Московские дневники. Кто мы и откуда… Вольф Криста

* * *

Москва!

Перед отъездом я спрашивала себя, что в Москве в первую очередь произведет на меня впечатление: аэропорт, встречающие (Стеженский, Ажаев, Михалков, Медведев и др.), дорога в город — большие новостройки на окраине. Как вдруг нас обогнала «победа», и я увидела профиль молоденькой, лет 14–15, девушки — белокурые волосы, подколотые венчиком, зеленый пуловер, ясное, задумчивое лицо.

Вот это меня взволновало.

Красная площадь

А на следующий день: посмертная маска Маяковского. Такая спокойная, умиротворенная. Совсем не как его последняя фотография, незадолго до смерти: напряженная, упрямая, ожесточенная. Теперь же: он поставил точку, пришел к концу.

Очень симпатичные экскурсоводы в Музее Маяковского: две молодые женщины или девушки (одна ждала ребенка), очень скромные, достойные и уверенные. Никакой навязчивости. (Надо попробовать с ними поговорить.)

«Клоп» Маяковского: неожиданная пьеса. После множества старомодного, даже китчевого, встречающегося повсюду, вдруг что-то вполне современное, чему большая часть зрителей восторженно аплодировала (много молодежи, в том числе очаровательные влюбленные парочки). Те же зрители накануне вечером бурными овациями встречали довольно посредственную татарскую оперу «Муса Джалиль», потому что по содержанию она потрясающая и прогрессивная (Мусу Джалиля убили в Моабите нацисты).

Вообще, бросается в глаза, что здесь нет снобизма, ни в чем. На Сельскохозяйственной выставке крестьяне и крестьянки подолгу сидят перед таблицами, слушают подробные объяснения экскурсоводов и делают неловкие, но точные записи. Колхозы послали их на Выставку в Москву как лучших работников, и они, конечно, должны дать что-то взамен. Огромная серьезность, вера в смысл прилежания. И это, пожалуй, самое главное.

Делегация на прогулке в окрестностях Москвы. Слева направо: два советских функционера, далее Вольфганг Йохо, Криста Вольф, Эдуард Цак, Петер Хухель, Моника Хухель

Открытка Кристы Вольф Герхарду Вольфу. Сюжет на открытке: Университет им. Ломоносова в Москве

К сожалению, ассортимент в магазинах невелик, это верно, и витрины выглядят отнюдь не заманчиво. (В ГУМе мы еще не побывали.) Одежда очень старомодная (правда, вчера в новом и новаторском фильме показывали и более современную, возможно, в целях ее пропаганды).

Вчера вечером я через переводчика довольно долго разговаривала с нашей официанткой Асей. Необычайно привлекательная, хорошенькая женщина моих лет, обаятельная, очень проворная, умная, глаза живые. Поначалу она смущалась, но потом без утайки рассказала о себе: зарабатывает она 600 рублей, а с премиальными за выполнение плана большей частью тысячу. Муж у нее механик, пятилетнего сынишку зовут Евгений. Работает Ася с четырнадцати лет, сначала токарем, потом в литейной и вот уже три года здесь, в гостинице. В рабочее время посещает курсы немецкого языка, чтобы затем стать «администратором». Работа ей очень нравится. Уже шесть лет она состоит в партии и гордится этим.

О проблемах молодежи в Москве: несколько месяцев назад принят закон, который уже за шумный скандал на улице предусматривает двухнедельный арест. Тогда они работают бесплатно. В гостинице тоже было два таких инцидента. И товарищеский суд, в который выбрали Асю, постановил объявить комсомольцам предупреждение и понизить в должности.

Ася очень интересуется литературой. Получает по подписке собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Гоголя и др. Они с мужем, который тоже много читает, спорят о литературе. Сама она с ее именем сразу же представилась как тургеневская героиня.

Наши проблемы Восточного и Западного Берлина для нее непостижимы.

Первые дни в голове у меня царила абсолютная пустота, но теперь, благодаря впечатлениям, мысли текут потоком; а еще благодаря спорам с Хельмутом и Игорем.

У Игоря есть чему поучиться — умению видеть существенное и твердости. Умение видеть существенное нередко означает — упрощение. Но это упрощение, видимо, зачастую необходимо и отнюдь не недопустимо.

О дискуссиях, проходивших у нас после XX партсъезда, он знал едва ли не лучше нас. Судя по всему, сопровождает он нашу делегацию неслучайно. В первую очередь он не разделял нашей точки зрения, что «либеральные» течения среди нашей интеллигенции были незначительны и не имели шансов принять, скажем, такие формы, как в Венгрии или в Польше. Он считал, что эти течения достаточно сильны и могли бы стать весьма опасны в период, когда определенные круги ищут лидеров. Кстати, Игорь говорит с нами как дипломат, не совсем открыто, хотя и доверяет нам больше, чем другим. Пробить этот барьер нам не удастся; также и у Стеженского [Владимир Стеженский], который мне все более симпатичен, с тех пор как я узнала, что после 1945-го он был в Берлине культурофицером. По-моему, как он, так и Игорь очень пристально наблюдают за всеми нами и в глубине души дают нам оценку. И возможно, для нашей делегации она не всегда благоприятна, ведь, к примеру, Хухель [XXХ] человек тщеславный. А М. Циммеринг, руководитель, отличается редкостной пошлостью. У Йохо свои странности, хотя он сам умеет мало-мальски остроумно отдать им должное. Цак тут еще самый здравомыслящий.

Делегация на берегу озера Севан под Ереваном. Второй слева — Вольфганг Йохо, рядом Владимир Стеженский, Криста Вольф и Макс Циммеринг. В центре — Петер Хухель, армянский участник, затем Эдуард Цак и Моника Хухель, крайний справа — Хельмут Хауптман

Игорь очень зол на статью Кундеры в «Национальцайтунг», где тот писал, что «народность и простота» наконец-то более не являются в искусстве высшими критериями. Ладно, формулировка неправильная, если не подразумевать под простотой примитивность, а под народностью — фальшивую популярность. А здесь, как мне кажется, порой и сейчас думают именно так.

Жизнь здесь, на мой взгляд, живее, непосредственнее, чем у нас. В ней отсутствует ужасный обывательский снобизм, который — как раз оттого, что сидит и во мне, — не позволяет мне открыто сказать: я люблю свой народ. Народ здесь действительно «народ»: рабочие и крестьяне, трудящиеся определяют облик улиц. Я могла бы пожить тут некоторое время и с каждым днем все больше чувствовала бы себя как дома.

Однако «предприимчивость» пока не умерла: некоторые зарабатывают на жизнь тем, что отмечаются за других в очереди на автомашину, взимая за это 3 рубля. На черном рынке бензин дешевле, чем в обычной продаже, ведь премии за экономию горючего приносят водителям не так много, как продажа того же бензина на черном рынке.

Социалистическая сознательность масс достижима только при широком удовлетворении их потребностей. Одними идеями ничего не добьешься.

Вот и Армения осталась позади. Совершенно незнакомая страна, совершенно незнакомые люди. Большие, интересные впечатления.

