Проклятие лорда Фаула Дональдсон Стивен
Лодка подпрыгнула, словно этот удар заставил реку конвульсивно содрогнуться. Шатаясь, Кавинант ухватился за поперечину, на которой сидел, чтобы не упасть за борт. Через мгновение спазм миновал, и сверкающий на солнце поток стал таким же гладким, как и прежде. Но Кавинант еще несколько мгновений держался за перекладину, чувствуя, как тяжело бьется в груди сердце, как натянуты, словно струна, все нервы и как тяжело пульсирует его кольцо.
«Кавинант! — внутренне прорычал он, обращаясь к самому себе, — ты был бы смешон, если бы не был так… Смешон».
Он выпрямился и стоял так, упираясь ногами в дно лодки, до тех пор, пока не взял свои эмоции под контроль. Затем его взгляд скользнул к великану, осторожно коснулся его ауры. Однако он не смог уловить ничего, похожего на зло; Морестранственник казался столь же безупречно крепким, как природный гранит.
«Нелепость!» — повторил для себя Кавинант. — Она заслуживает уважения! — добавил он вслух.
— Ах, прости меня, — сказал великан. Повернувшись, он опустил руль так, чтобы им можно было управлять в сидячем положении. — Я не хотел проявить неуважение. Твоя лояльность принесла мне облегчение. И я знаю, как следует ценить то, что она смогла сделать.
Он сел на корме и оперся спиной о руль так, что его глаза оказались всего лишь в футе над глазами Кавинанта.
— Да, и как следует жалеть ее — я тоже знаю. Никто во всей Стране ни один человек, ни один великан или ранихин — никто не смог бы доставить тебя… Доставить в Твердыню Лордов быстрее, чем это сделаю я.
Затем улыбка вновь вернулась на его лицо.
— Но ты, Томас Кавинант Неверящий и чужак в Стране, — ты сжигаешь себя слишком расточительно. Я засмеялся, глядя на тебя, потому что ты был похож на петуха, нападающего на ранихина. Ты растрачиваешь себя, Томас Кавинант.
Кавинант двойным усилием обуздал свой гнев и спокойно сказал:
— Ты так уверен в этом? Ты судишь слишком поспешно, великан. Грудь Морестранственника заклокотала от еще одного фонтана журчащего смеха.
— Смело сказано! В Стране появилось нечто новое — человек, обвиняющий великана в торопливости. Что ж, ты прав. Но разве ты не знаешь, что люди считают нас… — Он снова расхохотался. — …Считают нас осмотрительными и чересчур медлительными? Я был избран послом потому, что короткие человеческие имена, лишающие их носителей такой огромной доли истории, силы и значения, даются мне легче, чем большинству представителей моего народа. Но теперь выходит, что не просто легче, а чересчур легко.
Он снова откинул голову и залился самозабвенным хохотом.
Кавинант смотрел на великана так, словно весь юмор последнего был абсолютно недоступен его пониманию. Затем не без усилия он заставил себя расслабиться, положил посох на дно лодки и сел на поперечину, глядя вперед, на запад и на полуденное солнце. Смех великана звучал очень заразительно, в нем смешалось простое неподдельное веселье, но Кавинант чувствовал, что все в нем почему-то сопротивляется этому смеху. Он не мог позволить себе стать жертвой еще одного обольщения. Он уже и так потерял себя в большей степени, чем надеялся когда-либо найти вновь.
«Нервы не восстанавливаются». Эти слова звучали в нем погребальным звоном, как будто они были литургией к нему, иконами с изображением его самого, поверженного и повергнутого в прах. «Великаны не существуют. Я знаю разницу».
Двигаться, выжить.
Он кусал губы, словно эта боль могла помочь ему сохранить равновесие, удержать свою ярость под контролем. Сзади великан вновь тихо запел. Его песня раскатилась подобно рокоту устья мощной реки, впадающей в море, поднимаясь и падая, как прилив и отлив, и ветры древности дули сквозь архаичность слов. В интервалах они переходили в прежний припев:
- Камень и море крепко связаны с жизнью…
А затем вновь уносились вдаль. Этот звук напомнил Кавинанту о его усталости, и он лег на носу, чтобы отдохнуть.
Вопрос великана застал его, когда он уже собирался уснуть.
— Ты хороший рассказчик, Томас Кавинант?
Он рассеянно ответил:
— Когда-то был им.
— А потом забросил это дело? Ах, эта история в трех словах не менее грустна, чем любая другая, которую ты мог бы мне рассказать. Но жизнь без сказки подобна морю без соли. А как ты живешь?
Кавинант положил руки на борт и опустил на них голову. По мере того как лодка двигалась вперед, Анделейн раскрывался перед ним подобно бутону, но он не обращал на это внимания, устремив взгляд на струю воды, обтекавшую нос. Бессознательно он сжал кулак вокруг своего кольца.
— Просто живу.
— Еще одна? — вернул его к действительности великан. — Теперь уже в двух словах — и эта история еще печальнее первой. Не говори больше ничего — история в одно слово заставит меня зарыдать.
Если великан затаил какую-то обиду, то Кавинант не смог этого уловить. Голос Морестранственника звучал наполовину дразняще, наполовину доброжелательно. Кавинант пожал плечами и ничего не сказал.
Через мгновение великан продолжил:
— Что ж, для меня такой оборот ничего хорошего не сулит. Наше путешествие будет нелегким, и я надеялся, что ты поможешь скоротать долгие часы с помощью рассказов. Но ничего. Я полагаю, что в любом случае ты не рассказал бы ничего веселого. Опустошитель, убийство вейнхима и надругательство над праздником духов Анделейна. Что ж, кое-что из этого меня не удивляет — наши старейшины не раз предсказывали, что Губитель Душ не умрет так легко, как на то надеялся бедный Кевин. Камень и море! Все это Осквернение — и последовавшее за ним Запустение — за ложную надежду!
Но у нас есть пословица, которой успокаивает наших детей, хотя их не так уж много, — когда они начинают плакать, узнавая про свой народ, про Дом и сородичей, утраченных нами, мы говорим: «Радость в ушах того, кто слушает, а не в устах того, кто говорит». В мире очень мало историй, веселых сами по себе, и у нас должны быть веселые уши, чтобы мы могли бросить вызов злу. Слава Создателю! Старый Лорд Дэймлон Друг Великанов знал цену хорошему смеху. Когда мы достигли Страны, наше горе было слишком велико, чтобы мы могли сражаться за право жить.
— Хороший смех, — угрюмо вздохнул Кавинант. Неужели за то короткое время я отсмеялся на всю жизнь?
— Вы, люди, в большинстве своем нетерпеливы, Томас Кавинант. Ты думаешь, я несу чепуху? Ничего подобного. Я хочу как можно быстрее добраться до главного. Поскольку ты забросил ремесло рассказчика и поскольку оказывается, что никто из нас не счастлив в степени достаточной, чтобы противостоять описанию твоих приключений, — что ж, придется мне самому что-нибудь рассказать. В рассказах есть сила — укрепление сердца, которое является тем, что к чему-то обязывает, — а сила нужна даже великанам, когда им предстоит выполнить такую задачу, как моя.
Он сделал паузу, и Кавинант, не хотевший, чтобы он умолкал, — голос великана, казалось, вплетал шум воды, несущейся мимо лодки, в какой-то успокаивающий узор, — сказал в наступившей тишине:
— Говори!
— Ах, — ответил великан, — это было уже неплохо. Ты выздоравливаешь вопреки самому себе, Томас Кавинант. Ну что ж, тогда пусть твои уши слушают весело, ибо я не поставщик скорби — хотя во времена действий мы не морщились от фактов. Если б ты попросил меня заново преодолеть твой путь, я бы потребовал, чтобы ты описал все свое путешествие в деталях, прежде чем сделал бы три шага к холмам. Повторное путешествие опасно, и слишком часто путешествие возможно лишь в одну сторону — тропа потеряна, или путешественник изменился настолько, что не осталось никакой надежды на возвращение.
Но ты должен понять, Неверящий, что выбор рассказа обычно возлагается на рассказчика.
Язык древних великанов — это целая сокровищница всяких историй, и для того, чтобы пересказать некоторые из них, требуются дни. Однажды, будучи еще ребенком, я прослушал три раза подряд сказку о Богуне Невыносимом и Тельме, приручившей его. Это была история, достойная доброго смеха, — но прошло девять дней, прежде чем я узнал, в чем дело. Однако ты не понимаешь язык великанов, а хороший перевод — это сложная проблема даже для великанов, так что проблема выбора упрощается. Но описание нашей жизни в Прибрежье после того, как наши корабли достигли Страны, содержит много раз по много историй — легенд о правлении Дэймлона Друга Великанов, и Лорика Заткнувшего Вайлов, и Кевина, которого теперь называют Расточителем Страны; легенд о том, как вырезали из скал, как строили благословенный Ревлстон, «верности и преданности знак, вручную вырезанный в вечном камне времени» — как однажды выразил это в своей песне Кевин; самое могущественное, что сделали великаны в Стране, — храм, на который люди и теперь могут смотреть и помнить, что может быть достигнуто; легенд о миграции, спасшей нас от Осквернения, и о множестве лечебных средств, которыми владеют новые Лорды. Но выбор вновь нетрудно сделать, поскольку ты — чужак. Я расскажу тебе первую историю великанов Прибрежья — песнь о Бездомных.
Кавинант посмотрел вокруг себя, на сияющее лазурное спокойствие Соулсиз, и приготовился слушать рассказ великана. Но повествование началось не сразу. Вместо того, чтобы начать свой рассказ, великан вернулся к своей древней простой песне, задумчиво сплетая мелодию, так что она раскатывалась подобно водной тропе реки. Он пел долго, и, поддавшись чарам его голоса, Кавинант задремал. Он был слишком утомлен, чтобы постоянно поддерживать наготове свое внимание. В ожидании он прилег на носу лодки, как усталый пловец. Но затем какая-то новая интонация изменила напев великана. Мелодия приобрела более четкие очертания, превратившись в подобие погребальной песни. Вскоре великан пел уже на языке, понятном Кавинанту:
- Мы — Бездомные,
- Затерянные странники этого мира,
- Из страны за Солнцерождающим морем.
- Там был наш Дом.
- Там мы росли —
- И подставляли ветру паруса,
- Не остерегаясь древнего зла.
- Мы — Бездомные.
- Мы уплыли от Дома и очага,
- От каменных священных жилищ,
- Построенных нашими любящими руками,
- Мы подставляли наши паруса
- Звездному ветру и приносили жизнь
- Во все места этого мира,
- Не обращая внимания на
- Опасности и утраты.
- Мы — Бездомные,
- Затерянные странники этого мира.
- От пустынного берега,
- От высоких скалистых утесов,
- К дому людей, к сказочным землям,
- На края моря, от мечты к мечте
- Направляли мы наши паруса
- И улыбались радуге
- Наших надежд.
- И поэтому теперь мы — Бездомные,
- Лишенные корней, и родных,
- И знакомых.
- За сокровенной тайной нашего счастья
- Мы правили свои паруса,
- Чтобы проплыть обратно,
- Но ветры судьбы дули
- Не так, как мы хотели,
- И земля за морем была потеряна…
— Ах, камень и море! Знаешь ли ты древнюю легенду о раненой радуге, Томас Кавинант? Говорят, будто в самые сумрачные времена Страны на нашем небе не было ни одной звезды. Небо представляло собой бездонную тьму, отделявшую нас от всеобщей вселенной Создателя. Там он жил со своими людьми и мириадами своих ярких, лучистых творений, и они кружились под музыку радости.
Но по мере того как годы устремлялись от вечности к вечности, у Создателя возникла идея, чтобы создать нечто новое для счастливых сердец своих детей. Он спустился к огромным кузницам и котлам своей силы и смешивал, и ковал, и отливал редкие формы. И когда он устал, то обратился к небесам и забросил свое таинственное творение в небо — и, о чудо! Радуга раскинула по всей вселенной свои руки. На мгновение Создателя охватила радость. Но потом он пристально вгляделся в радугу — и там, высоко в сияющем полотнище, он увидел рану, прореху в созданной им красоте. Он не знал, что его враг, дух демона тьмы и грязноты, пробравшийся вовнутрь даже его вселенной, видел, как он работает, и подмешал зло в чан, где творилось его создание. Так что теперь, когда радуга появилась над землей, она оказалась дырявой.
Раздосадованный Создатель вернулся к своей работе, чтобы найти средство исцелить свое создание. Но пока он трудился, его дети, мириады его светоносных творений, нашли радугу, и ее красота наполнила их радостью.
Они все вскарабкались на небеса и принялись весело носиться по радуге, танцуя на ее цветных полосах. Высоко на дуге они обнаружили прореху. Но они не поняли этого. Весело распевая хором, они спрыгнули в рану и оказались в нашем небе. Этот новый неосвещенный мир лишь обрадовал их еще больше, и они принялись кружиться по небу, пока оно не засияло радостью их игры. Устав от бегства, они захотели вернуться в свою светлую вселенную.
Но дверь туда оказалась закрыта, поскольку Создатель обнаружил работу своего врага — причину прорехи, — и от гнева разум его замутился. Не отдавая себе отчета, он сбросил радугу с небес. И только когда гнев его прошел, он понял, что запер своих детей в нашем небе. Так они и остались там и находятся до сей поры, звезды, сопровождающие приход ночей, — и так будет, пока Создатель не сможет избавить свою вселенную от врага и найти способ вернуть домой свои творения.
То же самое было и с нами, Бездомными. В той давно потерянной скалистой стране мы жили и процветали среди себе подобных, а когда научились путешествовать по морям, это лишь увеличило наше благополучие. Но, опьяненные своей радостью, своим здоровьем и своими походами, мы не заметили, как превратились в глупцов. Мы построили двадцать прекрасных кораблей, каждый из которых был достаточно велик, чтобы служить крепостью для вас, людей, и поклялись друг другу отправиться в плавание и исследовать всю землю. Ах, всю землю! Погрузившись на двадцать кораблей, две тысячи великанов простились со своими родными, пообещав вернуться назад и рассказать обо всем, что увидят они в многоликом мире, — и отправились в свою мечту.
Затем — от моря к морю, от шторма к шторму, через жажду и голод и многое другое, между рифами и облаками — плыли великаны, радуясь порывам соленого ветра, в непрерывной борьбе с океаном, «постоянством в движении» — и в предвкушении встреч с новыми народами, и в надежде сдружить их между собой.
За половину поколения потеряли они три корабля. Сто великанов решили остаться и жить отдельно от своего народа с прекрасным добрым народом элохимов. Двести погибли, сражаясь за брафоров — народ, который был почти целиком уничтожен песчаными горгонами Великой Пустоши. Два корабля разбились о рифы и затонули. И когда первые дети, родившиеся во время путешествия, стали достаточно взрослыми, чтобы самим заниматься морским делом, пятнадцать кораблей собрались на совет и обратили свои помыслы к Дому — поскольку они поняли безумие своей клятвы и устали от поединка с морями.
Итак, они установили свои паруса по звездам и пустились на поиски Дома. Но не тут-то было. Знакомые пути вели их в незнакомые океаны, к неисчислимым опасностям. Штормы сбили все их расчеты. Руки их были в кровь изодраны непослушными канатами, а волны все вставали им навстречу, словно выражая свою ненависть. Было потеряно еще пять кораблей — хотя пробоина в одном из них была обнаружена достаточно вовремя, чтобы спасти тех, кто был на нем, а экипаж второго спасся благодаря острову, на который их выбросило. Сквозь лед, державший их в своих тисках много месяцев, убивавший их дюжинами, сквозь штили, приводившие их на грань голодной смерти, — они все упорно плыли, сражаясь за свою жизнь и за свой Дом. Но несчастья стерли в их памяти все знания, какими они располагали когда-то, так что в конце концов они окончательно потеряли представление о том, где находятся и куда им нужно плыть. Добравшись до Страны, они бросили здесь свои якоря… Меньше тысячи великанов ступило на скалистые берега Прибрежья. Отчаявшись, они оставили надежду отыскать свой Дом.
Но дружба с Высоким Лордом Дэймлоном, сыном Хатфью, возродила их. В своем могущественном учении он видел знамения надежды, и его слова зажигали эту надежду в сердцах великанов. Они остались в Прибрежье и принесли Лордам клятву верности — и отправили три корабля на поиски Дома. С тех пор — вот уже трижды по тысяче лет — в море всегда находится девять кораблей великанов, по очереди пытающихся отыскать нашу землю. Когда возвращаются три старых, на смену им уже готовы три новых, но пока успеха не добился ни один. Поэтому мы по-прежнему Бездомные, затерянные в лабиринте безумной мечты.
Камень и море! По сравнению с вами, людьми, мы живем гораздо дольше — я родился на борту корабля во время короткого путешествия, спасшего нас от Осквернения, а мои прадеды были среди первых путешественников. Но у нас так мало детей. Редко когда у женщины бывает более одного ребенка. Поэтому теперь нас осталось всего лишь пять сотен, и наша жизнестойкость с каждым поколением все снижается.
Мы не можем забыть о своей родине.
Но согласно старой легенде, дети Создателя имели надежду. После коротеньких дождей он выпускает в наше небо радугу, как обещание звездам, что когда-нибудь он все же найдет способ вернуть их домой.
Если нам суждено выжить, мы должны отыскать Дом, потерянный нами, — землю своего сердца за Солнцерождающим морем.
Пока Морестранственник говорил, солнце постепенно начало снижаться, и наступил поздний полдень; когда же он закончил свой рассказ, горизонт был освещен закатом. Волны Соулсиз мчались с запада, словно охваченные оранжево-золотым пламенем, отражая на своей поверхности каждую искру заходящего солнца. Огонь, полыхающий в бездонных небесах, отражал и утрату, и пророчество, предстоящую ночь и обещанный день, тьму, которая пройдет; ибо когда наступит настоящий конец дня и света, то нечем будет его приукрасить, не будет ни чудесного огня, ни радости — ничего, что могло бы поддержать сердце, — только тлен и серый пепел.
Охваченный вдохновением, великан снова возвысил свой голос, в котором слышалась пронзительная боль.
- Мы правили свои паруса,
- Чтобы проплыть обратно,
- Но ветры судьбы дули
- Не так, как мы хотели,
- И земля за морем была потеряна…
Кавинант повернулся, чтобы посмотреть на великана. Голова Морестранственника была высоко поднята, а по щекам тянулись тонкие мокрые полоски, отсвечивающие золотисто-оранжевым огнем. Пока Кавинант смотрел, отраженный свет принял красноватый оттенок и начал угасать. Великан мягко сказал:
— Смейся, Томас Кавинант! Смейся для меня. Радость — в ушах того, кто слушает!
Кавинант слышал в голосе Морестранственника подавленные невольные рыдания и мольбу, и собственная придушенная боль словно бы застонала в ответ. Но смеяться он не мог; ему было ничуть не смешно. Со спазмом отвращения к уродовавшим его ограничениям он сделал неуклюжую попытку в другом направлении:
— Я голоден.
На мгновение затуманенные глаза великана вспыхнули, словно его кто-то ужалил. Но затем он откинул голову и засмеялся над собой. Его юмор, казалось, лился прямо из его сердца, и вскоре он стер с его лица все напряжение и все слезы.
Когда он немного успокоился и хохот его перешел в тихие смешки, он сказал:
— Томас Кавинант, я не люблю спешить, но я верю, что ты — мой друг. Ты сбил с меня мою спесь, и одно это было бы уже прекрасной услугой, даже если бы я ранее не посмеялся над тобой.
Голоден? Разумеется, ты голоден. Храбро сказано. Я должен был бы предложить тебе еду раньше — у тебя явно вид человека, который в течение нескольких дней питался лишь алиантой. Некоторые старые провидцы говорят, что лишения очищают душу, но, по-моему, самое подходящее время для очищения души настает тогда, когда у тебя нет иного выбора.
К счастью, у меня с собой имеется неплохой запас пищи.
Ногой пододвинув к Кавинанту громадный кожаный мешок, он жестом предложил ему открыть его. Развязав стягивающие горловину тесемки, Кавинант обнаружил внутри соленую говядину, сыр, хлеб и более дюжины мандаринов величиной с два его кулака каждый, а также бурдюк с чем-то, который он с трудом смог приподнять. Решив отложить это неудобство на потом, он начал с еды, заедая соленое мясо дольками мандарина. Затем его внимание переключилось на бурдюк.
— Это «глоток алмазов», — сказал Морестранственник. — Очень полезный напиток. Быть может, мне лучше… Нет, чем больше я смотрю на тебя, друг мой, тем больше вижу слабости. Отпей из бурдюка. Это поможет тебе лучше отдохнуть.
Развязав бурдюк, Кавинант осторожно попробовал «глоток алмазов».
По вкусу он напоминал легкое виски, и Кавинант чувствовал его силу; но в то же время пить его было очень легко: он был приятен на вкус и не жег горло. Кавинант сделал несколько освежающих глотков и сразу же почувствовал, как к нему возвращаются силы.
Затем он тщательно завязал бурдюк, сложил обратно в мешок еду и с усилием пододвинул мешок назад, в пределы досягаемости великана. «Глоток алмазов» пылал у него в животе, и он чувствовал, что вскоре будет готов выслушать еще один рассказ. Но едва он улегся на носу лодки, как сумерки в небе превратились в кристальную тьму, на фоне которой веселым хороводом высыпали звезды. Не успел Кавинант понять, что хочет спать, как уже уснул. Сон его был неспокойным. Он пробирался сквозь какие-то отвратительные видения, полные умирающих душ, убийств и беззащитной терзаемой плоти, и наконец очутился лежащим на улице возле переднего бампера полицейского автомобиля… Вокруг собралась толпа горожан. Глаза у них были из кремня, а рты перекошены в единой гримасе омерзения. Все без исключения они указывали на его руки. Когда он их поднял, чтобы рассмотреть, то увидел, что все они покрыты темно-красными язвами от проказы. Затем к нему подошли двое одетых в белое мускулистых мужчин и положили его на носилки. Ему была видна машина «скорой помощи», стоящая поблизости. Но эти двое не сразу понесли к ней носилки. Они стояли неподвижно, держа носилки на уровне пояса, словно демонстрируя его толпе. Внутрь круга вступил полицейский. Глаза его были цвета презрения. Он нагнулся над Кавинантом и строго сказал:
— Ты перешел мне дорогу. Так нельзя. Тебе должно быть стыдно.
Его дыхание окутало Кавинанта запахом ладана. Сзади полицейского раздался чей-то голос. Он был таким же безжалостным, как голос адвоката Джоан. Он произнес:
— Так нельзя.
И тут все горожане разом отрыгнули на асфальт окровавленные внутренности.
«Я не верю этому», — подумал Кавинант.
Безжалостный голос тотчас отозвался:
— Он не верит нам.
Из толпы раздалось молчаливое завывание реальности, неистовое утверждение факта. Оно колотило Кавинанта до тех пор, пока тот не съежился под этими ударами, жалкий и безответный.
Затем горожане хором произнесли:
— Ты мертвец. Без общества жить ты не можешь! Жизнь может быть лишь в обществе, а у тебя его нет. Ты не можешь жить, если ты никому не нужен.
Унисон их голосов производил звук, который, казалось, вот-вот рассыплется, разломается. Когда они замолчали, Кавинант почувствовал, что воздух в его легких превратился в щебень.
Со вздохом удовлетворения безжалостный голос произнес:
— Отвезите его в госпиталь. Вылечите его. Это самый лучший ответ смерти. Вылечите и вышвырните его вон.
Двое в белом забросили его в машину «скорой помощи». Прежде чем дверь закрылась, Кавинант увидел, как горожане пожимают друг другу руки, обмениваются поздравлениями. После этого «скорая помощь» поехала.
Кавинант поднял руки вверх и увидел, что красные язвы распространяются уже по запястьям. Он смотрел на них в ужасе, стеная про себя: «Проклятый! Проклятый! Проклятый!»
Но потом журчащий тенор ласково произнес:
— Не бойся. Это сон.
Успокоение распространилось над ним, словно мягкое одеяло. Но он не мог потрогать его руками, а машина «скорой помощи» все продолжала двигаться. В стремлении удержать на себе невидимое одеяло, он схватился за воздух так, что костяшки его пальцев побелели от напряжения. Когда он почувствовал, что больше не в силах терпеть боль, «скорая помощь» перевернулась, и он упал с носилок в темноту.
Глава 12
Ревлстон
Левая щека, на которую что-то давило, начала понемногу затекать, и это заставило его с трудом подняться со дна тяжелой дремоты. Все тело страшно ныло, словно он спал на камнях. Он еще долго не мог очнуться от сна. Затем его дважды что-то быстро толкнуло в щеку, а потом его понесло куда-то вверх. Поднимаясь, Кавинант ударился головой о борт лодки. Череп загудел от боли. Ухватившись за борт, он рывком откачнулся от шпангоута, который упирался ему в щеку, и сел, озираясь по сторонам. Он обнаружил, что окружающая его обстановка радикально изменилась. Не осталось ни единой тени, ни единого намека, ни даже малейшего воспоминания о пышности Анделейна… На северо-востоке реку огораживала высокая отвесная каменная стена. А к западу расстилалась серая бесплодная равнина — уродливая пустыня, похожая на огромное поле битвы, на котором погибли более чем просто люди и где опаливший огонь и пролитая кровь лишили землю возможности к возрождению, к новому цветению, — неровная, озлобленная низменность, оживляемая лишь низкорослым кустарником, цепляющимся за жизнь благодаря речушке, впадающей в Соулсиз в нескольких лигах впереди лодки. Ветер, дувший почти прямо с востока, нес с собой запах давнего пожара, который воскрешал зловоние воспоминаний о преступлениях.
Они уже почти достигли того места, где видневшаяся впереди речка впадала в Соулсиз — сбивала ее течение, замутняла ее прозрачные воды своей кремнистой грязью, — и Кавинанту пришлось ухватиться за борт, чтобы сохранить равновесие, поскольку качка усилилась.
Морестранственник удерживал лодку посередине реки, подальше от шума прибоя, бьющегося в каменную стену на северо-востоке. Кавинант оглянулся и посмотрел на великана. Тот стоял на корме — ноги широко расставлены, под правой рукой — руль. Заметив взгляд Кавинанта, он сказал, перекрывая шум реки, бьющейся о камни:
— Впереди Тротгард! Там мы свернем на север, в реку Белая! Серая идет с запада! — В голосе его слышался какой-то надрыв, словно он всю ночь пел что было сил; но через мгновение он пропел куплет из новой песни:
- Ибо мы отдыхать не будем
- И не свернем с пути,
- Не потеряем веру,
- Не потерпим поражения —
- И так будет до тех пор,
- Пока серое не станет голубым,
- А Рилл и Маэрль —
- Столь же свежими и чистыми,
- Как древний Ллураллин…
Поверхность реки стала неспокойной. Кавинант стоял в середине лодки, оперевшись на одну из поперечин, и наблюдал за насильственным смешением чистой и грязной воды. Затем Морестранственник прокричал: — В ста лигах к югу от Западных Гор — Ущелье Стражей и реки Маэрль и Ллураллин, а в ста пятидесяти на юго-запад — Последние Холмы и Дремучий Удушитель! До Твердыни Лордов осталось семьдесят лиг!
Внезапно приглушенный шум реки стал громче и заглушил голос великана. Неожиданная струя течения поймала лодку и швырнула ее нос вправо, развернув бортом к течению. Лодка накренилась, переваливая через волну, и брызги окатили Кавинанта. Он инстинктивно перенес свой вес на левую ногу.
В следующее мгновение он услышал обрывок песни великана и ощутил силу, пронизывающую киль. Лодка медленно повернула влево и снова развернулась по ходу реки.
Но это происшествие, едва не приведшее к беде, закончилось все же тем, что лодка оказалась в опасной близости к северо-восточной стене. Она дрожала от энергии, пока Морестранственник возвращал ее в более спокойные воды, протекавшие ниже главной струи течения Серой. Затем ощущение силы, пронизывающей киль, исчезло.
— Прошу извинения! — прокричал великан. — Я начинаю утрачивать искусство мореплавания!
Голос его звенел от напряжения.
Костяшки пальцев Кавинанта побелели — с такой силой вцепился он в борт лодки. Стараясь удержать равновесие в раскачивающемся судне, он вдруг вспомнил:
«Лучше умереть, чем жить так».
«Лучше умереть? — подумал он. — Нет, это не так».
Может быть, было бы лучше, если бы лодка опрокинулась, лучше, если бы он утонул, лучше, если бы он со своей ополовиненной рукой и со своим кольцом не доставлял в Ревлстон послание Лорда Фаула. Он не был героем. Он не мог удовлетворить таких ожиданий.
— Теперь — пересечение! — вновь крикнул великан. — Мы должны пересечь Серую, чтобы взять курс на север. Большой опасности в этом нет — кроме той, что я уже устал. А течение очень неспокойное.
На этот раз Кавинант повернулся и пристально посмотрел на великана.
Теперь он видел, что Морестранственник страдает. Щеки его ввалились, образовав глубокие ямы, словно кто-то стер с его лица добродушие; а его глаза из-под насупленных бровей горели суровой решимостью.
«Устал? — подумал Кавинант. — Скорее дошел до изнеможения».
Неуклюже перебираясь от поперечины к поперечине, он добрался до великана. Глаза его находились на уровне талии Морестранственника. Он задрал голову, чтобы крикнуть:
— Я буду править. Ты должен отдохнуть!
На губах великана мелькнула улыбка.
— Благодарю тебя. Но нет, ты еще не готов к этому. А у меня еще достаточно сил. Но, пожалуйста, подай мне «глоток алмазов».
Кавинант открыл мешок с едой и взялся руками за кожаный бурдюк.
Тяжесть и податливость делали его неподъемным для Кавинанта, а постоянная качка валила с ног. Он просто не мог поднять бурдюк. Но после секундного колебания он подсунул под бурдюк обе руки и, застонав от напряжения, вытолкнул его наверх.
Морестранственник точно вовремя перехватил левой рукой бурдюк за горловину.
— Спасибо тебе, друг, — сказал он с усталой улыбкой. Подняв бурдюк ко рту, он на мгновение выпустил из-под своего контроля опасности течения, чтобы сделать глубокий глоток. Затем он опустил бурдюк и направил лодку к устью Серой реки.
По судну вновь прокатилась, пронизав его, силовая волна. Когда она поборола главную силу Серой, великан повернул вдоль по течению и сделал разворот поперек потока. Дно лодки сотряслось от энергии. Совершив ловкий маневр, великан вывел лодку к северной стороне потока, повернув ее вокруг своей оси, так что она продвинулась вдоль стены вверх по течению и скользнула в спокойные воды Белой. Как только этот поворот на север был завершен, рев сливающихся потоков над лодкой начал быстро затихать. Мгновением позже пульсация энергии тоже стала замирать. Тяжело вздохнув, Морестранственник вытер пот с лица. Плечи его поникли, голова склонилась. Медленно и с натугой он опустил руль и наконец уселся, почти упал, на корме лодки.
— Ах, мой друг, — простонал он, — даже великаны не созданы для того, чтобы совершать подобные дела.
Кавинант добрался до центра лодки и сел на дно, оперевшись о борт.
Из такого положения окружающая местность была ему не видна, но в данный момент пейзаж его вовсе не занимал. У него были иные заботы. Одной из них являлось состояние Морестранственника. Он не понимал, почему великан выглядел столь изможденным.
Он попытался разузнать об этом косвенно, сказав:
— Ловко сделано! Как тебе это удалось? Ты так и не сказал мне, что движет этой посудиной.
И он нахмурился — столь нетактично звучал его голос.
— Спроси лучше о чем-нибудь другом, — устало вздохнув, сказал Морестранственник. — Эта история почти столь же длинна, как история самой Страны. У меня нет внутреннего желания объяснять тебе все премудрости здешней жизни.
— Ты же все равно не знаешь коротких рассказов, — отозвался Кавинант.
При этих словах на губах великана появилась вымученная улыбка.
— Ах, это действительно так. Что ж, постараюсь сделать ее для тебя короткой. Но тогда ты должен обещать мне тоже рассказать что-нибудь необычное — такое, о чем я никогда бы не додумался сам. Мне это будет необходимо, друг мой.
Кавинант выразил свое согласие кивком головы, и великан сказал:
— Ну что ж. Ешь, а я буду говорить.
Слегка удивившись тому, насколько он, оказывается, был голоден, Кавинант принялся за содержимое кожаного мешка. Он жадно поглощал мясо и сыр, утоляя жажду мандаринами. И пока он ел, великан начал слабым от усталости голосом:
— Время Дэймлона Друга Великанов закончилось в Стране прежде, чем мой народ завершил сооружение Коуэркри, своего дома в Прибрежье. Прежде чем начать трудиться на своих, подаренных им Лордами, землях, они вырезали из сердцевины горы Твердыню Лордов, как называют ее люди, а когда Коуэркри был завершен, Высоким Лордом был Лорик. Затем мои предки обратили свои взгляды к остальному миру — к Солнцерождающему морю и к дружбе с землей.
Теперь мастера учений и лиллианрилл, и радхамаэрль хотели постичь учение великанов, и время Высокого Лорда Лорика Заткнувшего Вайлов было временем великого расцвета учения лиллианрилл. Чтобы еще более способствовать этому, великанам необходимо было некоторое время пожить в Твердыне Лордов, — он перешел на тихое пение, словно вызывая заклинанием былое величие благоговения великанов, — в могущественном Ревлстоне. Это было хорошо, поскольку Ревлстон поэтому не померк перед их взором.
Но великаны были не особыми любителями ходить пешком, что, кстати, можно сказать о них и сейчас. Поэтому мои предки разведали реки, стекавшие от Западных Гор к морю, и решили построить лодки. Правда, лодки не могут пройти сюда с моря — как тебе, возможно, известно, гигантская трещина, над которой стоит Грейвин Френдор, преграждает путь. И никто — будь то великан или кто-нибудь другой — по собственной воле не поплывет по ущелью мимо Великой Топи, Глотателя Жизни. Поэтому великаны построили доки на реке Соулсиз выше по течению от Грейвин Френдор и теснин, именуемых Ущелье Предателя. Там они держали лодки, подобные этой, — там, а также в Твердыне Лордов, у подножия водопадов Фэл, так что по меньшей мере две сотни лиг путешествия можно было совершить по воде, которую мы любим.
Лорик и мастера учения лиллианрилл решили помочь великанам в этом деле. Использовав свое мастерство, они создали золотую жилу — могущественное дерево, которое они назвали лор-лиарилл, — и стали делать из него рули и кили для наших речных лодок. И еще Старые Лорды обещали, что когда надежды, касающиеся нас, сбудутся, тогда золотая жила поможет нам.
— Ах, довольно об этом, — великан коротко вздохнул. — Короче говоря, это судно привожу в движение я. — Он поднял руки от руля, и лодка неожиданно начала терять направление. — Или, точнее говоря, я взываю к силе золотой жилы. Земля содержит жизнь и силу — она в камне, в воздухе, в воде, в почве. Но жизнь в них как бы спрятана — как бы дремлет. Нужны и знания, и сила и, к тому же, могучие жизненные песни — чтобы разбудить их.
Он снова ухватился за руль, и лодка вновь пошла вперед.
— И потому я устал, — тяжело дыша, продолжал он. — Я не отдыхал с той самой ночи, которая была накануне нашей встречи.
Интонация его голоса напомнила Кавинанту о слабости Трелла после того, как гравлингас восстановил разбитый кувшин.
— Два дня и две ночи я не давал золотой жиле остановиться или замедлить свое действие, хотя все мои кости ноют от усталости. Увидев удивление на лице Кавинанта, великан добавил:
— Да, мой друг, ты спал две ночи и один день. От запада Анделейна через Центральные Равнины до границы Тротгарда более сотни лиг. Сделав паузу, он заключил:
— «Глоток алмазов» иногда проделывает такие вещи с людьми. Но ты нуждался в отдыхе.
Мгновение Кавинант сидел молча, неподвижно глядя в пол, словно выискивая место, где бы сквозь него можно было провалиться. Вокруг его рта легли горькие складки, когда он поднял голову и сказал:
— Ну, так теперь я отдохнул. Могу я чем-нибудь помочь?
Морестранственник ответил не сразу. Казалось, за крепкой стеной своего лба он взвешивает различные сомнения, прежде чем пробормотать:
— Камень и море! Конечно, можешь. Но, тем не менее, сам факт, что ты спрашиваешь о том, можешь ли ты, говорит, что все же не можешь.
Мешает какое-то или нежелание, или незнание.
Кавинант понял. В его сознании пронеслось видение темных теней и убитых духов. — Дикая Магия! — простонал он. — Героизм! Это невыносимо!
Мотнув головой, он отогнал от себя нахлынувшие видения и резко спросил:
— Хочешь, я отдам тебе свое кольцо?
— Хочешь? — прохрипел великан с таким видом, словно ему надлежало бы засмеяться, но не хотелось этого делать. — Хочешь?
Его голос болезненно дрогнул, словно он признавался в каком-то заблуждении.
— Не надо употреблять это слово, мой друг. «Хотеть» — естественно, и это может быть исполнено или нет без всяких вредных последствий. Лучше скажи «жаждать». Жаждать — это желать чего-либо такого, что невозможно получить. Да, я жажду твоего иного мира, Дикой Магии, Белого Золота.
- Дикая Магия заключена в каждом камне Страны,
- И Белое Золото может высвободить ее или подчинить…
Я признаюсь в этом желании, но не искушай меня, сила имеет свойство льстить своей самодостаточностью. Я не принял бы этого кольца, если бы ты предложил его мне.
— Но ты все же знаешь, как им пользоваться? — спросил Кавинант скучным голосом, наполовину ошеломленный вдруг зародившимся страхом перед его ответом.
На этот раз Морестранственник все же растерялся и засмеялся. Юмор его был усталым — жалкие остатки прежнего, но все же он был чист и весел. — Ах, смело сказано, мой друг. Так алчность наказывается за собственную глупость. Нет, я не знаю. Если Дикую Магию нельзя вызвать простым желанием воспользоваться ею, тогда я вообще ее не понимаю. У великанов нет такого учения. Мы всегда действовали сами и надеялись только на себя — хотя мы с удовольствием пользуемся такими вещами, как золотая жила. Что ж, я вознагражден за недостойные мысли. Прошу прощения, Томас Кавинант.
Кавинант кивнул, словно получил неожиданную отмену приговора. Он не желал знать, как именно действует Дикая Магия; он не хотел видеть ее никоим образом. Просто носить это кольцо — и то было опасно. Он накрыл его правой рукой и робко, беспомощно посмотрел на великана.
Спустя мгновение усталость великана взяла верх над его юмором.
Глаза его затуманились, из приоткрытого рта вырвался усталый вздох. Он повис на руле, словно смех лишил его жизненных сил.
— А теперь, мой друг, — произнес он, — мое мужество почти иссякло. Мне нужен твой рассказ.
— Рассказ? — сказал Кавинант. — Я не знаю, о чем рассказывать. Я похоронил все в своей памяти.
А свой роман он сжег — и новый, и первый, свой бестселлер. В них было столько самодовольства, столько абсолютной слепоты к угрозам проказы, которая таилась в засаде и могла неожиданно появиться в любом физическом или моральном существовании, — и столько неведения относительно собственной слепоты. Они были падалью — как он сам; как и он сам, годились только в пламя. Что мог он рассказать теперь?
Но ему необходимо было двигаться, действовать, выжить. Безусловно, он знал, что ранее стал жертвой сновидений. Разве не узнал он этого в лепрозории, в гниении и рвоте? Да, да! Выжить! И, тем не менее, этот сон ждал от него силы, ждал, чтобы он положил конец убийствам, — видения вспыхивали в нем, словно осколки зеркала, в котором отражался потусторонний мир. Джоан, полицейская машина, глаза Друла цвета лавы. Голова закружилась, словно он падал.
Чтобы скрыть свою внезапную скорбь, он отодвинулся от Морестранственника, перешел на нос и встал лицом к северу.
— Рассказ? — сказал он глухо. В действительности он все-таки знал одну историю во всей ее мрачности и пестроте красок. Он быстро перебрал их набор, пока не нашел одну, соответствующую другим дополнительным обстоятельствам, о которых необходимо было поведать.
— Я расскажу тебе один рассказ. Правдивый рассказ.
Ухватившись за край борта, он попытался справиться со своим головокружением.
— Это рассказ о шоке культуры. Знаешь ли ты, что такое «шок культуры»? — Морестранственник ничего не ответил. — Впрочем, это неважно. Я расскажу тебе об этом. Шок культуры — это то, что происходит, когда человека высылают из его собственного мира и помещают в такое место, где предположения, точнее… э… стандарты личности… настолько отличаются от прежних, так что он совершенно не в состоянии их понять. Он устроен иначе. Если он… податлив и мягок… Он может притвориться кем-то другим, пока не попадет обратно в свой собственный мир. Или он может просто отступиться и позволить делать с собой все что угодно — так или иначе. Иного пути нет.
Я приведу тебе пример. Пока я был в лепрозории, доктора говорили о человеке, прокаженном подобно мне. Отверженном. Он представлял классический случай. Он приехал из другой страны, где проказа гораздо более распространена, — он, должно быть, подхватил ее бациллой еще будучи ребенком, а по прошествии многих лет, когда у него уже была жена и трое детей, он внезапно почувствовал омертвление ступней ног, а затем начал слепнуть.
Ну так вот, если бы он остался в той стране, где родился, он был бы…
Там ведь болезнь более распространена… Там это было бы замечено уже на ранней стадии. И как только это было бы замечено, он и его жена и дети, и все, что ему принадлежало — его дом и его скот, его близкие родственники — все они были бы объявлены «нечистыми». Его имущество, дом и скот были бы сожжены дотла. А он, его жена, дети и близкие родственники были бы сосланы в отдаленное поселение, где стали бы жить в жалкой нищете вместе с другими людьми, страдающими той же болезнью. Он провел бы остаток своей жизни там безо всякого лечения, безо всякой надежды — в то время, как отвратительное уродство обезображивало бы его руки, ноги и лицо — до тех пор, пока он, его жена, дети и близкие родственники не умерли бы все от гангрены.
Как ты считаешь — жестоко это? А теперь послушай, что произошло с этим человеком на самом деле. Как только он понял, что у него за болезнь, он сразу отправился к своему врачу. Врач отправил его в лепрозорий — одного, без семьи — и там распространение болезни было приостановлено. Его лечили, давали лекарства и обучали — в общем, восстанавливали. Затем его послали домой, чтобы он мог жить «нормальной» жизнью вместе с женой и детьми. Как чудесно. И была всего лишь одна проблема. И он не мог вынести этого. Начать хотя бы с того, что ему начали докучать соседи. О, сначала они не знали, что он болен, — они понятия не имели, что такое проказа, и не знали ее признаков, — но местная газета напечатала статью о нем, так что все в городе теперь знали, что он — прокаженный. Они стали избегать его, ненавидели, потому что не знали, как с ним теперь быть. Затем у него начались трудности с самолечением. В стране, где он родился, не выпускалось нужных лекарств и не практиковалась лепротерапия, и потому он в глубине души верил в действенность этих средств, в то, что после того, как его болезнь была приостановлена, он был вылечен, прощен, избавлен от состояния, худшего, чем состояние медленной смерти. Но увы! Как только он перестал заботиться о себе, онемение вновь начало распространяться. Затем наступило резкое ухудшение. Внезапно он обнаруживает, что за его спиной — пока он утратил бдительность и не был настороже — его семья отстранилась от него. Они отнюдь не хотели делить с ним его беду — куда там. Они хотели избавиться от него, вернуться к той жизни, которой жили прежде.
Поэтому они решили вновь упрятать его в лепрозорий. Но после того, как его посадили в самолет — кстати говоря, самолетов в его родной стране тоже не было, — он заперся в туалетной комнате с таким чувством, словно его лишили наследства и не объяснили причин, и вскрыл вены на запястьях. Кавинант с широко раскрытыми глазами словно бы со стороны слушал самого себя. Он бы с радостью заплакал над судьбой человека, о котором рассказывал, если бы это можно было сделать, не жертвуя собственной защитой. Но он не мог заплакать. Вместо этого он тяжело сглотнул и вновь отдался во власть движущей его инерции.
— Я расскажу тебе еще кое-что о шоке культуры. В любом мире есть свои особенные способы покончить с жизнью самоубийством, и гораздо легче убить себя каким-нибудь непривычным методом. Я так и не смог вскрыть себе вены. Я слишком много читал об этом — и слишком много об этом говорил. Эти «слишком» просто отпечатались во мне. Я бы не мог сделать это как следует. Но я мог бы отправиться в тот мир, куда ушел этот человек, выпив, например, чаю с беладонной и не испытывая при этом тошноты. Потому что я недостаточно хорошо знаю об этом. В этом есть что-то смутное, что-то неясное — поэтому не совсем фатальное.
Итак, этот бедный человек в туалете сидел более часа, глядя, как кровь стекает в раковину. Он не пытался призвать кого-то на помощь, пока внезапно не осознал, что собирается умереть, хотя он и так уже мертв, как если бы накануне выпил чая с белладонной. Тогда он попытался открыть дверь, но был уже слишком слаб. И он не знал, какую кнопку нажать, чтобы вызвать помощь. В конце концов его нашли в гротескной позе с ободранными пальцами, словно он… Словно он пытался проползти под дверь. Он… Кавинант не мог продолжать. Скорбь сдавила ему горло, и некоторое время он сидел молча, глядя, как вода с каким-то жалобным звуком струится мимо. Он чувствовал себя больным и слишком отчаявшимся, чтобы выжить; он не мог поддаться этому соблазну. Затем до его сознания дошел голос Морестранственника. Великан мягко спросил:
— Так значит, поэтому ты не любишь рассказывать истории?
Кавинант вскочил, охваченный внезапной яростью.
— Эта ваша Страна пытается убить меня! — свирепо прошипел он. — Она… Вы принуждаете меня к тому, чтобы я покончил с собой! Белое Золото! Берек! Духи! Вы творите со мной такие вещи, которых я не могу перенести. Я совсем не такой — я живу в ином мире. Все эти… Соблазны! Проклятье! Я прокаженный! Неужели вы не понимаете этого?
Взгляд великана и горящий взгляд Кавинанта надолго встретились, и сочувствие в глазах Морестранственника заставило Кавинанта утихомириться. Он стоял, вцепившись в край борта, в то время как великан устало и печально смотрел на него. Кавинант увидел, что он его не понимает; «проказа» была словом, которое, казалось, не имело в Стране никакого смысла.
— Давай! — сказал Кавинант с болью в голосе. — Смейся над этим. Радость в ушах того, кто слушает.
Однако великан доказал, что он все же понимает кое-что. Сунув руку под куртку, он вытащил кожаный сверток, развернув который, обнаружил перед Кавинантом большой кусок тонкой гибкой шкуры.
— Здесь, — сказал он, — ты увидишь много подобного, прежде чем расстанешься со Страной. Это клинго. Великаны завезли его в Страну много лет назад — но я избавлю нас обоих от труда рассказывать, — он оторвал от угла шкуры небольшой клочок и отдал его Кавинанту. С обеих сторон клочок оказался липким, но легко передавался из рук в руки, не оставляя при этом никаких клейких пятен.
— Доверься ему. Положи свое кольцо на этот клочок и спрячь под одеждой. Никто тогда не будет знать, что у тебя есть талисман Дикой Магии. Кавинант тотчас же ухватился за эту идею. Стащив кольцо с пальца, он положил его на клочок клинго. То крепко прилипло: он не мог стряхнуть кольцо, однако без труда мог оторвать его. Кивнув самому себе, он положил кольцо на кожу, затем расстегнул рубашку и прилепил клинго в центре груди. Клинго надежно прикрепилось, не доставляя при этом Кавинанту никакого неудобства. Быстро, словно стараясь не упустить представившуюся возможность, он застегнул рубашку. К своему удивлению он, казалось, начал ощущать вес кольца своим сердцем, но решил не обращать на это внимания. Морестранственник аккуратно свернул клинго и убрал сверток под куртку. Затем он снова быстро взглянул на Кавинанта. Тот попытался улыбнуться в ответ, но его лицо, казалось, было способно изображать лишь оскал. Наконец он отвернулся и вновь уселся на носу лодки, наблюдая за ее ходом и «переваривая» то, что сделал для него Морестранственник. Поразмышляв некоторое время, он вспомнил про каменный нож Этиаран. Нож делал возможным самодисциплину, в которой Кавинант остро нуждался. Он перегнулся через борт лодки, чтобы увлажнить лицо, затем взял нож и усердно сбрил бакенбарды. Растительности на лице была уже восьмидневной, однако острое, гладкое лезвие выбрило его щеки и шею, ничуть не поранив его при этом. Но он уже отвык от подобных упражнений, отвык от риска; мысль о возможности пораниться до крови заставила его сердце затрепетать. Потом он начал понимать, как срочно ему надо вернуться в свой реальный мир и восстановить свои навыки прежде, чем он окончательно утратит способность выживать, будучи прокаженным.
Позднее в этот день пошел дождь, и легкая морось испещрила поверхность реки, раздробив отражение неба на мириады осколков. Водяная пыль, словно из пульверизатора, орошала его лицо, медленно стекая на одежду, так что наконец ему стало так сыро и неуютно, словно он промок насквозь. Но он мирился с этим, впав в какое-то монотонное забытье, размышляя о том, что выиграл и что потерял, спрятав свое кольцо. Наконец день пошел на убыль. Тьма возникла в воздухе незаметно, словно дождь просто стал темнее, и в сумерках Кавинант и великан мрачно поужинали. Великан был так слаб, что едва мог бы самостоятельно принять пищу, но с помощью Кавинанта заставил себя неплохо поесть и выпить немного «глотка алмазов». Затем и тот, и другой вновь замолчали. Кавинант был рад наступлению темноты; она избавила его от возможности видеть всю изможденность великана. Перспектива провести ночь на сыром полу лодки вовсе не привлекала его, и, скорчившись у борта, мокрый и продрогший, он попытался расслабиться и уснуть.
Через некоторое время Морестранственник стал напевать слабым голосом:
- Камень и море крепко связаны с жизнью,
- Они — два неизменных
- Символа мира:
- Одно — постоянство в покое,
- Другое — постоянство в движении,
- Носители Силы, которая Сохраняет…
Казалось, он черпал силы в этой песне, с ее помощью безостановочно передвигая лодку против течения, направляя ее на север, словно не было в мире такой усталости, которая могла бы заставить его поколебаться. Наконец дождь прекратился; завеса облаков медленно разорвалась. Но Кавинант и великан не нашли облегчения в просветлевшем небе. Над горизонтом, подобно кляксе, поставленной дьяволом, стояла луна на поруганном звездном фоне. Она окрасила окружающую местность в цвет сырого мяса, наполнив все вокруг какими-то странными исчезающими формами малинового цвета, напоминающими призраков немыслимых убийств. От этого цвета исходила какая-то гнилостная эманация, словно Страна освещалась неким злом, некой отравой. Песня великана стала пугающе слабой, почти неслышной, и даже сами звезды, казалось, шарахались с пути, по которому двигалась луна.
Однако рассвет принес омытый солнечным светом день, не омрачаемый ни единым намеком или воспоминанием о мерзком пятне. Когда Кавинант поднялся и осмотрелся вокруг, то прямо к северу увидел горы. Они простирались на восток, где на вершинах самых высоких из них все еще лежал снег; однако горная цепь резко обрывалась в том месте, где она встречалась с рекой Белой. До гор, казалось, было уже рукой подать.
— Десять лиг, — хрипло прошептал великан, — против такого течения потребуется не меньше половины дня.
Внешний вид великана наполнил Кавинанта острым страхом.
Морестранственник с пустым взглядом и обвисшими губами был похож на труп. Борода его казалась более седой, словно за одну ночь он постарел на несколько лет, и ручеек слюны, которую он не в силах был контролировать, бежал из угла его рта. Пульс в его висках был едва заметен. Но рука, держащая руль, оставалась так же крепка, как будто она была выточена из того же прочного, обветренного непогодой дерева, и лодка уверенно шла по волнам реки, все более неспокойной.
Кавинант двинулся на корму, чтобы попытаться помочь. Он вытер великану губы, затем приподнял бурдюк с «глотком алмазов» так, чтобы Морестранственник мог напиться. Что-то похожее на улыбку тронуло губы великана, и он произнес, тяжело дыша:
— Камень и море. Быть твоим другом непросто. Переправлять тебя вниз по течению проси другого перевозчика. Те места назначения годятся для более сильных душ, чем моя.
— Ерунда, — сдавленно сказал Кавинант. — За это о тебе сложат песни.
Как ты думаешь, это стоит того?
Великан попытался ответить, но усилие заставило его отчаянно закашляться, и ему пришлось уйти в себя, сконцентрировать угасающий огонь своего духа на руке, сжимающей руль, и на движении лодки.
— Ничего, ничего, — мягко сказал Кавинант. — Каждый, кто помогает мне, неизменно кончает так же — усталостью до изнеможения — по той или иной причине. Если бы я был поэтом, я сам сложил бы о тебе песню.
Молча проклиная свою беспомощность, он покормил великана дольками мандарина, не оставив для себя ни кусочка. Когда он смотрел на Морестранственника — огромное существо, отринувшее сейчас все, даже всякие признаки чувства юмора и собственного достоинства, словно это были только придатки, все, кроме способности вызывать ценой самопожертвования силу, причин которой Кавинант понять не мог, — когда он смотрел на великана, то чувствовал себя в каком-то иррациональном долгу перед ним, словно ему навязывали путем обмана, не обращая ни малейшего внимания на его согласие или несогласие, получение ростовщического процента с его единственного друга.
— Каждый, кто помогает мне, — пробормотал он снова. Он поднял цену, которую люди Страны готовы были заплатить за него, до устрашающих размеров. Наконец, не в силах более выносить это зрелище, он вернулся на нос и стал смотреть на громады гор вокруг тоскливым взглядом, проворчав:
— Я этого не просил.
«Неужели я настолько ненавижу самого себя?» — требовательно задал он себе вопрос. Однако единственным ответом на него было хриплое дыхание Морестранственника.
Так прошла половина утра, и время, появляющееся из непроницаемой субстанции, отмерялось лишь этими хриплыми вздохами великана, похожими на удары мясника по туше. Окружавший лодку пейзаж застыл, словно подобравшись для прыжка в небо. Горы стали выше и более зазубрены; вереск и индийская смоковница, покрывавшие равнины, постепенно уступили место жесткой, более похожей на низкорослый кустарник траве и изредка встречавшимся кедрам. А впереди за холмами горы становились все выше с каждым изгибом реки. Теперь Кавинант мог видеть, что западная оконечность горной цепи круто обрывалась, переходя в плато, образуя как бы лестницу, ведущую в горы, — высота плато достигала, вероятно, двух или трех тысяч футов, и заканчивалось оно прямым утесом у подножия гор. С плато падал водопад, и благодаря какому-то световому эффекту каскад его сверкал бледно-голубым светом, низвергаясь с огромной высоты.
— Водопады Фэл, — сказал Кавинант самому себе. Несмотря на шум дыхания великана, он почувствовал, как дрогнуло его сердце, словно он приближался к чему-то величественному.
Однако скорость приближения неуклонно уменьшалась. По мере того как Белая углублялась в ущелье между горами, она сужалась, и в результате этого течение становилось все более неспокойным. Изнурение великана, казалось, достигло предела. Его дыхание превратилось в сплошной хрип и, казалось, могло задушить его в любую минуту; он продвигал лодку вперед со скоростью, не превышающей скорость пешехода. Кавинант не представлял себе, как они смогут одолеть оставшееся расстояние.
Читать бесплатно другие книги:
