно сходятся в том, что «Гермафродит» произведение малопристойное. Сборник был с восторгом принят гуманистами и встретил ожесточенные нападки со стороны проповедников, сжигавших по всей Италии изображения его автора. Книга эта была посвящена Козимо Медичи и сразу стала очень популярной по всей Италии. Когда в Вероне какой-то самозванец выдал себя за автора «Гермафродита», в его честь городские власти даже устроили праздник.
Инквизиция
Католическая церковь утратила авторитет, в Европе плодились ереси, которые угрожали могуществу Римского престола. В XII — начале XIII веков на юге Франции и на севере Италии распространилась ересь катаров, которые сразу поставили себя в оппозицию Риму утверждением, что Церковь должна жить в бедности, а не в роскоши. На этом основании они часто грабили монастыри и аббатства, что, без сомнения, не могло не вызвать негодования католических епископов. Для борьбы с еретиками в 1215 году был создан особый церковный суд под названием «Инквизиция». Его главой был назначен испанец Доминик де Гусман, в будущем объявленный святым. В 1222 году папа Григорий IX отправил в Южную Францию первые отряды инквизиторов, которым предоставлялась власть самостоятельно расследовать деятельность тамошних еретиков, конфисковывать их имущество, а их самих сжигать.
Постепенно перечень задач Инквизиции расширялся: с конца XV века в ее компетенцию начинают входить суды над ведьмами. Процессы над колдунами имели место еще во времена Меровингов: Григорий Турский, рассказывая о событиях конца VI века, описывает сожжение сначала одной колдуньи, якобы вызвавшей смерть двух королевских сыновей, а через три года, когда умер и третий сын короля, на костер было отправлено сразу несколько женщин. Но этим дело и ограничилось.
В IX веке разразился еще один громкий процесс: старшие сыновья короля Людовика Благочестивого обвинили в колдовстве его вторую жену — красавицу Юдифь. Ее подруга и доверенное лицо Герберга была обвинена в малефиции и венефиции, т. е. в учинении ущерба и яда, и была брошена в реку Саону. Саму красавицу-королеву несколько лет продержали в заключении в монастыре, но в конце концов она сумела оправдаться и добиться королевских привилегий и земельных наделов для своих детей.
В X и XI веках тоже периодически случались процессы над колдунами и ведьмами. Священники, вожделевшие красивых женщин, обвиняли тех в колдовстве и бедняжек сбрасывали с городских стен, вешали, жгли или топили, часто даже не по официальному приговору, а по самосуду толпы. Так в 1090 году во Фрейзинге, из-за конфликта с епископом, суд некоторое время совершенно бездействовал, и заподозренные в колдовстве три женщины были подвергнуты толпой испытанию водой. Испытание не дало положительных результатов и женщин подвергли испытанию плетьми. Под пыткой все трое отрицали свою вину, но слухи о коварстве преступниц взбудоражили жителей не только Фрейзинга, но его окрестностей, женщины вторично подверглись наказанию плетьми, и в конце концов их живьем сожгли на берегу реки Изара.
Все это были отдельные эпизоды, и число казнимых не превышало нескольких человек, массовый характер процессы над ведьмами приобрели не во времена «мрачного Средневековья», а в период Ренессанса, в четырнадцатом и пятнадцатом веках. Этому способствовали буллы римских пап Иоанна XXII и Иннокентия VIII. Последний был известен своими гомосексуальными наклонностями, что не мешало ему иметь шестнадцать незаконнорожденных детей. Тяжело заболев и желая продлить свое земное существование, он согласился на «переливание крови». Об этом рассказывает Стефано Инфессура (1435–1500) — итальянский гуманист, историк и юрист, знаменитый своими «Римскими дневниками», в которых он приводит неофициальную историю Рима и папства. Будто бы, по рекомендации какого-то еврейского врача, папа выпил кровь трех мальчиков, едва достигших десяти лет. Каждому из них пообещали по дукату, но все трое умерли от кровопотери. Папу их кровь также не спасла.
Этот папа издал в 1484 году знаменитую буллу против ведьм, в которой прямо запретил светским и местным церковным властям чинить какие-либо препятствия инквизиторам, грозя за это отлучением и другими карами. И видимо, это было более чем актуально: местные власти приходили в ужас от свирепства папских следователей, буквально опустошавших их земли, и пытались умерить их рвение. Некий епископ сокрушался, что во вверенных ему деревнях выжило всего две женщины.
Булла Иннокентия VII:
«…Не без мучительной боли недавно мы узнали, что в некоторых частях Германии…очень многие лица обоего пола, пренебрегли собственным спасением и, отвратившись от католической веры, впали в плотский грех с демонами инкубами и суккубами и своим колдовством, чарованиями, заклинаниями и другими ужасными суеверными, порочными и преступными деяниями причиняют женщинам преждевременные роды, насылают порчу на приплод животных, хлебные злаки, виноград на лозах и плоды на деревьях, равно как портят мужчин, женщин, домашних и других животных, а также виноградники, сады, луга, пастбища, нивы, хлеба и все земные произрастания, что они нещадно мучают как внутренними, так и наружными ужасными болями мужчин, женщин и домашних животных, что они препятствуют мужчинам производить, а женщинам зачинать детей и лишают мужей и жен способности исполнять свой супружеский долг, что, сверх того, они кощунственными устами отрекаются от самой веры, полученной при святом крещении, и что они, по наущению врага рода человеческого, дерзают совершать и еще бесчисленное множество всякого рода несказанных злодейств и преступлений, к погибели своих душ, к оскорблению божеского величия и к соблазну для многого множества людей.