Завтра отъезд.

Уже можно подвести итоги?

Мне кажется, важнейшие результаты этой поездки будут косвенными, такими, о каких даже толком не знаешь, как они возникают: мне снова по-настоящему хочется работать, писать. Снова кажется, что стоит.

Не мешало бы когда-нибудь докопаться: каковы в наше время критерии «человечности»? Что именно делает человека человеком? А стало быть, что есть краеугольный камень лучшего общества? В этих вопросах мы уже сегодня добьемся большего успеха. Это — вопросы для литературы.

И еще я твердо решила: буду учить русский.

И буду много читать, больше, чем сейчас. Обязана я этим прежде всего Владимиру, этим и кое-чем еще…

В голове у меня бродит одна история, возможно сюжет для давно — точнее, три года — хранящегося во мне материала. (С тех пор как я познакомилась с Павлом, чей образ для меня теперь окончательно и навсегда безопасен.)

Молодая женщина (примерно 25 лет) между двумя мужчинами: один — ее муж, директор школы; второй — его друг, учитель в этой школе; сама женщина работает научным сотрудником в неком институте. У них есть ребенок, трехлетний сын. Друг мужа тоже женат на очень привлекательной, милой женщине, у них тоже маленький ребенок.

Муж — по характеру вроде Юста[2]: эгоцентричен, но умен и способен привести в замешательство. У жены жизненный опыт невелик, он ее первый мужчина, годами она живет в плену своей любви к нему. В то время, когда начинается действие, их брак уже начинает входить в привычку, чего оба они, однако, не сознают.

Конфликт возникает, когда друг мужа попадает в ситуацию, где нуждается в людях, которые его поддержат, но такая поддержка потребует от них толики мужества. Муж этой женщины отворачивается от него, по серьезным, разумным причинам. А жена начинает любить друга. И он ее тоже.

В конце жена уйдет от мужа, чье положение внешне не меняется, так как он своевременно пересматривает свою позицию. Но брак друга, вопреки сильнейшей опасности, остается нерушим; жена с ребенком покидает город и находит себе другую работу.

Я бы наверняка не справилась. Больше всего меня интересуют любовные отношения между женой и другом мужа. Продолжительность событий: примерно 4 недели.

Домой возвращаюсь с богатыми дарами, полная благодарности, новых пониманий, которые зреют в душе, полная глубоких чувств.

Гёте: поднимающиеся и деградирующие эпохи.

Герхард Вольф о первой поездке

Как научный сотрудник Союза писателей ГДР Криста Вольф входила в писательскую делегацию, которая посетила Москву и Армению и подписала договор о дружбе между Союзами писателей СССР и ГДР. В составе делегации были поэт Петер Хухель с женой Моникой, писатели Хельмут Хауптман, Вольфганг Йохо, Эдуард Цак и Макс Циммеринг. Принимали их функционеры советского Союза писателей, в частности Василий Ажаев (1915–1968), автор сталинистского производственного романа «Далеко от Москвы» (1948), и Сергей Михалков (1913–2009), весьма популярный поэт, а кроме того, автор выходящих миллионными тиражами детских книг и гимна Советского Союза; в 1968 году во время поездки по Волге мы встретились с ним снова.

Далее, Криста Вольф познакомилась с Владимиром Стеженским (1921–2000), германистом и переводчиком книг Франца Фюмана, Макса фон дер Грюна и Вольфганга Кёппена и др. В 1945 году он служил в Берлине культурофицером Советской армии, а позднее возглавлял международный отдел Союза писателей СССР; состоял в переписке с Анной Зегерс. Со Стеженским мы встречались почти всякий раз, когда приезжали в Москву, и подружились также с его семьей — женой Ириной и живущей вместе с ними дочерью. Как лояльный чиновник от литературы, он участвовал в международных конференциях сторонников мира, например в 1982 году в Гааге, и неизменно представлял официальную позицию. Конечно, диссидент вроде Льва Копелева смотрел на него лишь критически, сравнивая с Чичиковым, главным героем гоголевских «Мертвых душ».

Первое знакомство с Москвой побудило Кристу Вольф к написанию «Московской новеллы», вышедшей в свет в 1961 году, но так и не опубликованной в русском переводе. Также и фильм по этой новелле, который хотел снять режиссер Конрад Вольф, не состоялся ввиду возражений советской цензуры по поводу сценария. Позднее Криста Вольф прокомментировала «Московскую новеллу» в эссе «О смысле и бессмыслице наивности» (1974).

О том, что у Петера Хухеля в это время уже были большие сложности, поскольку его ожидала отставка с поста главного редактора журнала «Зинн унд форм», Криста Вольф определенно не знала; а Хухель, пожалуй, почти не обращал на нее внимания, ведь до тех пор она публиковала только критические статьи и рецензии, — оттого и остраненное замечание в заметках.

О поездке в Армению записей, к сожалению, нет, есть только фотографии, в частности сделанная во время визита к католикосу, главе Армяно-григорианской церкви.

Визит к католикосу, главе Армянской церкви, в Ереване

* * *

Москва, наконец-то, когда радостное предвкушение уже миновало. В самолете Штритматтер ведет наблюдения за относительностью пространства и времени: если смотришь в окно на крыло, кажется, что самолет летит тем медленнее, чем дальше взгляд продвигается к его оконечности. При условии, что краем глаза ухватываешь кусочек земли как точку отсчета. Если же пристально смотришь на крыло прямо у фюзеляжа и самолет спокоен, ощущение движения вообще отсутствует. Мы уже за Одером, а автомобиль, который привез нас на аэродром, только-только въезжает в Берлин. Мы говорим об Эйнштейне, о возможности существования «марсиан», которые в последнее время благодаря исследованиям советских ученых вновь стали объектом живого интереса. Ведь один из ученых утверждает, что оба марсианских спутника (при таком-то диаметре!) искусственные, запущенные в незапамятные времена разумными существами. Соответствующая культура давно погибла — мысль об этом меня несколько угнетает. А большая комета, упавшая в Сибири в 1908 году, якобы венерианский корабль!

Криста Вольф, Эрвин Штритматтер, Анна Зегерс и Отто Готше

Высота 2400 м, поля как расплывчатые пятна воды. Прекрасная, слегка мглистая погода до Вильнюса. По обыкновению, обильный обед. Посадка, хотя и при небольших порывах ветра, практически не доставила мне неприятностей. В туалете не работает смыв — как и два года назад, и, как тогда, лежит брусок красного мыла. Застольный разговор: судя по статье в «Нойес Дойчланд», у советских писателей точь-в-точь такие же проблемы, как у нас. Я вставляю: «Надеюсь, на чуть более высоком уровне!» Готше и Штритматтер возражают. Готше разъясняет принципы нашей литературной политики: «Наши больше пропагандируют, обходят молчанием отщепенцев, давая им почувствовать непостоянство славы».

Вильнюс — Москва. Облачные поля, фантастические фигуры. Вверху, в направлении невероятно синего неба, облачные башни и гряды резко очерчены, внизу их края расплываются. Отчасти позади — сизые дождевые и грозовые фронты. Пропеллер, вот это я уже подзабыла, на высоких оборотах становится почти невидим, превращается в мерцающий, желто-белый прозрачный круг, описываемый лопастями. Высота 3000 м.

В Москве прошел дождь. На аэродроме множество самолетов, в том числе «Ту». Встречают нас Стеженский и Собко, очень мило. Шампанское. По дороге в Москву машина обгоняет 300 любителей-марафонцев, тренирующихся к спартакиаде. А дальше огромное кольцо новых домов. Еще недостроенное, но уже заселенное. Новая широкая улица ведет через двухэтажный мост (внизу метро).

Мой статус, конечно, во многом неясен: Стеж. везет меня в немецкое посольство, где воскресный дежурный выдает мне деньги, однако жилье предоставить не может. Возвращаемся. В «Москве» [в гостинице «Москва»] дело улаживается, огромное здание, отлично.

Разговор за столом с Анной Зегерс (которая очень сердечно со мной здоровается), Карллюдвигом Опицем, Штр. [Штритматтером], Го. [Готше], Стеж. [Стеженским]. Зегерс подбивает Готше что-нибудь рассказать; Го. рассказывает кое-что о подпольной работе. Заходит речь об использовании техники: писать на магнитофон или нет? Анна говорит, что постеснялась бы выходить к людям с микрофоном, чтобы записывать свои высказывания. (Я тоже.)

Анекдот Стеженского: во время Ташкентской конференции[3] ночью его будит звонок с аэродрома: прибыли трое негров, денег у них нет, нужно разместить. Двухместный и одноместный номера в отеле; вся троица закутана в пестрые хламиды, их распределяют по номерам. Наутро выясняется, что один из постояльцев двухместного номера — женщина. Стеженский заключает: «Ну что ж. Жалоб, однако, не последовало. А это главное!»

№ 2: Старушка в первый раз приезжает в Москву и видит на крышах домов лес крестообразных телевизионных антенн; «Боже мой! — восклицает она. — С каких это пор людей хоронят на крышах?»

Еще целый час вверх-вниз по улице Горького, до ГУМа и Красной площади. Красиво. Воскресный вечер и люди, люди. Одеты уже чуть получше, чем два года назад. И витрины получше. Висячие замки на каждом магазине. Собак нет, как замечает Опиц. В квартирах для них нет места. Го. рассказывает о прежних поездках, в том числе двадцатых годов.

Только что перезвон кремлевских курантов по радио. Полночь.

В книжке издательства «Реклам» с сочинениями Горького вычитала: «Любовь — основа культуры, голод — основа цивилизации».

Канцелярия: собака у дверей.

Спенсер: «Из свинцовых инстинктов не сделаешь золотого поведения».

Горький это оспаривает.

В гостиничном вестибюле встречаем Нонешвили. Говорить по-русски я не решаюсь. Но он дарит мне большую шоколадную монету.

Вечер накануне отъезда. Стало быть — совершенно вопреки моим принципам, — я пока не написала ни строчки. Слишком мы забегались. Да и теперь приходится сперва преодолеть изрядное внутреннее сопротивление.

Сначала казалось, что поездка пройдет очень буднично и бесполезно. Съезд — понедельник, вторник, среда, четверг, утро пятницы, утро субботы — сплошное, весьма жестокое мучение. Доклад Суркова скучный, невнятный, затянутый, формалистический, таковы же и дискуссионные выступления. Подчеркнуто правильные заявления, отчетные доклады, но ни одного решительного прорыва в нужном направлении. Любопытно: из 468 делегатов (всего писателей 5600) только 38 начали писать после 1946 года. Серьезное преобладание стариков. И — могу объяснить это себе только как пережиток минувших времен — отсутствие смелости иметь собственное мнение. Есть и исключения: Рюриков, Смирнов, новый главный редактор «Лит. газеты», он один говорил без готового конспекта. Остальные ораторствовали мимо друг друга. Эрвин сочиняет:

Нас не оставляло ощущение, что у нас подобный съезд был бы сейчас уже невозможен. Рюриков сказал, что СССР мог бы поучиться у ЧССР и у нас.

Кремлевский зал, где заседает Верховный Совет: большой, белый, простой, красивый. Статуя Ленина у торцевой стены. Очень приятное освещение, похожее на дневной свет. Рядом прочие роскошные помещения: Георгиевский зал, Владимирский зал и т. д. Мозаичные полы, гладкие, как зеркало, чудесные фрески и золоченая резьба. Когда я впервые в восхищении стояла в одном из этих залов, Анна сказала: «Слушай, за всю твою жизнь, говорю тебе, ты не видала такого красивого клозета, как здесь, в Кремле. Сплошное красное дерево!» Любит она такие шутки. Штритматтер зовет ее прожженной ведьмой, якобы еще и скупердяйкой, но я ничего не могу с собой поделать: она мне очень нравится. Подарила мне крошечную белую лошадку из слоновой кости. И вообще была ко мне очень внимательна. Как-то раз, когда побывала в ГУМе и находилась под впечатлением огромной деловой суеты, она сказала: «Знаешь, иногда мне поневоле кажется, что Маркс, когда придумывал все свои штуки, даже не подозревал, что на свете столько людей, особенно здесь, на Востоке; например, такое количество блузок и юбок, какое они все тут покупают и собираются надеть, попросту невозможно произвести…» — «Допустим, не подозревал, но разве бы что-нибудь изменилось?» — «Ты права, ничего бы не изменилось». Она много размышляет о нашем времени, и, похоже, кое-что очень ее мучает. Прежде чем высказать какое-либо опасение, она сто раз извиняется и ссылается на других, которые ей, дескать, нашептали. Боится, как бы ее не объявили ревизионисткой.

Факсимиле: разворот дневника

Криста Вольф на Съезде писателей

Опять дома. И опять надо превозмочь уже знакомое болезненное чувство, неизменно возникающее наряду с и под большой и прекрасной радостью новой встречи. С Владимиром я заключила соглашение о дружбе. В последние дни он очень загрустил; «Полный сумбур», — сказал он, стоя передо мной и — не знаю, в который раз, — стягивая концы моей шейной косынки. «Странным образом мне так хорошо с тобой», — сказал он, а я рассмеялась и укорила его за это «странным образом». Но и мне иной раз было не до смеху, хотя я и не думала внушать себе несуществующие чувства. И пыталась убедить его, что он тоже их не испытывает, безуспешно. Мой муж, сказал он, вытянул счастливый билет, женившись на мне. После приема в Кремле мы перешли на «ты». Вскоре я опять заметила, к чему он клонит. «Ты и твоя жена, вы ведь хорошо понимаете друг друга?» — спросила я у него. Он помолчал. Потом: «Не особенно и не всегда». Здесь-то и была суть дела, позднее он к этому вернулся. Она не интересуется его работой. Они хотя и любили друг друга временами, но уже поговаривали о разводе, а это само по себе плохо и дурной знак. Я перепугалась. Значит, прошлый раз я совершенно напрасно так приревновала его к жене! Так я и сказала и добавила, что она очень мне нравится. Он видит во мне что-то очень хорошее, важное, и это меня вконец смутило. «Ты все понимаешь, — сказал он. — Весьма необычно для твоего возраста».

Кстати, я действительно нашла его уязвимое место: он все больше превращается в аппаратчика. Некоторые тамошние круги еще реже, чем у нас, имеют собственное мнение. Свидетельством тому весь съезд. И для него десять лет работы в Союзе при разных правителях даром не проходят. Над этим замечанием он долго ломал себе голову. Говорил — что меня опять-таки весьма озадачило — об общей усталости своего поколения, которое снова и снова тщетно надеялось на лучшую жизнь. «А когда тебе почти сорок, нужно нечто большее, нежели вечный энтузиазм, нужно что-то прочное». Они с женой живут в одной комнате: «Такого даже ангелы не выдержат». Тут он прав. В огромных новостройках на окраинах обычно тоже дают на семью одну комнату — 5 м² на человека. Стеженские вступили в жилищный кооператив и получат 9 м² на человека: маленькую двухкомнатную квартирку. Как же хорошо живется нам!

Мне стало ясно, что и сейчас оптимизм, ставший куда более терпимым, прикрывает глубинные, тяжелые подводные течения, в том числе и в литературе. Владимир, судя по всему, дошел до точки, где энергия слабеет и открывается опасный вакуум. На заднем плане стоит вопрос: а есть ли вообще смысл? Не самый плохой вопрос. Во мне он видит все то, что способно помочь ему преодолеть этот жизненный кризис. И имеет в виду не столько и не только меня… Обо всем этом мы говорили открыто, как раз в этом он и нуждался. Друзей у него много, но нет ни одного, с кем он может говорить обо всем и кто понимает его. Жена порой последняя узнает о статьях, какие он где-либо опубликовал. Мне было жаль его, и я ведь не могла дать ему все то, что он хотел от меня получить. В конце концов он обещал мне постараться не грустить, наоборот, быть бодрым и жизнерадостным. И я даже слегка огорчилась, что нельзя быть всем для нескольких людей сразу. Может, когда-нибудь станет по-другому?

Помимо этого, самыми яркими были периферийные события — грузинская пирушка в грузинском ресторане, где командовал строгий тамада [глава застолья] Нонешвили. Штритматтер сочинил стишок:

Лидия Герасимова, наша сопровождающая, сорокавосьмилетняя женщина, в молодости наверняка очень красивая, в глубине души, под всей своей заботливостью и скромностью, была очень печальна. Ее муж, австриец, с которым она прожила двадцать лет, бросил ее. Дочь, геолог, осенью уезжает на 2–3 года в Сибирь. Это выше ее сил.

Главная тема, звучавшая снова и снова: при всей сходности идеологической ситуации там и здесь существует большое различие — мы живем на границе. Они позволяют себе кое-что, чего мы не можем и не хотим себе позволить: например, огромное количество Ремарка. «Время жить и время умирать» и «Три товарища» читаются взахлеб. Почему? Единодушный ответ: потому что хорошо разработана человеческая тема любви и дружбы. Но это же серьезная критика их собственной литературы! Конечно, известную роль играет и любопытство, ведь они так долго были полностью отрезаны от Запада. Но им необходимо еще много глубоких дискуссий о взаимосвязи мировоззрения и художественного мастерства — чтобы использовать два слова, которые уже стали девизом.

Одну ночь — перед отлетом в Киев — мы провели с Собко и Корнейчуком, который как раз отмечал день рождения. Собко звонил мне каждое утро и прислал корзину цветов. На прощание он выпросил поцелуй, но поцеловал в итоге только руку, потому что вокруг было много народу. А мне именно это и понравилось. У него всего одна нога. Когда Корнейчук рассказал историю немецкого офицера, который ради русской девушки сдался врагу вместе с самолетом, и назвал их современными Ромео и Джульеттой, Собко тихонько сказал мне: «Это не история Ромео и Джульетты; там враждовали только две семьи, а здесь — два народа. И предательство всегда штука скверная, каковы бы ни были обстоятельства». Я бы с удовольствием еще поговорила с ним об этом.

Корнейчук рассказывает вот такой анекдот: много лет назад его и его жену Ванду Василевскую навещал Джон Стейнбек. Застолье, выпивка. Стейнбек критикует советское правительство, Василевская заставляет его выпить за Сталина. Долгое молчание. Потом Стейнбек говорит: «Выпейте со мной за кресло в Белом доме, осиротевшее после смерти Рузвельта»… Он часами спорил с ними о советской демократии. Только на следующий день, став в ресторане свидетелем потасовки, которая затянулась на целый час, а ни один милиционер так и не появился, он поверил, что демократия в Советском Союзе есть. Анекдот: где можно увидеть в одной постели новые Ленинские и Сталинские премии? — У Корнейчука и Василевской.

Киев прекрасен. Холмы, сады, парки. Новые, широкие улицы, бульвары. Глубочайшее впечатление на меня произвела панорама Днепра и окрестных просторов, открывающаяся от памятника Героям. Очень красивый летний театр.

Корнейчук рассказал о своем визите к Герстенмайеру. (Он хочет написать комедию: Западная Германия с точки зрения советского писателя.) Дочь г. читала Ленина и запретила отцу его ругать. К. передал этой дочери привет.

В Университете имени Ломоносова мы встречались и с немецкими студентами.

Снова посмотрели «Необыкновенный концерт» у Образцова [легендарный кукольный театр]. Великолепно. Позднее в чудесном новом доме Союза писателей мы видели похожий эстрадный концерт.

Гуляла с Бределем по Москве. Говорила с ним о его рукописи. Он интересовался моими замечаниями и жаловался, что в ЦК хотели убрать все конфликты. Я настроена скептически. Книга на самом деле не ахти. Он показал мне Лубянку. По моему впечатлению, Бредель достиг своего предела. Он любит вкусно и обильно поесть (прежде всего мороженого!), называет себя «резиновым мячиком», а после хрущевского доклада — «резиновой ракетой», любит посетовать, но обычно весел. Как и у Анны, хотя и по-другому, у него чувствуется глубокий душевный надлом.

Штритматтер иногда возвращался к проблеме современного лицемерия, масок, какие мы все носим. У него это, конечно, проблема. В будничной жизни он прикидывается более сильным, чем есть и может быть на самом деле. Что ни говори, когда война кончилась, ему было 33 года — какой уж там антифашизм. Потому-то рядом с таким человеком, как Готше, он не может не иметь комплексов и действительно их имеет. В Киеве, когда Штр., произнося в Союзе писателей тост, намекнул, какие противоречивые чувства испытываем мы, немцы, путешествуя по Советскому Союзу, Готше заплакал. Он тоже носит маску.

Криста Вольф. Об Отто Готше (2010)

Не могу забыть, как за изобильным столом в советском колхозе, который устроил пир в честь делегации ГДР, среди велеречивых тостов за всеобщее здравие, счастье и благополучие снова и снова, без малейшей тени обвинения, рассказывали о сыне-партизане, расстрелянном немцами, о брате, погибшем на войне, о семье соседей, полностью истребленной. И как тогда руководитель вашей делегации, старый коммунист, воспитавший в себе несгибаемую стойкость в классовых боях двадцатых годов и доказавший ее в тюрьме и в подполье, а теперь ставший высокопоставленным, непримиримо узколобым функционером, — как этот человек едва не разрыдался, когда хотел ответить на тосты русских.

И эта же сцена впоследствии заставила тебя терпеть его гнев и враждебность, хотя следовало бы принципиально и резко ему возразить. Мелкобуржуазное происхождение все-таки неистребимо, кричал он, вместо классовой позиции у тебя гуманистические сантименты, ты горько его разочаровала и никаких поблажек не жди. А ты думала о том времени, когда он участвовал в Сопротивлении, и о собственном времени в гитлерюгенде и очень-очень хотела, чтобы противоположность взглядов на то, что «нам» полезно, не развела вас окончательно. Ты стояла перед ним в огромном служебном кабинете, куда прошла по пропуску, после тщательной проверки вооруженной охраной, чьи бдительные глаза проводили тебя до самого лифта; на верхнем этаже тебя поджидали их опять-таки вооруженные коллеги, чтобы еще раз сличить твое удостоверение с пропуском, а затем указать дорогу через бесконечные безлюдные коридоры и вереницу приемных, которые, разумеется, произвели на тебя впечатление. Зачем им это нужно, откуда этот страх, эта паранойя перед народом, который так перед ними виноват и меньшей частью которого они теперь управляют. Должны управлять, при том что никак не могут освободиться от недоверия к этому народу. Холодный страх охватил тебя, и ты еще не умела облечь его в слова. Речь тогда шла о написанной тобою книге, публикации которой высокопоставленный товарищ хотел воспрепятствовать, поскольку считал ее вредной. Ты считала эту книгу важной, это был тест — можешь ты жить в этой стране дальше или нет. И он на тебя наорал. Вы оба знали, что дело тут в принципе. Затем тон у него стал холодным, а у тебя — отчаянным. Расстались вы непримиренными, и на долгом пути к двери ты потеряла сознание, а когда очнулась, увидела над собой его испуганное лицо.

Из книги «Город Ангелов, или The Overcoat of Dr. Freud»

Герхард Вольф о второй поездке

Как редактор журнала «Нойе дойче литератур» Криста Вольф в составе официальной делегации Союза писателей ГДР присутствовала на III съезде писателей СССР; в соответствии с поручением она опубликовала официальный отчет о поездке в приложении к газете «Нойес Дойчланд» от 20 июня 1959 года. В делегацию входил Отто Готше, секретарь Вальтера Ульбрихта в Государственном совете и автор таких верных партийной линии романов, как «Между ночью и утром» (1959), «Криворожское знамя» (1960); о нем Криста Вольф пишет в книге «Город Ангелов, или The Overcoat of Dr. Freud». Анна Зегерс и Эрвин Штритматтер поддерживали с Кристой Вольф дружеские отношения, к ним присоединился и Вилли Бредель, и все они участвовали в заседаниях съезда. Из Федеративной Республики приехал Карллюдвиг Опиц (1914–1997), известный своим опубликованным и в ГДР неприкрашенным повествованием о Второй мировой войне «Казарма» (1954). Переводчицей Кристы Вольф была Лидия Герасимова, которая впоследствии сопровождала нас и с которой мы подружились.

Немецкие писатели встречались с грузинским романистом Иосифом Нонешвили (1918–1980) и русскими писателями Вадимом Собко (1912–1981) и Александром Корнейчуком (1905–1972).

С Владимиром Стеженским Криста Вольф продолжила переписку и через год после поездки послала ему рукопись своей «Московской новеллы».

Повестка дня съезда писателей

Для сведения

1. Открытие III Всесоюзного съезда писателей СССР состоится в понедельник 18 мая 1959 года в 11 часов утра в Большом Кремлевском дворце.

Дальнейшие заседания съезда пройдут в Колонном зале Дома союзов, а именно:

утренние заседания — с 10 до 14 часов,

вечерние заседания — с 17 до 21 часа.

2. Выступления делегатов съезда будут синхронно переводиться на русский, китайский, английский, французский и немецкий языки.

У входа в Колонный зал гости получат аппараты для прослушивания соответствующих переводов. Просьба возвращать их на выходе из Дома союзов.

3. Для гостей съезда предусмотрены экскурсии по памятным местам Москвы, а также посещения театров, музеев и т. д. Пожалуйста, сообщите нам свои пожелания.

4. По окончании съезда для гостей предусмотрены трехдневные поездки в Ленинград, Киев или Сталинград. Пожалуйста, своевременно сообщите, какой из этих трех городов Вы хотели бы посетить.

5. Все гости съезда будут размещены в гостинице «Москва». На двенадцать дней (включая дни съезда) Союз писателей берет на себя все расходы на проживание и питание: завтрак, обед и ужин в ресторане (за исключением алкогольных напитков и дополнительных издержек). Ресторан находится на третьем этаже гостиницы «Москва». Вы получите специальные талоны на питание.

6. Чтобы своевременно заказать авиа- и железнодорожные билеты, просим в ближайшее время сообщить дату возвращения, а также желаемый маршрут, пункт назначения и вид транспорта. Норма бесплатного провоза багажа самолетом составляет 20 кг.

7. Обмен денег производится в кассах гостиниц «Метрополь» и «Националь».

8. Просим Вас заполнить прилагаемую анкету и передать ее в секретариат съезда.

Секретариат съезда

Москва

Входной билет на III Всесоюзный съезд писателей СССР на имя Кристы Вольф

Криста Вольф — Владимиру Стеженскому, 3 сентября 1960 г.

Халле, 3.9.60

Дорогой Владимир,

ты наверняка уже и думать перестал, что получишь от меня письмо, которое так запоздало. Но твое последнее письмо опять было довольно скучным, согласись, и мой ответ грозил быть не лучше. Поэтому я решила подождать, когда смогу приложить что-нибудь, что, надеюсь, тебе не наскучит, хотя совершенно не знаю, понравится ли тебе мое приложение, нет ли, а может, то и другое сразу. Я правда не знаю, и, прочитав рассказ, ты поверишь, что говорю я это не просто так. Сейчас вот сижу и размышляю, что бы еще сказать в разъяснение этой маленькой написанной мною истории, чтобы ты понял ее правильно, а мне очень этого хочется. Но в голову ничего не приходит. И как критик я всегда презирала авторов, которые полагали необходимым комментировать свои рассказы. Итак, сейчас я впервые сама испытываю неприятное ощущение, что мне остается лишь уповать на то, что все, о чем я хотела сказать, содержится в рассказе или хотя бы между его строк и будет понято без всякого разъяснения.

Слишком долгое предисловие, в котором чувствуется замешательство… Чем ты теперь занимаешься? Вероятно, как раз вернулся из отпуска, глядишь, даже ездил на Черное море, как и мы. Мы были в Болгарии, чтобы вознаградить себя за на сей раз весьма прохладное и дождливое лето, копили солнце, пока не перебрали и не начали высматривать на небе облака, купались и загорели дочерна. В память о голых болгарских горах сейчас у нас на балконе шныряет черепашка по имени Нурка, которую вся семья нежно любит, хотя она тем не менее ничего не ест и, похоже, не одобряет наш климат. Наверно, она умрет, и все мы очень огорчимся, особенно дети, которые каждый день купают ее и пытаются говорить с ней по-болгарски: им известно только, что, когда говоришь «нет», надо кивать, а в знак согласия, наоборот, мотать головой. Кстати, это в самом деле здорово сбивает с толку, и взрослых тоже!

Впрочем, по-русски наша старшая скоро будет говорить лучше, чем ее нерадивая мать. Она теперь учится в спецшколе, где русский изучают уже с третьего класса, и целыми днями терзает нас своими новейшими познаниями: «Что это? Это стол». И так далее.

Наверно, ты заметил, что настроение у меня хорошее, и не только сегодня вечером, когда я, кстати сказать, выпила немножко вина, а вообще, даже в принципе, я пью, когда у меня дурное настроение. Сейчас мне кажется, я знаю, как использовать свое время, и по-настоящему недовольна бываю, только думая о том, как мало действую по собственному разумению. Пожалуй, начну вскоре новую историю и, если выйдет по-моему, больше не стану так обременять других авторов своими критическими статьями.

Тебя как критика это обижает? Пожалуйста, не надо! Напиши мне, что успел сделать за минувшее время, и не думай, что я так подолгу молчу из-за отсутствия интереса. Мне кажется, на сей раз отвечу быстрее. Прежде всего хотелось бы знать, получили ли вы уже новую квартиру — наудачу отправлю это письмо на старый адрес, — здоровы ли и бодры ли вы все. Однажды побывав в Москве, все время по ней скучаешь, особенно весной. Я тем временем несколько дней провела в Праге, еще мы мельком повидали Софию, оба эти города мне очень понравились, но Москва-то больше чем «понравилась», и думаю, едва ли какой-то другой город скоро отнимет у нее пальму первенства. Мой муж — закоренелый поклонник Праги, но ведь он пока не знает Москвы. Возможно, на будущий год нам удастся приехать.

А до тех пор надеюсь услышать о тебе.

Сердечный привет тебе, твоей жене и дочке.

[Твоя Криста]

Владимир Стеженский — Кристе Вольф, 14 сентября 1960 г.

[4]

Москва, 14.9.60

Дорогая Криста,

понимаешь ли ты, какую замечательную вещь ты написала? Давно я не читал ничего подобного. Проглотил я ее всю залпом, а потом перечитал снова, не спеша, смакуя каждую фразу. Молодец! Нет ничего лишнего, ни капли воды, все словно высечено из одного куска гранита. Такая сдержанная, даже строгая манера делает особенно волнующим и трогательным содержание. Это не всегда удается даже опытным писателям. Однако хватит, а то боюсь тебя перехвалить. Как бывший критик ты знаешь, как опасны для молодых авторов чрезмерные похвалы. И потом я ведь не могу быть в данном случае объективным. Если бы это написал кто другой и о другом, я может быть был бы более строгим. Так что не очень зазнавайся и не задирай нос. И все же еще раз повторю: молодец! Пиши, пиши и пиши. Забудь пока о критике, пусть писатели спят спокойно. Если нужно, я их сам покритикую. Чтобы не забыть, два малюсеньких замечания: едва ли твои герои могли в июне есть в Киеве дыню, да еще перезревшую. Даже в Армении они поспевают много позднее. И бараниной на вертеле их едва ли угощали в украинском колхозе. Конечно, и в немецком ЛПГ могут сварить борщ, но это, как говорится, не типично.

Очень хочется перевести твой рассказ на русский язык. Постараюсь это сделать. Отпуск мой уже кончился. Мы всей семьей были на даче, погода стояла премерзкая, сплошные дожди. Но все равно было хорошо. Несмотря ни на что я купался, ходил в лес за грибами, которых в этом году было великое множество, и наслаждался бездельем. Последнее иногда тоже бывает полезным. За время отпуска накопилось много работы, сейчас сижу и разгребаю всю эту груду. Написал несколько рецензий и статью ко дню рождения Анны. В ближайшее время предстоит написать главу для истории немецкой литературы, которую выпускает наш институт мировой литературы. Таковы пока мои планы.

Когда ты теперь к нам приедешь? Очень, очень хотел бы тебя видеть. Ты хоть пиши, только чаще, чем раз в год. И не обзывай мои письма всякими нехорошими словами. Просто ты не умеешь их читать. Бери прим[ер] со своей дочки и изучай русский язык!

Новый дом наш пока не готов. Еще год придется подождать. Так что пиши по старому адресу.

Желаю тебе самого хорошего. Привет от всех нас.

С сердечным приветом,

твой Володя

Письмо Владимира Стеженского Кристе Вольф от 14 сентября 1960 г.

* * *

12.10

Москва, в третий раз. Каждый раз осмысливать все труднее. На этот раз больше знакомства с жизнью народа, потому что живем мы в транзитной гостинице «Киевская», которую здесь никто почти и не знает. Оглушительные арии по утрам и веселье до глубокой ночи. Новый опыт после международных гостиниц прошлых лет. Вид из окна (2-й этаж) прямо на очень оживленную улицу поблизости от Киевского вокзала. Мимо постоянно проходят разнообразные типы.

Первые дни всерьез боролась с ощущением чуждости, в том числе и по отношению к людям, которых уже хорошо знала (Владимир). Вероятно, всему виной процесс развития, в каком я нахожусь: я стала не просто критичной, но почти недоверчивой к видимости.

Сегодня ночью, лежа без сна (опять гулянка!), думала о том, что надо бы написать: город, заросший травой. Легенда о городе, который мало-помалу зарастает травой, оттого что люди внутренне дичают, обрастают мхом. Весьма нередкий процесс ныне, я говорю об этом со Ст. [Владимиром Стеженским], он заметил, что я сама этого боюсь (никуда ведь не денешься!), и уверенно сказал, что я никогда не изменюсь. Благочестивый образ, какой он составил обо мне. «Свет далекой звезды».

Сегодня ночью мне привиделась — наполовину во сне, наполовину наяву — маленькая человеческая фигурка перед огромным двойным рядом зеркал. В первом зеркале крупно отражался мужчина — начальник, — которого маленький боится, бежит к другим зеркалам, потом мчится дальше и дальше, вдоль всего ряда, начальник становится все меньше, под конец этаким мальчиком-с-пальчик. Но не исчезает. Чаплин.

Смогу ли я еще когда-нибудь писать при моей неповоротливости?

Впервые: осень в Москве. Новые городские кварталы (возведены быстро, инфраструктура большей частью отсутствует). Уход за домами, похоже, проблема.

