Полное собрание рассказов в одном томе Шукшин Василий
– А когда же он думает? – не унимался кандидат. – Во время рысистых испытаний?
Серж требовательно посмотрел на Кэт: он больше не мог терпеть.
– Мишель, не надо хамить, – нормально, не лениво, сказала Кэт.
– А кто хамит? – удивился Мишель. – Мы просто беседуем. Скажите, пожалуйста, много было народу?
Серж молчал.
– Вы не заметили, Вороной был там или нет? Кстати, как Сивый чувствует себя в самолете? Не ржет от удовольствия? А то я с Вороным летал однажды, он как заржет!..
– Ну, хватит, – решительно сказал Серж. И встал. – Сейчас ты у меня заржешь… – И схватил кандидата короткой сильной рукой и поволок к выходу.
– Серж, не очень там, – сказала Кэт.
Очки у кандидата слетели, хрустнули под ногами… Он хотел оглянуться на Кэт, но не успел – вылетел в коридор. За ним вышел Серж и ударил его в челюсть. Кандидат стукнулся головой об стенку, но – странно – не ощутил боли. Серж еще раз ударил его, на этот раз по зубам… И теперь больно не стало, только стало солоно во рту и тесно.
«Как же ты жесток!.. – с омерзением подумал беспомощный человек, смутно видя перед собой того, кто бил. – Как ты гадок».
– Еще? – спросил Серж.
– Давай, – сказал кандидат.
Еще некоторое время смутно маячила перед ним квадратная туша Сержа; потом она исчезла… Послышались удаляющиеся шаги.
– Привет Сивому! – сказал кандидат.
Шаги остановились… С полминуты, наверно, лестница молчала в пустоте, потом открылась дверь и закрылась; щелкнул замок.
Кандидат достал платок, вытер окровавленный рот и стал ощупью спускаться вниз по лестнице. Странное у него было чувство: и горько было, и гадко, и в то же время он с облегчением думал, что теперь не надо сюда приходить. То, что оставалось там, за спиной, – ласки Кэт, сегодняшнее унижение – это как больница, было опасно, был бред, а теперь – скорей отсюда и не оглядываться.
«О-о! – подумал о себе кандидат Михаил Александрович. – Ну как, Мишель?»
Жил человек…
Вот как бывает… Вчера видел человека, обедал с ним по соседству, потом курили в курилке… У него больное сердце, ему тоже не надо бы курить, но русский человек как-то странно воспринимает эти советы врачей насчет курева: слушает, соглашается, что – да, не надо бы… И спокойно курит. Мы про это курево много толкуем в курилке – иронизируем.
– Не пей, не кури, – насмешливо говорит какой-нибудь закоренелый язвенник, – а чего же тогда остается?
Тут чуть не хором все:
– По одной доске ходи – на цыпочках!
– Смоли да к стенке станови.
– А если я вот с таких вот лет втянулся в эту гадость?! Куда я теперь без этого?
Наговоримся так, накуримся всласть, и пойдут разговоры в сторону от курева, в жизнь вообще: разные случаи вспоминаются, разные смешные истории… А иногда и не смешные. Один был – сухонький, голубоглазый, все покашливал… А покашливал очень нехорошо: мелко, часто – вроде прокашляется, а в горле все посвистывает, все что-то там мешает ему, и никак он не может вздохнуть глубоко и вольно. Когда он так покашливал, на него с сочувствием поглядывали, но старались, чтобы он не заметил этого сочувствия – он не нуждался в нем. Один раз он отматерил какого-то в полосатой шелковой пижаме. Тот вылетел с сострадательным поучением:
– Вам бы не надо курить-то…
– А чего мне надо? – спросил тот, глядя серьезно на полосатого.
– Ну, как?.. Не знаю, чего надо, но курить…
– Не знаешь, тогда не вякай, – просто сказал больной человек с синими глазами. – А то много вас – с советами… – И он еще сказал полосатому несколько разных слов – выругался, но ругался беззлобно, не грязно – получилось больше, что он всю жизнь свою целиком отматерил – за все, и за то, что под конец пришлось еще сидеть и вот так «кафыркать» и терпеливо ждать. Но он же и понимал, что жизнь его, судьба, что ли, – это нечто отдельное от него, чем он управлять не может, поэтому злиться тут бессмысленно, и он не злился.
Он рассказал, например:
– Пришел с войны, из госпиталя, тут – никого: мать померла в войну, так, брата убило, отец еще до войны помер. А домишко, какой был, сломали: какую-то площадку надо было оборудовать для обороны… под Москвой здесь… Так? А я на костылях – одна нога по земле волокется. Нанялся лед на реке рубить. Костыли так вот зажму под мышки, ногу эту неподвижную – назад, чтоб по ей топором не тяпнуть, упру костыли в ямки, наклонюсь – и долбаю, пока в глазах не потемнеет. А потом – сижа: костыли под зад, чтоб ко льду не примерзнуть, – и тоже… А жил у сторожихи одной, у старушки. У ей у самой-то… с тамбур жилья, но уж… куда тут деваться. На полу спал, из двери – по полу – холод тянет. Маленько сосну с вечера, а часа в три просыпаюсь от холода, иду забор потихоньку тревожить: доски три оторву – и в камелек. А она, сторожиха-та – так: глянет выйдет и снова к себе. Один раз проснулся – ее нету. Я оделся и покостылял к забору… Только оторвал одну доску, слышу – бах! Аж щепки полетели от забора у меня над головой – дробью саданула…
Рассказывая это, синеглазый все покашливал, и это делало рассказ его жутким. А тут он, как дошел до этого места, когда бабка шарахнула в него сослепу, тут он засмеялся – хотел, чтоб это выглядело забавно, и мы бы тоже посмеялись. Но – засмеялся и закашлялся и так, покашливая и посмеиваясь, досказал:
– Я кричу: Глебовна, ить я это! Ну, услышала голос, узнала… Чуток бы пониже взяла, аккурат бы в голову угодила. Я, говорит, думала: лезет кто. А чего там брать! Эти… заводы демонтировали и свозили, и валили пока в кучу – железо…
– Ну да, у ней же инструкция!
– Конечно. Стрелять еще умела!..
– Она боевая была старуха, – продолжал синеглазый весело, довольный, что заинтересовал своим рассказом; он вовсе не жаловался. – Много мне порассказывала ночами, пока, бывало, у камелька-то сидим. А уж к весне мне общежитие дали – легче стало.
– Ну, и нога, наверно, стала подживать.
– Ногу я еще года полтора после этого… Главно, болеть не болит, а двигать ей не могу.
– Это многие тогда так, года по три с костылями ходили.
– Да…
Накануне он мне рассказал анекдот. Он любил слушать анекдоты, смеялся потихоньку, когда в курилке рассказывали, но сам, я не слышал, чтоб рассказывал всем. А тут мы ждали очередь к телефону, он меня притиснул в уголок и торопливо, неумело рассказал:
– Ворона достала сыр, так, села на ветку – и хочет уже его… это… клевать. Тут лиса: спой. А ворона ей: а ху-ху не хо-хо? Зажала сыр под крыло и говорит: теперь давай потолкуем. Тогда лиса…
Тут подошла его очередь звонить.
– Вам, – сказали ему.
Он скоренько сунул монетку в узкий ротик телефона-автомата и стал набирать номер. Он еще машинально улыбался, думая, наверно, о вороне, которая натянула нос хитрой лисе.
А потом я звонил… Я говорил, а краем глаза видел синеглазого: он ждал меня, чтобы досказать анекдот. Смотрел на меня и заранее опять улыбался своими невыразимо прекрасными, печальными глазами. Но тут его куда-то позвала сестра. Он ушел.
Этой же ночью он умер.
Я проснулся от торопливых шагов в коридоре, от тихих голосов многих людей… И почему-то сразу кольнуло в сердце: наверно, он. Выглянул из палаты в коридор – точно: стоит в коридоре такой телевизор, возле него люди в белых халатах, смотрят в телевизор, некоторые входят в палату, выходят, опять смотрят в телевизор. А там, в синем, как кусочек неба, квадрате прыгает светлая точка… Прыгает и оставляет за собой тусклый следок, который тут же и гаснет. А точечка-светлячок все прыгает, прыгает… То высоко прыгнет, а то чуть вздрагивает, а то опять подскочит и следок за собой вытянет. Прыгала-прыгала эта точечка и остановилась. Люди вошли в палату, где лежал… теперь уж труп; телевизор выключили. Человека не стало. Всю ночь я лежал потом с пустой душой, хотел сосредоточиться на одной какой-то главной мысли, хотел – не понять, нет, понять я и раньше пытался, не мог – почувствовать хоть на миг, хоть кратко, хоть как тот следок тусклый, – чуть-чуть бы хоть высветлилась в разуме ли, в душе ли: что же это такое было – жил человек… Этот и вовсе трудно жил. Значит, нужно, что ли, чтобы мы жили? Или как? Допустим, нужно, чтобы мы жили, то тогда зачем не отняли у нас этот проклятый дар – вечно мучительно и бесплодно пытаться понять: «А зачем все?» Вон уж научились видеть, как сердце останавливается… А зачем все, зачем! И никуда с этим не докричишься, никто не услышит. Жить уж, не оглядываться, уходить и уходить вперед, сколько отмерено. Похоже, умирать-то – не страшно.
Выдуманные рассказы
Это не рассказы, это были заготовки к рассказам. Я знал по опыту, что заготовки надо записывать подробнее, а то я сам забывал, о чем хотел написать рассказ. И я стал записывать для каждого будущего рассказа – больше. И когда этих заготовок скопилось много и я их перечитал, я увидел, что больше мне рассказывать нечего, все, что хотелось рассказать, я рассказал.
Сказитель
Объявился некий сказитель. Да так врет складно, так складно. Кинулись его записывать, а у него ставка: четыре рубля одна поэтическая штука.
А я погляжу…
Долго человек мыкался по жизни, мучился, гоняло его… И возымел он большое желание устроиться работать куда-нибудь – так, чтоб смотреть на суетню – из окошечка. Устроился… (Где?)
Немка
Как меня выгнали из техникума (петухом пел на уроках, а рта не открывал – долго не могли понять, кто это. Узнали – особенно оскорбились и обозлились). А еще – туфли на высоком каблуке (немкины). Не в чем было ходить, она дала свои туфли.
Как сложили анекдот
Про луну… Один человек добывал какую-то бумажку (справку), измучился, устал, обозлился и «склал» анекдот: «Подлетают к Луне, а там спрашивают: «А у вас справка с места жительства есть?» Рассказал – пожали плечами – слышали много интересней.
Страшный рассказ
Человек 50 лет делал одно и то же: работал на одной фабрике, ел в одной столовой, дома спал на одной и той же кровати (с шишечками), ходил в один сортир… И под конец сошел с ума. Всё.
Диалог с земляком
– Ну: заслуженный?
– Заслуженный.
– РСФСР?
– Ага.
– На народного-то не тянешь? Не хвата? Ну, ничего, ничего – не расстраивайся. А что же говорят? Мол, слабоват?
– Ну, а ты как?
– Да ничего. Мы что!.. Мы люди маленькие. Так не тянешь на народного-то, говорят? Вот собаки! Что им, жалко!
– А ты… на полного-то не тянешь?
– На какого полного?
– Ну, на полного… Чтобы совсем уж. Нет? Ну, ничего, ничего – все будет в порядке.
Волчьим следом
Воспоминания из детства. Как шли из Б. зимой (Щуя, Жарёнок, я) домой. Заблудились на степи, вышли к жилью волчьим следом.