…мы нашей апостольской властью постановляем: да не чинится никакой помехи… инквизиторам при исполнении ими их обязанностей и да позволено будет им исправлять, задерживать и наказывать лиц, совершающих указанные преступления…
…тех же, кои будут чинить препятствия, какого бы положения эти лица ни были, епископ должен без всякого прекословия карать отлучением, запрещением в священнослужении, лишением таинств и другими еще более ужасными наказаниями, а если потребуется, то и привлекать к содействию против них руку светской власти…»
Три года спустя, в 1487 году, увидело свет страшное руководство для инквизиторов, оставленное членами ордена доминиканцев, профессорами богословия Яковом Шпренгером и Генрихом Инститорисом — «Молот ведьм» (1487 г.). На взгляд современного читателя, это собрание самых диких суеверий, откровенной чуши и всевозможных непристойностей, которое выглядело бы смехотворным, если бы не третья часть, в которой описывается ход дознания.
Цитата из «Молота ведьм»:
«В городе Равенсбурге один юноша был привязан к девушке, но когда захотел бросить ее, то чародейственным образом потерял мужской член, так что не мог видеть его и чувствовал лишь гладкое тело. Он опечалился. Однажды он пошел в погребок купить вина; пока он там сидел, пришла туда одна женщина, которой он подробно рассказал причину своего горя и показал ей, что стало с его телом. Эта хитрая женщина спросила, не подозревает ли он кого-либо. Он назвал и рассказал всю историю. Тогда женщина сказала: „Необходимо, чтобы ты силою, так как любезность не поможет, принудил ее вернуть тебе здоровье“. Юноша темной ночью стал выжидать ведьму на дороге, по которой та обычно проходила; когда он увидел ее, то стал просить вернуть ему здоровье; та ответила, что она не повинна и ничего не знает; тогда он набросился на нее и стал душить полотенцем, крича: „Если ты не вернешь мне здоровья, то умрешь от моей руки“. Так как лицо ее уже распухло и посинело, то она сказала: „Хорошо, отпусти меня и я тебя вылечу“. Когда юноша ослабил узел петли, ведьма коснулась рукой до его бедер у лобка и проговорила: „Теперь имеешь, чего хотел“. Юноша, как он рассказывал потом, прежде чем убедиться глазами и осязанием, явственно почувствовал, что одним прикосновением ведьмы член его был восстановлен. Подобное же рассказывал один уважаемый священник, честной жизни и известный в ордене своими познаниями, из Шпейерского монастыря. „Однажды, — говорил он, — когда я принимал исповедь, пришел юноша и во время исповеди горько жаловался, что он потерял половой член. Удивившись, я не хотел верить его словам; „Тот легок сердцем, кто легко верит“, — говорит премудрый. Но я убедился своими глазами, когда юноша, сняв платье, показал то место, и я ничего не увидел. Будучи совершенно в здравом уме, я спросил? не подозревает ли он кого-нибудь, кто его так околдовал; юноша ответил, что подозревает, но что ее здесь нет, — она живет в Вормсе; „Тогда я тебе советую: немедля иди к ней и постарайся, насколько возможно, обещаниями и ласковыми словами умилостивить ее“. Он так и сделал. Через несколько дней он вернулся и благодарил меня, рассказав, что он здоров и все получил обратно; я поверил его словам, но снова так же проверил и своими глазами“».
Подсчитано, что за 150 лет (до 1598 г.) в Испании, Италии и Германии было сожжено 30 тысяч ведьм. Инквизиция заговорила о слетающихся из разных концов Европы стаях ведьм, устраивающих шабаши, и для уловления этих преступников наладила целую сеть инквизиционных трибуналов. В изобилии выходили книги о колдовстве и магии, ученые мужи рассуждали о том, может ли дьявол оплодотворить женщину, теряет ли при этом девушка девственность, может ли колдун лишить мужчину полового члена и о прочих «важных» вопросах. Во множестве трудов разбиралось и то, что же происходит на шабашах.
Считалось, что шабаши устраивались обычно на покинутом кладбище, вокруг виселицы, развалин замка или заброшенного монастыря. Чтобы попасть на шабаш, ведьмы пользуются специальной мазью, приготовленной из печени некрещеных младенцев. Ведьма мажет тело этой мазью, садится верхом на помело, произносит заклинание и тут же взлетает в воздух. Ей не страшны ни буря, ни дождь, ни замки на дверях.
Дьявол представлялся хвостатым, с козлиными ногами и крыльями как у летучей мыши. Ему отвешивали поклоны, повернувшись спиной отрекались от Бога, Богородицы, святых и посвящали себя дьяволу. Ведьмы и колдуны, имея в руках факелы, бешено танцевали, в полночь начиналось пиршество, на котором пожирались жабы, пауки и внутренности детей, умерших некрещеными. Пиршество сопровождалось оргией, за которой следовала черная обедня. Облаченный в черную ризу дьявол злобно издевался над христианской службой и предлагал для поклонения огромную красную морковь. Первые лучи света разгоняли ведьм, и они разлетались, точно стая ворон. По пути они выбрасывали свои мази и яды на жатву и тем самым ее губили. Дьявол вручал ведьмам магический порошок, изготовленный из толченых костей мертвецов с пеной жаб.
С его помощью ведьмы губили поля, отравляли пищу и убивали людей. Кроме того, у ведьмы имелась магическая палочка, которой она если ударяла по луже, то вызывала проливные дожди и грозный град, переносила плодородие с поля одного крестьянина на поле его соседа и т. д. Не вредить людям ведьма не могла: дьявол не разрешал. Если она пыталась ослушаться, он бил и терзал ее, вселялся в нее и делал ее одержимой.
Читать бесплатно другие книги:
