Всемирная история без цензуры. В циничных фактах и щекотливых мифах Баганова Мария
«…Королева-мать… твердо верила в предсказания… верила в то, что большие, громко жужжащие мухи понимают все, что говорится, и повторяют сказанное. Увидев хотя бы одну, она никогда не говорила ничего, что должно было оставаться в тайне».
«Покойная Королева-мать со своей стороны не очень-то старалась ладить со своим супругом, она придиралась к нему по любому поводу. Однажды, когда он велел выпороть дофина, она воскликнула: „С вашими ублюдками вы бы так не поступили!“
— Что до моих ублюдков, — отвечал он, — мой сын всегда сможет их высечь, ежели они станут валять дурака; а вот его-то уж никто не выпорет.
Я слышал, будто Король дважды собственноручно высек дофина: один раз, когда тот возымел отвращение к некоему придворному, да такое, что в угоду ему пришлось выстрелить в этого дворянина из незаряженного пистолета для виду, словно его убивают; в другой раз за то, что дофин размозжил головку воробью; и поскольку Королева-мать рассердилась, Король сказал ей: „Сударыня, молите бога, чтобы я еще пожил; если меня не станет, он будет дурно обращаться с вами“.
Кое-кто подозревал что Королева-мать причастна к смерти Короля: потому-то, мол, никто не видел показаний Равайака. Достоверно известно, что Король, когда Кончини (впоследствии маршал д’Анкр) отправился навстречу ему в Монсо, сказал: „Умри я, этот человек погубит мое государство“».
В управлении страной она не участвовала, но не Генрих был тому виной: он несколько раз приглашал ее на Совет, но Мария плохо разбиралась в тонкостях политики, не улавливала смысл витиеватых дипломатических пассажей и откровенно скучала. Зато она любила драгоценности и прекрасно в них разбиралась, предпочитая всем прочим камням бриллианты и жемчуг. Платье, которое она надела на крестины дофина Людовика XIII, было украшено тремя тысячами алмазов и тридцатью тысячами жемчужин. Всего в ее коллекции насчитывалось 5878 жемчужин.
Нелюбимая народом королева постаралась окружить себя верными людьми — итальянцами, и этим вызвала еще большую неприязнь французов. Наибольшую ненависть вызывали Кончино Кончини и его жена Леонора Дори Галигаи. Она была молочной сестрой королевы и пользовалась ее безграничным доверием и любовью. Внешне Леонора совсем не соответствовала канонам красоты того времени: она была «маленькая, очень худая, очень смуглая, хорошо сложенная особа с резкими и правильными чертами лица». Супруг Леоноры исполнял при королеве обязанности шталмейстера, он был «тщеславен и хвастлив, гибок и смел, хитер и честолюбив, беден и жаден». Он стал главным фаворитом королевы, именно ему приписывалось отцовство в отношении младшего сына Марии Медичи Гастона.
После гибели супруга Мария Медичи назначила Кончини первым камергером, губернатором Амьена и сделала его маршалом Франции, несмотря на то, что военным он не был. Фаворита считали одним из богатейших людей Франции: только для того, чтобы купить Анкрский маркизат, ему было пожаловано из казны восемь миллионов экю. Мария Медичи не только постоянно ссужала фаворита деньгами, но даже подарила ему несколько драгоценных камней из короны.
Своего богатства он не скрывал: Кончини любил пиры и праздники, он содержал роскошный особняк, оценивавшийся в 200 тысяч экю. Этот особняк от Лувра отделял большой овраг, и маршал приказал соорудить специальный мост, чтобы ему было удобнее попадать к своей владычице. Это сооружение народ без стеснения называл «мостом любви». Кончини чаще проводил время в Лувре, чем дома: на допросах Леонора Галигаи заявила, что ее муж «не обедал, не ужинал и не спал с нею на протяжении последних четырех лет». Современники называли ситуацию отвратительной, скандальной. Кончини и его жена фактически управляли страной, манипулируя податливой и не слишком умной королевой. Определенной политической цели у них не было, они действовали лишь ради личного обогащения и, не стесняясь, брали взятки.
Кончилась эта идиллия, когда Людовик XIII подрос и тоже завел себе фаворита. Им стал Шарль д’Альбер, позднее ставший герцогом де Люинем. Их с королем связывали очень близкие отношения, многие историки склонны считать молодых людей любовниками. Что ж, Людовик действительно всю жизнь несколько побаивался женщин.
Таллеман де Рео:
«Проявлять свои любовные чувства Король начал прежде всего к своему кучеру Сент-Амуру. Потом он почувствовал склонность к Арану, псарю. Великий приор Вандомский, командор де Сувре и Монпуйан-Ла-Форс, человек умный и мужественный, но некрасивый и рыжеватый (он погиб впоследствии во время войны с гугенотами), были удалены один за другим Королевою-матерью. Наконец появился г-н де Люин».
Под влиянием своего друга, он обрел уверенность в себе, решил стать из номинального короля фактическим и отдал приказ Никола Витри, капитану своих гвардейцев, убить Кончини. Весной 1617 года, когда фаворит королевы по «мосту любви» шел во дворец в окружении пятидесяти человек свиты, перед ним неожиданно возник Витри и схватил его за руку со словами: «Именем короля вы арестованы!» Кончини оторопел, затем возмутился и попытался выхватить шпагу, чтобы наказать наглеца, но не успел: три пистолетные пули почти одновременно поразили его, одна из них угодила в лицо, изрядно его изуродовав, и по крайней мере два ранения были смертельными. Упавшего Кончини гвардейцы принялись избивать ногами, а его охрана не сделала ни малейшей попытки его защитить, сразу же обратившись в бегство. Витри отправился сообщить монарху, что его приказ исполнен. Людовик XIII приказал открыть окно, вышел на балкон и, не скрывая своей радости, крикнул убийцам: «Большое спасибо! Большое спасибо всем! С этого часа я король!»
Когда Марии Медичи сообщили о гибели ее фаворита, она побледнела и, узнав, кто и по чьему приказу его убил, произнесла: «Я царствовала семь лет, теперь меня ждет венец только на небе».
Мария попросила аудиенции у короля, но Людовик XIII велел ответить, что у него нет времени принять ее. Она настаивала, упрашивала, напоминая о сыновнем долге, но Людовик так ее и не принял. Зато в ее покои явился Витри и запретил ей покидать свои апартаменты. Каменщики замуровали все двери, кроме одной, превратив королеву в пленницу. В это время за окнами другие рабочие разрушали «мост любви».
Но, увы, это был еще не конец! На следующий день толпа разыскала могилу, где было поспешно зарыто тело Кончини, и раскопала ее. «Бесчинство началось с того, что несколько человек из толпы стали плевать на могилу и топтать ее ногами, — рассказывал г-н Кадне, брат коннетабля де Люиня. — Другие принялись раскапывать землю вокруг могильного холма прямо руками и копали до тех пор, пока не нащупали места стыка каменных плит».
Вскоре надгробный камень был поднят, и кто-то из толпы наклонился над раскрытой могилой. Он привязал веревку к ногам трупа, уперся ногами и начал тащить. Священники, попытавшиеся помешать надругательству, вынуждены были спасаться бегством. Когда мертвое тело оказалось на поверхности, шквал палочных ударов обрушился на труп, и без того изуродованный гвардейцами Витри. Труп протащили волоком до Нового Моста и там привязали за голову к нижней части опоры. Парижская чернь, словно сойдя с ума, принялась плясать вокруг, распевая непотребные куплеты. Потом какой-то юноша, достав из кармана нож, отрезал мертвецу нос и в качестве сувенира сунул себе в карман. Его пример оказался заразителен: каждому из присутствовавших захотелось взять себе хоть что-то на память. Пальцы, уши и даже «стыдные части» исчезли в мгновение ока. Менее удачливым пришлось довольствоваться «клочком плоти», вырезанным из мягкой части ягодицы… Когда каждый получил свой кусок, еще более возбудившаяся толпа отвязала от моста то, что осталось от трупа, и с дикими воплями потащила его дальше через весь Париж, чтобы вновь вернувшись к Новому Мосту сжечь его на костре.
Г-н Кадне:
«В толпе был человек, одетый в красное, и, видимо, пришедший в такое безумие, что погрузил руку в тело убитого и, вынув ее оттуда окровавленную, сразу поднес ко рту, обсосал кровь и даже проглотил прилипший маленький кусочек. Все это он проделал на глазах у множества добропорядочных людей, выглядывавших из окон. Другому из одичавшей толпы удалось вырвать из тела сердце, испечь его неподалеку на горящих угольях и при всех съесть его с уксусом!»
Жена Кончини, Леонора Галигаи была обвинена в колдовстве, арестована, подвергнута многочисленным допросам и акту экзорцизма. Суд счел ее ведьмой, повинной в занятиях черной магией, и два месяца спустя она была обезглавлена и сожжена на Гревской площади.
Мария Медичи прожила еще двадцать пять лет. Некоторое время она находилась в заключении в Блуа, затем бежала оттуда в Ангулем, потом помирилась с сыном и вернулась в Париж, но не найдя общего языка с кардиналом Ришелье, вынуждена была снова оставить столицу Франции. Она переселилась в Лондон, затем в Кельн, где и умерла в бедности и одиночестве.
Де Люинь еще целых четыре года считался самым влиятельным человеком в стране. Его боялись, но не любили, видя в нем второго Кончини. Он требовал и получал новые должности (специально для него была восстановлена должность коннетабля Франции), выгодно женился сам и устроил хорошие партии своим братьям. Но затем король охладел к своему любимцу, увлекшись молодым красавцем Анри Куаффье де Рюзе, маркизом де Сен-Мар. Шарль д’Альбер де Люинь был отправлен подальше от Парижа, командовать королевскими войсками в войне против беарнских кальвинистов. Во время военных действий он подхватил лихорадку и умер. Роман короля с Сен-Маром тоже не продлился долго: молодой человек впутался в заговор против Ришелье и в 22 года сложил голову на плахе.
Кроме увлечений мужчинами, Людовик XIII имел красавицу-жену — воспетую в литературе Анну Австрийскую и дважды переживал платонические увлечения с ее придворными дамами: Марией Хатефор и Луизой де Лафайет.
Таллеман де Рео:
«Покойный Король был неглуп; но, как я уже однажды сказал, ум его имел склонность к злословию; говорил он с трудом (Г-н д’Аламбон сильно заикался. Король, увидевший его в первый раз, обратился к нему, заикаясь, с каким-то вопросом. Тот, как вы можете себе представить, ответил ему таким же образом. Это неприятно поразило Короля, словно этот человек желал посмеяться над ним. Подумайте только, как это все выглядело правдоподобно! И ежели бы Короля не уверили, что этот дворянин — заика, Король, быть может, обошелся бы с ним дурно.), и поскольку в придачу он отличался робостью, то и держался, как правило, нерешительно. Он был хорошо сложен, довольно сносно танцевал в балетах, но почти всегда изображал смешных персонажей. Он прочно сидел в седле, мог при случае легко снести усталость и умел выстроить армию в боевой порядок.
Он был немного жесток, как и большинство замкнутых и малодушных людей, ибо правитель наш доблестью не отличался, хотя и желал прослыть отважным. При осаде Монтобана он безучастно взирал на тех гугенотов, которых Бофор велел оставить в городе; большинство из них были тяжело ранены и лежали во рвах замка Королевской резиденции (рвы эти были сухие, и раненых снесли туда, как в наиболее надежное место); Король так ни разу и не распорядился напоить их. Несчастных пожирали мухи.
Долгое время он развлекался тем, что передразнивал гримасы умирающих. Узнав, что граф де Ларош-Гийон (Это был человек, который умел забавно говорить.) находится при смерти, Король послал к нему дворянина, дабы справиться, как он себя чувствует. „Скажите Королю, — ответил граф, — что он сможет поразвлечься довольно скоро. Ждать вам почти не придется: я вот-вот начну свои гримасы. Не раз помогал я ему передразнивать других, нынче настает мой черед“. Когда Сен-Map был осужден, Король сказал: „Хотел бы я посмотреть, как он гримасничает сейчас на эшафоте“.
…он любил… г-жу д’Отфор, которая была всего лишь фрейлиной Королевы. Подружки говорили ей: „Милочка, тебе ничего не перепадет: Король наш — праведник“.
Король увлекся затем девицей де Лафайетт. Королева и г-жа д’Отфор стакнулись против нее и с той поры действовали заодно. Король вернулся к г-же д’Отфор, Кардинал велел ее прогнать; это, однако, не нарушило ее союза с Королевой.
Однажды г-жа д’Отфор держала в руке какую-то записку. Король хотел прочесть ее, она не давала. Наконец он решил отнять записку; г-жа д’Отфор, которая его хорошо знала, спрятала листок на груди и сказала: „Ежели хотите, возьмите записку отсюда“. И знаете, что сделал Король? Взял каминные щипцы, боясь дотронуться рукою до ее груди.
Однажды он придумал мотив, который ему очень нравился, и послал за Буаробером, чтобы тот написал слова. Буаробер сочинил куплеты, посвященные любви Короля к г-же д’Отфор. Король сказал: „Стихи подходят, но только надобно выкинуть слово „вожделею“, ибо я вовсе не „вожделею“…“ Его любовные увлечения были престранными: из чувств влюбленного он взял одну ревность.
Кардинал, который был не очень-то доволен Луизой де Лафайетт и понимал, что надо чем-то развлечь Короля, обратил свои взоры на Сен-Мара, второго сына маршала д’Эффиа. Он заметил, что Король уже питает некоторую склонность к молодому сеньору, который был красив и хорошо сложен, и решил, что, будучи сыном его ставленника, тот станет послушнее ему, нежели кто-либо другой. Сен-Map противился этому возвышению целых полтора года; он любил удовольствия и достаточно хорошо знал Короля; в конце концов он покорился своей судьбе. Король никогда никого не любил так горячо. Король называл его „любезным другом“. При осаде Арраса, когда Сен-Мар находился там с маршалом де Лопиталем и пожелал стать во главе прикрытия военного обоза, ему пришлось писать Королю по два раза на дню; и однажды Государь даже заплакал, долго не получая от него вестей. Кардиналу хотелось, чтобы Сен-Map докладывал ему обо всем до самых мелочей, а тот желал докладывать Кардиналу лишь о самом для него важном; их разлад впервые обнаружился, когда Господин Главный вознамерился присутствовать на Государственном Совете.
Покойный Король, приготовляя варенье, сказал: „Душа Сен-Мара была столь же черна, как дно этой кастрюли“».
Глава 7
Королева Христина
Небесные знамения, имевшие место в 1626 году, ясно сообщили придворным астрологам шведского короля Густава-Адольфа, что ему следует ожидать рождения сына. Наступил декабрь, пришло время королеве рожать, и произвела она на свет младенца, который, однако, оказался не сыном, а дочерью, которую назвали Христиной. Раздосадованный король приказал воспитывать девочку как мальчика; он очень привязался к ребенку, часто напоминая девочке о том, что она — будущий король. Именно так: король, а не королева.
С матерью девочка виделась редко. Мария Элеонора Бранденбургская, хоть и считалась самой красивой и элегантной королевой Европы, была настолько нервной и злой женщиной, что общение с ней сказывалось на ребенке явно отрицательно. «Она обладала всеми слабостями и грехами, присущими женскому полу», — вспоминала о ней Христина.
Девочке исполнилось всего лишь шесть лет, когда ее отец погиб на войне и Христина стала монархом Швеции.
Она была очень умна и развита не по возрасту: изучала иностранные языки, интересовалась политикой, экономикой, древней историей. С пятнадцати лет Христина стала самостоятельно принимать иностранных послов, затем начала участвовать в Королевском совете. Она переписывалась с Рене Декартом и даже уговорила старого ученого переехать в Швецию. К сожалению, почти сразу после приезда он жестоко простудился и умер от пневмонии. Злые языки твердили, что причиной болезни стало необычно раннее время для посещений, назначенное ему Христиной: занятая делами королева отвела для бесед с ученым время с шести до семи утра, а Декарт привык обычно вставать поздно.
Притязания многочисленных женихов Христина отвергала, объявив, что решила остаться девственницей по примеру Елизаветы Английской. Конечно же сплетники старались угадать, есть ли у королевы любовник. Называли молодого графа Делагарди, дипломата Класа Укессона Тотта и… прекрасную графиню Эббу Спарре. Эта женщина, славившаяся своей красотой и умом, стала ближайшей подругой Христины на долгие годы, и даже покинув страну королева продолжала писать Эббе, заполняя свои письма уверениями в вечной любви. Впрочем, цветистый стиль был принят в то время.
Отказавшись от замужества, Христина назначила своим наследником своего двоюродного брата — Карла-Густава Пфальцского. В 1650 году шведская корона была объявлена наследственной в его роду, а спустя четыре года Христина отреклась от престола. Ей были назначены доходы с нескольких областей в размере 200 тыс. риксдалеров ежегодно; в отведенных ей землях она пользовалась всеми правами королевы; ей запрещено было лишь отчуждать эти области, и население их обязано было присягнуть на верность Карлу-Густаву.
Причины ее поступка остались не поняты современниками и получили разнообразные противоречивые истолкования у историков. Властная, честолюбивая, умная, привыкшая к роскоши, молодая — ей исполнилось всего лишь двадцать восемь лет — королева внезапно отказывается от всего, что составляло основу ее жизни и отправляется в путешествие, которое продлится всю ее оставшуюся жизнь. Поступок поистине странный!
Выехав из Швеции, Христина добралась до Брюсселя. Часть пути она проделала верхом в седле, переодевшись в мужское платье; часть — в карете, в женском наряде. В Брюсселе в день Рождества 1654 года она приняла католичество, приняв имя Мария-Александра. Это вызвало сенсацию во всей Европе, еще большую чем ее отречение. По приглашению папы Александра VII Христина (все же она предпочитала называться своим старым именем) перебралась в Рим и поселилась там в роскошном палаццо Фарнезе.
Ей не было тогда еще тридцати лет. Она славилась на всю Европу своим умом и образованностью, молва о смелости ее характера и скандальных любовных похождениях лишь добавляла ей шарма. Поэтому Рим встретил Христину как героиню. Только что вошедший на престол папа Александр VII произнес речь, посвященную ее приезду, приветствуя новообращенную католичку, и подарил ей изумительной красоты карету, запряженную шестеркой белых лошадей и исполненную по рисунку Бернини. Однако Христина не воспользовалась подарком: она въехала в город верхом, на мужском седле. Высыпавшая на улицы Рима толпа с интересом разглядывала странную гостью. Судя по портретам и по описаниям современников, она была небольшого роста, худощава, плохо сложена, с очень смуглым лицом и большим носом. Особенно неприятное впечатление производил на римлян ее низкий и грубый голос.
Расположившись во дворце, Христина предалась всевозможным увеселениям. Папа Александр VII был даже несколько смущен той малой заботой о благочестии, которую она проявляла. Церковные службы очень рано прискучили ей, даже несмотря на сопровождавшую их оперную музыку. Во время мессы она могла вдруг расхохотаться во все горло над нашептанным ей на ухо непристойным анекдотом. Папа пытался увещевать свою духовную дочь, но тщетно. Он не добился от Христины даже того, чтобы она носила в церквах четки, как подобает всякой католической даме. Христина смеялась над ним открыто и угрожала уехать, если ей будут надоедать советами.
Зато римская знать была рада развлечь экзотическую гостью. Традиционный карнавал того года был даже назван в честь Христины «Карнавалом королевы». Римская знать соперничала в великолепии устроенных ради нее празднеств. Князь Памфили воздвиг перед своим дворцом павильон, в котором избранное общество проводило дни и ночи за пиршествами и азартной игрой. Барберини тешили Христину турнирами, фейерверками, скачками и костюмированными шествиями на прилегающей к их дворцу площади с фонтаном Тритона. В палаццо Альдобрандини шесть тысяч человек слушали новую оперу, переполненную всякими диковинными явлениями, вплоть до арабского каравана с верблюдами и слонами, несущими на спине башни. Во всех этих празднествах и увеселениях Христине принадлежало первое место, она легко нашла себе множество новых друзей, из которых самым верным и близким сделался молодой и красивый секретарь Ватикана кардинал Адзолини.
«Мое времяпрепровождение состоит в том, чтобы хорошо есть и хорошо спать, немного заниматься, приятно беседовать, смеяться, смотреть итальянские, французские и испанские комедии и вообще жить в свое удовольствие», —
признавалась Христина в письмах друзьям.
Все вечера Христина проводила в театре, где держала себя так, что римский народ скоро перестал стесняться ее. Однажды она опоздала к представлению, публика выражала досаду и нетерпение свистками и криками. Христина поднялась в своей ложе и начала комически раскланиваться. В другом подобном же случае на свист она отвечала свистом. Теперь, как только она появлялась на улицах, острые на язык римляне кричали ей вслед «любезности», граничащие с непристойностями. Христина, высунувшись в окно кареты, отвечала им в том же духе. Она вовсе не была смущена и тем более огорчена, напротив, все это ей очень нравилось!
Тогда Александр VII перешел от увещеваний к действиям и сократил новообращенной ее содержание. Обиженная Христина, продав часть имущества и драгоценностей, села на корабль и отплыла во Францию. После ее отъезда палаццо Фарнезе являл вид разрушения. Свита королевы расхитила серебряную посуду, сорвала со стен гобелены, распродала картины и даже сняла часть медных листов, которыми была покрыта крыша.
На французский берег она высадилась, облаченная в мужской камзол с лентой через плечо, юбку, доходящую лишь до колен, в белых чулках и башмаках, в напудренном парике, прикрытом широкополой шляпой с большим пером. Однако французский король отчего-то не высказал особого ликования в связи с ее приездом. Христина даже планировала вернуться в Рим, но передумала из-за случившейся в Вечном городе чумы и предпочла поселиться в выделенном ей для жительства Фонтенебло.
Мадемуазель де Монпансье:
«После балета мы вместе с королевой отправились в комедию. Там она меня удивляла чрезвычайно. Чтобы выразить свое одобрение местам, которые ей нравились, она клялась именем Бога. Она почти ложилась на своем кресле, протягивала ноги в разные стороны и задевала их за ручку кресла. Она принимала такие позы, какие я видела только у Травелина и Жоделе, арлекинов итальянской и французской комедии. Она громко читала вслух стихи, которые ей запомнились, и говорила о тысяче вещей, и говорила, надо сознаться, очень хорошо. Иногда ее охватывало глубокое раздумье, она сидела некоторое время молча и тяжело вздыхала и затем вдруг просыпалась и вскакивала на ноги. Она во всем совершенно необыкновенна!»
Ее пребывание во Франции ознаменовалось отвратительным событием: расправой с маркизом Мональдески, бывшим любовником Христины. Формально он состоял при ней главным управителем дел и некоторое время пользовался неограниченным доверием королевы. Его погубила вражда с другим подобным же кавалером двора Христины, неким Франческо Сантинелли. В чем именно заключалась вина Мональдески, с точностью не известно. По-видимому, то были письма, где фаворит имел неосторожность слишком откровенно распространяться о милостях к нему королевы, не удержавшись при этом от насмешек над ней. Как бы то ни было, получив эти письма от Сантинелли, Христина была страшно разгневана. Дальнейшие события известны нам из описания аббата Ле Беля, бывшего свидетелем всего произошедшего.
Христина призвала Мональдески в одну из комнат дворца, где находились уже Сантинелли и еще двое преданных ей людей, все с обнаженными шпагами. Она пригласила туда же аббата Ле Беля. В этой комнате состоялось некое подобие суда, Христина предъявила Мональдески бумаги и письма, изобличающие ее в неком перед ней преступлении. Тот сначала отрицал вину, но потом, уличенный, упал на колени и умолял о прощении. Королева слушала его с невозмутимым спокойствием, опершись на трость из черного дерева. «Будьте свидетелем, — сказала она, обращаясь к аббату, — что я не тороплю его и даю ему случай оправдаться». Но все оправдания Мональдески пропали втуне. Выслушав его покаянную речь, Христина произнесла недрогнувшим голосом: «Отец, вручаю вам этого человека, приготовьте его к смерти и молитесь об его душе». После этого она вышла из комнаты.
Мональдески рыдал и умолял о спасении аббата и трех вооруженных людей. Один из них, почувствовав к нему жалось, пошел просить королеву о смягчении участи несчастного маркиза. Но королева была непреклонна. Сам Ле Бель тоже пошел уговаривать Христину. Он нашел ее спокойной и твердой. На все доводы аббата она отвечала: «Он должен умереть».
Когда Ле Бель вернулся, несчастный маркиз понял все по его лицу, упал на колени и стал исповедоваться. По прошествии нескольких минут убийцы начали приближаться к нему. «Маркиз, готов ли ты, кончил ли ты исповедоваться?» — спросил один из них и, не дав ответить, нанес ему удар шпагой в живот. Страшно закричав, Мональдески упал на пол и корчился, пытаясь укрыться от сыплющихся на него ударов. Вся комната была залита кровью, но несчастный маркиз все еще был жив и громко стонал. Шум отчаянной борьбы должен был доходить до ушей королевы. Наконец Мональдески испустил дыхание. Ле Бель сообщает, что Христина заплакала и стала молиться, узнав о том, что все наконец кончено.
Убийство в Фонтенебло возбудило всеобщее негодование и любопытство, но сама королева совсем не была смущена и даже показывала своим гостям ту комнату, где была совершена зверская расправа. Как это ни странно для нас, людей двадцать первого века, но совершенное ею не было преступлением для века семнадцатого. По статусу Христина оставалась королевой, хоть и отреклась от престола. Она имела власть над людьми своего двора, имела право их судить и наказывать. Соблюдя видимость дознания, она сделала свои действия совершенно легитимными, и даже Людовик XIV признал это, посетив королеву несколько дней спустя с дружеским визитом.
Однако отношение к ней изменилось, и через несколько месяцев Христина вновь вернулась в Италию. Но и тут ее встретили намного более прохладно, чем в первый раз: она, чужеземка, распорядилась убить итальянца, причем принадлежавшего к очень знатному роду. Чтобы замять скандал, папа Александр VII попытался объявить главным виновником всего Сантинелли, но Христина не позволила: она лично написала папе, описав все произошедшее, и назвала виновной только себя. Сантинелли успел бежать из Рима в Венецию. Раздосадованный понтифик, чтобы сорвать зло, отправил в монастырь любовницу Сантинелли Анжелу-Маддалену, обвинив ее в отравлении мужа, герцога Чери. Через несколько лет женщине все же удалось выбраться оттуда, и она таки вышла замуж за своего возлюбленного.
Христина поселилась в палаццо Корсини — прекрасном дворце, но расположенном не в самом центре города. Деньги ей выделяли нерегулярно и не в тех количествах, как ей бы хотелось. Христина все больше и больше тяготилась своей зависимостью от папы. С целью поправления денежных дел она предприняла даже путешествие на родину, но была и там встречена без энтузиазма. Возвращаясь обратно, она узнала о смерти Александра VII и остановилась в Гамбурге, чтобы выждать результатов конклава. Ожидая со страхом известий об избрании папой своего врага, кардинала Фарнезе, она занялась поисками философского камня вместе с алхимиком Борри и астрологом Бандиерой. Новости, пришедшие из Италии, были благоприятны: под именем Климента IX папой был избран ее большой друг, кардинал Роспильози, назначивший своим секретарем другого ее друга — кардинала Адзолини. Христина радостно устремилась в Рим.
Увы, Климент IX умер через три года, а его преемник, Климент X, не испытывал симпатии к королеве-нахлебнице. Христина безвыездно жила в своем дворце, занимаясь науками, основанной ей Академией и своей библиотекой, услаждаясь операми, комедиями, тонкими обедами и азартной игрой. Преемник Климента X, Иннокентий XI, основательно подпортил ей последние годы жизни: стремясь искоренить порок, он распорядился закрыть в Риме все театры и увеселительные заведения. Кроме того, он отменил право убежища, которым пользовались до тех пор в Риме дворцы, занятые представителями иностранных держав. Не все этому подчинились! Французский посланник маркиз де Лаварден, имевший в своем распоряжении восемьсот вооруженных людей, смеялся над требованиями папской полиции. Христина не располагала таким войском, но она дала приют в палаццо Корсини разнообразному сброду: изгнанникам, беглецам и просто бандитам. Эти люди были ей безгранично благодарны и в случае надобности могли защитить ее жилище лучше любой гвардии. Командовал этим своеобразным войском некий маркиз дель Монте — дуэлянт, волокита и мошенник, ставший последним любовником королевы. Постаревшая Христина прощала ему измены и грубость обращения, доходившую, как говорили, до побоев, ради минут, свидетельствовавших о самой пылкой его преданности. Когда дель Монте внезапно умер, во время приготовления к какому-то празднеству, Христина увидела в этом предзнаменование и своей скорой смерти. В самом деле, она немногим пережила маркиза и умерла в апреле того же 1689 года.
Глава 8
Женщины и Великая французская революция
«Великий страх» в Оверни
Под названием «великого страха» известно массовое явление, имевшее место во Франции летом 1789 года: в июле месяце в разных местах страны, почти одновременно, возникли слухи о появлении больших разбойничьих шаек, которые подвергают разгрому целые города, сжигают стоящий на полях хлеб, занимаются убийствами и грабежами. Слухи эти распространялись с поразительной быстротой, почти ни в ком не вызывая сомнений в реальном существовании этой грозной опасности. Всюду по деревням и в городах имущее население энергично готовилось к самозащите; составлялись вооруженные отряды, выставлялись дозоры; всюду можно было найти людей, воочию видевших приближающихся «разбойников». Паника охватила большую часть страны.
Габриэль Дюбрейль:
«Вчера утром, около четырех часов, несколько человек, взобравшись на Борегар, приняли встающий над землей туман за облако пыли, поднятой передвижением разбойников, и начали кричать, что вот они уж тут, явились. Набат гудит, и никто не сомневается, что действительно пришли разбойники. Те, кто было улегся в постель, вскакивают: к Львиному фонтану тащат пушки; вооруженные люди толпами устремляются к предместью Айа, готовясь к стойкой защите. Около девяти часов вечера из Себаза является четыреста человек крестьян во главе с несколькими буржуа и канониками; пришли и жители из Стуза, 120 человек из Вальвика, 60 из Мезака. Трудно себе представить, что это был за переполох…
Вслед за этими треволнениями поднялось возмущение против муниципалитета и комитета, вызванное вопросом об офицерах милиции, которые были назначены двумя этими органами власти…
В окрестностях Иссуара и Бриуда население сильно возбуждено против дворян. Часть горожан и крестьян двинулись на замок г-на д’Эпиншаля в Массиаке; они разбили стекла, переломали мебель и повсюду искали графа, так как прошел слух, что он здесь; на самом деле он находится в Париже. Этот сеньор слывет отъявленным аристократом».
Так с массового психоза, с истерии, охватившей целые области, началась страшная и кровавая революция, принесшая Франции многочисленные беды. Объединившись для борьбы с мифической угрозой, крестьяне не успокоились, а обратили свой гнев против реального зла.
К тому времени французские крестьяне не были крепостными: крепостное право давно уже было уничтожено во Франции, но они все еще продолжали платить за право владения землей. На каждой земле лежали свои многочисленные и разнообразные повинности, тщательно занесенные в земельные записи, или «уставные грамоты». Они были разнообразны до бесконечности: работа на помещичьих полях, в парке, в садах, разные работы ради удовлетворения помещичьих капризов и т. д. В некоторых деревнях существовало даже обязательство хлопать ночью палками по воде в пруду, чтобы лягушки не мешали господам спать.
Кроме того, крестьяне платили многочисленные налоги и подати королю, от которых дворяне были освобождены. Подати взимали и помещики. Когда какая-нибудь старуха оставляла своей дочери в наследство одно или два ореховых дерева или что-то из одежды, например «черную ватную юбку», то «благородный и великодушный сеньор» или «благородная и великодушная дама» взимали с этого наследства налог. Платить полагалось за свадьбу, за крестины, за похороны, за пользование мельницей или прессом для выжимки виноградного сока, мостами или бродами. Но даже уплатив все это, крестьянин все равно оставался должен и не имел права продавать своей жатвы или своего вина раньше помещика.
Несколько неурожайных годов привели к голоду и, как следствие, к народным бунтам. Еще в апреле 1775 года в Дижоне народ завладел домами хлеботорговцев и разломал несколько мельниц. Тогда-то комендант города произнес в обращении к народу издевательские слова, спровоцировавшие выступления еще в нескольких городах: «Трава уже выросла — ступайте, ешьте ее!» Оксер, Амьен, Лилль первыми последовали примеру Дижона, затем восстания начались в Понтуазе, Пуасси, Сен-Жермене… Голодные люди с намерением разграбить склады муки направились в Версаль. Людовику XVI пришлось выйти на балкон дворца, говорить с народом и обещать, что цена на хлеб будет снижена. Король не сдержал слово, и народ принялся грабить булочные. Были вызваны войска для усмирения «разбойников». В тот раз они справились: несколько бунтовщиков были повешены на Гревской площади, остальные присмирели.
В течение следующих пятнадцати лет в документах то и дело встречаются указания на то, что в том или другом месте были «беспорядки». Но Людовик XVI не сделал никаких выводов, и королевский двор продолжал увеличивать расходы. Королева Мария-Антуанетта за свою любовь к роскоши даже получила прозвище «мадам Дефицит».
Младшая дочь императора «Священной Римской империи» Франца I и Марии-Терезии вышла замуж в пятнадцать лет. Она была очень красива и неглупа, но имела один недостаток, подмеченный ее учителями в ее ранней юности: «немножко лени и много легкомыслия». «У нее никогда не было и, пожалуй, никогда не будет серьезных стремлений», — сокрушалась ее мать Мария-Терезия. Даже чрезвычайно расположенная к ней госпожа Кампан — ее первая прислужница и поверенная, признавала, что ее величество проводила все свое время в празднествах и увеселениях. То, что было бы простительно для обыкновенной светской дамы, стало роковым для королевы.
Ее супруг, король Франции Людовик XVI, был человеком добрым, мягким, но не слишком умным и недостаточно волевым. К тому же он страдал заболеванием, которое долгое время делало невозможной нормальную супружескую жизнь — сужением крайней плоти. Лишь спустя семь лет после заключения брака он наконец решился на простейшую операцию, исправившую этот недостаток. Но к этому времени злые языки уже успели распустить о королевской чете массу сплетен. Марии-Антуанетте приписывали лесбийские романы, подсчитывали, сколько денег она проиграла в карты, потратила на наряды и на увеселения. Знаменитая афера Жанны де Ла Мотт с бриллиантовым ожерельем баснословной стоимости окончательно испортила репутацию королевы.
Жанна де Люз де Сен-Реми де Валуа (1756–1791 (?)) выводила свое происхождение от Анри де Сен-Реми, считавшегося внебрачным сыном короля Генриха II. Несмотря на принадлежность к королевскому роду (ничем по сути не доказанную), семья Жанны была очень бедна. В 1780 году она вышла замуж за графа де Ла Мотта, офицера гвардии графа д’Артуа, и была представлена ко двору. По утверждениям Жанны, она стала близкой подругой Марии-Антуанетты, что сама королева всегда отрицала.
После внезапной смерти от оспы Людовика XV у ювелиров осталось невыкупленным изумительное бриллиантовое ожерелье, изготовленное для графини Дюбарри. Нового покупателя для такой роскошной вещи найти было нелегко. Ювелиры показали драгоценность Марии-Антуанетте, но она не решилась потратить столь крупную сумму, хотя ожерелье ей очень понравилось. Ювелиры были уже готовы разобрать изделие на составные части и продать бриллианты по отдельности, но вдруг с ними связалась Жанна де Ла Мотт и пообещала еще раз переговорить с королевой. Спустя несколько дней она объявила, что королева дала согласие на покупку. Одновременно Ла Мотт явилась к кардиналу Луи де Рогану, представленному ко двору, но не входившему в число приближенных короля и королевы, и попросила его об услуге: якобы сама государыня не решалась сразу просить у мужа такую огромную сумму, ведь финансовые дела страны были расстроены. Поэтому Мария-Антуанетта решилась обратиться к своему верному слуге, надеясь, что он уплатит за нее первый взнос и даст заемные письма на остальные части кредита, с тем, чтобы королева погасила его постепенно. Кардинал выполнил все в точности, в благодарность «Мария-Антуанетта» дважды виделась с ним наедине в Трианоне.
Однако когда наступил срок следующего платежа, никаких денег от королевы ювелиры не получили. Также был пропущен и второй платеж, и третий… Обеспокоенные ювелиры обратились напрямую к королю и быстро выяснили, что тот ни о чем не знает. Также и сама Мария-Антуанетта отказывалась признать, что купила драгоценность. Ее подпись на договоре была признана поддельной.
В августе 1785 года бедный обманутый кардинал де Роган, графиня де Ла Мотт и еще несколько лиц были арестованы по обвинению в мошенничестве. В их числе был и знаменитый колдун и предсказатель граф Калиостро. При обыске у Ла Мотт были найдены части ожерелья, разобранного на составные части. Выяснилось, что Роган был жертвой мошенников: дама, встречавшаяся с ним, была вовсе не королевой, а некой модисткой, внешне похожей на Марию-Антуанетту. Дело в том, что кардинал, страдавший сильной близорукостью, до этого видел государыню лишь издали и не распознал обмана.
В мае 1786 года состоялся суд. Кардинал де Роган и Калиостро были высланы из страны, Ла Мотт была приговорена к телесному наказанию, клеймению и заключению в тюрьме для проституток; к такому же наказанию был заочно приговорен и ее муж, успевший, однако, вовремя скрыться. Авантюристка была безжалостно выпорота на Гревской площади и заклеймена, но из тюрьмы ей удалось сбежать, переодевшись в мужское платье. Она перебралась в Лондон, где находился ее муж, и издала там мемуары, позорившие якобы предавшую Жанну Марию-Антуанетту. Она подробно изложила свою версию авантюры, продолжая утверждать, что в ней на самом деле была замешана королева, и даже в качестве доказательства привела всю ее «переписку» с кардиналом Роганом. Свое поведение во время процесса де Ла Мотт объяснила страшными сомнениями и душевными мучениями, терзавшими ее в тот момент.
Жанна де Ла Мотт:
«Я понимала, что Королева повела себя бесчестно по отношению к кардиналу. Но кардинал был моим благодетелем, и было бы чудовищно с моей стороны способствовать его падению. Но и от Королевы я видела много добра, и теперь, если я не хотела изведать ее месть, мне нужно было постараться сохранить ее секреты».
Конец жизни авантюристки неизвестен: то ли она покончила с собой, выбросившись из окна в 1791 году, то ли инсценировала самоубийство, спасаясь от кредиторов, а сама бежала из Англии в Россию. Есть сведения, что некоторое время она блистала в Петербурге, а конец жизни провела в Крыму, где туристам до сих пор показывают ее особняк.
Эта история сильно навредила королеве, несмотря на суд, доказавший ее непричастность: ведь подобная афера стала возможной только в силу того, что за Марией-Антуанеттой прочно закрепилась репутация легкомысленной мотовки. Что ж: королева действительно любила тратить деньги и совершенно не умела экономить.
Лишь Жак Неккер, возглавлявший министерство финансов, пытался ввести разумную экономию, но его голос не был услышан. В 1787 году парламент отказал двору в деньгах, отказавшись ввести предложенные королем новые налоги. Тогда король утвердил свои указы на особом королевском заседании. Парламент протестовал, но напрасно: король сослал парламент в Труа. В ответ в Париже начались всеобщие демонстрации. В продолжение зимы 1788/89 года, не проходило дня, чтобы не были где-нибудь ограблены обозы с хлебом. Тогда Людовик XVI, в течение четырнадцати лет отказывавшийся собрать представителей народа из опасения, что от этого пострадает его королевская власть, оказался вынужденным созвать сначала Собрание нотаблей («почтенных» людей) и наконец Генеральные штаты.
27 апреля был днем созыва избирательных собраний в Париже. Рабочие выставили свои жалобы, буржуа ответили им грубостями. Особенно выделился своею наглостью некто Ревельон, собственник бумажной и обойной фабрик, произнесший: «Для рабочего достаточно черного хлеба и чечевицы; белый хлеб — не для него». Раздраженный народ заочно приговорил Ревельона к смерти, стал носить по улицам его чучело и сжег его на Гревской площади. На следующее утро толпа захватила и разграбила дом и фабрику Ревельона. Явились войска, но народ сопротивлялся, бросая из окон и с крыш что попало: камни, черепицу, мебель. Тогда войска стали стрелять, а народ ожесточенно защищался в течение нескольких часов. В результате оказалось 12 убитых и 80 раненых солдат, а со стороны народа — 200 убитых и 300 раненых.
Из писем мелкого буржуа Демишеля:
«Вы, конечно, помните некоего Ревельона, торговца обоев, к которому я должен был поступить; он, говорят, имел неосторожность выступить с предложением установить заработную плату рабочим в размере 5 су в день, что вызвало восстание, взволновавшее вчера весь Париж. Толпа рабочих Сент-Антуанского предместья, в котором жил Ревельон, в количестве превышающем 1200 человек, бросилась в его дом и все там разграбила. Затем сделали из соломы чучело и носили его сначала по всему Парижу, а потом повесили на Гревской площади. В Сент-Антуанское предместье был послан батальон французской гвардии, все купцы закрыли свои лавки, но пока еще ничего не сообщается о несчастных случаях.
Восстание, о котором я вам сообщил в последнем моем письме, казавшееся в начале только шуткой, имело самые серьезные последствия.
Между 10 часами пополудни и 1 часом дня начался грабеж, который продолжался до 10 часов вечера. Когда приблизился отряд в 50 гренадер французской гвардии, чтобы отрезать сообщение улицы Св. Антуана с улицей de Montreuil, где живет Ревельон, то чернь забросала солдат камнями. Этот отряд сделал поворот направо и дал сначала холостой залп, а когда нападение возобновилось, тогда солдаты зарядили ружья и начали стрелять пулями. Два человека остались на мостовой, и площадь была моментально очищена. Затем восставшие, взломав двери, спрятались в домах компаньонов, забрались на крыши, бросали оттуда черепицу в солдат и многих опасно ранили. Потом восставшие рассеялись по предместью, где они принуждали рабочих уходить из своих мастерских и присоединяться к ним, также принуждали присоединяться всех любопытствующих и всех тех, которые в это время находились в предместье по своим делам… Они произвели ужасные опустошения. Я не преувеличу, если скажу, что убыток этого заведения, одного из самых значительных заведений такого рода во Франции, можно установить в 300 или 400 тыс. ливров. Они все сожгли, проникли в погреба, где опьянели от вина и от этого пришли в еще большую ярость. Во время этого грабежа была усилена стрельба, чтобы помешать сожжению всего квартала.
Двинулись новые войска с пушками, заряженными картечью, но они, однако, не были приведены в действие. Невозможно передать вам точные подробности всего происшедшего; каждый квартал предместья был свидетелем ужасных сцен. Наконец к 10 часам вечера все успокоилось. Несколько из этих бездельников напились в погребах Ревельона и там заснули, там их было арестовано 26 человек, им надели кандалы на руки и ноги; нашлись среди них такие, которые имели клейма. Вчера носился слух, что 15 из них уже повешены и что остальных повесят сегодня».
Созыв Генеральных штатов не исправил положение. «Черт с ними; пусть заседают!» — именно такими словами сопроводил Людовик XVI их открытие. Он явился к депутатам, чтобы определить пределы предстоящих реформ, и грозил Генеральным штатам роспуском в случае неповиновения. Тщетно Жак Неккер, возглавлявший министерство финансов, пытался найти выход из положения, компромисс, приемлемый для всех. Его предложения вызвали недовольство короля, и Неккер не только был отправлен в отставку, но и получил распоряжение немедленно покинуть пределы Франции. С ним обошлись крайне грубо: герцог Артуа даже поднес свой кулак под нос министру, когда он направлялся в залу заседаний совета министров. Неккер смолчал, понимая, что сейчас любая малость может заставить пламя вспыхнуть. Он не только не противился своей отставке, но и постарался покинуть Париж как можно незаметнее, чтобы не возбудить ни малейшего шума. Но сведения о его отставке просочились, и они стали последней каплей, переполнившей чашу. «Двор решил начать войну!» — объявил Камилл Демулен. Со шпагой в одной руке и пистолетом в другой он взобрался на стул и обратился к толпе с призывом к оружию. Отломив ветку от дерева, он сделал себе из зеленого листа кокарду, которая должна была служить знаком объединения. Предместья Парижа принялись ковать пики. Люди из народа останавливали прохожих, требуя денег на покупку пороха, стучались в двери богатых домов с той же целью. Несколько застав подожгли и теперь съестные припасы и вино свободно, беспошлинно могли ввозиться в Париж. Со многих мест слышался набат.
Писатель Жан Франсуа Мармонтель, «Мемуары»:
«Сами разбойники, заразившись общим ужасом, не сделали ничего вредного. Единственные лавки, которые они заставили открыть, были лавки оружейников, и оттуда взяли оружие».
С утра 14 июля внимание восставшего народа стало направляться на Бастилию — мрачную средневековую крепость с массивными высокими башнями, возвышавшуюся среди домов рабочего квартала, в начале предместья Сент-Антуан. Ее гарнизон состоял из 114 человек — 84 инвалидов и 30 швейцарцев. Комендант Бастилии не заботился о припасах и не был готов к осаде, так как сама мысль о возможности серьезного нападения на грозную крепость считалась нелепой.
Утром того же дня удачное нападение на Дом инвалидов дало возможность народу добыть ружья и пушки. Огромная вооруженная толпа двинулась к Бастилии. По слухам, комендант крепости де Лонэ, поднявшись на стену, чуть не упал в обморок, увидев, что все окрестные улицы черны от двигающегося к Бастилии народа. Однако он взял себя в руки и несколько часов сопротивлялся восставшим. Лишь в пять часов вечера комендант передал через одну из бойниц около малого подъемного моста записку следующего содержания: «У нас есть 20 бочек пороха; если вы не примете капитуляции, мы взорвем весь квартал и гарнизон». Капитуляция была принята, и де Лонэ сам отдал ключ от ворот маленького подъемного моста. Его и нескольких офицеров схватили и потащили в ратушу, осыпая оскорблениями. Недалеко от ратуши, решив, что никакого суда не нужно, де Лоне отрубили голову, вместе с ним были убиты три офицера генерального штаба Бастилии и три инвалида.
Как только подъемные мосты Бастилии были спущены, народ бросился во дворы и стал разыскивать заключенных, заживо погребенных в Бастилии. При виде этих призраков, выходивших из темных казематов и совершенно растерявшихся от света и от гула приветствовавших их голосов, растроганная толпа проливала слезы. Так началась революция. В последующие недели волнения распространились по всей стране. В городах образовывались новые, выборные органы власти — муниципалитеты, создавалась Национальная гвардия, крестьяне захватывали и жгли замки. Восставшие крестьяне жгли замки сеньоров, захватывая их земли.
Из официального донесения:
«Собственность всякого рода подвергается, по-видимому, самому преступному разбою. Повсюду поджигают замки, разрушают монастыри, грабят фермы. Налоги, повинности, платимые помещикам, — все уничтожено. Законы бессильны, власть судей не существует…»
Дальнейшие события развивались очень быстро, уже в августе Учредительное собрание отменило феодальные повинности, сеньориальные суды, церковную десятину и объявило равенство всех сословий перед законом в уплате налогов и праве занимать любые должности. Была принята «Декларация прав человека и гражданина». 5 октября народ двинулся на Версаль, король, до сих пор не осознававший тяжести ситуации, и вся его семья вынуждены были переехать в Париж, во дворец Тюильри. Но несмотря на все эти перемены, Людовик XVI все еще оставался королем.
В июне 1791 года король попытался сбежать из страны, но был узнан на границе в Варенне и возвращен в Париж. После этого он фактически оказался под стражей в собственном дворце.
3 сентября 1791 года Национальное собрание приняло конституцию. По ней предлагалось созвать Законодательное собрание — однопалатный парламент на основе довольно высокого имущественного ценза, которое открылось 1 октября 1791 года. Формально в стране была установлена ограниченная монархия. Так продолжалось почти год, вплоть до августа 1792 года, когда около 20 тысяч повстанцев окружили Тюильри. Нападавшим оказали сопротивление несколько тысяч гвардейцев, которые все полегли, защищая своего короля. Захваченный повстанцами Людовик отрекся от престола и вместе с семьей был отправлен в Тампль.
Долгое время революция не казалась чем-то ужасным и даже среди представителей привилегированных сословий были люди, приветствовавшие изменения в стране. В их числе были и женщины, надеявшиеся наконец получить равные с мужчинами права.
Софи де Кондорсе (1764–1822), в девичестве Мари-Луиза-Софи де Груши, была дочерью Франуса-Жака маркиза де Груши и его супруги-интеллектуалки Мари-Жильбер Генриэтты Фрато. Она была сестрой знаменитого маршала Эмануэля де Груши.
Юная Софи считалась красавицей, она принадлежала к самому модному в то время типу женщины: миниатюрная, изящная, с большими яркими глазами на слегка детском личике. Но внешность была обманчива: даже в двадцать лет Софи была на редкость серьезна и интеллектуальна, отказав многочисленным красавцам, она вступила в брак с человеком, который был на двадцать лет ее старше — известным математиком и философом маркизом де Кондорсе. Несмотря на разницу в возрасте, брак этот получился очень счастливым.
Мари Жан Антуан Николя де Карита, маркиз де Кондорсе занимался политикой, экономикой, его работы положили начало целому направлению математических исследований в области социологии, психологии, политики и экономики. Он был демократом по убеждениям, любил Францию и французский народ и поначалу с готовностью перешел на сторону Революции.
Именно Кондорсе основал первую республиканскую газету во Франции «Республиканец или защитник представительного правительства». Он работал в муниципалитете, затем его выбрали комиссаром национального казначейства, потом он был избран в Национальный конвент, стал его секретарем, а вскоре и президентом. Здесь он очень много занимался организацией общественного образования.
В это время Софи не сидела сложа руки, она организовала кружок — салон на Рю де Лиль, который посещали Томас Джефферсон, ставший третьим президентом США, английский государственный деятель и ученый Чарльз Стэнхоп, британский политик Дэвид Мюрей, экономист Анн-Робер-Жак Тюрго, знаменитый писатель Бомарше, экономист Адам Смит, писательница мадам де Сталь, памфлетистка Олимпия де Гуж… Британская феминистка Мэри Уолсонкрафт, посетившая в начале 1790-х годов Париж, тоже познакомилась с Софи де Кондорсе. Ее взгляды были очень близки к убеждениям Олимпии де Гуж и самой Софи.
Олимпия де Гуж (1748–1793), в девичестве Мари Гуз, не была по происхождению аристократкой, она происходила из почтенной буржуазной семьи, жившей на юго-западе Франции. Ее отец был мясником, а мать — дочерью портного. Однако сама Олимпия всю жизнь верила в то, что на самом деле она — плод любви ее матери с маркизом де Помпиньяном, так никогда и не признавшим свою «дочь».
В 1765 году девушку выдали замуж за парижанина Луи Обри, члена городской администрации. Мужа Мария не любила, даже чувствовала к нему отвращение. Она не находила в нем никаких достоинств: он не был ни богат, ни знатен, ни привлекателен, и она так и не сумела объяснить причин, по которым родители решили пожертвовать ее счастьем. Тоскливое замужество продлилось всего пять лет: Луи Обри умер, а Мари вместе с сыном, покинув родной город, отправилась в Париж, чтобы стать там куртизанкой. Тогда же она сменила скучное провинциальное имя Мари Обри на звучный псевдоним — Олимпия де Гуж.
Олимпия была умной, яркой, красивой, привлекательной, и ей удалось войти во многие модные парижские салоны и стать там своей. Олимпия завела массу интересных знакомств в том числе среди будущих революционеров.
Она знакомилась с состоятельными мужчинами и, поддерживая с ними любовные отношения, жила за их счет. Замуж она больше не вышла, но познакомившись с богатым человеком по имени Жак-Бетри де Розьер, поддерживала с ним любовные отношения вплоть до конца своей недолгой жизни. Она старалась отвыкнуть от провинциальных манер, тщательно избавлялась от акцента, занималась самообразованием. Она много читала, причем чтение ее было весьма серьезным: она увлеклась идеями Просвещения и мечтала о переменах.
Потом молодая женщина, ранее относившаяся к самой себе лишь как к красивой игрушке для богатых мужчин, поняла, что способна на большее: она начала писать сама. Поначалу это были небольшие эссе, памфлеты, манифесты. Защищая право женщин на развод, на свободную любовь, она требовала отменить притеснения незаконнорожденных детей. В 1784 году она создала пьесу «Замор и Мирза» о судьбе несчастных рабов в Америке. Пьеса была издана и даже поставлена на сцене, однако выдержала всего три представления.
Спустя несколько лет, уже во время Революции, Олимпия написала еще одну пьесу на эту же тему, но эта вещь до нас не дошла: все рукописи были сожжены по приказу Робеспьера.
Революцию Олимпия встретила с восторгом и немедленно окунулась в общественную работу. Она стала членом «Общества друзей Правды», добивавшегося равноправия не только для мужчин всех классов, но и для женщин. Там она и познакомилась с Софи де Кондорсе. Аристократка и бывшая куртизанка, дочка мясника стали подругами. Именно тогда Олимпия сформулировала свой пророческий афоризм: «Если женщина имеет право взойти на плаху, то у нее должно быть и право подняться на трибуну». Вскоре ею была составлена, в противовес Декларации прав человека и гражданина, Декларация прав женщины и гражданки. Следующим документом стал проект «Социального контракта» — так вслед за Руссо она назвала брак, основанный на равенстве полов.
«ДЕКЛАРАЦИЯ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА И ГРАЖДАНИНА,ПРИНЯТАЯ НАЦИОНАЛЬНЫМ СОБРАНИЕМ26 АВГУСТА 1789 годаПредставители французского народа, образовав Национальное собрание и полагая, что лишь невежество, забвение прав человека и пренебрежение к ним являются единственными причинами общественных бедствий и пороков правительства, приняли решение изложить в торжественной декларации естественные, неотъемлемые и священные права человека, чтобы такая декларация, неизменно пребывая перед взорами всех членов общественного союза, постоянно напоминала им их права и обязанности; чтобы действия законодательной и исполнительной власти при возможном сопоставлении в любой момент с целями каждого политического учреждения встречали большее уважение; чтобы притязания граждан, основанные на простых непререкаемых началах, устремлялись к соблюдению конституции и всеобщему благополучию…
1. Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные отличия могут основываться лишь на соображениях общей пользы…»
Так начиналась Декларация прав человека и гражданина. А вот как ответила на это Олимпия де Гуж:
ДЕКЛАРАЦИЯ ПРАВ ЖЕНЩИНЫ И ГРАЖДАНКИМужчины, можете ли вы быть справедливыми? Этот вопрос задает вам женщина. Вы не можете приказать ей молчать. Скажите мне, кто дал вам право унижать мой пол? Ваша сила? Ваши таланты? Взгляните на нашего Мудрого Творца, на величие природы, к гармонии с которой вы стремитесь, и, если сможете, найдите еще хоть один пример такого же деспотизма. Изучите мир животных, наблюдайте стихии, исследуйте растения и, наконец, все возможные органические формы существования и признайте свое поражение перед лицом тех доказательств, которые я вам предлагаю. Попробуйте, если, конечно, у вас получится, описать еще хоть один случай подчинения одного пола другому. Такое есть только в нашем обществе, потому что вся остальная природа устроена гармонично. Она образец вечного сотрудничества полов.
Только мужчины сделали из естественного разделения принцип.
Нелепый, слепой, псевдонаучный и деградировавший — в эпоху просвещения и мудрости! — до полного невежества, мужчина хочет повелевать, поскольку только он наделен умственными способностями.
Он делает вид, что поддерживает Революцию, хочет равноправия и на этом останавливается.
Матери, дочери, сестры (и) гражданки требуют права быть представленными в Национальном собрании. Полагая, что неосведомленность и пренебрежение правами женщин — корень всех проблем нашего общества, мы решили выдвинуть торжественную декларацию естественных, неотъемлемых и священных прав женщин.
«Женщина рождена свободной и равной в правах мужчине. Социальные различия объясняются только соображениями целесообразности», — утверждала первая статья этого документа.
«Брак — могила доверия и любви. Замужняя женщина может бесстыдно рожать незаконных детей своему мужу и оставлять им наследство, которое им не принадлежит. Незамужняя женщина может лишь одно: древние бесчеловечные законы не позволяют ей дать своему ребенку имя и богатство его отца», —
справедливо замечала Олимпия в «Постскриптуме», предлагая новую форму «Общественного договора между Мужчиной и Женщиной»:
«Мы…….. и………, по собственному желанию, соединяемся до конца наших жизней и до конца наших чувств друг к другу и принимаем следующие условия: мы намерены сделать наше состояние общим, оставляя за собой право разделить его по своему усмотрению между нашими детьми и теми, к кому испытываем особенную привязанность. Мы признаем, что наша собственность принадлежит нашим детям, независимо от того, кто является их настоящим отцом или матерью, и все дети имеют равное право на нашу фамилию. Таким образом, в случае развода мы обязаны разделить наше имущество и определить ту часть, которая по закону достанется нашим детям. В случае идеального союза тот, кто умрет первым, оставит свою долю собственности в пользу детей, а если кто-то умрет бездетным, то супруг или супруга по праву получит долю усопшего, если только покойный не завещал ее в пользу кого-то еще».
Олимпия всеми силами боролась с несправедливостью, и поэтому она не могла смириться с решением о казни короля Людовика XVI. Она даже требовала ей право самой защищать его в суде, что не было исполнено. С одной стороны, в ней говорило милосердие, с другой — сознание того, что живой король, находящийся во власти революционного народа, менее опасен, нежели кто-то из наследников престола, успевших выехать за пределы страны, кто провозгласит себя монархом после гибели Людовика. Она была далеко не единственной, кто протестовал против казни короля, эту позицию разделяли супруги Кондорсе и практически все жирондисты. «Королева Жиронды» — мадам Ролан — тоже была близкой подругой Софи.
Манон Флипон, Мари-Жанна Ролан, является одной из самых ярких женщин Революции. Она была единственным выжившим ребенком из семи, рожденных супругой ювелира Флипона. Родители ее души не чаяли в дочери и, будучи людьми состоятельными, могли позволить себе дать ей самое лучшее образование. Училась девочка с удовольствием, много читала, увлекалась общественными науками и древней историей. Любимым ее автором стал Плутарх, из его «Сравнительных жизнеописаний» она узнавала о доблести древних, об их мудрости и политическом искусстве. Порой, не в силах оторваться от чтения, она брала Плутарха даже в церковь, маскируя его под молитвенник; впрочем, иногда это могли быть Монтескье, Вольтер или Руссо.
Молодые люди ее не привлекали, и красивая девушка одному за другим отказывала докучливым женихам. Лишь в двадцать семь лет она наконец согласилась выйти замуж за человека, который был на двадцать лет ее старше. Муж любил Манон страстно, она же, не испытывая к нему чувственного влечения, уважала его ум и знания, понимая, что встретила именно того человека, который не запрет ее в кухне или в детской, а позволит ей быть личностью, участвовать в общественной жизни.
Манон помогала мужу работать над «Новой Энциклопедией», составив для нее многие статьи. После переезда в Лион она начала публиковаться в журнале «Французский патриот», занялась благотворительностью, лечила больных крестьян.
После начала Революции Манон с мужем стали ее активными участниками и в ноябре 1790 года переехали в Париж: Жан-Мари был избран депутатом от Лиона. В салоне Манон бывали Бриссо, Петион, Бюзо и Робеспьер, прозванный друзьями «Неподкупным», а врагами — «Бешеной Гиеной». Дружба с ним не спасла чету Ролан от репрессий, после того, как усомнившись во взглядах чересчур радикальных якобинцев, они вместе с Бриссо сформировали партию жирондистов, куда вошли сторонники индивидуальной свободы, последователи Руссо. Среди них оказалось много ярких творческих личностей и прекрасных ораторов, но, увы, мало хороших организаторов и деловых людей. В «жиронду» вошли и супруги Кондорсе, и Олимпия де Гуж. Активная, умная, страстная, хорошенькая Манон Ролан стала признанным лидером и даже получила прозвище «Королевы Жиронды». Это был ее звездный час, ею восхищались, ей завидовали.
Одну из таких завистниц звали Тереза Кабаррюс.
Тереза была дочерью испанского банкира и министра финансов Франсиско Кабаррюса и воспитывалась во французском монастыре. Девушка была очень красива, умна и талантлива; в отличие от Манон Ролан, она рано начала интересоваться мужчинами и первый роман завела, едва достигнув пятнадцати лет. Это привело в бешенство ее отца, который поспешил выдать дочь замуж за маркиза де Фонтене. Жених был богат, знатен, но немолод и нехорош собой. Обвенчавшись с ним, юная Тереза была представлена ко двору Людовика XVI, также молодожены посетили испанский двор. В шестнадцать лет в 1789 году она родила первого ребенка — сына. Предполагают, что его отцом был вовсе не маркиз де Фонтене. С ним она развелась при первой же возможности в 1791 году. Перепуганный маркиз эмигрировал, Тереза же стала горячей поклонницей революционных идей. Она мечтала о переменах, о свободе, но вовсе не разделяла якобинского стремления уничтожить все и вся, препятствующее этим великим целям. Тереза стала жирондисткой, и в качестве жирондистки подверглась репрессиям. Но тут ей на помощь пришли ее удивительная красота и обаяние: познакомившись с депутатом Конвента Жаном-Ламбером Тальеном, она сумела соблазнить его и полностью себе подчинить. Тереза любила роскошь и вовсе не была идеалисткой. Под ее влиянием Тальен принялся защищать от репрессий друзей своей подруги, но делал это не всегда безвозмездно.
Жирондисткой была и Анна Теройн-де Мерикур, она же Теруань де Мерикур (1762–1817) — а в действительности Анна Тервань из деревни Маркур. Девушка воспитывалась в монастыре, куда отдал ее отец, состоятельный купец из крестьян. Семнадцати лет от роду она исчезла из родительского дома вместе с каким-то соблазнившим ее дворянином, в начале революции очутилась в Париже и стала известной Дантону, Мирабо, Петиону и другим революционным знаменитостям, охотно посещавшим ее салон: Анна стала куртизанкой. Неизвестно, выступала ли Теруань в театре, но она явно владела сценическим мастерством и была хорошим оратором. Современники считали ее очень искренней, увлекающейся, остроумной, но не очень умной. Она была впечатлительна, добра и часто поддавалась порывам.
Так же как и Олимпия де Гуж, она восторженно приняла революцию, надеясь на изменение отношения общества к женщине, на некое прекрасное будущее. Она была большой поклонницей античной демократии и старалась даже одеваться на греческий лад: в короткий плащ, панталоны и нечто вроде сандалий — костюм, в котором тогдашние учебники мифологии изображали амазонок. Теруань де Мерикур любила ездить верхом и носила оружие. Когда в Париже пришло известие о роялистской демонстрации в Версале, Теруань произнесла ряд пламенных речей, обличая распутство Марии-Антуанетты, и в октябре 1789 года верхом на лошади мчалась впереди толпы, шедшей на Версаль. Однако уже на следующий день, когда королевскую семью везли в Париж, в ней пробудилось чувство жалости к несчастной испуганной королеве, лишенной своего величия, и она старалась держаться поближе к ней, чтобы охранять ее от оскорблений толпы.
В первые годы революции Теруань де Мерикур была очень популярна. Она много выступала, произносила речи на площадях и даже была приглашена в клуб якобинцев, с которыми во многом не соглашалась. Она не могла принять их «революционную жестокость» и стремление отправить на гильотину всех, кто так или иначе мешал «великому делу революции». В конце 1790 года было решено арестовать ее за то, что она 6 октября 1989 г. «играла на руку королевской партии», т. е. защищала королеву от толпы, порывавшейся линчевать государыню.
Друзья вовремя предупредили Теруань, и она успела уехать в Голландию, а оттуда в Люттих. Опознанная эмигрантами как революционерка, «кровожадная гетера, предводительница парижских людоедов», она была арестована и провела несколько месяцев в тюрьме в Куфштейне. Затем ее перевезли в Вену, где с ней лично виделся император, который после беседы велел отпустить Теруань на свободу.
Она смогла вернуться в Париж, где имидж, пострадавший от деспотической власти, сделал ее еще более популярной и заставил забыть все прежние обвинения. Парижане так любили Теруань, что даже предлагали дать ей право присутствия в Законодательном собрании с совещательным голосом. Но эта идея была отвергнута.
Теруань была добра и не могла одобрить «сентябрьских избиений» и прочих жестокостей. Так однажды, когда она выступала на площади, Теруань узнала роялистского журналиста, который многократно в печати называл ее публичною женщиною. Теруань подошла к нему и дала ему пощечину. Но то, что произошло вслед за этим, привело молодую женщину в ужас: решив постоять за свою любимицу, толпа буквально разорвала несчастного роялиста.
Всю осень, зиму и весну 1792–1793 годов Теруань безуспешно пыталась пробудить в людях милосердие, но этим она лишь повредила своей популярности. В мае 1793 года, когда решался вопрос о судьбе жирондистов, она появилась на площади вблизи Конвента и горячо защищала партию жиронды, не обращая внимания на гневные крики толпы. Окончив свою речь, Теруань ушла в тюльерийский сад. Внезапно в саду появилось несколько женщин-якобинок, поклонниц Робеспьера, которые бросились на Теруань и подвергли ее мучительному сечению розгами. От боли и унижения молодая женщина сошла с ума; ее посадили в дом для умалишенных, где она оставалась до самой смерти.
Революционные идеи, взгляды жирондистов разделяла и другая молодая женщина — правнучка знаменитого драматурга Пьера Корнеля — Шарлотта Корде. Она тоже воспитывалась в монастыре и очень полюбила монастырскую библиотеку, где кроме книг духовного содержания хранились и томики Монтескьё, Руссо и аббата Рейналя. В соответствии с антиклерикальными декретами 1790 года монастырь был закрыт, и в начале 1791 года Шарлотта вернулась к отцу. Как и Манон Ролан, Шарлотта не интересовалась мужчинами и не собиралась замуж, зато она много читала, но не романы, а газеты и политические брошюры. Революционные идеи увлекали ее, однажды она публично даже высказала неуважение королю, отказавшись на званом обеде выпить за него: «он слаб, а слабый король не может быть добрым, ибо у него не хватит сил предотвратить несчастья своего народа». Однако, узнав о казни монарха, Шарлотта была страшно потрясена, в письмах она называла эту новость «ужасной»:
«Я содрогаюсь от ужаса и негодования. Будущее, подготовленное настоящими событиями, грозит ужасами, которые только можно себе представить. Совершенно очевидно, что самое большое несчастье уже случилось. <…> Люди, обещавшие нам свободу, убили ее, они всего лишь палачи».