Куплеты
Как я ходил к бабке Шукшихе (года 4 было) и пел матерные частушки – чтоб покормили.
Характер
Человек – полный идиот. Утром встает – ворчит, ложится спать – ворчит. Вечно всем недоволен, хрюкает, ненавидит всех. Говорят – характер.
Ищу женщину
Раз в неделю приезжает человек и рассказывает, как он «завоевывает» Москву. «И тут я говорю себе: «Слушай, Иван…» Маленький, лобастый, начал лысеть… Научился слегка выпячивать нижнюю челюсть. Любил читать стихи.
Капрыза
Молодого человека отлично куда-то устроили. Но так бессовестно потеснили других, так при этом верещали, говорили, что «вот, теперь он – устроен», что молодой человек… взял и ушел с теплого места. Гордился собой. Но кто-то злой и умный заметил: «Было бы все тихо, никуда бы он не ушел. Они же кричали-то!»
Последние километры
Освободился, едет домой. В купе. Суетлив, угодлив. И вдруг говорит нечто ужасное – доверчиво:
– Я его, гада, все одно пришью. Ночью где-нибудь стречу и пырну под бок. И никто не узнает.
Как хоронят живых
Разговорились, много случаев, когда хоронят живых. А начали вспоминать со случая: мужик, требуя денег опохмелиться, разыграл сцену самоубийства. Да так грубо, смешно. Но, оказывается, много и живых хоронят.
Не судите!
Парень, молодой, обозлился на теток и старух, кинулся их обвинять, да так убедительно – по заповеди Христовой. Напугал. Но на короткое время, потом они его принялись чихвостить.
День рождения
Сука ощенила 8 щенят. Они расползлись, пошел дождь. А она – на цепи, не может их собрать. Хозяйские мальчик и девочка собрали их, полузамерзших, оттаяли на печке, они ожили. Кутерьма. А сука заходится во дворе – скулит. А куда их потом, никто не знает. Что-то грустно. Утопят ведь. Зачем же они появлялись.
Ямщик, не гони лошадей
Толстая, некрасивая тетя рассказывает, как она красиво, бурно жила в молодости. Нэпманка, что ли. Не поймешь. На вахте сидит ночью. Любит принять стакан водки и тогда-то рассказывает. Врет, наверно.
Разговоры
Случайно был убит молодой паренек Юра Неверов. Отец затосковал, разговаривал с ним в бане (с несуществующим):
– Вот, сынок, помоемся с тобой. Ты ее не жалей, воду-то, не жалей. Ее много.
А потом пришел домой, в избу, сел на кровать, заревел по-бабьи. Сыну-то, в лоб 18 дробин.
– Я просила его: Слава, сынок, расскажи, как было-то? Не сказал. Весь затрясся, побелел.
– Испужался…
– Но.
– А как было-то?
– На десять шагов… Самый злой заряд летит.
– А может, рядом был.
– Нет, тогда спалил ба…
И тут разговор о смерти.
Потом – о жизни.
– Вот ведь три сестры, а жить… Чего бы не жить-то?
Опять о смерти.
– А сама виновата, сама… Аборты делала. Бог наказывает. (Это женщина про себя.) И в качестве божьего наказания: 1. Сына нечаянно подстрелили. 2. Второй сын, старший, с женой разошелся.
– Будет ему что за это?
А конец разговора про уток:
– Вот ведь полевские-то, они где угодно парят. А эту посадила – еще не так посадила, близко к печке посадила… Барыня.
– Утки теперь четыре месяца парят. Гуси тоже четыре месяца.
Болтыши (яйца-болтыши).
– Почем же мясо?
– Принимают по 2, а продают – по 2.20.
– Ну, к нам ходите.
Камни
Появился на робкой окраинке плотный, щербатый парнишка. Окраинку вечно били другие края, более сильные. Этот, щербатый, с выдвинутой челюстью придумал план, как избить других, что били постоянно эту слабую окраинку. Продумал, осуществил. (При помощи камней.) Камни только свистели на всем пути отступающего неприятеля. Парнишка только покрикивал: «Камни!» (Сюжет приснился.)
Парнишка жестокий и талантливый. Куда потом двинет в жизни? Кто будет?
(Вошел мотивом в рассказ «Наказ». – Ред.)
Плохая весна
Стояла весна. То – тепло, то – сорвется ветер, упругий, сырой, плотный – дует и дует, без устали. Ставни грохочут. Дождь хоть мелкий летит и вдавливается ветром в малые щели в окнах, на подоконниках мокро. Ворота раскрыты, чтоб не свалило. Ох, и плохая же весна. Плохая.
В загранку
Мужик (шофер) собирается в загранку. Важен. Спесив. 30 р. советских денег. Водки не пить. С бабами чужими – ни-ни…
Очень важный (дорогу едут в Монголию строить). На вопросы отвечает с паузами. Все думает, думает…
Оптимист
Калека – парень в больнице. В больнице. Студент-заочник. Оптимист, сил нет. Тошно.
Держи!
Некий таксист, злой и крикун, когда ему мало дают на чай, возвращает эти 20 коп. и начинает стыдить за то, что человек вообще дает на чай.
– Знаете… мы не такие дешевки, как вы думаете!
Мало дали. Дали бы 50 коп. – молчал бы.
Поумнел
Мужик бросил пить на время, пошел по блату устраиваться на работу. Выпили в кабинете у того, кто принял… И этот, что устраивался, начал вдруг лепить правду-матку в глаза. Все испортил. (Назв. «Выпрягся».)
Чекин, привет!
Одного разыграли – Чекина. Подсунули документ, а там весь набор: 10 шагов на восток, 5 на юг, 3 на запад… клад! Копал. Нашел записку: «Чекин, привет!» Обиделся. А эти дни, пока тайно ходил копал, жил славно, волновался. Еще раз утвердился: люди – сволочи.
Достоевский – это не пророк
Человек купил, наконец, дубленку, долгожданную, желаннейшую дубленку… И к вечеру стал вдруг (в дубленке), стал таким умным, сведущим, начитанным, информированным, свободомыслящим, резким… И сказал, сплюнув: «Достоевский – это не пророк».
Клющи
Взял человек ключ у коридорной – сам открыл номер и вошел. Потом вошла коридорная. И началось состязание:
– Как вы могли взять клющи?
– А что?
– Нет, как?
– А что тут такого?
– Как что такого? Это же – клющи!
– Пошли к черту!
– Как?!
– Во-первых, не клющи, а ключи! Во-вторых, идите к черту!
Выселили.
Великие
Историческая драма в 3-х действиях.
Пугачев.
Екатерина.
Радищев.
Допрос Пугачева.
Руки кровавые
Любит наш мужичок ударить в грудь себя – устал, болит все!.. Изработался. (Сергей Бедарев, «Руки кровавые».) Может даже всплакнуть – устал! Семь шурупов в день. И – за трешку – счетчик бабке.
Пиши!
Случилась с человеком некая любопытнейшая история. Он ее умело стал рассказывать. И посыпалось на него со всех сторон – «Пиши!». И уверовал человек, что мог бы, если б захотел, написать преинтереснейшую повесть, например. И стал человек чванлив и гадок.
Слезы
Жил такой странный человек – плакал от благодарности за всякую мелочь, какую ему сделают. «Шизя» – называли его. Он долго сидел в тюрьме.
Ночка
Вот ночка была! Проводил девку, пошел, чтоб сократить путь, – сторож саданул из берданки. Испугал насмерть. Дальше. У низенькой избы собака из-под ворот в ноги кинулась. Только собака-то – потом, а хуже, что я заглянул в оконце – а там баба мертвая лежит – от аборта самодельного умерла. Потом уж, когда пошел, – собака кинулась. Едва дошел до дому.
Мох (бальки)
Как перед войной, когда мы жили в городе, маму пригласили соседи в лес на болотину – за мхом. Оказывается, городские сушили его и стежили на нем одеяла. И продавали те одеяла на базаре деревенским дуракам. Сверху ваты положат, а внутрь – этого мха. То же делали и с бальками камышовыми – подушки делали. Она сперва-то мягкая, а потом сваляется – на ней хоть голову руби.
Завидки
Завидки берут русского человека – меры не знает ни в чем, потому завидует немцу, французу, американцу.
Все было бы хорошо, говорит русский человек, если б я меру знал. Меру не знаю. И зависть та тайная, в мыслях. На словах, вслух, он ругает всех и материт. И анекдоты рассказывает.
Зачем?
У нас в окраинке событие: записная проститутка, явная, недвусмысленная – окрестилась. Всех это взволновало. Но никто не думает так: поверила в бога. А все думают: зачем она? Все гадают. Один мрачноватый мужик стал рассуждать так:
– Когда гасют огонь, то рядом взрыв делают! Так и эта… Взрыв. Шок.
А у вас?
Встретились два человека и давай друг перед другом исподволь выкладывать, какой он теперь стал уважаемый человек.
– Я говорю своим помощникам…
– Я тоже своим говорю: «Вы у меня смотрите!»
– А мои…
– А я вызвал своих…
Самое интересное, что всё – правда: так и работают!
Баня
Как малой мальчик (сибирячок) водил слепого деда в баню. И тот рассказывал ему про свою жизнь, учил париться.
Воскресенье
По домам ходит здоровенный, положительный, хитрый – ругает алкоголиков последними словами. Ему подают понемногу. Хвалят его, что он такой рассудительный. Он выпивает и идет дальше. И к вечеру хорошо набирается. И уже в последних домах говорит так:
– Хорошо. Ладно. Мы – пьем. Вы нас ругаете. Но почему вы дураков не ругаете? Они больше вреда приносят.
Поверили (икона)
Некой одинокой старушке явилась икона. Мыла старушка пол в прихожей избе, оглянулась в горницу – на столе лежит икона. Эту икону она давала через мою тетку смотреть моей матери. Мать видела… Целовали ее все.
Кот
Как мы проспали ночью кота Ваську. Положили его в углу, у порога. Очень жалели. А утром проснулись, мама глянула, а он сидит, чертяка, на долбчике. Ах, как мы обрадовались. Ругали его:
«Вот дурак-то! Ты смотри что – посиживает!»
Квартиранты
Как мы с мамой делали скворечник. Волновались, спорили… А ночью все думаю, как им там будет? Хорошо ли? Потом мама в письме написала: поселились. Писку, гаму!..
Телевизор
Человек повез в район телевизор ремонтировать – ближе никак нельзя было отремонтировать. С большими сложностями и трудностями отремонтировали – устал, изнервничался, изозлился… Вечером включил – идет какая-то чепуха. Человек обиделся на все на свете и дал по телевизору сапогом. Выключил.
Сон
Навязчивый сон у человека: видит, как его убили на войне. Его и друга. Просыпается и плачет: друга правда убили – жалко.
Дети болеют
Как понравились некие – мужик и баба – и дело дошло до свидания. Но… у той заболели дети, у этого заболели. Встретились – а уж не до любви. И незаметно и невольно перешли на то, как лечить детей. И волнение прошло. И только вспомнил мужик потом, зачем он шел на свидание: для любви. Какая любовь, господи!
Как берегли дурака (комедия)
Живет себе некто – Дурак. Графоман. Все понимают, что он дурак, графоман, но берегут его и лелеют. Дурак пухнет от глупости, произносит слова, судит обо всем, дает оценки… Всех пугает: скоро умру!
Посмотри, я к тебе пришла… Какая красивая!
Приснилась любимая, которой нет на свете…
Маша сказала, когда ей было года 3. Пришла, я спал, она разбудила и говорит