Несколько редакций. Различные степени дружелюбия и официальности. При этом многое непроницаемо. Разговоры остаются поверхностными, будто все всегда было и будет в полном порядке. Нечистая совесть? Страх? Ст. считает: они сами не знают, что происходит.

Что, собственно, более всего связывает людей друг с другом? Что такое любовь? Если один знает другого, как никто. Если только одному-единственному показываешь себя целиком, без страха, что тебя могут понять превратно, могут оттолкнуть. Полнейшее доверие.

Его с открытыми глазами не нарушишь, пусть даже другой считает, что имеет на него неменьшее право. Хочется раздвоиться, быть одновременно и здесь, и там, быть всем для одного и для другого. Но это невозможно, а значит, честнее вовсе не пытаться, не делать последний шаг, не уступать мгновению. «Ты ненормально нравственна». У меня слезы навернулись на глаза. Мужчины всегда только требуют, Герд — большое исключение. В Германии, насколько я знаю немецких мужчин, он для меня единственный.

За последнее время я дважды писала в статьях фразу: «Не всякая печаль неплодотворна, не всякий „восторг“ плодотворен». Очень сильно ощущаю это сейчас, когда главное мое настроение — плодотворная печаль. Или все же серьезно. Почему нужно отказаться от человека, на чью любовь не можешь ответить? «Свет далекой звезды» — долго ли он сможет этим довольствоваться? «Достаточно, что ты есть…» — не просто формула, какой хватает, если можно видеться каждый день?

Последние два дня в Москве: холодно, дождливо, пасмурно — уютно. Старомодная лампа в голом гостиничном номере. Последние два часа с красной брусничной настойкой из стаканов для воды. Струя из душа на вентиляционную решетку («прослушку»), обещание сегодня не грустить, которое было (почти) соблюдено. Последняя поездка в автомобиле по Москве, на переднем сиденье секретарь из посольства, ни к чему не обязывающий псевдоразговор, последний раз: «Ты невозможная…»

Часто я сквозь все это видела лицо Герда.

По-прежнему много говорят о Сталине, не так-то легко вытравить его из подсознания. О его жене, которую он якобы то ли убил, то ли все же довел до самоубийства (письмо Пастернака до последнего у него на столе: «Накануне глубоко и упорно думал о Вас; как художник — впервые… точно был рядом, жил и видел!»[5] Сталин как мистик). Его дочь Светлана, чьих возлюбленных он ссылал в Сибирь, несчастная женщина, теперь взяла фамилию своей матери. Актер, лучший исполнитель роли Сталина, которого на банкете попросили показать свое мастерство, в мертвой тишине голосом Сталина: «Я не смею!» У Богатырева, 5 лет просидевшего в лагере (как «террорист»), экземпляр пастернаковского перевода «Фауста», с посвящением поэта и штемпелем гигантского лагеря Воркута.

Ст. часами рассказывает о своих женщинах, в том числе немках. Спрашивает: «Как тебе тогда удалось спрятаться от наших?» Вообще: судорожная напряженность в отношениях между немцами и русскими начинает ослабевать. Говорят куда более открыто. Симпатии и антипатии одни и те же.

Боюсь, внесла свою лепту также и параллель Сталин — Гитлер.

Многие браки, кажется, неудачны: Стеженский, Саша, Лидия… Ст. рассказывает истории о двух известных ему счастливых браках; тот и другой были заключены после того, как объявленный погибшим на войне вернулся домой, нашел невесту замужем, а когда она развелась, женился на ней. Ст. сам пережил сходную историю, разыскал свою девушку в лагере, снова влюбился в нее, а она в него, — но жениться не смог. Не сумел забыть, что, когда он был на фронте, она предала его. Нехватка великодушия? В войну он дал обет обходиться без женщин, из суеверия…

На сей раз главное впечатление — многослойность всего того, что связано с людьми. Почти невозможно охватить все это литературно. Ерусалимский: «Сталину нужен Шекспир».

Только что по телевидению (западному) польский документальный фильм: «Альбом Фляйшера». Найденные польским солдатом фотографии военных лет, сделанные немецким офицером, удручающе неподдельные и мещанские. Подверстаны в передачу под девизом: «Можно ли вновь гордиться Германией?»

Ст. рассказывал мне, как перед войной все время думал, что со дня на день арестуют его отца, который держал наготове вещмешок с бельем и хлебом, и я спросила: «Но за что вы воевали?» — «За Россию! — быстро ответил он. — Я никогда не воевал за Сталина». Среди интеллигенции это, говорят, не было исключением. Они полностью сознавали трагизм ситуации.

Однажды вечером за нашим столом: Юрий Москаленко, представившийся как старый друг К. [Конрада] Вольфа. Он поверить не мог в мое близкое знакомство с К.В. Рассказал, что мальчишкой его угнали в Германию. Он сбежал, якобы шпионил для своих, был схвачен в Арнштадте и приговорен к смерти. Тогда-то и поседел. Вышел на свободу (вероятно, благодаря наступлению Красной армии), с тех пор и знаком с К.В. Теперь он кинооператор. В тот вечер он потащил нас на Красную площадь. Очень негативно отзывался о Сталине, с восторгом — о Хрущеве. (Тот, мол, когда-нибудь будет лежать в Мавзолее рядом с Лениным. Ст.: «Но ведь Мавзолей не должен становиться перевалочным пунктом!»)

Немцы за границей — снова и снова вызывают досаду. Я уж не говорю об этаком [Рудольфе] Хагельштанге, который после трехнедельного пребывания в стране, не зная ее языка, осмеливается выпустить трехсотстраничную книгу, пышущую высокомерием («Куклы в кукле»); но ведь и наши тоже. Посольство: честные, порядочные, униформированные. Иерархия. В присутствии начальства вопросов не задают.

Некий товарищ Гошюц, сопровождавший нас на дружескую встречу на коксогазовый завод и работающий в СЭВе [Совет экономической взаимопомощи]: снятый с должности бывший министр стал доступен для общения, только когда сообразил, кто я. Посетовал, что советское телевидение показывает так много фильмов о войне («в конце концов мы тоже немцы»). Поневоле вынужден был говорить перед собравшимися по-русски, хотя владеет языком не очень хорошо. Или в самолете: грубость сов. контролеров, когда немецкие пассажиры могли думать, что их не понимают.

Вообще, мы опять весьма претендуем на роль всезнаек. («Вы здорово обнаглели».) Нелюбовь к нам в соц. зарубежье растет. Пражане сейчас полемизируют по поводу статьи Куреллы о Кафке, которую явно считают вмешательством в свои внутренние дела.

Я во всем делаю ставку на молодежь, у нас и повсюду.

Проблема — выстоять и не закоснеть. Ст. любит меня: «Ты такая открытая. Я твердо верю, что ты не сможешь стать как все, даже если захочешь». Это привело меня чуть ли не в отчаяние, ведь как раз в минувшем году я совершенно отчетливо ощутила опасность, что все-таки становлюсь такой, шаг за шагом отступаю, что разочаровываюсь в себе самой, в своих благих побуждениях, в своих лучших намерениях («это самое скверное, я знаю»). Я сказала ему все это, но он только твердил: трудно, однако я выстою. Мол, так или иначе все не настолько трудно, как для писателя десять лет назад. В самом деле — никакого сравнения. Он знает наше «руководство», любит, уважает и презирает тех же людей, что и я. Методы сходны, что здесь, что там: от прямой провокации до подспудной клеветы, негласного отпирательства «задним числом». Хрущеву тоже нужен свой Шекспир…

Мне пришел в голову замысел повести (по ночам я спала плохо, особенно с того вечера у Стеженских): «Город, заросший травой». Человек, живущий в дичающем, зарастающем городе, отчаянно сопротивляется, не желает становиться дикой степью. И другой помогает ему освободиться. (Легенда? Что-то реальное?) Действительно конфликт сегодняшнего дня, только, конечно, его нельзя представлять экзальтированным и изолированным. (Ст. утверждает, что часто думает обо мне, когда надо принимать решения: что бы сказала или сделала я? Так хорошо, когда кто-то есть рядом.)

Действительно, я и на сей раз, как всегда в поездках за границу, снова отдалилась от наших собственных дел. И такая дистанция была мне крайне необходима.

Ст. дал мне записки А.З. [Анны Зегерс] 1951 года.

Бригитта Райман. Особь статья. Делит людей на «хороших» и «плохих». Я приложила немало усилий, чтобы внушить ей сомнение в подобном антиисторичном подходе. Она приехала с представлением о Москве, взятым как бы из иллюстрированной книжки (все люди здесь помогают друг другу, молодежь постоянно читает стихи, крестьяне пляшут на вокзале трепака и т. д.). И многое ее здорово разочаровывало, пока… не появились поклонники. Прежде всего пылкий грузин Эскаладзе, прощание с которым наверняка было бурно-отчаянным. Ни капли самообладания. Огонь и пламень — а через пять минут: пепел. Она всегда будет писать только о себе: большой изъян.

Все в Москве говорят мне, что я похудела (Ст.: «Не так уж убедительно!») и помолодела. А я-то как раз чувствовала себя постаревшей! Четыре года назад была еще ребенком.

Трудно объяснить ему то, что я чувствовала совершенно определенно (как основополагающее чувство, которое на часы или дни конечно же могли заслонить иные ощущения): что ничего нельзя повторить, что это будет обманом и что я на это неспособна. Вероятно, ему тогда не хватило смелости быть самим собой, не знаю. Теперь уже поздно. Я мучила его, сама того не желая, и это мучило меня… Он признался, что ему грозила опасность стать «аппаратчиком». Особенно в прошлом году, когда его назначили начальником иностранного отд., чего он не выдержал.

Порой мы вели диалоги точь-в-точь как в плохих современных пьесах: «Ну что ты за человек?» — «Такой уж уродился: на прошлой неделе не выполнил план. Но теперь, обещаю тебе, я его выполню и перевыполню!» — «Только так ты можешь заслужить мою любовь…» и проч. Так плохая литература против воли становится банальной комедией, и люди сознательно идут против идеалов, которые хотят создавать.

Говорят, в Китае в знак самокритики вывешивают в окне стенгазету… Крылатое выражение: тогда я вывешу в окне стенгазету… Я спросила, какие ошибки он совершает — слишком осторожные или слишком неосторожные. На это он ответить не смог, но обещал покаяться в следующей ошибке.

Герхард Вольф о третьей поездке

Союз писателей ГДР направил в эту поездку Кристу Вольф и Бригитту Райман. Обе писательницы при этом познакомились поближе. Так началась многолетняя дружба, о которой обе писали в своих дневниках. В 1993 году их переписка была опубликована под названием «Привет тебе и будь здорова. Дружба в письмах. 1964–1973 гг.» («Sei gegrt und lebe — Eine Freundschaft in Briefen 1964–1973»), откуда и взят нижеследующий отрывок из итогового письма Кристы Вольф от 5 февраля 1969 года:

«Дорогая Бригитта […] Что же сделано, к сорока годам? Господи, приукрашивать тут нечего. Почему-то наше поколение никак несправляется, ты не находишь? Конечно, иной раз ему здорово достается, но кому позднее будет до этого дело? Кому будет дело до нас? Рискованная мысль.

Помнишь, как в Москве ты пришла в ужас, когда в сыром вокзальном вестибюле не нашлось охотников вытащить пьяного из лужи? И тогда это сделала ты — со своим Эскаладзе? И тебя крайне разочаровали новые люди, которых ты представляла себе иначе? А я смотрела на тебя с чувством превосходства, потому что уже немного их знала? Помнишь голый номер в „Киевской“ и сражения за утренний душ? Володя Стеженский, в ту пору влюбленный в меня, любит меня и сейчас, только вот пьет теперь очень много и говорит, что надо бы иметь вторую жизнь, в которой реализуешь все, о чем в первой только мечтаешь. Тогда бы, говорит он, он меня ждал. Но не я его, так-то вот.

На этом письмо кончается. Привет „мсье К.“ и твоему городку, который мы скоро приедем посмотреть.

Твоя Криста».

Знаменательной вехой в этой московской поездке стала встреча с Константином (Костей) Богатыревым (р. 1925), переводчиком и знатоком русской и немецкой поэзии, который в 1976 году был убит «неизвестными». Он дружил с Борисом Пастернаком. Далее, Криста Вольф познакомилась с Николаем Буниным (1920–2003), одним из переводчиков «Расколотого неба», а также с еврейским историком профессором Аркадием Ерусалимским (1901–1965), который в 1945 году присутствовал как наблюдатель на Потсдамской конференции. Время от времени мы встречались с ним в ГДР, незадолго до его смерти действительно в Цецилиенхофе, месте проведения Потсдамской конференции. Письмом он поблагодарил Кристу Вольф за гостеприимство. Усталый почерк свидетельствует о нездоровье. Позднее Криста Вольф выразила его жене соболезнования в связи с его кончиной.

В мае 1963 года в замке Либлице под Прагой по приглашению чехословацкого Союза писателей и под руководством германиста Эдуарда Гольдштюкера состоялась знаменитая конференция, посвященная Кафке. Этот международный форум стимулировал демократические и духовные преобразования и считается предвестником Пражской весны 1968 года. Альфред Курелла, член идеологической комиссии при Политбюро ЦК СЕПГ, в своей статье о конференции — «Весна, ласточки и Франц Кафка» в газете «Зоннтаг» (31, 1963) — занял, как и ранее, догматическую позицию.

Текст Кристы Вольф «Город, заросший травой» существует в виде чернового фрагмента.

Из дневника Бригитты Райман, 8–16 октября 1963 г.

[…] Машина немецкого посольства доставила нас в Москву. Принял нас друг Кристы, секретарь Союза, поужинал с нами, русские закуски: куропатки, салаты, графинчик водки, много сливочного мороженого. Гостиница «Киевская» (у Киевского вокзала), по нашим меркам, довольно-таки примитивна, душевая в подвале, дамская комната убогая — и так далее, но это ничего не значит, люди вполне симпатичные.