Жирондисты — умеренные и осторожные — скоро вошли в конфликт с бурным течением революции. Разлад начался еще при составлении конституции. Проект жирондистов был отвергнут Конвентом, принятый же проект был составлен поспешно и содержал множество ошибок. Тогда Кондорсе напечатал послание к народу, где выставил многочисленные недостатки обнародованной конституции и указывал на их вредные последствия, советуя не принимать ее. За обнародование этого послания, Кондорсе, обвиненный в заговоре «против единства и нераздельности» Французской республики, был объявлен Конвентом вне закона, но пока еще не арестован, он покинул свой дом и скрывался в доме друзей.
Казнь низложенного монарха состоялась 21 января 1793 года, не поддержавшие этого решения жирондисты перешли в оппозицию. В марте 1793 года начался контрреволюционный мятеж в Вандее, в ответ был создан Комитет общественного спасения, первым председателем которого стал Дантон. 10 апреля Робеспьер произнес в Конвенте обвинительную речь, обвинив жирондистов в предательстве, а Камилл Демулен выпустил против них памфлет.
В это время в Париже начинался голод, цены на продукты взлетели неимоверно, и низы общества требовали установления потолка цен. Жирондисты, среди которых преобладали люди состоятельные, были против этой меры, этим и воспользовались их враги, организовав в городе беспорядки. После нападения на Конвент в последних числах мая — начале июня, многие жирондисты были арестованы. Некоторые бежали из Парижа и организовали в провинциях восстания против Конвента, которые были вскоре подавлены. 10 июня силами Национальной гвардии была установлена якобинская диктатура.
В числе арестованных была и мадам Ролан. Ее мужу удалось бежать. Он любил Манон всей душой, но не подозревал, насколько серьезная опасность ей грозила: ведь она была женщиной и не совершила никакого преступления. В тюрьме Манон старалась не падать духом и писала «Мемуары», в которых рассказывала о своей жизни и убеждениях.
Аресты жирондистов толкнули Шарлотту Корде на поступок, обессмертивший ее имя. Получив пропуск на проезд в Париж, она разыскала квартиру Жана-Поля Марата, проникла туда, заявив, что желает сообщить ему некие «важные сведения о предателях в Кальвадосе» и убила «друга народа», вонзив ему нож в сердце.
Из протоколов допросов Шарлотты Корде:
«…председатель спросил ее об ее путешествии в Париж и о цели этого путешествия.
— У меня не было другого намерения, — ответила она, — и я приехала только для убийства Марата.
— Какие мотивы могли вас заставить решиться на столь ужасный поступок?
— Его преступления.
— В каких преступлениях упрекаете вы его?
— В разорении Франции и в гражданской войне, которую он зажег по всему государству.
— На чем основываете вы это обвинение?
— Его прошлые преступления являются показателем его преступлений настоящих. Это он устроил сентябрьские убийства; это он поддерживал огонь гражданской войны, чтобы быть назначенным диктатором или кем-нибудь иным, и опять-таки он же покусился на суверенитет народа, заставив 31 мая нынешнего года арестовать и заключить в тюрьму депутатов Конвента».
Девушка подробно описала день, проведенный ею в Париже, то как она купила нож для убийства, то как попыталась утром проникнуть к «другу народа», но была остановлена служительницами.
«— Когда я просила свидания с ним, стоя в его прихожей, то бывшие там две или три женщины сказали мне, что я не могу войти к нему. Я настаивала на этом, и одна из женщин передала Марату, что с ним желает говорить какая-то гражданка. Мне ответили, что меня не могут принять. Тогда я отправилась домой, куда и вернулась около полудня.
— Как вы провели остальную часть дня?
— Я немедленно написала письмо Марату.
— Что вы писали ему в этом письме?
— Я старалась уверить его, что у меня имеются интересные для него сведения относительно положения дел в Кальвадосе.
— Что вы делали в остальную часть дня? Не были ли вы в Национальном Конвенте?
— Я не выходила из дома и не ходила в Национальный Конвент. Я даже не знаю, где он находится. Затем, спохватившись: — Я вышла в 7 ч. вечера и направилась к Марату.
— Застали вы его?
— Да.
— Кто вас ввел к нему?
— Те же женщины, которые утром не пустили меня к нему.
— О чем вы разговаривали, войдя к нему?
— Он спросил меня о характере волнений в Кане. Я ответила ему, что восемнадцать депутатов Конвента правят там в согласии с департаментом; что все мобилизуются для освобождения Парижа от анархистов; что четыре члена департамента повели часть армий в Эврё. Он записал фамилии депутатов, находящихся в Кане, и четырех должностных лиц департамента Кальвадос.
— Назовите фамилии депутатов и должностных лиц, о которых вы говорили Марату?
— Фамилии депутатов: Горса, Ларивьер, Бюзо, Барбару, Луве, Бергуен, Петион, Кюсси, Салль, Лесаж, Валади, Кервелеган, Гюадэ и пятеро других, фамилий которых я не помню; должностные лица Кальвадоса — это президент Лёвек, генеральный прокурор Бугон, Мениль и Лёнорман.
— Что ответил вам Марат?
— Что в скором времени он заставит всех их гильотинировать в Париже.
— Каково было дальнейшее течение разговора?
— Это было его последнее слово. В тот момент я его убила.
Председатель задает вопрос, каким способом она убила Марата:
— Я убила его ножом, купленным в Пале-Рояле. Я вонзила его ему в грудь.
— Когда вы наносили удар, хотели ли вы убить?
— Да, таково было мое намерение.
— Такой жестокий поступок не мог быть совершен женщиной вашего возраста без подстрекательства со стороны какого-нибудь лица.
— Я ни с кем не говорила о моем замысле; я полагала, что я убиваю не человека, а хищного зверя, пожиравшего всех французов.
— Откуда заключаете вы, что Марат был хищным зверем?
— На основании всех мятежей, поднятых им, и на основании убийств, виновником которых был он.
— Что произошло с вами после убийства?
— Я была задержана при выходе из комнаты. Меня допрашивали в боковом зале. Около полуночи я вышла из него и меня доставили в тюрьму Аббатства.
— Ну, а к министру внутренних дел вы шли тоже с целью убить его?
— Нет, я не считала его настолько опасным».
Судьи не могли взять в толк, как молодая женщина могла в одиночку решиться на убийство, продумать все детали и тщательно все спланировать. Они то и дело задавали ей вопросы о сообщниках, но Шарлотта неизменно отвечала, что действовала в одиночку.
«Когда председатель стал вновь настаивать на том, что она убила Марата по наущению лиц, которых она не хочет указать, Ш. Корде ответила: — Это значит плохо понимать человеческое сердце. Гораздо легче выполнить подобный план в силу собственной ненависти, чем ненависти других лиц».
Государственный обвинитель Фукье-Тенвиль:
«…При этих последних словах, — говорит он, — когда я поднялся для произнесения речи, в зале заседания сначала встал какой-то глухой и неясный гул, как бы от изумления; а затем, если только так можно выразиться, воцарилось как бы молчание смерти, ледяным холодом проникшее мне в душу.
Пока говорил речь обвинитель, присяжные заседатели советовали мне воздержаться от речи, а председатель советовал доказывать, что подсудимая — сумасшедшая. Все они желали, чтобы я унизил ее.
Что касается Шарлотты Корде, то выражение ее лица оставалось неизменным. Она только глядела на меня так, словно хотела сказать, что не желает быть оправданной. К тому же, после всех прений, я не мог в этом сомневаться, да и оправдание было невозможно, так как независимо от ее сознания имелись налицо очевидные доказательства предумышленного убийства. Однако, твердо решившись выполнить свой долг, я не хотел сказать ничего, в чем могли бы меня упрекнуть моя совесть и подсудимая: и неожиданно мне пришла мысль ограничиться одним замечанием, которое могло бы в Народном собрании или в Собрании законодателей послужит основой для полной защиты, и я сказал:
„Подсудимая хладнокровно сознается в ужасном преступлении, совершенном ею; она хладнокровно сознается в том, что давно замыслила его в самых ужасных для вины обстоятельствах: одним словом, она сознается во всем и даже не старается оправдываться. Вот, граждане присяжные заседатели, вся ее защита. Это невозмутимое спокойствие и это полное отрицание своей личности, не указывающие совершенно на угрызения совести даже, так сказать, перед лицом смерти; это возвышенное спокойствие и самоотвержение в известном отношении неестественны: они могут быть объяснены только экзальтированным политическим фанатизмом, который и вложил ей в руку кинжал. И вы, граждане присяжные заседатели, должны решить, какова должна быть тяжесть этого морального рассуждения на весах справедливости. Я обращаюсь к вашему благоразумию“».
Присяжные приговорили Шарлотту к смертной казни. У решетки Консьержери ее ожидала телега. Огромная толпа, состоявшая главным образом из «фурий гильотины», встретила Шарлотту Корде дикими криками и провожала до эшафота. Скопление народа было так велико, что телега двигалась к месту казни в течение двух часов. И весь этот путь осужденная была совершенно спокойна и по внешности безмятежна.
Шарлотта Корде:
«— Дорогой отец, простите меня за то, что я распорядилась своей жизнью без вашего разрешения. Я отомстила за много невинных жертв, я предупредила много других несчастий: когда народ опомнится, он порадуется, что его освободили от тирана. Если я старалась убедить вас, что я еду в Англию, то это происходило потому, что я надеялась сохранить incognito; но пришлось признать это невозможным. Я надеюсь, что вас не будут беспокоить; во всяком случае, полагаю, вы найдете себе в Кане защитников. Себе я пригласила защитником Гюстава Дульсе; подобное покушение не допускает никакой защиты; это делается лишь для проформы. Прощайте, дорогой отец; я прошу вас забыть обо мне или, скорее, порадоваться моей участи; причина ее прекрасна. Я обнимаю сестру, которую я люблю всем своим сердцем, и всех моих родных; не забывайте следующий стих Корнеля: Не эшафот позорит нас, а преступленье!»
Читать бесплатно другие книги:
