Московские дневники. Кто мы и откуда… Вольф Криста

Герхард Вольф о пятой поездке

На теплоходе «Гоголь» мы плыли по Волге в Горький (прежде и теперь снова Нижний Новгород) на торжества по случаю столетия со дня рождения Максима Горького. Затем путь лежал через Москву в Ленинград и Вильнюс и, наконец, опять в Москву. Плавание по Волге, в котором, независимо от нас, от ГДР участвовал только писатель Франц Хаммер, стало для нас особенным событием, так как мы познакомились с Максом Фришем. У нас с ним состоялся оживленный обмен идеями, из чего возникла горячая дружба. Параллельно с Кристой Вольф Фриш вел дневник путешествия, воспроизведенный здесь в отрывках. Криста Вольф в послании «Встречи. К 70-летию Макса Фриша» (1981) вспоминает это плавание по Волге; она еще в 1975 году писала о Фрише в эссе «Перечитывая Макса Фриша, или О повествовании от первого лица».

Далее, на Волге мы встретились с Гюнтером Вайзенборном и его женой Джой, в 1932 году он вместе с Бертольтом Брехтом поставил на сцене роман Горького «Мать», с музыкой Ганса Эйслера. Как председатель Союза писателей СССР на борту присутствовал уже знакомый нам Сергей Михалков, а кроме того, литовский романист Альфонсас Беляускас (р. 1923) и русский автор Георгий Марков (1911–1991), позднее председатель Союза. Нам довелось дискутировать с критиками и писателями Павлом Топером (1923–2006), Львом Озеровым (1914–1996), Борисом Сучковым (1917–1974) и Борисом Рюриковым (1909–1969). Из авторов с международной известностью нам были знакомы испанский поэт Рафаэль Альберти (1902–1999) и его жена Мария Тереса Леон (1903–1988), а также индиец Мулк Радж Ананд (1905–2004).

О том, что Горький позволит нам посетить «закрытый город», куда советских граждан пускали только по особому разрешению, нам, зарубежным гостям, не сообщили. Правда, по городу мы передвигались большей частью только с сопровождающими, ездили в домик Каширина, где прошло детство Горького, на большой автозавод, где строили «волги», и наконец отметили закрытие конференции в гостиничном зале, описанном у Макса Фриша. С 1980 по 1986 год город Горький был местом ссылки критика режима Андрея Сахарова (1921–1989), с которым близко дружил Лев Копелев.

Лев Копелев и Раиса Орлова в Москве

По возвращении в Москву мы встретились с Тамарой Мотылевой (1910–1992), сведущим и понимающим критиком книг Кристы Вольф в русском переводе. Она со знанием дела рассказывала об официально неупоминаемых рукописях Александра Солженицына, о вышедшей только на Западе книге Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», сообщила об исключении Льва Копелева из партии, была хорошо информирована о событиях Пражской весны 1968 года.

Льва Копелева мы посетили в первый раз, а затем неоднократно бывали у него на квартире; он подробно рассказывал о протестном письме писателей против ареста Юлия Даниэля и Андрея Синявского. Он рассказал нам о ленинградце Ефиме Эткинде, который выступил в суде против осуждения поэта Иосифа Бродского. В 1964 году Бродский был приговорен в СССР за «тунеядство» к принудительным работам, а позднее лишен гражданства. В 1987 году — уже будучи гражданином США — он получил Нобелевскую премию по литературе. О Копелеве Криста Вольф вспоминает в «Городе ангелов, или The Overcoat of Dr. Freud»: «Он, крупный мужчина, сновал в маленьких комнатушках своей московской квартиры, где вечно толпился народ, искавший у него совета и поддержки, причем кое-кто за ним и шпионил. А он пинал ногой стоявший на полу телефон: „Маленький предатель!“» Копелев читал наши книги и писал о них, частным образом или когда мог опубликовать в Советском Союзе рецензию. Наша с ним переписка шла через разных надежных «курьеров», что лишало власти возможности читать нашу почту. В 1969 году Криста Вольф послала Копелеву экземпляр «Размышлений о Кристе Т.»; еще и четыре года спустя оба переписывались по теме книги и проблематике писательства.

В писательском литературном клубе в центре Москвы — похожем на дворец здании с рестораном, садом и двором — мы обедали с переводчиком Львом Гинзбургом (1921–1980). Он перевел на русский немецкие баллады, а также книги Арнольда Цвейга, Стефана Хермлина и Йоханнеса Р. Бехера и был хорошо осведомлен о ситуации в литературе ГДР. Его возмутила отвратительная статья в журнале «Огонек», где утверждалось, что в смерти Маяковского повинны его еврейские друзья Лиля и Осип Брик.

В тот вечер Гинзбург познакомил нас с Юрием Трифоновым (1925–1981), которому мы очень симпатизировали благодаря его романам, постоянно выходившим в ГДР. Он рассказал о своей новой книге «Отблеск костра», тема — судьба его отца, погибшего в сталинских лагерях. В интервью журналу «Вопросы литературы» Криста Вольф сказала, что Трифонов, «как шахтер с отбойным молотком, без устали упорно ломал скалу сталинизма». Мы обменивались с ним дружескими письмами и часто говорили о значении нашей литературы для человеческого достоинства.

В Ленинграде мы впервые встретились с Ефимом Эткиндом (1918–1999), который познакомил нас с внуком Федора Достоевского. Этот внук в свою очередь провел нас по местам, где происходит действие романа «Преступление и наказание», и настаивал на том, что только так, через перенос действия с автора на его героя Раскольникова, могло состояться преступление, убийство процентщицы. По этому поводу Криста Вольф пишет в своем эссе «Уроки чтения и письма» (1972):

«Трудно представить себе более глубокое и более зловещее переплетение „сюжета“ и „автора“. Лишь это переплетение дало жизнь новому, третьему качеству — реальности книги, без труда приносящей с собой „подлинные“ дома, улицы, квартиры и лестницы, но конечно же не нуждающейся в доказательстве, что дома эти и комнатушки именно таковы, какими они описаны. Ибо реальность „Преступления и наказания“ не исчерпывается топографией одного города. Санкт-Петербург? Да, конечно. Но разве станет кто-нибудь сомневаться, что не было бы никогда этого Петербурга, который все мы считаем так хорошо нам известным, не было бы этого мрачного Вавилона, если бы его не узрела разгоряченная фантазия несчастного писателя? Его наклонности, ужасная история его жизни, его чуть ли не болезненная чувствительность к нравственным противоречиям эпохи — все это заставило художника выделить из своего нутра человека по имени Раскольников, создать вокруг него мир, который только кажется построенным из кирпичей материальной действительности и в котором он, Достоевский, может как одержимый играть с призрачными фигурами, до известной степени преодолевая то, что в „подлинном“ мире чуть не подвергло его уничтожению или самоуничтожению.

Вот так выглядят сюжеты прозаиков»[22].

Дальше наш путь лежал в Вильнюс, где мы навестили Казиса Саю, с которым познакомились в Гагре. Мы встречались с детской писательницей Альдоной Лиобите (1915–1985), подружились с нею, впоследствии ее дети приезжали к нам в Кляйнмахнов. Можно рассказать об экскурсии в легендарную крепость Тракай и о наших посиделках в вильнюсском саду у гриля, о преследованиях и тяготах литовцев в Советском Союзе, о которых мы узнали из первых рук.

Побывали мы и в Каунасе, где некогда жил литовский национальный поэт Кристионас Донелайтис (1714–1780), которому Йоханнес Бобровский воздвигает памятник своим романом «Литовские клавиры», на основе этого романа я позднее написал либретто «Литовские клавиры. Опера для актеров» (1976). Мы восхищались сюрреалистическими акварелями художника и композитора Микалоюса Чюрлёниса (1875–1911), они выставлены в затемненных помещениях и носят в большинстве музыкальные названия.

