Тайна Бога и наука о мозге. Нейробиология веры и религиозного опыта Д'Аквили Юджин

В любой момент мы можем отодвинуть в сторону все, что отвлекает, и не потеряться в море психических и внешних стимулов, чтобы создать точную и реальную картину мира, находящегося за пределами нашего черепа. Тем не менее с точки зрения фундаментального уровня взаимодействия с миром примитивный «мозг» робота решает ту же проблему, что и мозг человека: нам нужно понять значение и важность непрестанно поступающих сенсорных сигналов, которые бурным потоком поступают в наш мозг в каждый момент существования.

Мы отличаемся от робота тем, что разные части нашего мозга обмениваются информацией и взаимодействуют с потрясающей быстротой. Этот поразительный феномен нам демонстрируют дети. Если, например, дома у маленького ребенка есть рыжая с белым кошка, увидев большого черного пса, он может назвать его «кисой». Но он же никогда не назовет «кисой» пушистую рыжую с белым подушку, лежащую на его кровати. Если бы вся сенсорная информация, поступавшая в его мозг, имела равную ценность (как это происходит в случае робота), можно было бы ожидать прямо противоположного. Однако малыш может понимать, что кошка больше похожа на собаку, чем на подушку. Эти богатые перцепции в мозге создаются в тех частях, которые связывают разные области мозга, получающие и анализирующие информацию. Такие сложные структуры мозга создают живую картину окружающего мира и позволяют нам уверенно и эффективно взаимодействовать со средой.

Эти области мозга можно, пользуясь образным языком, назвать неврологическими якорями ума. Они также поддерживают действия некоторых «когнитивных операторов» – этот термин мы с Джином придумали для описания самых общих аналитических функций человеческого ума[65]. Понятие «когнитивные операторы» плохо поддается описанию. Проще говоря, это те функции, которые дееспособный ум в состоянии выполнить и готов выполнять.

Мы отличаемся от робота тем, что разные части нашего мозга обмениваются информацией и взаимодействуют с потрясающей быстротой

Сами по себе они не тождественны структурам мозга: когнитивные операторы – это коллективные функции различных мозговых структур. Например, если мы скажем, что количественный оператор (оператор, занимающийся числами и математическими данными, который помогает нам использовать их в повседневной жизни) помогает нам решить сложную математическую задачу, мы имеем в виду, что все структуры мозга и задействованные здесь функции исполняют свою работу.[66]

Чтобы идентифицировать когнитивные операторы, мы с Джином задаем всего лишь один простой вопрос: какие способности требуются уму, чтобы мы могли мыслить, и чувствовать, и воспринимать мир так, как это может делать только человек? Когнитивные операторы – ответ на такой вопрос. Они придают форму всем нашим мыслям и чувствам, но они сами по себе не есть идеи. Правильнее было бы сказать, что они есть организующие принципы ума. Они указывают на функцию ума в целом, для выполнения которой они используют многие важнейшие структуры мозга. Когнитивные операторы – это человеческая способность думать, чувствовать, понимать и анализировать наш мир. Они также определяют уникальность каждого из нас – они делают неповторимыми наши мысли и эмоции.

Хотя, возможно, существуют и другие когнитивные операторы, восемь тех, о которых здесь пойдет речь, сильнее прочих связаны с религиозными переживаниями. Для удобства мы рассмотрим каждую из этих функций отдельно. Однако в большинстве случаев эти операторы работают в сложном гармоничном единстве, чтобы мы стали теми мыслящими, чувствующими и сознательными существами, какими мы являемся.[67]

Способность видеть лес за деревьями: холистический оператор

В своей базовой форме холистический оператор позволяет нам видеть мир в целом. Благодаря этой психической функции мы, глядя на набор компонентов – скажем, на кору, листья и ветки, – тотчас же и без особых усилий понимаем, что перед нами дерево. Вероятнее всего, холистический оператор порожден деятельностью теменной области правого полушария мозга.

Способность видеть деревья за лесом: редукционный оператор

Связанный в первую очередь с деятельностью аналитического левого полушария мозга, редукционный оператор в каком-то смысле работает как антитеза оператору холистическому. Он позволяет уму разбивать целое на составляющие его компоненты. Эта психическая функция позволяет нам, например, обращать внимание на микроклимат в контексте среды в целом.

Систематика ума: абстрагирующий оператор

Абстрагирующий оператор, вероятнее всего связанный с активностью теменной доли левого мозгового полушария, обеспечивает формирование обобщенной концепции из отдельных фактов. Скажем, он позволяет нам понять, что такса, далматский дог и ирландская овчарка суть члены одной концептуальной категории. Как только такая категория формируется, другие участки мозга могут дать ей название – в данном случае «собаки». Без функции абстрагирования мы не смогли бы давать имена категориям и формулировать все другие общие концепции и идеи, связанные с речью.

Абстрагирующий оператор выполняет и более сложную функцию: он позволяет уму устанавливать связи между двумя отдельными фактами. Любая наша мысль, основанная на фактическом материале, но сама по себе не являющаяся фактом, была порождена абстрагирующим оператором. Таким образом, абстрагирование обеспечивает ему способность создавать теории, философские предпосылки, религиозные верования и политические идеологии.

Математический ум: количественный оператор

Количественный оператор позволяет при восприятии абстрагировать определенное количество, отсеяв различные другие элементы. Этот оператор, несомненно, связан со способностью ума выполнять математические действия, но он также осуществляет другие функции, тесно связанные с выживанием: например, определяет время и расстояние, а также подсчитывает жизненно важные количественные параметры (скажем, сколько осталось пищи или какое число врагов приближается сюда) и упорядочивает другие объекты или события с помощью той или иной системы счисления.

Исследования показывают, что количественная функция передается генетически и что даже младенцы до одного года способны понимать базовые концепции математики, такие как сложение и вычитание.[68]

Как и почему: каузальный оператор

Каузальный оператор обеспечивает способность ума интерпретировать все реальные события как единый поток причин и следствий. Благодаря этому мы можем догадываться о причинах и идентифицировать их, а также понимать, что у событий в принципе есть причины. Взаимоотношения между причинами и следствиями могут быть простыми и самоочевидными, но для ума не очевидно ничего из того, что сначала не подверглось обработке в нейронных аппаратах мозга. Исследования показывают, что после повреждения той части мозга, которая составляет неврологическую основу каузальной функции, человек теряет способность находить причину даже самых обыденных событий. Такого человека может озадачить, например, даже звонок в дверь, потому что нейронные структуры, которые обычно сообщают уму, что за дверью ждет гость, здесь не работают.

Каузальный оператор, вероятно, почти в каждом случае движет людским любопытством. Он побуждает нас искать причины тех явлений, которые интересуют или заботят нас, так что именно он стоит за всеми попытками науки, философии и особенно религии дать объяснение тайнам вселенной.

Либо то, либо это: бинарный оператор

Бинарный оператор дает уму один из самых мощных инструментов для систематизации реальности, что позволяет нам уверенно и действенно двигаться в физическом мире. Он позволяет уму формировать фундаментальные представления, сводя наиболее сложные типы взаимоотношений времени или пространства к парам противоположностей: верх и низ, внутри или снаружи, слева или справа, до или после, и так далее.

Существование противоположностей, как и причин, может показаться разумному человеку чем-то самоочевидным. Однако ум не думал бы о существовании причин, если бы не работал каузальный оператор, подобным образом ум не смог бы определять вещи через то, чем они не являются, если бы он был лишен бинарной функции. И действительно, при серьезном повреждении нижней части теменной доли, где совершаются неврологические процессы, лежащие в основе работы бинарного оператора, человек теряет способность находить противоположность любому предмету или слову, которые ему представляют. Подобным образом такой человек не в состоянии противопоставить один объект другому и дать их сравнительное описание. Если вы, например, спросите такого человека, чем шар для боулинга отличается от шарика для детских игр, он будет поставлен в тупик, потому что такие концепции, как «больше» или «меньше», для него недоступны. Бинарный оператор помогает уму в поиске фундаментальных различий в мире предметов и идей.

Выхода нет: экзистенциальный оператор

Экзистенциальный оператор – это функция ума, которая сообщает, что такая-то информация, обрабатываемая мозгом, говорит о чем-то существующем, о реальности. Если сказать проще, такой оператор позволяет нам почувствовать, что картинка, которую показывает нам мозг, реальна.

На существование такого оператора косвенно указывают данные нескольких недавно проведенных исследований. Во время эксперимента младенцы наблюдали за шаром, перемещавшимся слева направо по поверхности стола, а затем исчезавшим за экраном. Затем экран поднимали, и ребенок мог увидеть, что шар находится у стены справа. Затем тот же опыт повторили, но на в этот раз шар находился с левой стороны коробки, стоящей за экраном. Наконец, в третий раз шар покатился в том же направлении, а когда экран был поднят, шар оказался с правой стороны коробки. Исследование показало, что младенцы значительно дольше смотрят на шар тогда, когда он, как казалось, прошел сквозь коробку.[69]

Как считают исследователи, младенцы каким-то образом понимали, что видят нечто невозможное – один плотный предмет не может проходить сквозь другой такой же, – а это, в свою очередь, позволяет предположить, что даже младенцы естественным образом осознают, что реальность имеет конкретную природу.

Основой экзистенциального оператора, вероятнее всего, является лимбическая система, поскольку эмоции составляют важнейшую часть любого переживания реальности. Но для ощущения реальности вещей требуются также и сенсорные компоненты – нам нужно потрогать, услышать, понюхать, попробовать на вкус и, разумеется, увидеть то явление, которое мы потом сочтем реальным, – так что можно предположить, что экзистенциальный оператор использует также сенсорные ассоциативные зоны.

Чувство происходящего: оператор эмоциональной ценности

Все упомянутые когнитивные операторы, работая согласованно, сообщают нам способность глубоко понимать мир, что свойственно только человеку. Благодаря им мы видим причины, количественные соотношения, порядок и единство элементов окружающего нас мира или же можем противопоставлять эти элементы и выделять из них отдельные части. Каждая из таких функций, несомненно, помогает человеку выживать, но все вместе они есть не что иное, как интерпретация мозгом наших перцепций. Все эти функции не позволяют нам оценивать вещи, воспринимаемые мозгом, эмоционально.

Оператор эмоциональной ценности приписывает эмоциональное значение всем перцептивным и когнитивным элементам. Без этой функции мы оставались бы чем-то вроде самых совершенных роботов. Другие когнитивные операторы дают нам возможность понимать и умело анализировать окружение, но без двигателя мотиваций, который составляют чувства – страх или радость, или стремление выжить, – мы не стали бы таким процветающим биологическим видом, каковым являемся.

Факты убеждают нас в том, что если Бог действительно есть, его существование проявляется только в сложных нервных путях и физиологических структурах головного мозга

Отчасти на значимость этого оператора указывает гипотеза соматического маркера, представленная в книге Антонио Дамазио «Чувство происходящего»[70]. Дамазио утверждает, что эмоции жизненно важны для работы разума человека, включая рациональное мышление. Без оператора эмоциональной ценности мы не стремились бы общаться с другими людьми, не искали бы себе пары и не заботились бы о детях. Поскольку мозг приписывает этим важным типам поведения огромную эмоциональную ценность, мы настойчиво и страстно занимаемся крайне важной для нашего выживания деятельностью такого рода.

Мозг в действии

Исследования активности мозга методами ПЭТ, ОФЭКТ и ФМРТ дают нам достаточно детальную картину специфических функций отдельных участков мозга. Мы можем узнать, какие отделы мозга связаны с теми или иными из пяти видов ощущений, какие участки активизируются определенной моторикой, начиная от движений всего тела и заканчивая еле заметным движением мизинца. Мы видим, какие участки мозга включаются в работу или перестают действовать в тот момент, когда испытуемые занимаются сложением или вычитанием чисел, пишут письмо или смотрят на лицо друга.

Эти накапливающиеся знания позволяют нам сделать следующий вывод: каждое случающееся с нами событие или каждое предпринятое нами действие связано с активностью одного или нескольких определенных участков мозга. Это, разумеется, относится и ко всем религиозным и духовным переживаниям. Факты убеждают нас в том, что если Бог действительно есть, его существование проявляется только в сложных нервных путях и физиологических структурах головного мозга.

4. Производство мифов. Стремление придумывать истории и верования

В туманную эпоху предыстории человечества, в каменном веке, наши предки с выступающими надбровными дугами, которых сегодня называют неандертальцами, несомненно, первые из всех живых существ на земле начали погребать умерших, используя особые церемонии. Мы можем лишь гадать, какие мрачные мысли приходили в голову этим грубым обросшим волосами кочевникам, когда они неумело готовили тела своих покойников к погребению. Однако мы можем быть уверены, что это было не просто желание избавиться от человеческих останков. Здесь происходило нечто большее, поскольку в гробницы укладывали различные предметы, оружие, одежду и другие припасы. Быть может, это были дары, подобные сегодняшним цветам, венкам, надгробьям и деревцам, посаженным в память об усопших. Но вероятнее другое предположение: наши предки – неандертальцы старались снабдить умерших всем необходимым для того, чтобы те могли справиться с предстоящими трудностями (какими бы они ни были) в их таинственном путешествии.

Погребальные церемонии неандертальцев – первый в истории проблеск метафизической надежды. Отсюда следуют два важных вывода о наших предках: во-первых, способности их мозга позволяли им понять, что физическая смерть есть неизбежный конец каждого человека; во-вторых, они уже научились переживать эту трагедию или с ней бороться, по крайней мере на уровне концепций.

О погребальных обрядах неандертальцев свидетельствуют находки в пещерах эпохи палеолита в Европе и Азии, и хотя знания антропологов о конкретном содержании мифов неандертальцев невелики, эти древние люди, несомненно, уже создали систему представлений, которая позволяла им думать, что смерть, в каком-то смысле, можно пережить.[71]

Погребальные церемонии неандертальцев – первый в истории проблеск метафизической надежды

Вероятнее всего, неандертальцы также верили в то, что мир не хаотичен, но им управляют могущественные силы с присущим им порядком, и что эти силы человек может познавать. Они верили в то, что могут обращаться к таким силам с помощью соответствующих практик и в какой-то мере – контролировать их. Об этом свидетельствуют святилища неандертальцев в горных пещерах, в которых черепа медведей были аккуратно сложены пирамидой и стоял примитивный жертвенник – свидетельство того, что животных приносили здесь в жертву уже двести тысяч лет назад.[72]

Пещеры и святилища неандертальцев – самое древнее из всех нам известных свидетельств о проторелигиозном поведении. Тот факт, что эти находки существуют рядом с первыми свидетельствами о наличии культуры человека – керамикой, сложными орудиями труда, примитивными предметами обихода, – позволяет сделать важный вывод: как только гоминиды начали жить как человеческие существа, их начали завораживать и беспокоить глубинные тайны бытия, и они облекли ответ на эти тайны в форму историй, которые мы называем мифами.

«Мифология, несомненно, существует ровно столько же, сколько существует человечество, – писал известный специалист по мифам Джозеф Кэмпбелл. – Иными словами, там же, где мы находим самые первые плохо сохранившиеся рассеянные свидетельства о появлении нашего вида, мы находим и знаки того, что мифологические переживания и представления уже окрашивали собой искусство и мир Homo sapiens».[73]

Мифы, несомненно, появились тогда же, когда возникла культура человека, однако неверно было бы думать, что мифологическое мышление есть пережиток глубокой древности. Мифы живут и сегодня, на них зиждятся основополагающие истории всех современных религий – скажем, история Иисуса или предание о том, как Будда достиг просветления. Назвать историю мифом не означает признать ее просто выдумкой.

Термин «миф» не означает «фантазия» или «сказка», хотя сегодня это слово употребляется именно в таком смысле. Он не указывает на ложь или выдумку. Если мы возьмем классическое определение мифа, этот термин имеет более древнее и более глубокое значение. Он происходит от греческого mythos, что можно перевести как «слово», однако это слово, обладающее глубоким и бесспорным авторитетом. Mythos же, в свою очередь, связано с греческим термином musteion, которое религиовед Карен Армстронг, автор книги «История Бога», определяет так: это слово значит «закрыть глаза или рот», что укореняет миф «в опыте мрака и тишины».

Как считает Джозеф Кэмпбелл, мрак и тишина лежат в сердцевине каждой души человека. Миф, говорит он, призван погрузиться в эти внутренние глубины и рассказать нам – через метафоры и символы – о «наиважнейших основах, о тех незыблемых принципах, о которых важно знать нашему сознательному уму, чтобы он мог оставаться в контакте с нашими сокровенными глубинами, источником наших мотиваций».[74]

Мифы, по мнению Кэмпбелла, говорят нам о том, что означает быть людьми. Они указывают на самые глубинные истины нашей внутренней жизни. Сила мифа находится за пределами его буквального понимания. Она основана на том, что его универсальные символы и темы связывают нас с тем, что важнее всего в нас, с тем, что недоступно логике и разуму. Если это так, то религия непременно должна опираться на миф, если только она передает нам нечто крайне важное. В этом смысле история Иисуса есть миф, даже если она действительно произошла и истинна с исторической точки зрения. Подобным образом, даже если необычайные события, о которых повествует миф, никогда не происходили и герои мифа никогда не ступали по земле, устойчивые мифы прошлого обязательно содержат психологические и духовные истины, на которые отзывается душа и дух современного человека.

Термин «миф» не означает «фантазия» или «сказка», хотя сегодня это слово употребляется именно в таком смысле. Он не указывает на ложь или выдумку. Если мы возьмем классическое определение мифа, этот термин имеет более древнее и более глубокое значение

Все религии по сути основываются на мифах. Значит, поиск нейробиологических корней религиозного опыта следует начинать с исследования этого дара, этой врожденной склонности человека рассказывать мифы и верить им. Прежде всего нам следует задать такой простой вопрос: почему в любой культуре любой эпохи ум человека всегда ищет свои ответы на самые тревожные вопросы в мифе? На первый взгляд ответ здесь очевиден: мы держимся за мифы, потому что они избавляют нас от экзистенциальных страхов и утешают нас в этом непостижимом и опасном мире. Однако утешение, которое приносят эти порой неправдоподобные истории с их заверениями, кажется странным на фоне представления о том, что мозг и ум в процессе эволюции развивались ради того, чтобы повысить шанс на физическое выживание отдельного существа. Почему такой практичный ум должен черпать уверенность из историй, которые, казалось бы, есть просто плод нашего воображения? Для исчерпывающего ответа на этот вопрос нам следует понять, какую биологическую и эволюционную задачу решает создание мифа и как эта задача воплотилась в неврологических механизмах, которые могут реализовывать самый глубинный духовный потенциал человеческого разума.

Даже если события, о которых повествует миф, никогда не происходили и герои мифа никогда не ступали по земле, устойчивые мифы прошлого обязательно содержат психологические и духовные истины, на которые отзывается душа и дух современного человека

* * *

Природный мир – это место, где царствует смерть. Мы никак не можем узнать, как животные в естественных условиях относятся к постоянным и ужасающим напоминаниям о смертности. Похоже, у слонов есть какое-то ощущение смерти живых существ: исследователи отмечали, что семейные группы слонов могут преодолевать значительные расстояния, чтобы посетить места, где лежат кости их родственников. Добравшись, они нежно гладят эти останки. Другие разумные существа, такие как обезьяны, собаки и киты, похоже, могут оплакивать ушедших. Но это не дает нам права думать, что животных завораживают тайны смерти. Возможно, их захватывает чувство опасности, которой им надо избежать. В жестоком животном мире над жизнью постоянно висит совершенно однозначная угроза, и она исходит вовсе не от таинственных сил, но от вполне реальных врагов.

Когда, скажем, антилопа убегает от гепарда, в этом событии нет никакого сокровенного смысла: либо ей удастся убежать от хищника, либо нет. В удачном случае антилопа сможет вернуться к своему стаду, зная – если антилопы вообще могут знать что-либо, – что она спаслась от страшного, но совершенно конкретного врага. У нас нет фактов, что антилопа способна воспринимать смерть в более широком смысле, как вряд ли мы ждем, что когда она щиплет траву, то задает себе вопросы, почему растут растения или на чем держится солнце. Для антилопы смерть есть гепард – не более того и не менее, – и каждая антилопа на земле знает, что, когда к ней приближается этот зверь, надо удирать.

Импульс, стоящий за желанием антилопы спастись бегством, рождается в лимбической системе, которая в ответ на сенсорные сигналы опасности – такой, скажем, как вид или запах гепарда, – порождает возбуждение. Активизация лимбических структур запускает работу автономной нервной системы, которая усиливает реакцию возбуждения, выбрасывая в кровь адреналин, увеличивая частоту сердцебиения и дыхательных движений, повышая тонус мышц и в целом мобилизуя антилопу на действия.

Cемейные группы слонов могут преодолевать значительные расстояния, чтобы посетить места, где лежат кости их родственников. Добравшись, они нежно гладят эти останки

Лимбическая и автономная системы такого животного, как антилопа, подобны соответствующим системам человека в том, что они вызывают реакцию возбуждения. Но здесь есть одно существенное отличие: у животного реакция страха в основном связана исключительно с внешними стимулами. Иными словами, развернутая реакция типа «борьба или бегство» у животного возникает только тогда, когда оно непосредственно воспринимает угрозу. Такие животные, как антилопа, не имеют сложных мозговых структур абстрактного мышления, а потому не могут мысленно предвосхищать появление гепарда. Если пасущаяся антилопа услышит, например, подозрительный шорох в кустарнике, она может насторожиться, поскольку автономная нервная система начинает готовить животное к бегству. Но если действие стимулов, вызывающих опасения, прекратится или нет прямых указаний на присутствие хищника, возбуждение не достигает такого уровня, который заставляет животное спасаться бегством.

Такая прямая связь поведенческой реакции с наличием или отсутствием конкретных стимулов означает, что набор реакций антилопы достаточно ограничен. Если определенные стимулы не поступают постоянно, неврологическая активность лимбической и автономной систем снижается и животное чувствует, что оно в безопасности, так что может продолжать щипать траву. Если же стимулы продолжают поступать или можно выявить наличие хищника, возникает реакция возбуждения, так что нейробиологическая сущность животного просто вынуждает его бежать или бороться за жизнь, если это необходимо.

Человек способен запустить биологическую реакцию страха просто с помощью мысли об опасности

Реакция страха у человека также включает в себя активацию автономной системы через стимуляцию лимбических структур, но усложненный мозг человека добавляет сюда нечто новое. Благодаря, в первую очередь, наличию мозговой коры, которая позволяет нам выполнять когнитивные операции высшего уровня, ум человека может делать то, на что неспособен ум животного: думать об опасности абстрактно, предугадывать возможную угрозу, пока ничто напрямую о ней не говорит. Поскольку структуры мозговой коры тесно связаны с более примитивными функциями лимбической и автономной систем, человек способен запустить биологическую реакцию страха просто с помощью мысли об опасности[75]. Так, бушмен, идущий по местности, где могут водиться львы, чувствует определенный уровень возбуждения, даже когда не видит львов, в то время как вокруг него пасутся животные, начисто лишенные страха или напряжения.

Из-за такого знания о потенциально опасной обстановке окружающего их мира первые люди воспринимали его как пространство, наполненное многочисленными угрозами. Чем больше люди узнавали о природе физического мира, тем больше им приходилось думать об опасностях, исходящих как от хищных зверей, так и от враждебно настроенных соседей. В этом мире случались наводнения, засухи, эпидемии, голод. Поскольку существование человека всегда находилось под угрозой, люди постоянно пребывали в состоянии тревожного возбуждения.

К счастью, тот же самый мозг, который породил такие страхи, дал людям возможность справляться с ними с помощью изобретений. Люди создавали орудия труда, оружие и простые технологии. Они объединялись в группы, чтобы вместе охотиться, делиться запасами и эффективнее защищаться от враждебного внешнего окружения[76]. У людей также рождались идеи для самозащиты: законы, культура, религия и наука, – которые помогали им все лучше адаптироваться к окружающему миру. Все эти великие достижения человечества – от первого кремниевого наконечника копья до последних инноваций в области пересадки сердца – связаны со стремлением ума снизить уровень непереносимой тревоги, с помощью которой мозг предупреждает нас о том, что мы не можем постоянно чувствовать себя в безопасности.

Такой процесс мышления высокого уровня, который позволяет людям воспринимать разнообразные угрозы и находить мудрые творческие решения для их предотвращения, мы и называем когнитивными операторами. Эти общие аналитические функции ума позволяют нам думать, чувствовать и воспринимать мир таким образом, каким все это может делать только человек. Благодаря этим свойствам психики он может творчески и успешно адаптироваться даже к самым сложным условиям обитания на земле.

Функции, связанные с этими операторами, стали стандартным оснащением любого человеческого мозга, поскольку они давали людям явные преимущества в сфере адаптации. Эти когнитивные орудия были настолько дееспособными, что в процессе эволюции в мозг была вложена мощная биологическая потребность их использовать. Мы с Джином назвали такое непроизвольное ментальное стремление когнитивным императивом;[77] это обладающее практически непреодолимой силой биологически обусловленное желание придавать смысл всему с помощью когнитивного анализа реальности.[78]

На существование когнитивного императива указывают исследования, которые демонстрируют, что в ответ на увеличение объема потока поступающей к нему информации ум реагирует усилением тревоги. По мнению исследователей, такая тревога вызвана тем, что ум не в состоянии удовлетворить свою ненасытную потребность в сортировке и упорядочивании хаотичных данных, что ему трудно осуществить, когда информации слишком много.

Убедиться в существовании когнитивного императива можно и куда более простым и убедительным способом. Оглянитесь вокруг себя и попытайтесь не воспринимать окружающий мир как единую цельную картину. Сказать проще: постарайтесь не думать. Любой человек, начавший заниматься медитацией, прекрасно знает, что ум не приспособлен к тому, чтобы не думать.

Когнитивный императив вынуждает высшие функции ума анализировать данные, обработанные мозгом, чтобы создать из них картину мира, полную смысла и ставящую перед нами цели. Эта деятельность дает человеку непревзойденную способность адаптироваться и выживать. Но у этих когнитивных способностей есть и своя слабая сторона. Непрерывно пытаясь выявить все потенциальные угрозы и найти от них защиту, ум сталкивается с одним страшным обстоятельством, с которым невозможно справиться никакими естественными средствами: с отрезвляющим пониманием того, что все смертны.

Это трагическое понимание правды должно было возникнуть в мире вскоре после того, как у первых доисторических людей начали появляться проблески самосознания. И как только самосознание возникло, когнитивный императив должен был начать подталкивать ум к поиску решения. Над решением должна была работать мозговая кора, участвующая в любых процессах абстрактного мышления, а затем лимбическая и автономная системы должны были вызвать реакцию возбуждения. Вероятно, тревога при этом не достигала таких высоких уровней, как это бывает при неизбежной опасности – скажем, при землетрясении или при виде готовящегося к прыжку тигра, – но она сохранялась, а потому когнитивный императив должен был побудить аналитический ум работать над проблемой.

Но у древних людей существовали и другие экзистенциальные заботы кроме смерти. Представление о своей смертности вводило людей в новый круг метафизических забот, так что их вопрошающие умы могли на каждом шагу сталкиваться с неразрешимыми вопросами. Неужели мы были рождены лишь для того, чтобы в конце концов умереть? Что с нами будет, когда мы умрем? Каково наше место во вселенной? Почему существуют страдания? Что поддерживает вселенную и дает ей жизнь? Как был создан наш мир? Как долго он просуществует?

Людей волновал и более актуальный вопрос: как жить в этом ужасающе неопределенном мире и не испытывать страх?

Это неприятные вопросы, но когнитивный императив не мог допустить, чтобы люди о них забыли, так что ум был обречен биться над их решением. На протяжении многих тысячелетий в разных культурах народов всего мира ответы на такие вопросы давали мифы. Фактически любой миф изначально указывает на какую-то метафизическую проблему, которая разрешается в его повествовании, где используются метафорические образы и темы: Ева ест яблоко; Пандора открывает свой ящик. Слушая эти истории и пересказывая их, люди внезапно находили ответы на вопросы о страдании, добре и зле и другие метафизические темы, которые вдруг делались доступными для понимания.

По сути, все мифы можно свести к простой схеме[79]. Во-первых, все они сосредоточены на какой-то критически важной экзистенциальной теме – такой, например, как возникновение мира или появление зла. Затем эта тема помещается в рамки несовместимых противоположностей – героев и чудовищ, богов и людей, жизни и смерти, рая и ада. И наконец, что важнее всего, в мифе эти противоположности примиряются, часто благодаря действиям богов или других духовных сил таким образом, что это дает ответ на экзистенциальные вопросы.

Возьмем для примера миф об Иисусе. В начале этого мифа мы видим мир, погрязший в грехе, для которого небо недостижимо. Мифологические противоположности здесь очевидны: это далекий Бог и страждущее человечество. Иисус разными способами разрешает эти противоречия. Во-первых, как Сын Бога в образе человека он разрешает их в самом себе; во-вторых, через свои смерть и воскресение Он соединяет Бога с человеком в обетовании о вечной жизни. Подобного рода «спасение» дает и Будда, показывая, что стремление к просветлению и практика отрешенности и сострадания помогают человеку остановить бесконечный цикл страданий и воссоединяют его с тонким единством и целостностью истинного существа.

Те же темы раскрывают и мифы Древнего мира, повествования о богах и героях, смерть и воскресение которых символически разрешают противоречия между небом и землей. Здесь мы можем вспомнить, например, о египетском Осирисе, греческом Дионисе, финикийском Адонисе и вавилонском Таммузе.

Буквально во всех этих мифах можно выделить одну и ту же повторяющуюся схему: достаточно выявить важную для нас экзистенциальную проблему, представить ее как конфликт двух несовместимых противоположностей, а затем найти такое решение, которое устраняет тревогу и позволяет нам жить счастливее. Почему именно так? Мы думаем, что мифы потроены таким образом по той причине, что мозг, размышляя о проблеме, поставленной в мифе, использует те же самые когнитивные функции, на которые он опирается, когда пытается понять мир физический.

Создание сложного мифологического повествования требует совместной творческой работы всех когнитивных операторов, однако два из них предположительно играют здесь особо важную роль. Это, во-первых, каузальный оператор, что не должно нас удивлять, поскольку миф по сути своей призван объяснять фундаментальные причины явлений. Как вы помните, каузальный оператор – это способность ума мыслить абстрактно о причинах: скажем, способность связать невнятное рычание в отдалении с вероятным присутствием льва или прийти к выводу, что боль в животе имеет какое-то отношение к съеденным накануне незнакомым ягодам. Для нашего постоянного потока мышления такие причинно-следственные связи есть нечто само собой разумеющееся, но ум не мог бы овладеть концепцией причины без помощи каузального оператора. И он не мог бы без этого оператора создавать истории о возникновении мира.

В мифах можно выделить общую сюжетную схему: наличие экзистенциальной проблемы – представление ее как конфликта двух несовместимых противоположностей – поиск решения, которое устраняет тревогу и позволяет нам жить счастливее

Второй когнитивный оператор, крайне важный для создания мифов, – бинарный оператор, который дает мозгу возможность рассматривать все явления в мире с точки зрения полярных противоположностей. Способность мозга человека свести самые сложные взаимоотношения пространства и времени к простой паре противоположностей – выше или ниже, внутри или снаружи, слева или справа, до или после и так далее – дают уму мощное орудие для анализа реальности.

И снова нам может показаться, что этот процесс есть нечто само собой разумеющееся, ведь в конце концов разве это не очевидно, что «вверху» противоположно «внизу»? Однако отношения между «вверху» и «внизу» не столь однозначны, как это кажется. На самом деле они относительны и случайны, а нам они представляются очевидными лишь потому, что в процессе эволюции наш мозг научился видеть вещи именно таким образом.

Другими словами, бинарный оператор не просто проводит наблюдение, выявляя противоположности, но в самом настоящем смысле слова их создает. Эту способность мозг обрел в процессе эволюции. Чтобы надежно взаимодействовать с окружением, нам нужно поделить пространство и время на определенные части. Такие взаимоотношения, как выше или ниже, внутри или снаружи, до или после и так далее, дают нам важнейшие ориентиры во внешнем мире, так что мы можем чувствовать, где пролегает наш путь в окружающем пространстве.

Эти взаимоотношения, разумеется, носят концептуальный характер, и в них нет ничего абсолютного:

скажем, понятие «вверху» будет иметь мало смысла для космонавта в удалении от Земли. Но когнитивная обработка информации бинарного оператора превращает эти взаимоотношения в нечто осязаемое и абсолютное, что помогает нам лучше понимать и чувствовать материальный мир. Таким образом, когда когнитивный императив, приводимый в движение каким-то экзистенциальным страхом, использует бинарную функцию, чтобы упорядочить метафизический ландшафт, он неизбежно выделяет экзистенциальную проблему и находит в ней пары непримиримых противоположностей, которые становятся ключевыми элементами мифа: небеса и преисподнюю; добро и зло; торжество и трагедию; рождение, смерть и возрождение; изоляцию и единство.

Рождение мифа

Как мы уже упоминали, первые артефакты, указывающие на создание мифов, связаны с неандертальцами, мозг которых, хотя не такой совершенный, как мозг Homo sapiens, вероятно, содержал неврологические структуры, способные поддерживать каузальную и бинарную функции. Однако не исключено, что впервые мифы появились у гоминидов, живших еще раньше, но время уничтожило свидетельства, указывающие на это. Наши представления о мозге предшественников человека, хотя они весьма несовершенны, позволяют предположить, что потребность в восприятии и понимании метафизических аспектов существования возникла в истории происхождения Homo sapiens очень рано.

Височная доля – наиважнейшая часть мозгового центра мифотворчества

Кем бы ни были на самом деле первые творцы мифов, можно предположить, что они отличались от всех прочих живых существ хорошо развитой и функционирующей теменной долей мозга. У человека в области теменной доли находятся неврологические структуры, на которых основана работа каузального и бинарного операторов, и, кроме того, центр речи, также необходимый для создания мифа. Можно сказать, что височная доля – наиважнейшая часть мозгового центра мифотворчества. Мозг, в котором эта доля отсутствует, не может противопоставлять, а потому не способен создать важнейшие компоненты структуры мифа. Кроме того, такой мозг не понимает концепции причины, а потому в нем не возникает самой потребности создавать мифы. И наоборот, любой мозг, снабженный этими способностями, вынужден использовать их для анализа всех своих переживаний. Когда же он сталкивается с какой-либо необъяснимой тайной бытия, он неизбежно пытается ее разрешить с помощью мифа; об этом говорят все без исключения культуры человека или даже его предков, обладающих нужным мозговым аппаратом.

Рудиментарная версия теменной доли есть у нашего близкого эволюционного родственника – у шимпанзе. Хотя эти обезьяны достаточно разумны, чтобы усвоить простейшие концепции математики и научиться невербальному языку, их мозгу, вероятно, не хватает сложных неврологических структур, которые позволили бы ему сформулировать любую значимую абстрактную мысль – а именно такие мысли порождают культуру, искусство, математику, технику и мифы.[80]

Более совершенная теменная доля, вероятно, была у австралопитека, древнего предка человека, похожего на прямоходящую обезьяну, который искал себе пищу в дикой местности несколько миллионов лет назад. Отпечаток внутренней поверхности черепа австралопитека показывает, что этот предок человека обладал теменной долей, которая, хотя и была невелика, позволяла ему создавать рудиментарные концепции, так что он мог находить противоположности и имел представление о причинно-следственных связях[81]. Это позволяет думать, что австралопитеки были первыми существами из наших предков, которые обладали необходимым минимумом структур мозга для создания мифов. Разумеется, не исключено, что они никогда не обращались к мифам. Хотя мозг австралопитека и обладал теменной долей, ее не поддерживали неврологические структуры, отвечающие за речь и вербальную деятельность, которые также необходимы для полноценного процесса создания мифа[82]. Лишенные возможности говорить или даже мыслить вербально, австралопитеки, вероятно, испытывали экзистенциальную тревогу и даже интуитивно искали, как от нее избавиться. Возможно, такой ум мог создавать свою личную мифологию, основанную на абстрактных невербальных символах, но об этом можно только строить догадки.

Другие варианты строения теменной доли мы видим у древних приматов, живших до возникновения эволюционной линии человека, но ни в одном случае мы не встречаем такого неврологического аппарата, который мог бы обеспечить создание мифа. Фактически ум, оснащенный таким полноценным аппаратом, впервые появился только лишь с возникновением рода Homo, то есть с появлением с точки зрения эволюции нашей родительской семьи. Таким умом обладал охотник-собиратель, умевший изготавливать инструменты, которого называют Homo erectus, он обитал на земле несколько сотен тысячелетий назад и мог ходить прямо. Под сводом достаточно объемного черепа Homo erectus находился сложный мозг, снабженный всеми важнейшими нервными структурами для речи и вербального поведения[83]. Он также обладал хорошо развитой теменной долей и всеми необходимыми связями и изгибами, так что можно почти с полной уверенностью сказать, что ему было доступно каузальное и антиномичное мышление, необходимое для создания мифов.

Мы не знаем, пользовался ли когда-нибудь Homo erectus этой потенциальной способностью творить мифы – не сохранилось никаких материальных свидетельств о том, что он соблюдал какие-либо ритуалы. Первые подобные дошедшие до нас артефакты относятся к эпохе неандертальцев, которые жили на земле почти сто тысяч лет назад. Однако наличие каузальной и бинарной функций и способности пользоваться речью позволяют нам предположить, что Homo erectus, от которого идет наша семейная линия, то первое живое существо, которое можно назвать человеком, был также первым разумным существом, ощущавшим духовную реальность – сферу существ и сил за пределами материального мира – и искавшим объяснение для этой реальности в мифах[84]. Чтобы лучше понять, как и почему когнитивные функции мозга в биологическом смысле заставляли его создавать мифы, нам сначала следует понять, как он решал более неотложные проблемы реального мира.

Homo erectus, первое живое существо, которое можно назвать человеком, был также первым разумным существом, ощущавшим духовную реальность

Вообразим себе, например, что доисторический охотник возвращается к себе домой по незнакомой чаще. Он о чем-то думает по пути и лишь смутно осознает, что в лесу раздаются какие-то звуки, но здесь он слышит хруст ветки у ближайшего куста, и здесь же весь его ум непроизвольно сосредоточивается на этом звуке. Эта психическая мобилизация объясняется немедленной активацией миндалевидного тела, древней сторожевой собаки лимбуса, которое обрабатывает всю поступающую сенсорную информацию, чтобы найти там знаки опасности или потенциальных возможностей. Когда миндалевидное тело выявляет звуковой сигнал, свидетельствующий о внезапном шуме, происхождение которого трудно объяснить, оно заставляет ум охотника сосредоточить на нем внимание. Одновременно автономная нервная система запускает реакцию возбуждения, так что тело приходит в состояние готовности к действию. В ту же долю секунды, когда охотник впервые слышит подозрительный звук, когнитивный императив вынуждает каузальный оператор заняться исследованием его значения.

Поиск причины есть наиважнейшая задача каузального оператора, но, допустим, охотник внимательно осматривает ближайшие кусты и ничего не находит. Неопределенность в такой острый момент невыносима для каузального оператора – он начинает иную работу, которую делает при отсутствии наблюдаемой причины явления: он предполагает наличие какой-то другой причины. Это предположение связано с активностью гиппокампа, лимбической структуры, сохраняющей опыт прошлого в виде воспоминаний. Ум мгновенно исследует запас воспоминаний, сортируя и группируя их в поисках нужного содержимого – образов, звуков или каких-то цельных переживаний, – которое могло бы пролить свет на данную проблему.

Такая задача категоризации очень трудная, но мозг мгновенно исследует все хранящиеся в нем воспоминания, отбрасывая ненужную информацию, и каузальный оператор выдает наилучшее решение: он сообщает уму охотника, что в кустах затаился леопард. Допустим, охотник уже видел в этот день отпечатки лап этой большой кошки, а однажды спасался от леопарда в таком же лесу, и потому ему уже некогда обдумывать смысл происходящего: невидимый хищник стал реальным, жизни охотника грозит непосредственная опасность, так что ему остается только спасаться бегством.

Позже, в момент, когда нет опасности, охотник может снова задуматься о своей реакции. В конце концов, он не мог знать наверняка, сидел ли в кустах леопард – хрустнуть веткой мог, скажем, кабан или даже не представляющий угрозы пасущийся олень. Но охотнику не обязательно было знать, что там действительно был леопард, было достаточно в это верить. Каузальный оператор был предназначен обеспечивать скорее выживание, чем выявление истины, и если в кустах действительно затаился леопард, именно способность охотника думать о потенциальной опасности – которой лишена антилопа, которая реагирует только на опасность, – спасла ему жизнь.

Но как он может так твердо верить в то, что, быть может, не соответствует истине? Вероятно, за реакцией охотника стоял не только здравый смысл, но и нечто большее. Как мы думаем, невидимый леопард стал для него реальностью по той причине, что нейробиологические силы не оставили ему иной возможности.

Охотнику не обязательно было знать, что в кустах действительно затаился леопард, было достаточно в это верить

Этот процесс начался в миндалевидном теле охотника, именно оно вынудило ум с его когнитивными операциями сделать центром всего таинственный звук в кустах. Каузальный оператор или, точнее, структуры мозга, на которых основывается работа каузального оператора, в ответ выдвинули предположение о наличии леопарда. В то же время бинарный оператор рассматривал эту проблему как конфликт противоположностей. Если говорить конкретно, это конфликт между леопардом и отсутствием леопарда, а на глубоком и более широком уровне – это фундаментальный конфликт между жизнью и смертью.

В любом случае подобные острые конфликты следует эффективно разрешать. Левое аналитическое и вербальное полушарие немедленно приступает к этому, устанавливая некоторые логические связи: охотник понимает, что находится в месте, где обитают леопарды, и вспоминает, что видел следы этого хищника неподалеку отсюда. Логично также предположить, что в кустах затаился леопард.

Одновременно охотник понимает, что он видел следы, оставленные несколько дней назад. Он знает, что обычно в это время дня леопарды не занимаются охотой. Логика заставляет думать, что не леопард, а кто-то или что-то еще – скажем, олень или кабан – было источником того необъяснимого звука. Тогда перед охотником встает логическая дилемма: обратившись в бегство, он может упустить легкую добычу, но промедление может стоить ему жизни.

Пока вербальное и аналитическое левое мозговое полушарие пытается решить эту проблему, интуитивное и холистическое правое полушарие применяет иной подход. Правая часть мозга анализирует ощущение данной ситуации, используя не столько язык и логику, сколько образы и эмоции. Правое полушарие вызывает образы легкой добычи, которые порождают весьма позитивную реакцию. Но эти позитивные чувства сходят на нет в ответ на яркие образы нападения леопарда на охотника. Правый мозг цепляется за эту возможность и обращается к воспоминанию о том, как некогда эта кошка-людоед преследовала охотника в лесу, похожем на этот. Правое полушарие помнит, какой это был ужас, и принимает решение: в кустах сидит леопард.

Такое эмоциональное суждение немедленно окрашивает собой процесс принятия решения левым полушарием. Логическое представление о леопарде обрело мощный эмоциональный заряд, и интуитивные способности правого мозга начинают взаимодействовать с логической силой левого, благодаря чему представления обретают глубину и уверенность. Охотник не просто думает о леопарде в кустах, он ощущает это всем своим существом.

Теперь противоречия между присутствием леопарда и его отсутствием и между жизнью и смертью были однозначно разрешены на неврологическом уровне. Причина была выявлена. Идеи стали твердыми убеждениями с сильным эмоциональным зарядом; логическая возможность превратилась в представление, подкрепляемое внутренним чувством.[85]

В каком-то смысле наш охотник создал простейший миф – миф о леопарде в кустах. Как и все прочие мифы, этот был порожден неотложным вопросом, на который дать ответ было невозможно, – вопросом о шуме и его значении. Найти на него ответ было слишком важно, а потому когнитивный императив вынудил ум включить все его аналитические возможности. Каузальный оператор нашел правдоподобное объяснение шума. Бинарный оператор представил проблему в виде противоположностей. И наконец, холистическое согласие левого и правого полушарий мозга породило единое решение, в котором логические идеи соединились с эмоциональными убеждениями. Такие убеждения позволили преодолеть все сомнения и обеспечили охотника полной инструкцией для эффективных действий.

Подобно любым действенным мифам, представление о леопарде в кустах может быть истиной в буквальном смысле, а может и не быть. Однако этот простой сценарий позволяет объяснить необъяснимое так, что у охотника появляется возможность прибегнуть к необходимым и активным действиям по спасению жизни. Это представление дает ему больше шансов для выживания, в чем и заключалось предназначение этого когнитивного желания.

Это происходит автоматически: неуверенность порождает тревогу, а тревога требует своего разрешения. Иные решения здесь очевидны, и многие причины несложно увидеть сразу. Но когда это не так, когнитивный императив вынуждает нас найти вероятное решение в виде истории, вроде истории о леопарде в кустах. Эти истории особенно важны тогда, когда ум сталкивается с нашими экзистенциальными страхами. Мы страдаем. Мы обречены умереть. Мы малы и беззащитны в этом опасном и непонятном мире. У таких проблем нет простых решений. Здесь ум создает истории, которые обретают форму религиозных мифов.

Мы страдаем. Мы обречены умереть. Мы малы и беззащитны в этом опасном и непонятном мире. У таких проблем нет простых решений. Здесь ум создает истории, которые обретают форму религиозных мифов

Невозможно было бы проследить за взаимодействием бесконечных культурных и психологических факторов, которые привели к созданию какого-либо конкретного мифа, и было бы полным безумием думать, что кто-то сможет найти убедительное объяснение происхождения любого религиозного мифа. Но, если мы поставим этот вопрос в надлежащие рамки, мы несомненно можем исследовать биологическое происхождение стремления создавать мифы. И мы даже можем предполагать, как возникновение мифа связано с неврологическими структурами человека. Рассмотрим, например, такой сценарий:

В доисторическом племени, все участники которого тесно связаны между собой, кто-то умирает. Тело кладут на медвежью шкуру. Другие члены племени подходят и ласково прикасаются к усопшему. Они понимают, что этот человек недавно существовал, а теперь его нет. Он был теплым и энергичным, а теперь стал холодным и безжизненным.

Вождь племени, который порой погружается в раздумья, садится у костра и смотрит на мертвое тело, которое недавно было его товарищем. «Чего здесь не хватает? – думает он. – Как это что-то потерялось и куда оно делось?» Под потрескивание огня вождь смотрит на умершего, и его охватывает печаль и тревога. Ум требует объяснения и не успокоится, пока его не найдет, но чем глубже вождь погружается в загадку жизни и смерти, тем сильнее становится его экзистенциальный ужас.

С нейробиологической точки зрения скорбящий вождь переживает ту же самую реакцию возбуждения, что и озадаченный охотник. Сначала миндалевидное тело в мозге вождя обратило внимание на тупик процесса мышления левого логического полушария – к этому привело то, что вождь долго и внимательно разглядывал тело усопшего. Миндалевидное тело интерпретирует это состояние тупика как страдание и запускает лимбическую реакцию страха, а также посылает нервные сигналы, чтобы активизировать систему возбуждения. Теперь, пока вождь продолжает размышлять о своей тоске и страхе, это возбуждение усиливается. Его сердце бьется чаще, дыхание становится поверхностным и учащенным, а лоб покрывается потом.

Вождь бездумно глядит на огонь, снова и снова прокручивая в голове свои мучительные мысли. Вскоре от костра остаются только тлеющие угли, и когда последний язычок пламени над ними вспыхивает и исчезает, вождя поражает внезапное озарение: «Огонь был ярким и живым, а теперь он потух и вскоре здесь останется только безжизненная серая зола». Когда последняя струйка дыма поднимается к небу, вождь поворачивается к телу своего покойного товарища. Ему кажется, что жизнь и дух покинули товарища таким же образом, как пламя покинуло потухший костер. И прежде чем он в состоянии сформулировать свою мысль, его поражает один образ: самая существенная часть его друга поднялась на небеса, подобно дыму – летящему вверх духу огня.

Сначала это просто мимолетная мысль, одна из возможностей, предложенная левым мозговым полушарием, занимавшимся интеллектуальным исследованием проблемы. Но в то же время правая сторона мозга предлагает холистические, интуитивные и невербальные решения проблемы. Как только интеллектуальное представление о вознесении духа попадает в сознание вождя, оно находит соответствие среди эмоциональных решений правого полушария. Внезапно два полушария мозга достигают согласия, что вызывает неврологический резонанс, который посылает позитивные нейронные импульсы лимбической системе и стимулирует центры удовольствия в гипоталамусе. Поскольку гипоталамус управляет автономной нервной системой, эти сильные импульсы удовольствия запускают реакцию системы умиротворения, так что вождь начинает испытывать великое спокойствие и чувство умиротворения.

Все это происходит мгновенно, то есть слишком быстро для того, чтобы сошла на нет реакция возбуждения, породившая тревогу у вождя. В какой-то важный момент здесь наблюдается активность как умиротворяющей, так и возбуждающей систем одновременно, так что вождь может чувствовать смесь страха и восторга, то есть то интенсивное состояние радостного возбуждения, которое некоторые нейробиологи называют «эврика-реакцией», когда человек переживает экстаз.

Эта вспышка озарения все меняет, вождь внезапно освобождается от тоски и отчаяния; в более глубоком смысле он чувствует, что освободился от оков смерти.

Это озарение для него обладает силой откровения свыше, это яркое и совершенно реальное переживание. В такой момент такие противоположности, как жизнь и смерть, уже не конфликтуют между собой; их конфликт был разрешен с помощью мифа. Вождь ясно видит абсолютную истину: духи умерших продолжают жить.

Он чувствует, что открыл великую истину. Это больше чем идея, это представление, которое он пережил в самых сокровенных глубинах своего ума.

* * *

Подобно истории о леопарде в кустах, интуитивная догадка вождя о посмертном существовании души может быть истиной, а может и не быть. Но важно, что эта идея основывается не только на игре воображения или мечте, но на чем-то более глубоком. Мы думаем, что все устойчивые мифы черпают свою силу из озарений, основанных на нейробиологических принципах, подобных тому озарению, что пережил вождь. Эти озарения могут иметь самые разные формы, и их могут порождать самые разные идеи. Скажем, тот же вождь мог бы увидеть туман, ползущий вверх по склону холма, и заключить, что, подобно этим таинственным облакам, умершие восходят вверх на священные холмы. Любая идея может привести к рождению мифа, если только в ней можно соединить логику с интуицией, что необходимо для достижения согласия между левым и правым мозговыми полушариями. Когда мозг достигает такой гармонии, неврологическая неопределенность преодолевается, экзистенциальные противоположности примиряются, и решается проблема причины. Тревожный ум видит в согласии всего мозга проблеск наивысшей истины. Кажется, что ум не просто понял эту истину, но живет ею, и данное качество висцерального переживания превращает идеи в мифы.

Такой индивидуальный миф может стать общим, когда, услышав о нем, другие люди найдут осмысленное и убедительное решение соответствующей проблемы. Это происходит не всегда. Члены племени вождя, например, не примут его представлений, если, когда он будет рассказывать им об этом, они не почувствуют в себе те же самые неврологические сигналы истинности, которые чувствовал вождь, когда получил свое озарение. Возможно, они не почувствуют тех интенсивных ощущений, что пережил вождь, но если хоть в малой степени переживут те же эмоции на неврологическом уровне, страстный рассказ вождя завоюет их доверие. Они поверят ему не потому, что он, как им кажется, прав, но потому, что они это прочувствовали. Они могут счесть, что вождь способен видеть невидимое, и создать на основе его представлений мифологическую систему.

Такой сценарий позволяет предположить, что процесс создания мифа включает два этапа. Во-первых, вспышка озарения, подкрепленная действием нейробиологических принципов, придает определенной истории авторитет мифа; во-вторых, пересказ этой истории вызывает у слушателей подобный, обычно более мягкий, отклик в виде чувства озарения.

Любая идея может привести к рождению мифа, если только в ней можно соединить логику с интуицией, что необходимо для достижения согласия между левым и правым мозговыми полушариями

Это ставит перед нами пару неизбежных, но захватывающих вопросов. Почему из всех возможных идей именно представление о душе, отправляющейся на небо, вызвало столь сильный холистический резонанс в уме вождя и почему эта же идея вызывает подобный резонанс в уме других людей? Или, если поставить вопрос шире: почему все мифы самых разных культур земного шара обладают таким потрясающим сходством? Прославившийся труд Джозефа Кэмпбелла и исследования других ученых о создании мифов очень ясно показывают, что в каждой культуре любой эпохи присутствует один и тот же набор мифологических мотивов: рождение от девы, очищение мира с помощью потопа, страна мертвых, изгнание из рая, человек, проглоченный китом или змеей, умирающие и воскресающие герои, первобытный похититель огня у богов…

Мифы разных народов обладают удивительным сходством в темах, деталях и целях. Так, Евангелия рассказывают нам о том, что Иисус провел сорок дней в пустыне, пребывая в посте и молитве и претерпевая искушения от сатаны, который хотел сделать так, чтобы Иисус отступил от своей веры и отказался от своего предназначения стать искупителем. Иисус выдержал все эти испытания и вернулся в мир преображенным человеком, готовым начать выполнение миссии, которая повлечет за собой его смерть на кресте с последующим воскресением, что откроет людям двери небес и вернет им дар вечной жизни.

В буддийских священных текстах говорится о том, как принц Сиддхартха просидел сорок дней в пустынном месте, предаваясь посту и медитации и претерпевая искушения демона Мары, который стремился отвлечь его от медитации и от исполнения его предназначения, призванного изменить судьбу мира. Принц выдержал все эти испытания в пустынном месте и, закончив медитации, стал преображенным существом, «умершим» для мира плоти и возрожденным в качестве чистого просвещенного духа, после чего научил мир тому, что можно понять истинный смысл смерти и страдания через освобождение от привязанности к материальному миру.

Возможно, часть подобных совпадений можно объяснить взаимным влиянием – один народ иногда мог заимствовать мифы у другого, а затем менять их в соответствии со своими потребностями. Но даже если бы все темы и символы мифов народов мира были чем-то заимствованным, что дало им такую универсальную власть? Почему по сути одни и те же истории настолько притягательны, скажем, для эскимосов, евреев, инков и кельтов, – то есть для народов, живущих в совершенно различных условиях?

Карл Густав Юнг считал, что мифы есть символическое выражение архетипов – врожденных форм мышления, которые, в их универсальной форме, существуют в глубине ума каждого человека[86]. Джозеф Кэмпбелл так же, как и Юнг, считал, что мифы есть выражение базовых структурных компонентов ума.

Он думал, например, что именно влиянием этих глубинных структур, этих ментальных архетипов объясняется то сходство форм и пропорций творений древних архитекторов всего мира, будь то шумерские зиккураты, пирамиды майя или ступенчатые буддийские храмы.

Как полагал Кэмпбелл, на интерпретацию архетипов накладывало отпечаток множество разных факторов, таких как географическое положение, культурные потребности или даже характерные черты местных растений и животных. Однако по своей сути архетипические формы и идеи сохраняют значительное сходство. И иначе быть просто не может, поскольку они отражают неизменные аспекты ума.

«[Мифы], – говорит Кэмпбелл, – с помощью образов говорят нам о силах души, которые необходимо познать и включить в нашу жизнь, о тех силах, которыми всегда обладал дух человека и которые демонстрируют мудрость биологического вида, ту мудрость, которая позволяла человечеству выживать на протяжении многих тысячелетий».[87]

Мифы были созданы фундаментальными неврологическими процессами, с помощью которых мозг постигает смысл окружающего мира

Существуют ли на самом деле описанные Юнгом архетипы или нет, мы согласны с тем, что мифы были созданы базовыми и универсальными аспектами ума, а в частности, фундаментальными неврологическими процессами, с помощью которых мозг постигает смысл окружающего мира. Хотя культура и психология могут оказать на них существенное влияние, именно неврологическая основа дает мифам устойчивую силу и авторитет, который позволяет им указывать нам выход из наших экзистенциальных страхов.

5. Ритуал. Материальное проявление мифа

В полночь на полутемных хорах освещенного свечами собора Епископальной церкви Голгофы в Питтсбурге сидит, сжатый соседями по скамье, сорокачетырехлетний бизнесмен по имени Билл, который слушает концерт новаторского джазового ансамбля Пола Винтера под названием Paul Winter Consort. Этот коллектив часто играет в необычных и странных местах – в каньонах, на берегу океана, в старинных каменных амбарах, – что соответствует духу их переменчивой и пропитанной благоговением музыки, в которой живое исполнение нередко сочетается с записанными звуками природы. Так, в этот ночной концерт входили дуэт с участием пения горбатых китов и яркая серенада, построенная на орлиных криках. И теперь, когда представление подходило к концу, ансамбль играл аккомпанемент к записи с воем волков.

Таинственная и ритмичная волчья серенада наполняла торжественное спокойствие пространства собора. Усиливающийся вой волков выражал чистую звериную мощь, а затем их голоса затихали, превращаясь в тоскливые вздохи, которые проникали в глубину души слушателей. В большом старинном соборе никогда не звучало подобное «пение», а переменчивый сопрано-саксофон Винтера, иногда звучащий в гармонии с голосами животных, а иногда ведущий с ними нежную и ритмичную перекличку, добавлял к этой музыке глубокое гипнотическое измерение. Даже в обычном концертном зале такая музыка должна была бы показаться магией, а здесь, в старинном соборе, при мерцающем свете свечей, среди теней, наполняющих ниши и танцующих на каменных стенах, она заставляла слушателей забыть о повседневной жизни и уносила их в другой мир.

И в тот момент, когда серенада волков достигла своей эмоциональной вершины, именно это произошло с Биллом. Тихо и неосознанно он позволил песне волков увлечь его за собой, убаюканный ее удивительным ритмом и красотой диких голосов. Он погружался в неведомый ему мир. А затем, внезапно, его охватило возбуждение. Оно поднималось из его нутра, чтобы стать вспышкой радости и энергии, и потому, не успев понять, что с ним происходит, Билл встал, запрокинул голову и завыл голосом, исходящим из глубины его души.

Не успев понять, что с ним происходит, Билл встал, запрокинул голову и по-волчьи завыл голосом, исходящим из глубины его души

Удивительно то, что в этот момент начали завывать и другие слушатели. Сначала это было около полдюжины человек, сидящих в разных местах церкви, но затем к ним присоединились и другие, так что вскоре весь собор наполнился звуками сотен радостных голосов, подхвативших дикую волчью песнь.

«Не знаю, как это произошло, – говорил позже Билл, вспоминая об этом моменте. – Кажется, никто не подавал никакого сигнала. Я не помню, о чем тогда думал, просто что-то как бы поднималось из самого моего тела, а я отпустил это «что-то» на свободу».

В обычной жизни Билл сдержанный и степенный человек, но, по его словам, начав подражать волчьим голосам, он не беспокоился о том, что окружающие сочтут его поведение странным. «Я чувствовал себя очень уютно среди этих людей, – сказал он, пожав плечами. – Каким-то образом я понимал, что нахожусь среди тех, кто меня поймет». Билл не может объяснить, почему он чувствовал такую связь с совершенно незнакомыми людьми или почему именно он вдруг начал выть по-волчьи. «Это было что-то очень дикое, это давало большую свободу, – говорит он. – Когда все завыли, вся церковь, это было нечто очень духовное. Не религиозное, но, несомненно, духовное. Это трудно передать словами, это просто невозможно объяснить».

* * *

Мы, тем не менее, считаем, что объяснение существует: за поведением Билла и других слушателей стоит цепь конкретных неврологических событий, вследствие которых они на какой-то короткий, но значимый момент освободились от мысли о том, что каждый из них представляет собой изолированное и независимое Я, и пережили глубокое чувство примитивного и освобождающего единства и с волками, и друг с другом.

Соответствующий неврологический механизм заработал под воздействием волчьего концерта и ритмичной музыки. Как показывают исследования, периодически повторяющиеся ритмические стимулы, подобные завораживающему вою волков, способны активизировать лимбическую и автономную системы[88], которые в итоге могут изменить работу мозга – то, как он думает, чувствует и интерпретирует реальность. Такие ритмы могут радикальным образом изменить способность мозга определять рамки Я. Усиление активности автономной и лимбической систем под влиянием ритмов волчьей музыки – вот что заставило Билла и других слушателей выйти из себя и почувствовать себя в таком экстазе кем-то большим, чем Я.[89]

То умеренной интенсивности ощущение выхода за пределы Я, которое Билл испытал на концерте, в строгом смысле слова нельзя отнести к чисто религиозным переживаниям. Тем не менее способность выйти за пределы изолированного Я и почувствовать трудно поддающееся описанию единение с окружающим имеет и духовное измерение. Концерт с участием голосов волков, создавший ощутимое чувство единства среди слушателей и пробудивший в них чувства – той или иной интенсивности – спокойствия, отделения от себя или даже священного трепета, был не просто развлекательным представлением. Этот концерт был ритуалом, причем мы можем это сказать, рассматривая как традиционное, так и нейробиологическое определение термина «ритуал».

Быть может, нам трудно увидеть в джазовом концерте, даже самом необычном и, несмотря на то что он проходит в церкви, что-то подобное формальному ритуалу. Однако гипнотические ритмы музыки, повторяющееся усиление и ослабление волчьего воя и даже игра мерцания свечей и теней на высоких стенах сделали волчий концерт таким же ритуалом, как любая торжественная месса, которую члены традиционных церквей могли бы служить в этом старинном каменном соборе. Что еще важнее, в тот момент, когда незнакомые друг с другом слушатели стали единым целым, имитация волчьих голосов действенно выполнила ту задачу, которую предназначен выполнить практически каждый ритуал из всех, когда-либо совершавшихся в истории: освободить участника от ощущения своего изолированного Я и погрузить его в нечто большее, чем он сам.

Такой выход за пределы Я и соединение Я с великой реальностью есть важнейшая цель ритуального поведения[90]. В религиозном контексте такое отделение от себя в ритуале должно способствовать единению его участников с наивысшей реальностью. Так, целью созерцательных практик некоторых католических мистиков было достижение состояния Unio Mystica, мистического союза, который мистик устанавливает с реальным присутствием Бога. Цель медитативных практик в буддизме – встреча с наивысшим единством всего через преодоление тех ограничений, которые на бытие человека налагает его Эго. Разумеется, лишь немногие люди достигают подобных высот. Большинству его участников ритуал приносит гораздо менее интенсивные состояния отделения от себя – скажем, ощущение единства с окружающими членами церкви во время исполнения гимна или чувство близости к Иисусу, которое испытывают отдельные католики во время мессы с ее ритуальными ритмами.

Гипнотические ритмы музыки, повторяющееся усиление и ослабление волчьего воя и даже игра мерцания свечей и теней на высоких стенах сделали волчий концерт таким же ритуалом, как любая торжественная месса, которую члены традиционных церквей могли бы служить в этом старинном каменном соборе

Религиозные ритуалы присущи практически любой человеческой культуре, при этом им свойственно бесконечное многообразие форм. Но в каждом известном нам ритуале справедлив следующий принцип: если религиозный ритуал действенный (а это не всегда так), он меняет когнитивное и эмоциональное восприятие Я мозгом таким образом, что религиозный человек ощущает сокращение дистанции между Я и Богом.

Разумеется, не все ритуалы имеют религиозный характер. В нашей жизни есть масса действий и обычаев ритуального типа чисто социального или гражданского характера: сюда входят некоторые действия политиков, инаугурации или коронации, юридические процедуры, обычаи, связанные с праздниками или ухаживанием, и даже спортивные мероприятия. У таких структурированных действий может и не быть никакого религиозного смысла, но, как и ритуалам, им свойственны ритмы и повторы, и они призваны сделать отдельного человека участником группы или события. Такие секулярные обычаи показывают нам место ритуала в повседневной жизни как механизма для достижения социальной сплоченности, который помогает человеку отложить в сторону свои личные дела и посвятить себя коллективным интересам ради общего блага. Социальная ценность ритуала, быть может, и служит важнейшим объяснением появления ритуализированного поведения.

Эволюционные корни ритуала

Антропологи уже давно пришли к выводу, что ритуалы в древнейших человеческих сообществах способствовали выживанию, поддерживая в данном клане или племени чувство особой идентичности и общей судьбы[91]. Ритуал постоянно напоминал членам племени о том, что к ним благоволит то божество, которому они поклоняются, и что они в каком-то смысле представляют собой его избранников. Чувство своего особого предназначения резко отличает их от членов других племен, укрепляет связи между ними и позволяет хранить устойчивую групповую идентичность, несмотря на изменение состава племени. В результате данное племя действует более согласованно и успешно, а его члены приобретают особые преимущества: коллективную защиту от врагов, совместное использование ресурсов, создание правил и законов. – Это недоступно обособленному одиночке.

Немногие аналитики станут отрицать, что ритуалы дают человеку эволюционные преимущества, а это означает, что у ритуального поведения есть биологические корни[92]. Но вплоть до 1970-х годов исследователи не обращали на это внимания. На протяжении большей части современной эпохи было принято считать, что ритуал есть чисто культурное явление, продукт социальных условий, а не особый биологический феномен. Вследствие этого ученые не прилагали усилий к изучению физиологических аспектов ритуалов человека.

На протяжении трех последних десятилетий – во многом благодаря труду Юджина д’Аквили и его коллег Чарльза Лафлина и Джона Мак-Мануса – в изучение ритуала включили исследование его биологического аспекта[93]. В результате ученые собрали немало свидетельств, указывающих на связь ритуала с эволюцией, и наблюдений, демонстрирующих значительное и удивительное сходство между ритуалами человека и животных.

У ритуального поведения биологические корни

Так, в своей базовой форме ритуалы животных состоят из структурированных и упорядоченных реакций: танцев, подачи голоса, покачивания головой и тому подобного, – имеющих ритмичный и упорядоченный характер. Эти типы поведения бывают крайне драматичными и причудливыми, и они могут не выполнять никакой практической функции вне контекста ритуала. Они, похоже, указывают на то, что ритуальное действие радикально отличается от обычного поведения, а это значит, что животное, участвующее в ритуальном действии, занимается чем-то особым.

Ритуалы и церемонии человека, несомненно, напоминают ритуалы животных[94]. Ритм и повторение, например, входят почти во все ритуалы человека, начиная от величественной каденции григорианского гимна и кончая ритмами полинезийского танца плодородия. Ритуалы человека также носят характерные черты особого поведения: все эти поклоны, медленные процессии, торжественные жесты рук и тому подобное не выполняют практических функций в повседневной жизни. Как считают биологи, ритуалы выполняют сходные важные функции и у человека, и у животных: они смягчают проявления агрессивности между членами группы и укрепляют их социальные связи друг с другом.

Эти устойчиво встречающиеся сходства говорят о том, что у ритуалов животных и человека есть общий эволюционный источник. Они также позволяют думать, что на своем простейшем уровне ритуальное поведение возникло как фундаментальная форма коммуникации, которая была призвана помочь отдельной особи признать и понять поведение других особей, которые могут играть важную роль в ее жизни и чье поведение может благоприятно или негативно повлиять на выживание этой особи.

На относительно еще более примитивных уровнях ритуальное поведение, вероятно, помогает животным сообщить о своих намерениях и понять намерения других окружающих животных, что снижает возможность взаимного непонимания, потенциально приводящего к возникновению конфликта[95]. Так, ритуалы приветствия и взаимной чистки дают возможность отдельным особям заявить о своих дружелюбных намерениях, в то время как ритуалы подчинения позволяют «нижестоящим» животным «продемонстрировать уважение» к доминирующим членам группы, что поддерживает существующую социальную иерархию. Такого рода поведение снижает напряженность, повышает личную безопасность особи и поддерживает устойчивое социальное равновесие группы. Подобное поведение встречается и в жизни человека: рукопожатия, объятия или дарение подарка, например, представляют собой человеческие ритуалы приветствия, а кроме того, обычаи и воспитание учат нас вести себя особым образом, когда мы взаимодействуем с учителями, начальниками и другими авторитетными людьми.

В своей наиболее примитивной форме коммуникативная сила ритуала дает даже самым примитивным существам возможность передавать и получать сообщения, что создает основу для значимых актов взаимодействия. Рассмотрим, например, ритуал ухаживания одного вида бабочек под названием перламутровка большая лесная[96]. Когда самец этого вида находит потенциальную пару, он начинает кружить вокруг самки, демонстрируя свои любовные намерения, так что ей остается только взлететь. Когда самка поднимается в воздух, самец описывает вокруг нее несколько кругов, почти касаясь ее тела своими крыльями. Затем пара совершает особый полет, в процессе которого самец быстро и с ловкостью акробата оказывается то над самкой, то под ней, в то время как она плавно и мерно скользит вперед, выражая свое одобрение партнеру. Когда этот полет завершен, бабочки опускаются на землю и обмениваются своими запахами. В целом самец должен совершить семь отдельных действий, а самка правильным образом ответить на каждое из них, прежде чем они могут начать спариваться.

Практически у всех видов животных встречается тот или иной ритуал ухаживания. У высших животных процесс ухаживания выполняет несколько очевидных и важных функций: скажем, демонстрация ловкости и физической силы самцом позволяет самке судить о том, насколько ценен для нее данный партнер. Но зачем нужны все эти причудливые церемонии таким простым существам, как бабочки? Что этот ритуал ухаживания может значить для них?

Похоже, для бабочек этот ритуал имеет смысл лишь тогда, когда он сводится к своей чистой нейробиологической сути. Ритуальный танец бабочек представляет собой чистый обмен неврологической информацией, который позволяет четко идентифицировать каждую особь как подходящего для другого партнера и служит недвусмысленным заявлением об их желании спариться[97]. Собственно причудливость и сложность составляют важную часть этого ритуала как коммуникации – они делают язык этого вида неповторимым и точным, тем самым снижая вероятность неэкономных и потенциально опасных поступков. Например, они не позволяют самцу перламутровки спариваться с самкой неподходящего вида или, если уж на то пошло, с дрожащим на ветке пестрым листком.

Фундаментальная гармония взаимопонимания между «романтически настроенными» бабочками есть результат так называемого биологического «резонанса» между ними, который вступает в действие в ответ нервной системы обоих партнеров на повторяющиеся ритмы брачного полета. С нейробиологической точки зрения бабочки «вибрируют» в гармонии, подобно паре камертонов. Чувство близости и общей цели позволяет им выйти за рамки инстинктов самосохранения, которые обычно заставляют их избегать взаимодействия с другими, и это дает им богатые преимущества для выживания, которыми они не обладают в одиночку[98]. Вследствие преодоления этих ограничений инстинктов они обретают возможность приближаться друг к другу и спариваться.

В таком простом смысле ритуальное поведение укоренено в генах примитивных существ. У таких, как бабочки, сложное ритуальное поведение жестко закреплено – простая нервная система этих насекомых не способна справиться с амбивалентностью даже самой малой степени. Им нужна простейшая система выбора: передо мной бабочка или нет, я могу с ней спариваться или нет.

Животные, обладающие более сложной нервной системой, лишены столь жестких ограничений – скажем, кошка, выбирая себе пару, способна вести себя куда более утонченно, – а потому и структура их ритуалов куда более гибкая. Однако исследования показывают, что даже у животных с достаточно сложной организацией неврологическая коммуникация остается важным компонентом ритуального поведения[99]. Повторные ритмичные общие действия животных – подобные тем, что используются в их ритуалах, – повышают уровень возбуждения лимбической системы, но лишь в том случае, если эти действия совершают животные одного вида. Тот факт, что лимбическая система реагирует лишь у животных одного вида, указывает на то, что в данных случаях в той или иной форме наблюдается феномен неврологического резонанса. А само возникновение такого резонанса означает, что ритуальное поведение может влиять на самые сложные функции ума животного, так что ритуал способен изменять эмоции и настроение.

Наши ритуалы всегда о чем-то говорят: они излагают истории, которые придают ритуалам смысл и силу

У человека, обладающего сложным мозгом, ритуальное поведение почти всегда затрагивает мышление и чувства высшего уровня. Наши ритуалы всегда о чем-то говорят: они излагают истории, которые придают ритуалам смысл и силу. Эти истории критически важны для действенности ритуала, который у людей предназначен отвечать на конкретные культурные потребности, так что эти потребности его и формируют. Однако мы считаем, что корни ритуалов и церемоний всех человеческих сообществ, от самых примитивных до самых развитых, растут из нейробиологической потребности всех живых существ выйти за ограничивающие рамки своего Я.[100]

Если рассматривать его с нейробиологической точки зрения, ритуал человека обладает двумя важнейшими характеристиками. Во-первых, он генерирует эмоциональные реакции разной степени интенсивности, сопровождающиеся субъективными переживаниями спокойствия, экстаза и удивления; а во-вторых, он порождает состояния единства, которые, в религиозном контексте, часто воспринимаются как духовная трансцендентность того или иного уровня[101]. Оба этих свойства, как мы полагаем, имеют нейробиологическое происхождение.

Ритуал, биология и трансцендентность

Способность ритуала человека порождать чувство трансцендентного единства объясняется, как мы считаем, воздействием ритмического ритуального поведения на гипоталамус и автономную нервную систему и, в итоге, на все остальные части мозга. Как показывают исследования, такие формы поведения, связанного с духовностью, как молитва, богослужение и медитация, могут привести к снижению артериального давления, частоты сердечных сокращений и дыхательных движений, уровня гормона кортизола в крови и позитивным изменениям состояния иммунной системы[102]. Поскольку все эти функции регулируют гипоталамус и автономная система, очевидно, что ритуал воздействует на автономные состояния.

Сначала ритмичное поведение в процессе ритуала тонко меняет автономные реакции систем умиротворения и возбуждения. Если это быстрые ритмы – как, скажем, в случае танцев суфиев или диких вудуистских обрядов, – система возбуждения активизируется все сильнее и сильнее. Такое повышение уровня нейронной активности может стать предметом внимания для гиппокампа, дипломата лимбической структуры, несущего ответственность за поддержание равновесия работы мозга.[103]

В гиппокампе разные части мозга обмениваются между собой информацией. В то же время этот центр нередко выполняет функцию шлюза, регулируя поток нервных стимулов, поступающих к разным областям мозга. Такая регуляция позволяет избежать чрезмерной активности и хранит мозг в состоянии относительного равновесия. Скажем, когда гиппокамп ощущает, что активность мозга достигла крайне высокого уровня, он сдерживает поток нервных импульсов – то есть фактически тормозит активность мозга, – до тех пор, пока деятельность мозга не войдет в нормальные рамки. В результате такого торможения некоторые мозговые структуры получают меньше стимулов, чем обычно, так что им сложнее должным образом выполнять свои функции.

Одна из таких структур – ориентационно-ассоциативная зона, то есть та часть мозга, которая помогает нам отличать Я от остальных частей мира и помещать это Я в пространство. Данная зона должна постоянно получать сенсорную информацию, чтобы хорошо выполнять свою задачу. Когда поток информации прерывается, она работает с теми данными, что ей доступны. Если говорить языком неврологии, зона ориентации переживает деафферентацию – она вынуждена действовать в условиях недостатка или отсутствия сенсорных данных. При деафферентации эта структура, вероятнее всего, будет более мягко и неопределенно определять границы Я. Таким смягчением границ Я, как мы полагаем, объясняются те переживания единства, которые часто упоминают участники ритуалов.

Тот же самый нейробиологический механизм, который стоит за ощущением единства, может прийти в действие несколько иным путем у тех, кто интенсивно занимается ритуальными действиями с медленным ритмом, такими как песнопения или созерцательная молитва. Медленные ритмичные действия стимулируют умиротворяющую систему, которая, если она активизируется в высшей степени, непосредственно включает тормозной эффект гиппокампа, так что возникает деафферентация зоны ориентации, а это в итоге приводит к смягчению чувства Я в мозге и делает возможными переживания единства, которые в первую очередь и призваны создавать религиозные ритуалы.

Ритуал и эмоции

Опыт единения, вызванный участием в ритуале, всегда сопровождают яркие эмоциональные состояния, которые сами по себе есть результат ритмичных действий[104]. Повторяющиеся действия во время ритуальных танцев или песнопений могут оказывать заметное влияние на лимбическую и автономную нервные системы, а они обе участвуют в создании эмоций и настроения. Одно исследование показало, что под воздействием повторяющихся звуковых и визуальных стимулов – скажем, ритуальных танцев или исполнения песнопений – ритмы мозговой коры могут порождать не поддающиеся описанию крайне приятные эмоции[105]. Другая работа продемонстрировала, что ритмические действия способны активизировать несколько сенсорных зон одновременно. В сочетании с иными элементами ритуала – такими как пост, гипервентиляция или вдыхание кадильного дыма или других благовоний – мультисенсорная стимуляция может влиять на физиологию тела таким образом, что это приводит к возникновению измененных состояний сознания.

Эмоции, сопровождающие вызванные ритуалом состояния, чаще всего объясняются воздействием ритмичных повторов на автономную нервную систему и головной мозг. Однако на интенсивность этих эмоциональных состояний могут оказывать влияние и другие компоненты ритуального поведения. Так, ритуалы часто включают особые «знаковые действия» – скажем, их участники могут медленно кланяться, ложиться на пол, отводить руки или делать что-то еще, что по форме или значению привлекает к себе внимание как нечто необычное, отличающееся от повседневных практичных действий[106]. Странность этих действий привлекает внимание «сторожа» – миндалевидного тела. Хотя этот центр следит за знаками потенциальных возможностей и опасностей, необъяснимые движения, к каковым относятся знаковые действия ритуалов человека, могут с легкостью привлечь и удерживать его внимание на протяжении необычно продолжительных отрезков времени.

Если стимуляция миндалевидного тела продолжается достаточно долго, то, например, животное часто начинает чувствовать страх, раздражение и желание убежать. Возможно, во время совершения ритуала знаковые действия привлекают внимание миндалевидного тела, что вызывает умеренный страх или реакцию возбуждения, как это происходит с животными при электрической стимуляции данной структуры мозга. В сочетании с блаженством наивысшего умиротворения такое возбуждение может показаться переживанием «священного трепета».

Это ощущение трепета может усилить особый запах, чем, вероятно, и объясняется использование каждения или благовоний на религиозных церемониях[107]. Средняя часть миндалевидного тела получает нервные импульсы от обонятельной системы, так что под воздействием сильного запаха «сторожевой пес» может привести мозг в состояние готовности или породить умеренное чувство страха. Исследования также показали, что некоторые запахи вызывают крайне специфичные эмоциональные реакции: лаванда, например, пробуждает ощущение релаксации и покоя, в то время как уксусная кислота вызывает ощущение злости и отвращения[108]. Когда участники ритуалов одновременно вдыхают особые ароматы, совершают знаковые действия и слышат повторяющиеся звуки – скажем, когда священник, размахивая кадилом, приостанавливается, чтобы приклонить голову и преподать благословение во время молитвы, где звучат возгласы и ответы, – стимуляция миндалевидного тела может привести к усилению религиозного чувства.

Когда участники ритуалов одновременно вдыхают особые ароматы, совершают знаковые действия и слышат повторяющиеся звуки, вызванная этим стимуляция миндалевидного тела может привести к усилению религиозного чувства

Эмоциональную силу религиозных ритуалов может также увеличивать гипоталамус, который в ответ на возбуждение может привести к развитию позитивно окрашенных психологических состояний от легких приятных ощущений до чувства экстаза.[109]

Эмоциональные реакции любого рода несомненно имеют отношение к активности автономной нервной системы[110]. Это особенно верно в случае сильных эмоций, вызванных ритуалами. Однако исследования показывают, что самой по себе активности автономной системы недостаточно для создания интенсивных эмоциональных состояний, переживаемых во время участия в ритуале. Так в нескольких экспериментах исследователи обнаружили, что химическая стимуляция автономной системы не активизирует мозговые центры эмоций, но это способны сделать ритмичные действия ритуала[111]. Из этого следует, что эмоциональные реакции на ритуал зависят от притока сенсорных импульсов и, что еще важнее, от когнитивного контекста, в котором совершается религиозный ритуал[112]. Вероятно, одной лишь стимуляции автономной системы недостаточно для возникновения эмоциональных состояний, связанных с ритуалом, здесь нужны также идеи, обладающие большим психологическим или эмоциональным зарядом. Это подтверждает одно исследование занятий медитацией, которое показало, что участники медитации, использующие мантры с каким-либо личным значением (в отличие от абстрактных слов или звуков), чаще достигали измененных состояний сознания.[113]

Чтобы человеческий ритуал мог эффективно воздействовать на все части мозга и тела, поведение в нем должно соединяться с идеями; именно такой синтез ритма и значимости придает ритуалу силу

Иными словами, чтобы человеческий ритуал мог эффективно воздействовать на все части мозга и тела, поведение в нем должно соединяться с идеями; именно такой синтез ритма и значимости придает ритуалу силу.

При участии в религиозном ритуале глубокая вера в существование Бога и в то, что человек способен общаться с великой реальностью или силой, дает огромную энергию (стимуляцию мозга) тому, кто участвует в молитве или пении гимнов. Однако антропологи обратили внимание на то, что даже секулярные ритуалы указывают на концепции, которые можно назвать духовными – так, патриотические ритуалы говорят о том, что нация, или какая-то идея, или даже просто флаг, «священны», в то время как рукопожатие и подобные ритуалы подчеркивают, что священным является каждый человек.

В каком-то смысле каждый ритуал превращает значимые идеи в переживание, захватывающее все тело. Идеи, которые одушевляют религиозные ритуалы, коренятся в особых повествованиях и мифах.

Как ритуал связан с мифом

Когда переживание единства, порожденное нейробиологической стороной ритуала, возникает в религиозном контексте, обычно оно воспринимается как опыт близости с Богом. В этом смысле ритуал дает неврологическое решение той фундаментальной проблемы, с которой вынуждены иметь дело все системы мифологии, – а именно, с той головокружительной дистанцией, которая, как обычно думают, лежит между людьми и их богами. По словам Джозефа Кэмпбелла, эта экзистенциальная дилемма составляет «одну из великих историй мифа о том, что изначально мы жили в единстве с духовным источником, но затем отделились от него и ищем, как к нему вернуться».[114]

О восстановлении изначального союза между человеком и его духовным источником говорит практически любая известная нам вера, от первобытных мифов доисторических охотников до великих религий, которые процветают сегодня. Так, в христианском богословии Иисус открывает нам путь к Богу; буддисты верят, что такого единства можно достичь, следуя учению Будды, а в исламе примирение происходит через подчинение верующего воле Аллаха.

Подобные убеждения, отраженные в священных текстах, создают надежную основу для веры и могут действенно смягчать экзистенциальные страхи. Но в итоге эти убеждения, даже самые яркие, есть просто идеи, и потому в них верят только умом и в уме. Однако нейробиология ритуала превращает эти идеи в переживания, в сенсорные и когнитивные события ума и тела, которые как бы обладают реальностью. Когда мы, участвуя в ритуале, внутренне ощущаем присутствие Бога, это доказывает нам, что утверждения священных текстов истинны.

Члены Римско-католической церкви, например, могут чувствовать глубочайшую близость и единство с Иисусом, когда они участвуют в таинстве Евхаристии, в котором исполняются обетование Христа о единстве и обретении вечной жизни. Подобным образом, буддисты используют медитацию и другие созерцательные ритуалы, чтобы преодолеть свою привязанность к эгоистичному Я и все нравственные страдания, вызванные этой привязанностью, чтобы потерять себя в мирном единстве с бытием, которое так ярко изображал Будда. Таким образом, нейробиологическое воздействие ритуала на его участника придает реальность историям и мифам священных текстов. В этом и состоит первоочередная функция религиозного ритуала – сделать духовные истории духовным переживанием; превратить убеждение в то, что можно почувствовать. Вот почему дервиши вертятся вокруг своей оси, монахи поют гимны, мусульмане повергаются ниц на землю, а первобытные охотники, надеясь заручиться благорасположением великого духа животных, облекались в шкуры медведей и волков и совершали ритуальный танец вокруг огня.

Когда мы, участвуя в ритуале, внутренне ощущаем присутствие Бога, это доказывает нам, что утверждения священных текстов истинны

Вероятно, в каждую эпоху и в каждом обществе люди интуитивно находили способы использовать нейробиологические механизмы таким образом, что они наделяли ритуал трансцендентной силой, так чтобы он мог через особое поведение воплощать в жизнь наиважнейшие мифы. «Невозможно найти ни одного человеческого сообщества, – говорит Джозеф Кэмпбелл, – в котором мифологические мотивы не проигрывались бы на богослужении и в церемониях, где бы их не толковали пророки, поэты, богословы или философы, где бы они не воплощались в искусстве, не прославлялись в песнопениях и особенно где бы они не фигурировали в экстатических видениях, дающих людям великую силу».[115]

Религиозный ритуал превращает убеждения в опыт

Почему же человек как бы вынужден воплощать свои мифы в действиях – «проигрывать», по словам Кэмпбелла, те все воссоединяющие решения, которые мифы обещают дать? До недавнего времени антропологи в основном объясняли стремление совершать ритуалы чисто культурными факторами. В обществах совершаются ритуалы, предполагали они, потому что люди с течением времени поняли, что ритуальные действия вносят великий вклад в общее благо. Как мы уже говорили, ритуалы и в самом деле крайне важны для общества, однако, поскольку мы все больше вникаем в нейробиологию, мы склонны думать, что стремление к ритуальному действию коренится в чем-то более глубоком, нежели культурные потребности данного общества. Новые познания позволяют нам предположить, что люди воплощают свои мифы в поведение, повинуясь биологическим операциям мозга.

Почему мы воплощаем мифы в действие

Все движения нашего тела начинаются в той части мозга, которую называют премоторной зоной. Эта зона планирует движения и затем начинает их, давая нужные указания моторной зоне мозга, которая уже передает необходимые импульсы определенным группам мышц. Точный контроль над движениями и двигательными реакциями крайне важен для выживания всех высших организмов, и потому действия премоторной зоны стали важным фактором работы мозга животных в целом.

В мозге человека премоторная зона также служит физиологической базой для связанных с ней, но более сложных структур. Ассоциативная зона внимания (которую также называют префронтальной корой) в первую очередь отвечает за фокусировку внимания, создает чувство воли и служит посредником для эмоций. Однако у нее существуют рудиментарные связи с моторной зоной через премоторную зону, из которой она и возникла в процессе эволюции, так что ассоциативная зона внимания также может инициировать движения. Фактически, если бы не тормозящее воздействие со стороны лобной мозговой доли, зона внимания побуждала бы нас воплощать в движения все наши мысли.[116]

На это указывают некоторые патологические состояния, такие как инсульт, опухоли или некоторые болезни, при которых лобная доля перестает оказывать свое тормозящее действие. К таким патологиям относится одно редко встречающееся состояние под названием латах. Его жертвы автоматически выполняют все команды, которые слышат, а иногда обыгрывают в движениях и то, что видят. Одним из первых это редкое заболевание описал в XIX веке невропатолог Жиль де ля Туретт. Он зафиксировал свои встречи в Малайзии с некоторыми людьми, страдающими латахом, которых он называл «прыгунами».[117]

«Двум прыгунам, – писал он, – стоящим рядом, велели бить, и они начали бить друг друга, причем оба делали это очень сильно. Когда команды отдаются быстро и громким голосом, прыгун их воспроизводит. Если ему велят бить, он бьет, если велят бросить, он бросает любую вещь, которая у него в руках».

Туретт также описал встречу с женщиной, страдающей таким же заболеванием. «Я говорил с ней не менее десяти минут, и притом не мог заметить ничего ненормального в ее поведении или речи, – писал он. – Внезапно тот, кто ее привел, сбросил с себя верхнюю одежду. К моему ужасу моя почтенная гостья вскочила и разорвала свою кабайю. Несмотря на мои мольбы, она таким же образом расправилась со всей одеждой, что на ней была».

Туретт ясно показал, что это странное поведение не было результатом психотического отрыва от реальности. Каждая жертва этого состояния, говорит он, «прекрасно понимала, что демонстрирует психологические причуды, и сожалела о своем унижении».

Существуют и другие подобные болезни: например, люди, страдающие эхопраксией, навязчиво воспроизводят все те действия, которые они видят, а при эхолалии человек повторяет то, что он слышит[118]. Как и латах, это не психотические состояния, но неврологические проблемы, вероятно, обусловленные нарушением работы тормозящих нервных центров, из которых на первом месте стоит ассоциативная зона внимания. Тот факт, что такое торможение необходимо, чтобы помешать нам рабски проигрывать в движениях все наши мысли, говорит о наличии в мозге врожденной тенденции претворять мысли в действия. И на самом деле, даже при нормальной работе мозга эта тенденция может неожиданно проявиться в том, например, что в разговоре мы пользуемся руками, или в том, что при неверном ударе в гольфе мы наклоняемся, как будто совершая попытку исправить ошибку игрока.

Врожденное навязчивое стремление проигрывать наши мысли в поведении, быть может, служило важной цели в процессе эволюции. Психическая репетиция некоторых важных действий – скажем, бегства, схватки, выслеживания или убийства добычи – возможно, позволяла совершенствовать нужные способности и лучше выполнять эти задачи в реальной жизни. Действительно, многие спортсмены, готовясь к соревнованиям, мысленно представляют себе соответствующие действия; подобное делают музыканты и другие люди, которым приходится выступать перед публикой.[119]

Страницы: «« 12345 »»

Читать бесплатно другие книги:

Можно ли доверять мужчине, который обманом привязал тебя к себе? Мой ответ – нет. Скрепленный древни...
Еще несколько лет назад руководители многих организаций, чей бизнес генерирует большие объемы операц...
Юрий Серов уже бывал на Эльбрусе, поднимался он и на Килиманджаро. Он считал себя опытным восходител...
Это мои эмоции.Мое вдохновение.Мои бессонные ночи.Мечты.Про моего человека.Про меру моих чувств…Это ...
Вы держите в руках незаменимую книгу для каждого, кто готов стать признанным лидером. В ее основе ле...
Дневник «Голод» — это первая глава моей книги «21». Это вызов самой себе. Первый шаг на пути к измен...