Мистер Гвин Барикко Алессандро

10

В последующие дни Джаспер Гвин силился сохранять спокойствие и, пытаясь в той или иной степени обеззаразить припадки, случавшиеся все чаще, взял на вооружение метод, которым, как он помнил, пользовался герой какого-то фильма. Метод заключался в том, чтобы жить не спеша, сосредоточиваясь на каждом отдельном движении. Практика, требующая на первый взгляд изрядного отвлечения, но Джаспер Гвин умудрился неимоверно приблизить ее к реальности. Так, обуваясь, вначале разглядывал ботинки, оценивал их красоту и легкость, с благодарностью воспринимал на ощупь мягкую податливость кожи. Завязывая шнурки, не поддавался автоматизму жеста, но наблюдал во всех деталях блистательную сноровку пальцев, их закругленные, восхитительно точные движения. Потом поднимался и, делая первые шаги, не забывал отметить, как надежно охватывает обувь стопу и подъем. Так же он сосредоточивался на звуках, которые обычно никто не воспринимает: снова слышал щелчок замка, сиплый скрип скотча, визг дверных петель, даже самый тихий. Много времени ушло на то, чтобы выверить все цвета, хотя от этого и не предвиделось никакой пользы: в особенности восхищали его случайные палитры, порождаемые предметами в их немудрящем расположении — будь то дно ящика или площадка для парковки. Часто считал все, что встречалось на пути, — ступеньки, фонари, крики — и пальцами осязал поверхности, заново открывая бесконечность между шершавым и гладким. Останавливался и разглядывал тени на земле. Ощупывал каждую монету.

От этого он посреди обыденности обрел величественную поступь, напоминая актера или африканского зверя. В этой изящной медлительности люди как будто бы узнавали естественный ход вещей, а выверенность жестов обнаруживала власть над предметами, о которой мало кто помнил. Джаспер Гвин этого даже не замечал, зато понимал со всей ясностью, что такая тщательность в движениях хоть как-то его оправдывала, возвращала центр тяжести, которого он, очевидно, лишился.

11

Это продолжалось пару месяцев. Потом, утомившись, он вернулся к обычной жизни, но при этом в нем словно бы что-то смерклось, накатило ощущение неизбывной пустоты, от которого нечем защититься. К тому же эта навязчивая забота быть ближе к миру — эта манера шнуровать ботинки — не так уж отличалась от описания вещей вместо их проживания — от копания в прилагательных и наречиях, — и Джаспер Гвин вынужден был признаться самому себе, что, бросив писать книги, он породил пустоту, которую мог заполнить, лишь устраивая взамен несовершенные, временные литургии: составляя фразы в уме или шнуруя ботинки с медлительностью идиота. Он потратил годы, чтобы понять, насколько невозможным сделалось для него ремесло писателя, а теперь должен был убедиться, что без этого ремесла совсем не легко жить дальше. Так он понял наконец, что оказался в положении, известном многим человеческим особям, но от этого не менее плачевном: то единственное, что заставляет их чувствовать себя живыми, медленно, но неизбежно убивает их. Родителей — дети, артистов — успех, слишком высокие горы — скалолазов. Писание книг — Джаспера Гвина.

Поняв это, он почувствовал себя потерянным и беззащитным, как только дети, умные дети, могут чувствовать себя. К собственному изумлению, он испытал неодолимый порыв, для него весьма необычный, что-то вроде настоятельной потребности с кем-то об этом поговорить. Он призадумался, но на ум пришла только пожилая дама в непромокаемой косынке, та, из амбулатории. Он отдавал себе отчет, что гораздо естественнее было бы поговорить об этом с Томом, и даже показалось на какой-то миг, что у него так или иначе получится попросить помощи у одной из женщин, которые любили его: они наверняка были бы счастливы выслушать. Но если начистоту, единственным человеком, с которым он в самом деле хотел бы поговорить, была пожилая дама из амбулатории, с зонтиком и в непромокаемой косынке. Она непременно поймет. Кончилось тем, что Джаспер Гвин напросился на другие анализы — это было нетрудно, учитывая симптомы, — и раз за разом приходил в тот самый коридор, где встретил ее тогда.

Три дня он сдавал анализы и за те часы, какие провел перед дверью амбулатории, ожидая ее, продумал досконально, как объяснить ей происходящее, и хотя дама все не приходила, ему удалось поговорить с ней так, будто бы она была рядом, и выслушать ее ответы. Проделывая это, он гораздо лучше понял, что именно его гложет, и в какой-то момент явственно вообразил себе, как пожилая дама выуживает из сумки книжечку, старую записную книжку, к которой прилипли крошки, возможно от печенья, листает ее в поисках фразы, которую записала, а когда находит, подносит страничку к глазам, очень близко, и читает вслух:

— Окончательные решения всегда принимаются в том состоянии духа, которому не суждено продлиться.

— Кто это сказал?

— Марсель Пруст. Этот никогда не ошибается.

И она закрыла книжку.

Джаспер Гвин терпеть не мог Пруста, по причинам, в которые не хотел углубляться, но эту фразу отметил несколько лет назад, в уверенности, что рано или поздно она пригодится. В устах пожилой дамы она прозвучала безукоризненно.

— Что же я должен делать? — спросил он.

— Переписывать, черт побери! — ответила дама в непромокаемой косынке.

— Я не уверен, что понимаю, в чем тут смысл.

— Поймете. Время придет, и поймете.

— Честное слово?

— Честное слово.

В последний день, сделав электрокардиограмму с нагрузкой, Джаспер Гвин подошел к регистратуре и спросил, не видел ли кто-нибудь довольно пожилую даму, которая часто приходила сюда передохнуть.

Девушка за стеклом смерила его взглядом, прежде чем ответить.

— Она отошла. — Употребила именно этот глагол. — Несколько месяцев назад, — добавила она.

Джаспер Гвин в растерянности не сводил с девушки глаз.

— Вы знали ее? — спросила та.

— Да, мы были знакомы.

Он невольно обернулся посмотреть, не лежит ли до сих пор на полу зонтик.

— Но она ничего мне не сказала.

Девушка не стала больше задавать вопросы, наверное, решила вернуться к работе.

— Может быть, сама не знала… — проговорил Джаспер Гвин.

Когда вышел на улицу, внезапно решил вновь проделать путь, который прошел с пожилой дамой в тот день, под дождем: это было все, что ему оставалось.

Может, он свернул не туда, а может, был вообще рассеян в тот день, но очутился вдруг на совершенно незнакомой улице, и повторился снова один только дождь, внезапно поливший как из ведра. Поискал кафе, где можно укрыться, но ничего такого на этой улице не было. Наконец, пытаясь вернуться в амбулаторию, наткнулся на выставочный зал. В подобные места его было не заманить, но в этот раз назойливый дождь склонял к тому, чтобы поискать убежище, и, поражаясь самому себе, Джаспер Гвин бросил взгляд в окно. Пол был паркетный, зал казался громадным, хорошо освещенным. Тогда Джаспер Гвин перевел взгляд на картину, выставленную за стеклом. То был портрет.

12

Картины были большие, все между собою сходные, будто одно и то же устремление повторялось до бесконечности. Всюду изображалась человеческая фигура, нагая, и вокруг почти ничего, пустая комната, коридор. Люди не особо красивые, тела — обычные. Они просто были — но необычной казалась сила этого бытия: так выглядят геологические породы, сложенные тысячелетним метаморфизмом. Они — камни, подумал Джаспер Гвин, но мягкие, живые. Ему даже захотелось потрогать холст, настолько он был уверен, что они теплые.

Тут он бы и ушел, этого хватило, но ливень не утихал, и тогда Джаспер Гвин, не ведая, что тем самым накладывает отпечаток на свою жизнь, принялся листать каталог выставки: на столе светлого дерева лежали, раскрытые, три неподъемные книжищи. Джаспер Гвин удостоверился, что названия картин, как и следовало ожидать, граничили с идиотизмом (Мужчина с руками на животе), а рядом с каждым названием поставлена дата написания. Он отметил, что художник работал многие годы, почти двадцать лет, но, судя по всему, ни в его видении предметов, ни в его технике ничего не изменилось. Он просто продолжал делать — как будто это был один-единственный жест, только протяженный. Джаспер Гвин спросил себя, не то ли было и с ним в те двенадцать лет, когда он писал книги, и пока искал ответ, наткнулся на приложение к каталогу, где располагались фотографии художника за работой, в его мастерской. Он невольно нагнулся, чтобы получше рассмотреть. Его поразила одна фотография: художник мирно сидел в кресле, отвернувшись к окну, и смотрел вдаль; в нескольких метрах от него натурщица, которую Джаспер Гвин только что видел на одной из картин, выставленных в галерее, лежала на диване, нагая, примерно в той же позе, в какой осталась запечатленной на полотне. Она вроде бы тоже смотрела в пустоту.

Джаспер Гвин уловил в этом неожиданный темп, течение времени. Как и все, он воображал, будто дела такого рода делаются обычным порядком — художник у мольберта, натурщица на своем месте, в неизменной позе; оба старательно выделывают па некоего танца: он мог бы вообразить себе даже глупую болтовню. Но здесь все казалось иным, потому что художник и натурщица скорее чего-то ждали; более того, можно скачать, что каждый ждал чего-то для себя, и это что-то не было картиной. Ждали, пришло ему на ум, что вот-вот окажутся на дне огромного бокала.

13

Он перевернул страницу: другие фотографии не слишком отличались от первых. Менялись натурщики, но общая ситуация была почти всегда та же самая. Художник то мыл руки, то расхаживал босиком, глядя в пол. Никогда не писал. Натурщица, высоченная и угловатая, с большими и нескладными, как у девочки-подростка, ушами, сидела на краю кровати, держась одной рукой за спинку. Не было никакой причины предполагать, что они разговаривают — что они вообще когда-нибудь разговаривали.

Тогда Джаспер Гвин взял каталог и поискал место, где присесть. В зале было два синих креслица, как раз перед столом, за которым работала какая-то дама, погрузившись в бумаги и книги. Наверное, то была владелица галереи. Джаспер Гвин спросил, не может ли он присесть, не помешает ли.

— Прошу вас, — сказала дама.

На ней были очки с диоптриями в затейливой оправе, и она ко всему прикасалась осторожно, как то всегда делают женщины с ухоженными ногтями.

Хотя Джаспер Гвин сел так близко, что это имело смысл лишь в том случае, если бы и у него, и у дамы вдруг возникло обоюдное желание поговорить, он водрузил книжищу на колени и принялся рассматривать фотографии, так, будто был один, у себя дома.

Мастерская художника представала на снимках пустой и неряшливой, нельзя было заметить и попыток как-то осознанно добиться чистоты; создавалось впечатление какого-то ирреального беспорядка — нечего было, при всем желании, приводить в порядок. Аналогично нагота натурщиков казалась не отсутствием одежды, но неким первозданным состоянием, не ведающим стыда — или оставившим его далеко позади. На одной фотографии был заснят мужчина лет шестидесяти, с ухоженными бакенбардами и длинными седыми волосами на груди; он сидел на стуле, собираясь что-то пить из чашки, возможно чай; ноги были чуть расставлены, стопы немного подвернуты на холодном полу. Можно было бы сказать, что ему абсолютно не идет нагота, до такой степени, что следовало избегать ее даже дома, даже в любви; по здесь он был наг совершенно, пенис свешивался на сторону, довольно большой и обрезанный; и хотя человек этот, вне всякого сомнения, выглядел гротескно, вид его, в то же самое время, был настолько неминуем, что Джаспер Гвин уверился в какой-то миг; есть некое знание, скрытое от него, но явленное нагому натурщику.

Тогда он поднял голову, поискал глазами и тут же обнаружил портрет мужчины с бакенбардами; изрядных размеров холст висел на противоположной стене, и был на нем изображен тот самый мужчина, без чашки чая, но на том же стуле, и стопы так же немного подвернуты на холодном полу. Портрет казался чудовищным, но достигал цели.

— Вам нравится? — спросила владелица галереи.

Джаспер Гвин подходил к пониманию чего-то особенного, того, что чуть позже изменит течение его дней, поэтому не ответил сразу. Он снова взглянул на фотографию в каталоге, потом опять на картину, висящую на стене, — очевидно, что-то произошло за промежуток времени между фотографией и картиной; что-то вроде паломничества. Джаспер Гвин подумал, что времени потребовалось масса; еще уединение и наверняка стирание многих преград, слом сопротивления. Он не думал о живописной технике, неважно было, что художник на самом деле был отличный; ему всего лишь пришло на ум, что кропотливый труд имел некую цель, и в конце концов художнику удалось вернуть к самому себе, привести домой мужчину с бакенбардами. Очень красивый жест.

14

Он повернулся к владелице галереи, нужно было отвечать.

— Нет, — сказал он, — мне вообще не нравятся картины.

— А, — произнесла владелица и улыбнулась сочувственно, как если бы ребенок сказал, что, когда вырастет, хочет стать мойщиком окон.

— И что же вам не нравится в картинах? — спросила она терпеливо.

Джаспер Гвин опять помедлил с ответом. Он обкатывал эту свою мысль — привести домой. Ему никогда в голову не приходило, что портрет может кого-то привести домой, наоборот, ему всегда казалось, что портреты пишутся, чтобы выставить напоказ фальшивую личность и выдать ее за истинную. Кто заплатит за то, чтобы художник сорвал с него маску; кто, ежедневно прикладывая усилия, чтобы скрыть свою истинную сущность, повесит такой портрет у себя дома?

Кто заплатит? — повторил он про себя с расстановкой.

Потом поднял взгляд на владелицу галереи.

— Простите, нет ли у вас листка бумаги и чем писать?

Владелица пододвинула к нему блокнот и карандаш.

Джаспер Гвин что-то написал, всего две строчки. Долго вглядывался в них. Казалось, он преследует такую непрочную мысль, что владелица галереи застыла неподвижно, будто перед ней — ограда и по ограде прыгает воробушек, которого не хочется спугнуть. Джаспер Гвин что-то бормотал себе под нос, но было не разобрать что. В конце концов он вырвал листок, сложил вчетверо и сунул в карман. Взглянул на владелицу галереи.

— Они немые, — сказал.

— Простите?

— Картины не нравятся мне потому, что они немые. Они как люди, которые шевелят губами, но голоса нет. Голос нужно додумывать. Мне не нравится делать это усилие.

Потом поднялся, пристроился перед портретом мужчины с бакенбардами и долго, очень долго стоял, погруженный в свои мысли.

Вернулся домой, не замечая холодного проливного дождя. Время от времени что-то произносил вслух. Он разговаривал с дамой в непромокаемой косынке.

15

— Портреты?

— Да, а что?

Том Брюе Шепперд сказал, взвешивая каждое слово:

— Джаспер, ты не умеешь рисовать.

— В самом деле. Замысел в том, чтобы писать их словами.

Через пару недель после утра в галерее Джаспер Гвин позвонил Тому, чтобы сообщить новость. Хотел еще сказать ему, чтобы перестал посылать договоры на подпись, которые так и валяются в нераскрытых конвертах. Но прежде всего позвонил, чтобы сообщить новость.

Сказал то, что был должен сказать: дескать, долго искал новую работу и теперь наконец нашел. Том воспринял новость в штыки.

— У тебя есть работа. Писать книги.

— Я бросил. Том. Сколько раз нужно повторять?

— Никто на это не обратил внимания.

— Что ты хочешь сказать?

— Что ты можешь хоть завтра начать заново.

— Прости, но даже если бы я решился на такую нелепицу и снова начал писать, с каким лицом, по-твоему, я стал бы делать это после моей статьи в «Гардиан»?

— Твой перечень? Гениальная провокация. Действо авангардиста. И потом — думаешь, кто-то еще ее помнит?

Том был не просто литературный агент: именно он открыл Джаспера Гвина двенадцать лет назад. Они тогда ходили в один и тот же паб и однажды до закрытия проговорили о том, что написал бы Хемингуэй, если бы в шестьдесят два года не застрелился из охотничьего ружья.

— Ни хера ядреного он бы не написал, — настаивал Том.

Но Джаспер Гвин не соглашался, и в конце концов Том почувствовал, несмотря на четыре темных пива, что этот человек разбирается в литературе, и спросил, кто он по профессии. Джаспер Гвин сказал, и Том попросил повторить, поскольку никак не мог поверить.

— Я бы принял вас за преподавателя или журналиста, что-то в этом роде.

— Нет, ничего подобного.

— Ну… жаль.

— Почему?

— Я пьян и не имею ни малейшего понятия. А вы знаете, кто я по профессии?

— Нет.

— Литературный агент.

Вытащил из кармана визитную карточку и протянул ее Джасперу Гвину.

— Если однажды вам случится что-нибудь написать, не судите меня строго и не забудьте обо мне. Знаете, это случается со всеми, рано или поздно.

— Что случается?

— Что-нибудь написать. — Подумал минутку и добавил: — И естественно, забыть обо мне.

Больше они об этом не говорили, а когда встречались в пабе, охотно садились вместе и часто обсуждали книги и писателей. Но однажды Том открыл огромный желтый конверт, пришедший с утренней почтой. Внутри был роман Джаспера Гвина. Листнул наугад и начал читать с того места, какое попалось. Школа, объятая пламенем пожара. Отсюда все и началось.

Теперь, похоже, все заканчивалось, а Том Брюс Шепперд даже не понял хорошенько почему. Пятьдесят два «не», ладно, но должно быть что-то еще. Любой настоящий писатель ненавидит все, что связано с его профессией, но из-за этого не бросает писать. Чуть больше спиртного, молодая жена с определенной склонностью к расточительству — и дело улажено. К несчастью, Джаспер Гвин выпивал по бокалу виски в день, всегда в одно и то же время, будто смазывал часовой механизм. И не верил в брак. Тут уж, очевидно, ничего не поделаешь. Теперь ко всему прочему прибавилась история с портретами.

— Это строго конфиденциально, Том: поклянись, что никому не расскажешь.

— Можешь на меня положиться, и потом — кто в такое поверит?

Когда Том женился на Лотти, венгерской девушке на двадцать три года его моложе, Джаспер Гвин был свидетелем и во время банкета вскочил на стол и прочитал сонет Шекспира. Только сонет был не Шекспира, а его собственный, безукоризненная имитация. Смысл двух последних строк был такой: я должен, помню, о тебе забыть, но не проси забыть воспоминанье. Тогда Том крепко обнял его, не за сонет, в котором мало что понял, а потому, что знал, чего Джасперу стоило взобраться на стол и привлечь внимание сотрапезников. Да, взял и крепко обнял. Вот еще почему Том принял в штыки историю с портретами.

— Попробуй мне объяснить, — попросил.

— Не знаю, я просто подумал, что мне бы понравилось писать портреты.

— О’кей, это я понял.

— Разумеется, речь не идет о картинах. Я бы хотел писать портреты словами.

— Да.

— Но все остальное должно быть так, как будто это картины… мастерская, натурщик, все то же самое.

— Они тебе будут позировать?

— Что-то в этом роде.

— А потом?

— Потом, думаю, понадобится масса времени. Но в конце концов я примусь писать, и получится портрет.

— Портрет в каком смысле? Описание?

Джаспер Гвин надолго задумался. В этом и заключалась проблема.

— Нет, не описание, это бы не имело смысла.

— Но художники работают так. Видят руку и пишут руку, все, конец. А что будешь делать ты? Напишешь что-то вроде «белоснежная рука покоится лениво» и т. д., и т. п.?

— Вот уж нет, это вообще немыслимо.

— Тогда что?

— Не знаю.

— Не знаешь?

— Нет. Я должен создать себе условия для того, чтобы сделать портрет, тогда и получится понять, что может в точности значить писать словами, а не красками. Писать портрет словами.

— Значит, сегодня и сейчас ты не имеешь об этом ни малейшего понятия.

— Кое-какие предположения.

— Например?

— Не знаю; думаю, речь пойдет о том, чтобы привести домой этих людей.

— Привести домой?

— Не знаю, похоже, не получится тебе объяснить.

— Мне нужно выпить. Не клади трубку, даже не вздумай отключаться.

Джаспер Гвин остался стоять с трубкой в руке. На заднем плане было слышно ворчание Тома. Тогда Джаспер Гвин положил трубку и не спеша направился к туалету, прокручивая в голове массу идей, касающихся этой истории с портретами. Подумал, что единственным решением будет попробовать, ведь он не знал в точности, куда придет, когда начинал писать тот триллер об исчезновениях в Уэллсе, просто имел в голове определенный способ действия. Помочился. И в тот раз, если бы Том заставил объяснить до начала писания, что он задумал сделать, Джаспер Гвин, скорее всего, не знал бы, что ответить. Спустил воду. Начинать первый роман было не большим безрассудством, чем снять мастерскую, чтобы писать портреты словами, не зная в точности, что это значит. Вернулся к телефону, снова взял трубку.

— Том?

— Джаспер, можно начистоту?

— Конечно.

— Выйдет не книга, а ужасная херня.

— Нет, ты не понял, это будет не книга.

— А что тогда?

Джаспер Гвин воображал, как люди унесут домой эти заполненные словами страницы, запрут их в ящике стола или положат на журнальный столик. Так можно хранить или выставить фотографию, повесить картину на стену. Эта сторона дела воодушевляла его. Никаких пятидесяти двух пунктов, просто соглашение между ним и этими людьми. Все равно что сколотить для них стол или вымыть машину. Ремесло. Он напишет словами, какие они, вот и все. Станет их переписчиком.

— Это будут портреты, и довольно, — сказал он. — Кто за них заплатит, заберет к себе домой, и делу конец.

— Заплатит?

— Конечно. Разве люди не платят за то, чтобы с них сняли портрет?

— Джаспер, но платят за картины, к тому же люди давно не заказывают портретов, разве что королева да еще пара мудаков, которым нечем заполнить стены, пустившиеся в рост.

— Да, но мои портреты пишутся словами, это другое.

— Это еще хуже!

— Не знаю.

Они немного помолчали. Было слышно, как Том глотает виски.

— Джаспер, может, будет лучше поговорить об этом в другой раз?

— Да, наверное, да.

— Поразмыслим хорошенько и поговорим.

— Согласен.

— Я должен это переварить.

— Да, понимаю.

— А в остальном у тебя все в порядке?

— Да.

— Тебе ничего не нужно?

— Нет. То есть одну вещь, может быть.

— Говори.

— Ты не знаешь какого-нибудь агента по недвижимости?

— Того, что подбирает дома?

— Да.

— Джон Септимус Хилл, один из лучших. Помнишь его?

Джаспер Гвин вроде бы припомнил очень высокого человека с безупречными манерами, одетого с нарочитой элегантностью. Он был на свадьбе.

— Сходи к нему, не прогадаешь, — сказал Том.

— Спасибо.

— Ты что, хочешь переехать?

— Нет, думаю снять мастерскую, подходящее место для писания портрета.

Том Брюс Шепперд возвел глаза к небу.

16

Когда Джон Септимус Хилл протянул ему анкету, предназначенную для того, чтобы клиент указал свои требования, Джаспер Гвин попытался было вникнуть в вопросы, но в конце концов оторвал взгляд от листков и спросил, нельзя ли объяснить устно.

— Уверен, так у меня лучше выйдет.

Джон Септимус Хилл взял анкету, скептически воззрился на нее, потом бросил в корзину.

— Ни единая душа до сих пор не удосужилась ее заполнить.

Идея, объяснил он, принадлежала его сыну: он уже несколько месяцев работает здесь, ему двадцать семь лет, и он вбил себе в голову, что нужно модернизировать стиль работы агентства.

— Я склонен полагать, что старый способ вести дела достаточно хорош, — продолжал Джон Септимус Хилл, — но, как вы легко можете представить себе, по отношению к детям невольно проявляешь безрассудную снисходительность. У вас есть дети?

— Нет, — сказал Джаспер Гвин. — Я не верю в брак и не подхожу для роли отца.

— Крайне разумная позиция. Может, начнете с того, что скажете мне, сколько вам нужно квадратных метров?

Джаспер Гвин был готов к такому вопросу и дал на него точный ответ.

— Мне нужна одна комната величиной с половину теннисного корта.

Джон Септимус Хилл и бровью не повел.

— На каком этаже? — осведомился он.

Джаспер Гвин объяснил, что представляет себе эту комнату выходящей во внутренний сад, но прибавил, что, возможно, последний этаж тоже подойдет, главное, чтобы там было абсолютно тихо и спокойно. Хорошо бы, заключил он, если бы пол был запущенный.

Джон Септимус Хилл ничего не записывал, но, казалось, складывал данные в какой-то уголок своего мозга, будто выглаженные простыни в шкаф.

Они обсудили отопление, туалеты, наличие портье, кухню, мебель, замки и парковку. Относительно каждого предмета Джаспер Гвин имел весьма ясное представление. Он настаивал на том, чтобы комната была пустой, даже очень пустой. Само слово «меблированный» раздражало его. Он попытался объяснить, причем успешно, что не стал бы возражать, если бы на стенах там и сям возникли пятна сырости; и, может быть, торчали бы на виду батареи, предпочтительно в скверном состоянии. Попросил, чтобы на окнах были жалюзи и ставни и можно было бы менять по желанию освещенность комнаты. Приветствовались обрывки старых обоев на стенах. Двери, раз уж они нужны, должны быть деревянные, по возможности слегка разбухшие. Потолки высокие, постановил он.

Джон Септимус Хилл уложил эти сведения в штабель, как дрова; веки его опустились, будто после обильной трапезы; он немного помолчал с видимым удовлетворением. Потом открыл глаза и прочистил горло.

— Могу я позволить себе задать вопрос несколько личного характера?

Джаспер Гвин не ответил ни да ни нет. Джон Септимус Хилл воспринял это как поощрение.

— Ваша профессия требует до абсурда высокой степени точности и стремления к совершенству, не так ли?

Джаспер Гвин, сам не зная толком почему, подумал о ныряльщиках. Потом ответил — да, в прошлом у него была такая профессия.

— Могу я спросить какая? Поверьте, из чистого любопытства.

Джаспер Гвин сказал, что одно время писал книги.

Джон Септимус Хилл взвесил эти слова, будто желая уяснить себе, можно ли их принять, не внося слишком много сумятицы в собственные убеждения.

17

Через десять дней Джон Септимус Хилл привел Джаспера Гвина в низкое строение, окруженное садом, позади Мэрилебон-Хай-стрит. Многие годы там был мебельный склад. Потом, в быстрой последовательности, там располагались запасники картинной галереи, редакция географического журнала и гараж коллекционера старых моделей мотоциклов. Джаспер Гвин нашел его совершенным. Очень оценил несводимые пятна машинного масла, оставленные мотоциклами на дощатом полу, и обрывки рекламных плакатов с видами Карибского моря, которые никто не удосужился снять со стен. На крыше был крохотный туалет, к нему вела железная лестница. Ни следов кухни. Огромные окна можно было закрыть массивными деревянными ставнями, только что приделанными, даже не покрытыми лаком. В обширную комнату вела из сада двустворчатая дверь. И батареи торчали на самом виду, никак не украшая помещение. Джон Септимус Хилл отметил с профессиональной четкостью, что пятен сырости добиться будет нетрудно.

— Хотя, — заметил он без всякой иронии, — это первый случай в моей практике, когда клиент считает сырость украшением, а не изъяном.

Договорились о цене, и Джаспер Гвин заплатил за полгода, оставив за собой право продлить контракт еще на шесть месяцев. Сумма оказалась значительной, что его несколько отрезвило: если история с портретами и начиналась в шутку, настала пора ко всему отнестись серьезно.

— Ну что ж, все формальности уладите с моим сыном, — сказал Джон Септимус Хилл, когда они прощались на улице, перед станцией метро. — Только не сочтите за пустую формулу вежливости, — добавил, — но иметь с вами дело — истинное удовольствие.

Джаспер Гвин терпеть не мог прощаний, даже в самой легкой форме, скажем, с агентом по недвижимости, который только что нашел для него бывший гараж, чтобы он попробовал там писать словами портреты. Но к этому человеку он чувствовал некоторое расположение, вполне искреннее, и был бы рад как-то это выразить. И вот, вместо того чтобы отделаться какой-нибудь расхожей любезностью, он, к собственному своему изумлению, пробормотал:

— Я не всегда писал книги, раньше у меня была другая профессия. Целых девять лет.

— В самом деле?

— Я был настройщиком. Настраивал фортепиано. Как и мой отец.

Джон Септимус Хилл воспринял сказанное с видимым удовлетворением.

— Вот именно: теперь, кажется, я лучше понимаю. Благодарю вас.

Потом сказал, что его всегда интересовала одна вещь относительно настройщиков.

— Меня всегда интересовало, умеют ли они играть на фортепиано. Профессионально, я имею в виду.