Война Иллеарта Дональдсон Стивен

Глава 1

Сны людей

К тому времени, когда Томас Кавинант достиг своего дома, бремя происшедшего с ним стало уже невыносимым.

Когда он вошел в дом, то снова оказался в предельной аккуратности своей гостиной. Все было точно таким же, как он это оставил, будто ничего не произошло, будто он не провел последние четыре часа в коме и в то же время – в другом мире, где его проказа была отменена, хотя такая вещь была совершенно невозможна. Пальцы его рук и ног были онемевшими и холодными; их нервы были мертвы. Это никогда нельзя будет изменить. Его гостиная, все комнаты его дома были увешаны и застелены коврами и обшиты так, чтобы он мог хотя бы попытаться почувствовать себя в безопасности от лезвий, ушибов, порезов, ожогов, которые могли быть для него смертельными, потому что он был не способен почувствовать их и узнать, что они имели место. На кофейном столике перед диваном лежала книга, которую он читал накануне днем. Он читал ее как раз перед тем, как решился рискнуть прогуляться в город. Она все еще была открыта на странице, которая четыре часа назад имела для него совсем другое значение. Там говорилось: «…создание бессвязных и головокружительных событий, из которых состоят сны – это самая сложная мыслительная задача, с которой может справиться человек». А на другой странице говорилось: «…сны людей принадлежат Богу…» Это было невыносимо.

Он был изможден так, как если бы действительно занимался поисками Посоха Закона, будто и в самом деле едва выжил в трудном испытании в катакомбах в подгорной стране и сыграл свою невероятную роль в отнятии Посоха Закона у безумного слуги Лорда Фаула. Но для него было бы самоубийством верить, что такие вещи случились, что такие вещи могли случиться. Они были невозможны, так же как восстановление нервов, которое он почувствовал, когда эти события происходили вокруг или внутри него.

Его спасение заключалось в отказе принять невозможное.

Будучи изможденным и не имея никакой другой защиты, он лег в постель и спал как убитый, без снов и в одиночестве.

Следующие две недели своей жизни он провел как бы в спячке. Он не мог бы сказать, как часто звонил у него телефон, как часто люди анонимно запугивали, или ругали, или очерняли его за то, что он осмелился пройтись по городу. Он завернулся в бесчувственность как в одеяло и ничего не делал, ни о чем не думал, ничего не узнавал. Он забыл свое лечение и пренебрегал ВНК – Визуальным Надзором за Конечностями, дисциплиной постоянного самоконтроля, от которой, как сказали ему врачи, зависела его жизнь. Большую часть времени он проводил в постели. А когда был не в постели, он все равно фактически спал. Когда он передвигался по своим комнатам, то часто задевал пальцами за края стола, дверных косяков, спинок стульев, подставок, и потому у него постоянно был вид старающегося стереть что-то со своих рук.

Это было как уход в укрытие – эмоциональная спячка или паника. Но хищные крылья его самодисциплины непрерывно били по воздуху в тревоге.

Телефонные звонки стали яростнее и более агрессивно настроенными; его немая безответность подстегивала звонивших, отрицая любое эффективное высвобождение их враждебности. И глубоко внутри его дремоты что-то начинало меняться. Чаще и чаще он просыпался с унылым впечатлением, что видел сон о чем-то, чего потом вспомнить не мог, не осмеливался вспомнить.

Через две недели такой жизни его положение внезапно подтвердило свое главенство над ним. Он впервые увидел сон. Был маленький костер, несколько язычков, вне времени, места или ситуации, но какой-то чистый и ясный. Пока он смотрел на него, он вырос в пламя, затем в большой пожар. И он подкармливал этот огонь бумагой – страницами как написанного и опубликованного бестселлера, так и нового романа, над которым он работал тогда, когда была обнаружена его болезнь.

Это соответствовало действительным событиям: он сжег обе работы.

После того, как он узнал, что он – прокаженный, после того, как его жена Джоан развелась с ним, забрала их маленького сына Роджера и уехала с ним из штата, после того, как он провел шесть месяцев в лепрозории, его книги показались ему такими слепыми и жалкими, такими разрушительными для него самого, что ему пришлось сжечь их и бросить писать.

Но теперь, наблюдая во сне огонь, он впервые почувствовал горе и оскорбительность зрелища уничтожения работы, сделанной своими собственными руками. Он проснулся, лежа подпрыгнул, широко раскрыв глаза и вспомнив, и обнаружил, что продолжает ясно слышать хруст голодного пламени.

Конюшни Джоан были в огне. Он месяцами уже не бывал там, где она раньше держала лошадей, но знал, что в них не было ничего такого, что могло бы само вызвать воспламенение. Это было актом вандализма, мести – вот что последовало за угрожающими телефонными звонками.

Сухое дерево горело яростно, разбрасывая куски себя в темном хаосе ночи. И в этом пламени ему привиделось настволье Парящее, охваченное огнем. В памяти вновь всплыло тлеющее мертвое поселение на дереве.

Он ощутил себя убивающим пещерников, сжигающим их невероятной силой, которая, казалось, вырывалась из белого золота его обручального кольца. Невозможно!

Он убежал от огня, бросился обратно в свой дом и включил везде освещение, как будто свет электрических лампочек мог спасти его от безумия и тьмы. Затравленно вышагивая по кругу в безопасности своей гостиной, он вспоминал, что с ним недавно случилось.

Он пошел – гадкий, грязный прокаженный – в город из Небесной Фермы, где жил, чтобы оплатить свой телефонный счет, заплатить лично как утверждение своей человечности, противопоставленной враждебности и отталкиванию от себя и черной благотворительности своих согорожан. Во время этой акции он упал перед полицейской машиной – и обнаружил себя в другом мире. В месте, которое не могло существовать, и до которого он не мог бы добраться, если бы оно существовало; в месте, где прокаженные возвращали себе здоровье.

Это место называлось «Страна». И жители ее обходились с ним как с героем из-за его сходства с Береком Полуруким, легендарным Лордом-Основателем, и из-за его кольца из белого золота. Но он не был героем. Он потерял свои два пальца не в битве, а в кабинете хирурга, они были ампутированы из-за гангрены, причиной которой была его болезнь. А кольцо ему было дано женщиной, которая развелась с ним, потому что он был прокаженным. Ничто не могло быть менее заслуженным, чем вера Страны в него. И из-за того, что это было ложным положением, он повел себя крайне неправильно, что заставляло его теперь извиваться от самобичевания.

Конечно, никто из этих людей не заслуживал его нечестности. Ни Лорды, защитники красоты и здоровья Страны, ни Сердцепенистосолежаждущий Морестранственник, великан, который был дружелюбен к нему, ни Этиаран, супруга Трелла, которая провела его через опасности в Ревлстон, горный город Лордов, ни ее дочь Лена, которую он изнасиловал.

Лена! – невольно вскрикнул он, стукая своими онемевшими пальцами по бокам, когда шагал. Как я мог сделать такое с тобой?

Но он знал, как это случилось. Здоровье, которое дала ему Страна, изумило его. После месяцев импотенции и подавляемой ярости он был не готов к внезапному потоку жизнеспособности. Но у этой жизнеспособности были и другие стороны. Она склонила его к условному сотрудничеству со Страной, хотя он и знал, что происходящее с ним было невозможным, просто сном. Из-за этой жизнеспособности он отнес Лордам Ревлстона послание о гибели, данное ему величайшим врагом Страны, Лордом Фаулом Презирающим. И он отправился вместе с Лордами на поиски Посоха Закона, посоха Берека Полурукого, который был утерян Высоким Лордом Кевином, последним из Старых Лордов, в битве против Презирающего, – оружия, которое, как думали Новые Лорды, будет их единственной надеждой одолеть их врага, и он, не веря, без веры, помог им возвратить его.

Потом, сразу же, без перехода, он обнаружил себя лежащим в постели городской больницы. Всего четыре часа прошло после несчастного случая с полицейской машиной. Проказа не оставила его. Из-за т ого, что он оказался даже не раненным, доктор отправил его домой, на Небесную Ферму.

А теперь он очнулся от спячки и вышагивал по своему освещенному дому, как если бы тот был островком здоровья в просторах тьмы и хаоса.

Заблуждение! Он заблуждался. Сама мысль о Стране делала его больным. Здоровье было невозможно для прокаженного; это был закон, от которого зависела его жизнь. Нервы не восстанавливаются, и без ощущения прикосновения нет защиты от ушибов и инфекции, гниения тканей и смерти – нет защиты, кроме требовательного закона, который он выучил в лепрозории.

Доктора там научили его, что эта болезнь была теперь основным фактом его существования, и если он не посвятит себя полностью – сердцем, умом и душой – своей собственной защите, он неотвратимо станет искалеченным и разлагающимся, придет к безобразному концу.

У этого закона была логика, которая теперь казалась более безошибочной, чем когда либо. Он соблазнился, хотя бы условно, заблуждением, и результат был убийственным.

За прошедшие две недели он почти полностью потерял свой контроль над выживанием, не лечился, не проводил ВНК или другого контроля, даже не брился.

Головокружительная тошнота зародилась в нем. Проверяя себя, он неприятно дрожал.

Каким-то образом он оказался избежавшим повреждений. На его коже не было ссадин, ожогов, синяков, ни одного рокового бордового пятна от возвратившейся проказы. Тяжело дыша, как будто он только что вынырнул из погружения в ужас, он устанавливал возвращение контроля над своей жизнью.

Он срочно принял большую дозу лекарства ДДС, диамино-дивенилового сульфамида. Затем он пошел в белизну ванной, выправил старую бритву и приставил длинное острое лезвие к своей гортани.

Бриться таким образом, зажав лезвие между двумя пальцами и большим пальцем правой руки, было его собственным ритуалом, к которому он себя приучил, чтобы дисциплинировать и подавить невольное воображение.

Он пригодился ему. Угроза этого острия, располагавшегося так небезопасно, помогала ему сосредоточиться, отвлечься от ложных мечтаний и надежд, соблазнительных и убийственных творений его ума. Последствия возможной ошибки как выжженные кислотой были запечатлены в его мозгу. Он не мог не считаться с законом своей проказы, когда был так близок к тому, чтобы повредить себе, нанести себе рану, которая могла пробудить дремлющее гниение его нервов, вызвать заражение и слепоту и сдирать с его лица плоть до тех пор, пока он не станет слишком обезображенным, чтобы вообще видеть.

Когда он сбрил двухнедельную бороду, то на мгновение замер, разглядывая себя в зеркале. Он увидел седого истощенного мужчину, с проказой, маячащей на заднем фоне его глаз как чумной корабль в холодном море. И это видение самого себя подсказало ему объяснение его заблуждения. Происходившие с ним события были делом его подсознательного мышления – слепая работа полного отчаяния или трусости мозга, лишенного всего, что раньше придавало ему значение. Изменение отношения к нему его товарищей, человеческих существ, вынуждало его восставать против самого себя. Злоба, направленная на себя, возобладала в нем, когда он был беспомощным после несчастного случая с полицейской машиной. Он знал название этого явления: это было желание смерти. Оно действовало на него подсознательно, потому что его сознательное мышление было непрестанно занято процессом выживания, стараниями избежать последствий его болезни.

Но теперь он уже не был беспомощным. Он был пробудившимся и испуганным.

Когда наконец пришло утро, он позвонил своему юристу, Меган Роман – женщине, занимавшейся его контрактами и финансовыми делами, – и сказал ей, что случилось с конюшнями Джоан.

Он легко мог ощутить ее смущение, скрытое за словами:

– Так что вы хотите, чтобы я сделала, мистер Кавинант?

– Я хочу, чтобы вы вынудили полицию начать расследование. Пусть найдут, кто сделал это. Пусть сделают так, чтобы этого больше не повторялось.

Она молчала долгую неудобную секунду. Затем сказала:

– Полиция этого делать не будет. Вы на территории шерифа Литтона, а он ничего для вас не сделает. Он – один из тех людей, которые считают, что вас нужно выдворить из страны. Он долго был здесь шерифом и стал активным поборником «своей» страны. Он полагает, что вы – угроза.

Только между нами, мне кажется, что у него человечности не больше, чем необходимо для того, чтобы каждые два года переизбираться. – Она говорила быстро, как будто пытаясь удержать его, чтобы он не сказал чего-нибудь, не предложил что-нибудь сделать. – Но я думаю, что смогу заставить его сделать кое-что для вас. Если я запугаю его, скажу, что вы собираетесь в отместку снова пойти в город, я могу вынудить его следить, чтобы ничего подобного больше не случалось. Он знает эту страну.

Можно держать пари, он уже знает, кто поджег ваши конюшни.

Конюшни Джоан, молча ответил Кавинант. Я не люблю лошадей.

– Он может удержать этих людей, чтобы они ничего больше не сделали. И он сделает это – если я правильно припугну его.

Кавинант согласился на это. Казалось, у него не было другого выхода.

– Кстати, некоторые из местных жителей пытались найти какой-нибудь законный способ заставить вас съехать. Они расстроены этим вашим визитом. Я говорила им, что это невозможно – или, по крайней мере, больше неприятностей, чем это заслуживает. И большинство из них, я думаю, верит мне.

С дрожью он повесил трубку. Он провел полный ВНК, проверяя свое тело с головы до ног на предмет угрожающих признаков. Затем задался целью попытаться возвратить все свои самозащитные привычки.

Примерно через неделю у него наметился прогресс. Он шагал через расчерченную аккуратность своего дома как робот, с любопытством осознающий механизм, действующий внутри себя, ищущий вопреки ограничениям своей программы один хороший ответ смерти. И когда он выходил из дома, прогуливался к бакалейной лавке или отправлялся на несколько часов побродяжничать по лесу вдоль ручья Писателя за Небесной Фермой, он двигался преувеличенно осторожно, проверяя каждый камень и вешку и дуновение ветра, как будто подозревая их в скрытой злобе.

Но иногда он осматривался вокруг, и тогда решимость его пошатывалась. В лесах был апрель – первые знаки весны, которые должны были восприниматься им радостно. Но в неожиданные моменты его взгляд казался затуманенным печалью, когда он вспоминал весну в Стране. По сравнению с тем, где само здоровье растений было видимым, заметным, ощутимым от прикосновения и звука, здесь леса смотрелись уныло примитивными.

Красота деревьев, травы и холмов не имела ни вкуса, ни глубины. Они могли только напоминать ему Анделейн и вкус алианты.

Затем его начали беспокоить другие воспоминания. В течение нескольких дней он не мог выкинуть из своих мыслей женщину, умершую за него в битве у настволья Парящее. Он даже никогда не знал ее имени, никогда не спрашивал ее, почему она была так ему предана. Она относилась к нему как Этиаран, и Морестранственник, и Лена: она предполагала, что у него были права на такие жертвы.

Как и Лена, о которой он редко осмеливался вспоминать, она вынуждала его вести себя соответствующим образом; и вместе со стыдом при воспоминании об этом приходила ярость – все тот же знакомый гнев прокаженного, от которого в такой большой степени зависела его выживаемость. Какого черта! – вспыхивал он. У них не было на это прав. У них не было права! Но когда эта бесполезная страсть одолевала его, он был вынужден диктовать себе по пунктам, как если бы он читал диагноз, записанный в истории своей болезни. Тщетность – основная характеристика жизни. Боль – доказательство существования. На поверхности своего морального одиночества у него не было других ответов. В такое время он находил горькое утешение, рассматривая себя как человека в такой психологической ситуации, где объект был отделен от всего чувственного содержания, ослеплен, осмеян, сделан немым и неподвижным, и в результате начал испытывать самые ужасные галлюцинации.

Если сознание нормального мужчины или женщины может быть так сильно погружено в благодать их вынужденного хаоса, то, конечно же, один жалкий прокаженный в коме мог видеть сон, худший чем хаос – сон, созданный специально для себя, чтобы свести себя с ума. Ведь т о, что с ним случилось, совершенно превосходило понимание.

И вот так, таким образом, он выживал день за днем в течение трех недель, прошедших после пожара. За это время он полностью осознал, что нерешенный стресс внутри него ведет его к кризису; но снова и снова он загонял в дальний уголок сознания это знание, усмиряя мысль об этом яростью. Он не верил, что сможет перенести еще одно тяжкое испытание; первое он пережил слишком плохо.

Но даже сконцентрированная едкость его ярости не была достаточно могущественной, чтобы полностью защитить его. Как-то утром в четверг, когда он повернулся к зеркалу побриться, кризис так резко проявился в нем, что его рука начала яростно дрожать, и ему пришлось бросить бритву в раковину, чтобы не перерезать себе горло.

События в Стране были далеко не завершены. Захватив Посох Закона, Лорды сделали как раз именно то, чего хотел от них Лорд Фаул. Это было просто первым шагом в его замыслах, основа которых была заложена тогда, когда он призвал в Страну кольцо Кавинанта из Белого Золота. И он не успокоится, пока не получит власть над жизнью и смертью всей Страны. А чтобы сделать это, Фаулу обязательно снова потребуется Дикая Магия Белого Золота. Кавинант безнадежно уставился на себя в зеркало, пытаясь удержать свое сознание в тисках окружающей его реальности. Но он не увидел в своих собственных глазах ничего, способного защитить его.

Один раз он уже бредил.

Это могло произойти и снова.

Снова? – воскликнул он таким одиноким голосом, что тот прозвучал как хныканье большого ребенка. Снова? Он не мог поверить и в то, что произошло с ним при первом погружении в бред, – как он мог так много прожить за секунду?

Он был уже на грани звонка врачам в лепрозорий – звонить им и просить хоть какой-то помощи! – когда все же возвратил часть своей непримиримости прокаженного. Он не прожил бы так долго, если бы он не обладал в некотором роде способностью отказываться хотя бы от поражения, если уж не от отчаяния, и эта способность остановила его сейчас. А что я мог бы сказать им такое, чему они поверили бы? – раздраженно подумал он. Я ведь и сам ничему этому не верю.

Люди Страны прозвали его Неверящим. Теперь он обнаружил, что ему придется заслужить это звание, независимо от того, существовала ли Страна или нет.

И в течение следующих двух дней он пытался заслужить его с непреклонностью, которая была близка, насколько это было возможно, к смелости. Но при этом он все же пошел на один компромисс: с тех пор как его рука так ужасно задрожала, он брился электрической бритвой, прижимая ее так сильно, как если бы пытался сгладить черты своего лица. Но никаких других уступок своей болезни он не сделал. Ночью его сердце дрожало в груди так осязаемо, что он не мог спать, но он стискивал зубы и лежал без сна. Между собой и заблуждением он поставил барьер из ДДС и ВНК, и когда бы заблуждение ни угрожало пробить его защиту, он лекарствами загонял его обратно.

Но вот наступило очередное субботнее утро, а он так и не смог перебороть боязнь, которая заставляла дергаться его руки.

Поэтому он решил рискнуть еще раз пройтись среди своих соплеменников – человеческих существ. Ему была нужна их реальность, их подтверждение той реальности, которую он принимал, и даже их враждебность по отношению к его болезни. Он не знал никакого другого противоядия от бредовых видений; он более не мог противостоять своей дилемме в одиночестве.

Глава 2

Полурукий

Но решение это было еще полно страха, и он до самого вечера откладывал его выполнение. Большую часть дня он провел за уборкой своего дома, как если бы не собирался больше сюда возвращаться. Затем, когда день уже заканчивался, он побрился электрической бритвой и тщательно вымылся под душем. Ради предосторожности он надел плотные джинсы и зашнуровал ноги в тяжелые ботинки; но на тенниску он надел парадную рубашку, галстук и спортивную куртку, чтобы неформальность его джинсов и ботинок не была расценена как недостаток. Свой бумажник, обычно такой бесполезный, он положил в карман куртки. А в карман брюк положил маленький острый перочинный ножик, который по привычке носил с собой на случай, если потеряет контроль над спасительной собранностью и ему потребуется что-нибудь опасное, чтобы сосредоточить свое внимание. Наконец, когда солнце уже садилось, он прошел по узкой тропинке к дороге, где выставил большой палец, чтобы поймать попутку и доехать до города.

Ближайший по дороге населенный пункт был в десяти милях от Небесной Фермы, и он был больше, чем городок, в котором с ним произошел тот несчастный случай. Он решил направиться туда потому, что там было меньше возможности быть узнанным. Но первой проблемой при этом было найти безопасную попутку. Если кто-то из местных водителей узнает его, он с самого начала попадет в беду.

За первые несколько минут мимо без остановки прошли три машины. Сидящие в них смотрели на него как на нечто странное и загадочное, но незначительное, и никто из них не притормозил. Затем, когда последний дневной свет уже превратился в сумерки, на дороге показался большой фургон, ехавший в нужную ему сторону. Он помахал ему, и фургон подрулил и встал возле него под громкий свист тормозов. Он вскарабкался к двери, и водитель жестом пригласил его в кабину.

Этот человек пожевывал черную обломанную сигару, и воздух в кабине был спертым от ее дыма. Но сквозь дымку Кавинант мог видеть, что он водитель был крупным и сильным мужчиной, с выпирающим животом и одной тяжелой рукой, которая как поршень двигалась по рулевому колесу, легко поворачивая при этом фургон. Рука у него была только одна: правый рукав был пустой и пришпилен к плечу. Увидев его искалеченность, Кавинант ощутил симпатию и сочувствие к водителю. – Куда тебе, приятель? – спросил великан снисходительно.

Кавинант сказал.

– Нет проблем, – отреагировал он на попытку оправдания в голосе Кавинанта. – Я еду как раз мимо.

Трансмиссия и шестерни взвыли, водитель выплюнул сигару в окно, набрал скорость, выровнял машину и зажег новую сигару. Пока рука его была занята, он придерживал баранку животом. Зеленый огонек на панели управления не освещал его лицо, но когда он затягивался, огонек сигары высвечивал массивные черты. В этих вспышках красного света лицо его было похоже на кучу булыжников. Когда сигара разгорелась, рука снова легла на баранку подобно сфинксу, и шофер начал разговор. У него было что-то на уме.

– Живешь где-то поблизости?

Кавинант уклончиво ответил:

– Да.

– Давно? Знаешь здешний народ?

– В какой-то мере.

– А знаешь ли этого прокаженного, этот – как его там? – Томас…

Томас Кавинант?

Кавинант вздрогнул во мраке кабины. Чтобы скрыть беспокойство, он поерзал на сиденье. Затем неловко спросил:

– А что? Ты им интересуешься?

– Интересуюсь? Не, мне не интересно. Просто проезжаю мимо – погоняю своего мула, куда мне велят. Никогда раньше не был в этих местах. Но в городе я слышал разговоры про этого парня. Поэтому я спросил о нем девицу на стоянке, и у меня тут же уши завяли от ее болтовни. Один вопрос – и я сразу получил кучу дерьма. Ты знаешь, что такое проказа? Кавинант скривился:

– Кое-что.

– Ну, так вот, это весьма неприятная вещь, позволь тебе сказать.

Моя старуха читает об этой дряни все время в Библии. Грязные нищие. Нечистые. Я не знал, что такая зараза осталась еще в Америке. Но похоже, что к этому мы и идем. Ты понимаешь, что я имею в виду? – И что ты имеешь в виду? – тупо спросил Кавинант.

– Я считаю, что эти прокаженные должны оставить в покое приличных людей. Таких, как та девка за стойкой. С ней все в порядке, даже пусть язык с моторчиком, но она там залилась до жабр за счет какого-то угрюмого ублюдка. А этот парень Кавинант пусть перестанет считаться только со своими интересами. Незачем раздражать живущих в округе людей. Ему следует уйти к другим прокаженным и оставаться с ними, не беспокоить людей нормальных. Это просто эгоистично – ждать, что обычные ребята, вроде тебя и меня, будут терпеть это. Ты понимаешь, что я имею в виду? Сигарный дым в кабине был плотным, как из кадила, и от этого Кавинант почувствовал легкое головокружение. Он продолжал ерзать, как будто ложность его положения не давала ему удобно сидеть. Но разговор и неуловимое легкое головокружение заставили его почувствовать в себе мстительность. На миг он забыл, что почувствовал симпатию к этому человеку. Он нервно крутил на пальце обручальное кольцо. Когда они приблизились к границам города, он сказал:

– Я собираюсь в ночной клуб, прямо здесь, у дороги. Как насчет того, чтобы выпить вместе?

Без всяких колебаний, водитель фургона сказал:

– Парень, ты угадал. Я никогда не откажусь, если меня угощают.

Им оставалось проехать еще несколько светофоров. Чтобы заполнить молчание, Кавинант спросил шофера, что случилось с его рукой.

– Потерял на войне.

Он остановил свою машину у светофора и зачинил сигару, придерживая брюхом баранку.

– Мы были в патруле и напоролись прямо на их противопехотную мину. Весь отряд разнесло к чертям. Мне пришлось ползком добираться до лагеря. Заняло это у меня два дня, и я вроде как помешался – ты понимаешь, что я имею в виду? Не знал, что делаю. Когда попал к врачу, спасать руку было уже поздно. Какого черта, она мне и не обязательна по крайней мере, моя старуха так говорит, а уже она должна в этом понимать толк. – Он хихикнул. – Для этого дела обе руки не обязательны.

Кавинант простодушно спросил:

– А у тебя были какие-нибудь трудности с лицензией водить эту штуковину?

– Ты смеешься? Да я могу управлять этой малышкой любой кишкой лучше, чем ты трезвый четырьмя руками. – Он ухмыльнулся в свою сигару, довольный своим юмором.

Добродушие его тронуло Кавинанта. Он уже сожалел о своем двуличии. Но стыд всегда вызывал у него гнев и упрямство – рефлекс, вызванный болезнью. Когда грузовик припарковался за ночным клубом, он толкнул дверцу кабины и спрыгнул на землю, как будто в спешке убегая от компаньона.

Однако пока они ехали в темноте он и забыл, как высоко он над землей располагалась кабина. Его слегка закружило. Он неуклюже приземлился, почти упал. Ноги его ничего не почувствовали, но толчок отдался болью в суставах.

Когда прошел момент оглушенности, он услышал, что шофер говорит:

– Знаешь, я как-то сразу вычислил, что ты навострился на выпивку.

Чтобы не видеть холодные оценивающие взгляды этого человека, Кавинант пошел впереди ко входу в клуб.

Когда он заворачивал за угол, то почти столкнулся с обтрепанным стариком в черных очках. Старик стоял спиной к зданию, протягивая мятую жестяную кружку к прохожим и провожая их на слух. Голову он держал высоко, но она слегка дрожала, и он пел, как на панихиде. Под мышкой он держал трость с медным наконечником. Когда Кавинант повернул к нему, он слегка помахал своей кружкой в его направлении.

Кавинант относился к нищим с подозрением. Он помнил того оборванного фанатика, который пристал к нему как раз перед самым началом той галлюцинации. Воспоминание об этом встревожило его, в ночи возникла неожиданная напряженность. Он шагнул ближе к слепому и вгляделся в его лицо.

Интонация в песне нищего не изменилась, но он повернул ухо к Кавинанту и ткнул его в грудь кружкой.

Водитель фургона остановился позади Кавинанта.

– Черт, – проворчал он. – Они так и кишат. Это как болезнь. Пойдем.

Ты обещал мне выпивку.

В свете уличных фонарей Кавинант смог разглядеть, что это был другой нищий, не тот фанатик. Но слепота все-таки вызвала в нем жалость, симпатию к калеке. Вытащив из кармана бумажник, он достал двадцатидолларовую бумажку и сунул ее в жестяную кружку. – Двадцать баксов! – воскликнул шофер. – Ты совсем спятил, или как? Тебе, приятель, не выпивка нужна. Тебе нужен санитар.

Не прерывая песню, слепой вытащил шишковатую руку, сгреб кредитку и спрятал ее куда-то под лохмотья. Затем он повернулся и пошел прочь, бесстрастно постукивая палочкой, спокойный, в особом мистицизме слепых, напевая во время движения «в предвкушеньи божественной славы».

Кавинант наблюдал, как его спина скрылась в темноте, затем повернулся к своему компаньону. Шофер был на голову выше Кавинанта, толстые ноги удерживали крепкое тело. Сигара его мерцала словно глаз Друла Камневого Червя.

И Кавинант тут же вспомнил Друла – пещерника, послужившего целям Лорда Фаула. Друл нашел Посох Закона и погиб от него – или из-за него.

А смерть его освободила Кавинанта из Страны.

Кавинант ткнул онемелым пальцем в грудь водителя грузовика, тщетно стараясь ощутить его, почувствовать его реальность.

– Послушай, – сказал он. – Насчет выпивки я серьезно. Но я тебе должен сказать, – он сглотнул, потом принудил себя произнести слова. – Я – Томас Кавинант. Тот самый прокаженный.

Шофер пыхнул сигарой. – Конечно, парень. А я Иисус Христос. Если ты хочешь промотать денежки, то так и скажи. Но не надо мне этой чепухи о прокаженном. Ты точно такой же, как все.

Кавинант некоторое время хмуро смотрел на мужчину. Затем решительно сказал:

– Ну, в любом случае, я еще не сломился. Пока еще. Пойдем. Они вместе двинулись ко входу в ночной клуб. Он назывался «Дверь», и, соответствуя своему имени, заведение имело широкие металлические ворота, выглядевшие как портал при входе в подземное царство. Ворота были освещены слабым зеленым светом, но в центре было освещенное белой лампой пятно – плакат со словами:

Заключительный концерт

Новая песенная сенсация Америки

Сьюзи Терстон

И была фотография, пытавшаяся изобразить Сьюзи Терстон очаровательной. Но фальшивый блеск отпечатка превратился от времени в неопределенно серый. Кавинант провел небрежный ВНК, призвал все свое мужество и вошел в ночной клуб, сдерживая дыхание, будто входил в первый круг ада.

Клуб внутри был переполнен; прощальное выступление Сьюзи Терстон привлекло большое внимание. Кавинант и его спутник заняли единственные места, которые смогли найти – за небольшим столиком у сцены. За этим столом уже сидел мужчина средних лет в поношенном костюме. По тому, как он держал стакан, можно было предположить, что он пьет уже в течение заметного времени. Когда Кавинант спросил разрешения присоединиться к нему, он будто и не заметил их. Круглыми глазами он пялился в направлении сцены и выглядел важным как птица.

Водитель бесцеремонно проигнорировал его. Он развернул стул спинкой к столику и сел, широко расставив ноги, как бы упираясь грузом своего живота в спинку стула. Кавинант занял оставшееся место и подвинулся поближе к столику, чтобы его кто-нибудь случайно не толкнул, проходя между столами.

Непривычное для него скопление народа беспокоило и тревожило его.

Он тихо сидел, занятый самим собой. Страх разоблачения бился у него в висках, он держал себя собранно и глубоко дышал, будто сопротивляясь приступу головокружения. Окруженный людьми, которые не обращали на него внимания, он чувствовал себя уязвимым. Он очень многое поставил на карту. Но они были людьми по внешнему виду такими же, как и он. Он подавил страстное желание бежать. Постепенно он осознал, что его спутник ждет, когда же он сделает заказ.

Чувствуя себя совершенно больным и беззащитным, он поднял руку и подозвал официанта. Шофер заказал двойное виски со льдом. Мрачное предчувствие на миг парализовало голос Кавинанта, но потом он заставил себя заказать джин с тоником. И сразу же пожалел о своем заказе: джин с тоником были напитком Джоан. Но он не стал ничего менять. И едва смог сдержать вздох облегчения, когда официант ушел.

Весь съежившись от беспокойства, он заметил, что заказанное подали почти молниеносно. Обходя стол, официант поставил три напитка, включая стакан с чем-то, напоминающим просто спирт, для мужчины средних лет, сидевшего вместе с ними. Подняв бокал, шофер опрокинул в себя половину, сделал гримасу и пробормотал: «Бодрящая водичка». Выглядевший торжественным мужчина влил в себя спирт одним движением, только кадык его разок дернулся.

Частью своего сознания Кавинант задумался, не будет ли он в итоге платить за всех троих.

Он неохотно глотнул джин с тоником и почти задохнулся от неожиданного гнева. Лимонный привкус напитка живо напомнил ему алианту.

Как трогательно! Он совсем смешался. В наказание себе он выпил остаток джина и подал знак официанту принести еще. Он внезапно решил напиться. Для второго захода официант принес опять три напитка. Кавинант мрачно смотрел на компаньонов. Затем все трое выпили, как будто молча вызывая друг друга на спор.

Вытерев рот тыльной стороной руки, шофер наклонился вперед и сказал:

– Парень, мне следует предупредить тебя. Деньги-то твои. Я могу пить, пока ты не окажешься под столом.

Чтобы дать возможность третьему вступить в разговор, Кавинант ответил:

– Я думаю, что наш друг намерен обойти нас обоих.

– Что, такой мелкий мужик вроде него? – В тоне шофера был юмор и предложение соперничества. – Да ну? Не может быть.

Но выглядевший торжественным человек все равно не признал факт существования водителя, даже глазами не отреагировал. Он так и сидел, уставившись на эстраду, как в бездну.

Через какое-то время взгляд его обратился на стол. Кавинант снова заказал, и через несколько минут официант выставил перед ними третий заход – снова три напитка. На этот раз шофер остановил его. Он шутливо, как бы подразумевая, что говорит и за Кавинанта, указал пальцем на третьего мужчину и сказал:

– Надеюсь, вы знаете, что мы не собираемся платить за него.

– Конечно, – скучно ответил официант. – Он заказал сразу. И заплатил вперед. – Презрение, казалось, сжало его лицо. – Ходит сюда каждый вечер просто посмотреть на нее и напиться до ослепления.

В это время кто-то еще позвал его, и он ушел.

Третий мужчина по-прежнему ничего не говорил. Медленно выключили освещение, и на переполненный клуб опустилась пелена тишины и ожидания. И вот в этой тишине сидящий с ними за столиком мужчина тихо пробормотал: «Моя жена». Луч света осветил центр сцены, и из-за кулис вышел ведущий. Сзади от него музыканты занимали свои места – небольшой ансамбль, небрежно одетый.

Ведущий с ослепительной улыбкой начал свою речь. «Лично мне особенно печально представлять вам нашу малышку, потому то она сегодня с нами в последний раз – во всяком случае, ее долго не будет. Она уезжает отсюда туда, где знаменитости становятся все известнее. Мы здесь, в „Двери“, долго не забудем ее. Вспомните, как мы слышали ее в первый раз. Леди и джентльмены, мисс Сьюзи Терстон!»

Пятно освещения поймало певицу, когда она выходила на сцену, неся в руках микрофон. На ней был костюм из кожи – юбка, которая оставляла открытой большую часть ног, и жакет без рукавов с бахромой на груди, которая подчеркивала ее формы и их колыхание. Ее светлые волосы были коротко подстрижены, глаза были темные, обведенные запавшими кругами, как в синяках. У нее была полная и располагающая фигура, но лицо противоречило этому: вид его был как у заброшенного беспризорного. Чистым хрупким голосом, который годился бы для мольбы, она с вызовом спела серию любовных баллад так, как если бы это были песни протеста. Аплодисменты после каждого номера были громкие, и Кавинант содрогался при их звуке. Когда серия песенных номеров была закончена и Сьюзи Терстон удалилась на перерыв, он был уже в холодном поту.

Джин, казалось, совсем не влиял на него. Но ему была нужна какая-то моральная поддержка. С видом отчаяния, он опять позвал официанта сделать еще заход. К его облегчению, официант принес напитки скоро.

Одолев свою порцию виски, шофер целеустремленно наклонился вперед и сказал:

– Я думаю, что разгадал эту сволочь.

Торжественно выглядевший человек по-прежнему не замечал своих товарищей по столу. Он снова с болью пробормотал: «Моя жена».

Кавинант хотел удержать шофера, чтобы он так прямо не говорил о сидящем рядом человеке, но прежде чем он мог отвлечь его, тот продолжил:

– Он делает это всем назло, вот в чем дело.

– Назло? – беспомощно отозвался Кавинант. Ему не хватало осмысленности. Насколько он мог сказать, их компаньон – без сомнения счастливо или по крайней мере прочно женатый, и без сомнения каким-то образом возымел безнадежную страсть к беспризорного вида женщине у микрофона. Такое случается. Раздираемый ожесточенной верностью и упрямой необходимостью, он не мог ничего поделать, кроме как мучиться в поисках облегчения, напиваясь до бесчувствия, глядя на то, что он желал, но чего не мог и не должен был иметь.

Имея такое представление об их компаньоне, Кавинант был озадачен комментариями шофера. Но великан почти сразу же продолжал:

– Конечно. Как ты думаешь, это весело – быть прокаженным? Он думает, что он точно такой же, как и все вокруг. Почему же ему быть одним-единственным в своем роде – ты понимаешь, что я имею в виду? Вот что думает этот гад. Честное слово, приятель. Я его описал таким, как есть. – Когда он говорил, его грубое лицо маячило перед Кавинантом, как груда булыжников. Вот что он делает: он слоняется, где его не знают, скрывает о себе правду, так что никто не знает, что он болен. Таким образом он распространяет ее, и никто об этом не знает, и поэтому он осторожничает, а потом вдруг – у нас эпидемия. От чего Кавинант смеется до безумия. Он все делает назло, говорю тебе. Поверь моему слову. Ни с кем не здоровайся за руку, если ты не знаешь парня.

Третий снова тупо простонал: «Моя жена».

Сжав обручальное кольцо, как будто оно могло придать ему сил, Кавинант решительно сказал:

– А может, это все не так? Может, ему просто не хватает общения с людьми? Вы когда-нибудь испытывали одиночество вести эту колымагу одному, час за часом? Может, этот Томас Кавинант просто не может больше жить, не видя время от времени человеческих лиц? Об этом вы не думали?

– Ну так пусть тогда катится к своим прокаженным. Что заставляет его беспокоить приличных людей? Сам подумай.

Сам подумай! Кавинант почти закричал. О черт! А что же я, по-твоему, делаю? Ты думаешь, мне нравится это, быть вот таким? Гримаса, которую он не мог сдержать, перекосила его лицо. Закурив, он помахал официанту – принести еще. Казалось, что алкоголь действует в противоположном направлении, усиливая его напряжение, а не снимая его. Но он был слишком рассержен, чтобы задаваться вопросом, пьянеет ли он или нет. Воздух шумно клубился вокруг клиентов «Двери». Людей, которые сидели вокруг, он воспринимал как засевших в засаде юр-вайлов. Когда принесли напитки, он наклонился вперед, чтобы опровергать аргументы шофера. Но его остановило то, что свет стал гаснуть перед вторым выходом Сьюзи Терстон.

Их товарищ за столом уныло выдохнул: «Моя жена». Его голос стал заплетаться. Что бы он там ни пил, оно на него все-таки действовало. Пока было темно перед выходом на сцену певицы, шофер спросил: Ты хочешь сказать, что эта девка твоя жена? При этих словах, мужчина застонал, как от пыток.

После небольшого вступления, Сьюзи Терстон расположилась в свете ламп. Под ворчливый аккомпанемент своего ансамбля она придала своему голосу оттенок страдания и спела о неверности мужчин. После второго такого же номера из темных провалов ее глаз катились медленные слезы. Звук ее сердечных жалоб заставил горло Кавинанта сжаться. Он остро сожалел, что не пьян. Ему хотелось забыть бы и людей, и свою уязвимость, и упорную борьбу за выживание – забыть и рыдать.

Но ее последняя песня обожгла его. Откинув голову назад, так, что ее белое горло мерцало в свете огоньков, она спела песню, которая заканчивалась словами:

Аплодисменты раздались сразу же, как замерла последняя нота, словно аудитория упорно жаждала ее боли. Кавинант не мог больше терпеть. Подгоняемый шумом, он бросил несколько долларов – он был не в силах считать – на стол, и отодвинул стул, чтобы бежать отсюда.

Но когда он обходил стол, ему пришлось пройти всего в пяти футах от певицы. Неожиданно она обратила на него внимание. Раскрыв объятия, она радостно воскликнула:

– Берек!

Ошеломленный Кавинант в ужасе застыл.

Нет!

Сьюзи Терстон была в восторге. – Эй! – воскликнула она, маша руками, чтобы стихли аплодисменты. – Свет сюда! На него! Берек! Берек, милый! – Горячая волна света из-за сцены затопила Кавинанта. Пригвожденный ярким светом, он повернул лицо к певице, часто моргая, с болью в глазах от страха и гнева.

Нет!

– Леди и джентльмены, люди добрые, я хочу вам представить своего старого друга, дорогого мне человека. – Сьюзи Терстон была нетерпелива и взволнована. – Половине песен, которые я знаю, научил меня он. Люди, это – Берек. – И она начала хлопать ему, а затем сказала:

– Может быть, он нам споет. – Публика добродушно присоединилась к ее аплодисментам. Рука Кавинанта медленно блуждала вокруг в поисках опоры. Несмотря на все свои усилия контролировать себя, он посмотрел на ту, которая его предала, с лицом, полным боли. Аплодисменты отдавались у него в ушах, доводили его до головокружения.

Нет!

Под взглядом Сьюзи Терстон он долго съеживался. Затем, как очищение откровения, зажегся полный свет. Сквозь невнятное бормотание и шорохи публики щелкнул уверенный голос:

– Кавинант!

Кавинант закрутился на месте, будто отражая нападение. В дверном проеме стояли двое мужчин. Оба были в черных шляпах и униформе цвета хаки, с пистолетами в черных кобурах и с серебряными значками; один из них был высокого роста. Шериф Литтон. Он стоял, упираясь кулаками в бедра. Когда Кавинант взглянул на него, он поманил его двумя пальцами. – Ты, Кавинант. Подойди сюда.

– Кавинант? – взвизгнул водитель грузовика. – Ты действительно Кавинант? Кавинант неуклюже повернулся, как под разорванным парусом, чтобы отразить это новое нападение. Когда ему на глаза попался шофер, он увидел, что лицо этого великана покраснело от какого-то страстного чувства. Он встретил взгляд его красных глаз насколько мог храбро.

– Но я же тебе говорил, кто я.

– Ну уж теперь-то я тебя достану! – заскрежетал тот. – Теперь мы все тебя достанем! Какого дьявола ты приперся сюда?

Посетители «Двери» повскакали с мест, чтобы лучше видеть, что происходит. Через их головы шериф закричал:

– Не трогать его! – и начал пробираться через толпу.

Кавинант от полной растерянности потерял равновесие. Он споткнулся, ударился лицом о что-то вроде ножки или края стола, чуть не выбив себе глаз, и растянулся под столом.

Люди вокруг вопили и колотили. Сквозь этот шум шериф ревом отдавал приказы. Одним ударом руки он выбил стол, стоявший над Кавинантом. Кавинант затравленно глядел с пола. Его подбитый глаз распух, искажая все вокруг. Тыльной стороной ладони он стирал слезы. Мигая и с трудом концентрируя взгляд, он разглядел двух мужчин, стоящих над ним – шерифа и бывшего соседа по столу.

Слегка покачиваясь на ногах с сомкнутыми коленями, торжественно выглядевший человек бесстрастно смотрел вниз на Кавинанта. Восторженным голосом и заплетающимся языком он произнес свой вердикт:

– Моя жена – самая чудесная женщина на свете.

Шериф оттолкнул мужчину и склонился над Кавинантом, покачивая ухмыляющимся лицом, полным зубов.

– Этого вполне достаточно. Мне как раз нужен предлог, чтобы изолировать тебя, дабы ты не создавал лишних хлопот. Слышишь меня? Вставай. Кавинант чувствовал себя слишком слабым, чтобы двигаться, и не мог ясно видеть. Но не хотел принимать ту помощь, которую мог ему предложить шериф. Он перекатился и с трудом оттолкнулся от пола.

Он встал на ноги, накренившись в одну сторону, но шериф не делал попыток поддержать его. Затем оперся на спинку стула и вызывающе оглядел затихших зрителей. Джин, наконец, казалось, подействовал на него. Он выпрямился, с достоинством поправил галстук.

– Давай, иди, – скомандовал шериф с высоты своего роста.