Криста Вольф. Встречи. К 70-летию Макса Фриша (1981). Перевод А. Карельского

Дорогой Макс Фриш,

места, в которых нам довелось встречаться, превратились в моих воспоминаниях в острова, поглощаемые приливом. Воспоминания в наших широтах все больше становятся своего рода службой по спасению ископаемых и реликтов. По сути, об этом-то мы, сами того не подозревая, и говорили, когда беседовали о Вашей новой книге — в Стокгольме, в мае 1978 года. Ваша новая книга тем временем вышла в свет — под названием «Человек появляется в эпоху голоцена», — и в посвящении Вы вспоминаете о том разговоре, в котором нам с г., как мы имели некоторое право полагать, отводилась роль будущих читателей. С тех пор мы не виделись больше, те острова тонут, тонут, и где же, спрашивается, твердая земля, дорога и в тумане — дорога, уже многих засосала пучина нереального, несуществующего, живые превращаются в жаждущих выжить, печаль вытесняется отвращением. Сначала боль сжимает сердце, потом больное сердце выходит из моды, и сердобольный автор обнаруживает, что потерпел крушение: природа не нуждается в именах. Каменные глыбы не нуждаются в его памяти.

Подобные фразы в нашем первом разговоре — за десять лет до упомянутого последнего — еще не вставали на горизонте. У природы были твердые имена: русло Волги, берег Волги — был май 1968 года — и пароход «Гоголь», везший писательскую братию на празднование юбилея Максима Горького. Мы говорили и говорили, сидя напротив друг друга в ресторане; медленно проплывали за окном берега, жара спадала, наступил вечер, потом ночь, погасла светлая полоска на западном берегу, а на восточном — уже под утро — затеплилась розовая полоса, и все детали исчезли, отступили в тень, отдалились даже реявшие над береговыми кручами силуэты церквей с их луковками-куполами. «Церквей я насмотрелся», — сказали Вы… Мерное пыхтение парохода над притихшей темной водой, меж темных громад земли, под звездами северного неба — эта абстрактная ситуация уже могла бы заставить нас забыть, кто мы и где мы. Мы этого ни на секунду не забывали. Мы твердо помнили, что нам следует если не быть, то хоть казаться представителями.

Потом Вы напишете, что при нашем знакомстве ощутили во мне «настороженность». Как все-таки наши ожидания предопределяют наше восприятие! Настороженность — последнее, что могло бы мне прийти в голову, но откуда Вам было это знать? Нам приходилось до известной степени соответствовать шаблонам, прежде чем мы смогли их преодолеть. Мне, так сказать, по уставу полагалось быть настороже, Вам — козырять своими буржуазными свободами; я должна была доказывать Вам их ограниченность, Вы — упрекать меня в чрезмерном законопослушании. Но автоматизм этот функционировал отнюдь не безупречно. Праздничная трапеза внесла свою лепту, но, думается мне, был тут замешан и иной дух. Пока наш «Гоголь» несколько раз останавливался в ту ночь, и прекращался встречный ветерок, и духота заползала в открытые окна; пока пароход входил в очередной шлюз и упорно — мы могли наблюдать это по снижавшимся в окнах цепочкам огней — преодолевал разницу в уровнях между Москвой и Горьким, он, похоже, незаметно (мы не могли бы уловить сам миг и сказать: «Вот!») преодолел и границы, нас разделявшие; дух Гоголя реял меж нами, после полуночи мы и сами, уже весьма оживившись, очутились под сенью безмолвных спутников из иного мира и вопреки всем правилам, без всяких переходов повстречались на почве утопии. То дуновение утра, подумали мы, но кто знает, что овеяло нас тогда и заставило забыть все, о чем мы говорили, — так что, когда мы снова встретились уже позже, за завтраком, Вы осторожности ради спросили: «Ну что — беседуем дальше?..» Как обычный волжский пароход, вошел «Гоголь» в горьковский порт. Почва, на которой мы вроде бы так твердо стояли тогда, теперь основательно поколеблена. Не раз обнаруживали мы с тех пор, что все благие духи оставили нас, но беседу друг с другом не прерывали.

Попади мы еще раз на палубу «Гоголя» — что едва ли случится, — я могла бы указать Вам то место на ней, где Вы, опершись о поручни, упомянули имя Ингеборг Бахман, сожалея, что она отказалась поехать, — упомянули очень по-личному. Потом мне не раз приходилось замечать, что Вы спешите как бы предупредить возможные мысли других на Ваш счет. Прогрессирующая открытость личной жизни — разве не свидетельствует она о том, что границы, которые буржуазное общество провело между личным и публичным, расшатались? Что когда человека, призванного в качестве писателя быть посредником между этими сферами, лишают ответственности за публичные дела, он ощущает глубочайшую неуютность и в делах личных?

Вот о чем нам следовало бы побеседовать, когда мы встретились снова — в 1975 году, во Дворце искусств в Цюрихе. Но до этого дело не дошло, мы говорили о «Монтоке». Однако семью годами прежде мы вдруг вполне серьезно вознамерились дать определение «порядочного человека» — помните, на вечернем приеме в Горьком? — и то, что предложили Вы, можно теперь прочесть: порядочный человек в наше время — это смелый человек, человек, остающийся верным себе и своим друзьям. Боюсь, что мы за это даже выпили, — но больше к вопросу не возвращались. Он выпал из числа возможных тем для беседы. Сознание того, что задача сформулирована неверно и, следовательно, не может быть решена, заставляет забыть все споры и умолкнуть. В 1975 году, обменявшись скупыми замечаниями о «Монтоке», мы брели по Шпигельгассе в Цюрихе. Называли соответствующие имена — Бюхнер, Ленин, — без комментариев, просто по ходу дела. Рассматривали фронтоны соответствующих домов. Подошли к дому городского писца. Готфрид Келлер. Снова Бахман.

О моральных проблемах, насколько я помню, больше не говорилось. Не в том дело, чтобы чувствовать себя порядочным человеком, что бы это ни означало. Суть не в том. А вот то, что мы не можем и не имеем права перестать мучиться этим вопросом, — вот наша единственная подлинная привилегия, постоянное напряжение, которое порождает нашу жажду писательства, но все чаще и блокирует ее. Сегодня мне кажется, что мы, интеллигенция Восточной Европы, несколько раньше западноевропейских интеллигентов осознали, что практикуем свою мораль без всякой страховки, целиком на собственный риск. Встречаясь с Вами, мы вдруг почувствовали себя мудрее и опытнее. И тот наш ночной телефонный разговор между Нью-Йорком и Оберлином, штат Огайо, между номером в отеле на Пятой авеню и кабинетом находившегося в отлучке профессора, — разговор, который уже в момент его совершения принадлежал, собственно говоря, прошлому. Возможно, именно поэтому Вам так трудно было его закончить. Это был возврат к тем временам, когда каждому из нас приходилось отвечать за всю свою страну, меж тем как каждый был уже свободен от причастности к главнейшим проблемам своего общества и представлял только самого себя.

Я вспомнила, что накануне нашего разговора я узнала об отставке канцлера Федеративной Республики Германии (на календаре год 1974-й): от молодого американского учителя, который демонстрировал мне опыт группового преподавания в своей школе… Между прочим, ночью в профессорском кабинете было ужасно холодно. Добрых пятнадцать — двадцать минут Вы повторяли одни и те же фразы, а я отвечала одним и тем же вопросом: «Но что же Вы думали?» Я завидовала Вашему возмущению — но к зависти примешивался холод… В кругу света от настольной лампы лежала «Волшебная гора»; незадолго до этого я откопала ее в профессорской библиотеке и перечитала с жадностью — но так, как читают экзотический роман; и я боялась, что вопрос, как жить без альтернативы, отольется у меня в сухую формулу; а еще я вспомнила молодого учителя, который исключительно для того, чтобы наладить хоть какой-то контакт между черными и белыми детьми, сидевшими в классе неумолимо раздельно, задал им читать по ролям древнюю эскимосскую легенду о происхождении солнца и месяца: солнцем была черная девочка, месяцем — белый мальчик…

Скачок во времени. Формулы могут быть полезными, но жить по ним нельзя. Вы это, я думаю, поняли, когда пришли к нам на Фридрихштрассе в декабре 1976 года; пришли из чувства дружбы — и из чувства порядка, ничто из этого не устарело, и мы были благодарны Вам за это. Помню, было очень холодно, очень сумрачно, когда мы вчетвером пошли к контрольно-пропускному пункту. На этот раз речь шла о том, что остается, когда рушатся все вспомогательные конструкции, одна за другой, и какая позиция более всего приличествует тому состоянию бессилия, в котором мы оказались. Отречение не обязательно означает капитуляцию, но как избежать того, чтобы безвестность не превратилась в новую весть, т. е. в обман? Как, проникшись сочувствием к самому себе, сжиться с разочарованием, — мы ведь говорили о морали? Как всем нашим пропитанием, телесным и духовным, все еще снова и снова подкармливать того обуреваемого жаждой деятельности подручного, который в нас сидит? И как быть со страхом, всякий раз охватывающим нас, когда мы пытаемся вступить с этим подручным в борьбу?

«Литература как маскарад» — такова была тема стокгольмского конгресса в мае 1978 года, и участников просили принимать ее всерьез. Бездонная тема. Литература как притворство: маскирующий, маскирующийся автор, уже не отличающий маску от лица и жаждущий приемов, которые не были бы художественными приемами. Чувствуя, что он исчезает как тип, он вынужден выступать как личность («лично»!) — примечательное противонаправленное движение. Помню, Вы нервничали, когда нам надо было читать наши доклады в Стокгольмском университете: «Вы тоже перед выступлением не можете ничего есть?» — Я ела: салат и рыбу.

Когда приходит это «как» в нашу жизнь? Стокгольмские дома с их четкими контурами, когда мимо них проплываешь по шхерам на пароходе (опять пароход!), выглядят так, будто они сложены из деталей конструктора фирмы «Мерклин». Старый Стокгольм, сказали Вы, в летнюю предвечернюю жару напоминает итальянские города. В Италии мы не были. В таком случае, сказали Вы, нам надо раскачаться и махнуть с Вами на несколько дней в Лапландию — потрогать там северных оленей. Это было сказано вполне серьезно, так что мы рассмеялись. И почему мы не поехали с Вами? Неужели заведомое «невозможно» так всецело поработило нас? Нельзя же ехать куда попало только потому, что пришла в голову такая блажь. Нельзя потакать своим прихотям. Всему нужно веское обоснование — даже перед самим собой. Бар, в котором мы сидели, был заполнен деловыми людьми и участниками конгресса. Никакой дух не реял над нами, не замешаны были тут никакие потусторонние силы. Даже если бы мы смогли выпить больше, мы остались бы трезвы как стекло: на почве фактов, за которыми не кроется ничего, кроме них самих. Бомба есть бомба — есть бомба.

Этой фразы Вы не сказали, но лишь она объясняет другую Вашу фразу: «Муравьям глубоко безразлично, что кто-то все знает о них»… Вы уедете в Тессин, сказали Вы, будете работать. Для работы Вам понадобятся словари и энциклопедии. Старый человек в своем жилище, сказали Вы, отрезанный стихийным бедствием от остального мира, будет с помощью записочек — выдержек из энциклопедий — восстанавливать естественную историю жизни на Земле, в то время как вокруг поднимается потоп. Своего рода второе сотворение мира в голове старого человека, жить которому осталось недолго, — так мы это поняли. Очень конкретное происшествие, сказали Вы, описанное во всех деталях. «Но все-таки и с некоторым выходом за его пределы?» — спросили мы. Не станете же Вы ниспровергать естественно сущее, отрицать саму жизнь. Странное, удивительное бесстрашие под маской старческого упрямства… Дорога и в ночи — дорога. Не пора ли нам перейти на «ты», сказали Вы. И потом ты записал на сигаретной пачке несколько слов.

Криста Вольф — Льву Копелеву

Кляйнмахнов, 28.11.69

Дорогой Лев,

какая удача, что сразу нашелся надежный курьер, в том числе и для книжицы, которую я прилагаю для тебя, — если ее не отослала уже сама Анна.

Господи, как же долог путь по железной дороге из Еревана в Москву, раз ты успеваешь написать такое длинное письмо! Кстати, Армения мне знакома: когда я впервые ездила в Москву, кажется в 1953-м, мы побывали в Ереване и на озере Севан. Невозможно забыть Арарат и тамошнее синее небо. Невольно смеюсь, представив себе, что именно твои черноглазые армянки интересуются моей «Кристой Т.» — разве она не насквозь европейская дама? Причем на грани меж просвещенностью и новой сентиментальностью, где некогда балансировал и некий господин Вертер, а затем покончил с собой? Моя героиня вовсе не кончает с собой, да этого делать и не следует, по-моему. Кое-кто здесь и особенно на Западе — они вообще обожают гадать на кофейной гуще — воспринимает лейкемию непременно как символ. Но эта женщина, она вправду существовала и действительно умерла от лейкемии, а что местами я слишком близко придерживалась ее реальной биографии, вообще одна из слабостей книги, возможно главная. Между нами говоря. С какой стати мне самой подбрасывать материал и без того рьяным критикам?

Тем лучше, что некоторым людям книга нравится, меня это трогает. Я и здесь, в ГДР, получаю множество писем, особенно от молодежи. Но эта книга сделала и меня — особенно по причине нелепых откликов, какие вызвала на Западе, — заблудшей овцой, пусть не окончательно заблудшей, но все-таки. Это бы не должно меня задевать, но человек — существо противоречивое, и мое тело наперекор (более разумной) голове отзывается всевозможными болячками: сердце и кровообращение не в порядке. Знаешь, нашему поколению в Германии (или, по крайней мере, в ГДР, с которой мы, хоть убей, не расстанемся) дважды резко вывернули жизненную линию. Это уже слишком. И оборачивается, с одной стороны, чрезмерной готовностью приспособиться, а с другой — чрезмерной готовностью к неврозам. Прочитав твое письмо, Герд сказал: «Бери пример. Вот это человек! Его не согнешь». Но, помнится, и тут уже заходила речь о неприятностях с сердцем?

Сейчас много читаю по истории начала XV столетия. Собираемся сделать фильм о немецком Тиле Эйленшпигеле. Знаешь эту народную книгу? Ядреная штука. Этот персонаж, собственно, сперва надо создать, поместить в бурное время накануне Крестьянской войны, что меня как раз очень привлекает.

Твоя жена пока не сумеет добыть английское издание «Кристы Т.» — но вскоре книга выйдет в США, а также во Франции, Дании, Норвегии, Швеции, Финляндии, Италии. Я была бы очень рада увидеть ее прежде всего у вас, по-русски. Когда мы приедем, я еще не знаю. Держим курс на следующий год — но удастся ли?

Сердечный привет тебе и твоей жене, с которой я пока не знакома.

Твоя Криста Вольф

Привет от Герда.

Лев Копелев — Кристе Вольф

29 авг. 73 г.

Милая Криста!

Весь месяц наша семья живет под знаком Кристы Вольф: Рая читает по-английски «Кристу Т.», а я — «Уроки чтения и письма», и мы часто говорим о тебе! От Раи ты получишь большое письмо, а я вряд ли сумею написать много, потому что поджимает время — завтра днем уезжаем в Ленинград, а мне нужно еще передать это письмо Мышке. От нее вы можете достаточно подробно узнать о наших обстоятельствах.

И все же не могу кое-что не написать, пусть коротко и поспешно. «Обмен взглядами» и «По поводу одной даты» я прочитал с особым чувством — совершенно отчетливо слышал твой голос и видел тебя, как ты вечером у нас об этом рассказывала. Рассказы хорошие, вправду поэтичные, а одновременно зачатки большой книги, которую ты непременно должна написать. Твой опыт — опыт твоего поколения в Германии и твой личный опыт как писателя, функционера, как ищущей, думающей, верящей и надеющейся молодой немецкой женщины середины века, рубежа эпох, извечного, многослойного национального кризиса, опыт, из которого родились два твоих хороших романа (нет, «Криста Т.» больше чем хорошая книга, по-настоящему превосходная и неувядаемая), — этот опыт в большинстве своих слоев еще далеко не исчерпан. Что ты, именно ты способна создать такой многосторонний лирико-философский эпос, мне однозначно доказывает эта книга, в частности «Самоинтервью», эссе об Анне З. и Ингеб. Бахман, завершающее титульное эссе и т. д. Тебе просто надо дать себе по-настоящему неограниченную свободу, выйти не только «из самой себя», но из всех окружающих тебя барьеров различных табу и предрассудков. Салтыков-Щедрин называл это «внутренним городовым», или «внутренним цензором», которому иные его литературные современники, да и он сам, позволяли властвовать над собой и в себе. (Мелочь по сравнению с тем, что пережили и переживают от «внутренней» цензуры его внуки и правнуки.) Сейчас я как раз читаю «Из дневника улитки» Грасса. Очень хорошая книга, которая, в частности, завораживает ничем не стесненной внутренней свободой автора, порой даже неприятно удивляет нашего брата, местами граничит с эксгибиционизмом, ощущается как субъективистский произвол. В конечном счете правота остается за ним — хотя временами он кажется нарочитым, кокетливым, не только искусным, но и искусственным. Тем не менее summa summarum[23] он убеждает, ведет за собой — не захватывает, не увлекает за собой, как в триллере, а сознательно ведет… Поскольку ты занимаешь сейчас в моих размышлениях очень много места, я снова и снова невольно думал о тебе, и, по-моему, тебе ничего не требуется. Не надо тебе ни у кого ничему учиться. У тебя уже есть собственный мир, своя особая манера письма, чувствования и выражения, с тобой никогда не возникает «впечатления эпигонства» (как ты хорошо доказала это у Бахман). Тебе просто не надо делать над собой усилий, и тогда ты не только станешь писать сама, но, так сказать, оно само будет «писаться». Ты и сама все это прекрасно знаешь, к чему мне тебя поучать.

Очень здорово, что ты есть в этом мире. Пожалуйста, поскорее пришлите весточку. Приезжайте снова, пишите, а может быть, и нам опять удастся приехать в ГДР.

Пусть Эрвин [Штритматтер] попробует пригласить нас. Он человек влиятельный. (Намекните ему потолще.) Мне бы очень хотелось напоследок еще раз повидать Веймар и впервые — Эрфурт, и Гарц, и проч.

Сердечно обнимаю тебя и Герхарда. Будьте здоровы, дорогие мои, и вы, и ваши дети.

Пишите скорее! Ваш Лев

Криста Вольф — Льву Копелеву

15.9.73

Дорогой Лев,

твое письмо всколыхнуло мои мысли, Раино — скорее мои чувства, но оба затронули те главные точки, где мышление переходит в чувствование, чувствование — в мышление: именно в это место вы и попали (что, в частности, как будто бы указывает, что вы хорошо дополняете друг друга).

В эти дни мы взбудоражены и возмущены событиями в Чили. Повторяется процесс, когда приходится — я говорю о большинстве человечества — бессильно стоять и смотреть, как под плотным покровом соглашений о моратории истребляют народы. Немыслимо, но что самое скверное: все к этому привыкли.

Эта фраза напрямую ведет в на первый взгляд отдаленную писательскую проблематику, о которой ты пишешь очень правильно, и хорошо, и чутко — попадая в самую «точку». Я помню тот миг, те обстоятельства, когда испытывала ощущение, что мне окончательно отбили руки. В казенном здании я шла вниз по лестнице меж людей, которые в большинстве придерживались совершенно другого мнения. Стоял ноябрь 1965-го. Думая об этом, я и теперь обливаюсь потом.

Мне казалось, я «поняла».

Можно бы сказать: отлично. Ведь после все пустяк, ты внутренне свободен, можешь писать как черт и не больше его заботиться о том, прочтет ли кто-нибудь написанное и как оно подействует на того, кто все-таки прочтет. Есть люди, в том числе и пишущие, которые — полуосознанно, полубессознательно — остерегаются информации, даже избегают ее, чтобы ни в коем случае не угодить в эту опасную точку и в этот довольно изнурительный конфликт. Ведь это же конфликт, потому что ты целиком и полностью был отождествлен — и в определенной степени есть и будешь отождествлен — с тем, что, следуя своей литературной совести, должен бы описывать объективно и трезво, почти как посторонний.

Вероятно, ты не сможешь себе представить — но, вероятно, как раз ты и сможешь, — сколько уровней и вариантов может иметь этот конфликт и до какой степени со временем утомляет состояние, что постоянно надо быть и мотором, и экстренным тормозом в одном лице. (Не имея представления об этой проблематике, западные критики в большинстве остаются поверхностными и незначительными, тогда как наши критики либо по-хамски выковыривают именно этот конфликт — именуя его «отклонением», — либо вежливо стараются его не замечать.)

Я писала «Кристу Т.» — это было еще возможно — остатками моей наивности, вдобавок под настолько сильным внутренним принуждением, что местами просто нарушала границы (хотя в целом книга, конечно, содержит ряд намеренных неясностей, нечеткостей и смазанностей).

В последующие годы писать становилось все труднее. Кое-что возникало, всегда — или почти всегда — с задней мыслью: это еще не «то, что нужно». Но сколько же можно тянуть с тем, что нужно, когда тебе 44?

Ты знаешь, какую связь я чувствую с Анной [Зегерс], в том числе и как раз с трагическими чертами ее внутренней биографии. Думаю, я понимаю ее и принимаю кой-какие вещи, от которых другие, пожав плечами, просто отмахиваются, но мне, конечно, не хочется загонять себя в такую же патовую ситуацию, в какой она находится и лишь с огромным трудом может продолжать писать. Иногда мы говорим о том, что бы сейчас делал Брехт. Сумел бы он сохранить свою главную надежду, что рабочий класс станет из объекта субъектом истории (ей-то и надо бы стать у нас основой творчества). Но что, если нет? Иногда мы думаем, что он вовремя умер…

Однако я очень далека от охаивающего, критиканского толкования истории. Только вот меня неотступно занимает вопрос альтернатив. Опять-таки и это — мысль, будто писать можно, только имея альтернативу, — свидетельствует, как мы держимся за тезис, что литература немедля и непременно должна действовать еще и политически. Возможно, в иные десятилетия альтернатива как раз в том и заключается, что ряд людей (которые могут ощущать себя одиночками, даже отсталыми) попросту упорно желает выразить свой опыт. Тут, однако, возникает типичный для моего поколения излом самосознания, который я недавно эскизно обозначила в короткой статье [ «О смысле и бессмыслице наивности» (1974)] для антологии «История моего первого произведения», она выйдет в издательстве «Ауфбау». Посылаю тебе эту статью, поскольку начала тебе кое-что рассказывать о себе — редко встречаешь человека, умеющего слушать, — и хочу продолжить.

Кстати, возможно, весь этот конфликт, который так затрудняет мне писание, объективно давным-давно устарел. Для себя я вижу лишь одну-единственную возможность — попытаться его изобразить (ты пишешь, я должна дать себе свободу: ах, если бы ты знал!), и то, что пишу сейчас, книгу о детстве, я рассматриваю как разбег.

Конечно, нам очень хочется, чтобы вы приехали. Только я не уверена, что от нашего приглашения будет толк. Другие возможности мы обдумаем и обсудим.

Ты знаешь, что мне хотелось бы написать еще многое и совсем другое, но связанное с этой темой. Что ж, иногда приходится послушать внутреннего городового Салтыкова-Щедрина, только надо следить, чтобы он обретался на периферии, а не в центре мозга. Мы много думаем о вас, прямо воочию видим вашу квартиру, картины в твоей комнате…

Все мы здоровы и живем беззастенчиво хорошо. Осень стоит теплая, солнечная. Порой прекрасная погода чуть ли не мешает, если внутренняя погода очень уж ей противоречит.

Привет твоим, обнимаю, К.

От меня всего несколько слов, ведь она, разумеется, уже сказала все, что можно написать. Что ни говори, мы вправду связаны с вами и с Москвой, пожалуй, даже больше, чем многие другие. А чтобы, так сказать, втиснуться в твою комнату, посылаем несколько фотографий, на одной К. даже с Х. [Хонеккером], во время выступления в здешнем ПЕНе, — и мы оба перед пейзажем художника, который нам нравится. Несколько книг в знак привета, и мы подумаем, как уладить с приглашением, наверняка что-нибудь придет в голову. Это все сухие слова, но Мышка наверняка устно кое-что добавит. Пиши, если нужны какие-нибудь книги или еще что, вероятно, Тамара [Мотылева] скоро поедет к вам, она и захватит. Таким манером возникает линия Москва — Кляйнмахнов. г.