Вспомнить все: Моя невероятно правдивая история Шварценеггер Арнольд

Глава 20

Последний киногерой

В Голливуде у всех рано или поздно случается провал. В определенный момент каждому неизбежно достается по полной. Летом следующего года настал мой черед, с «Последним киногероем». Мы обещали представить новый суперхит, «самый кассовый фильм 93-го года» и «лучший фильм лета». «Терминатор-2: Судный день» стал самым успешным фильмом 1991 года, и мы ожидали, что «Последний киногерой» также поднимется на вершину.

Хитом того лета стал «Парк Юрского периода» Стивена Спилберга, который в конечном счете превзошел даже «Инопланетянина» и стал самым успешным фильмом за всю историю кино. А мы же сняли фильм, которому недоставало динамики, и к тому же мы крайне неудачно выбрали время для его премьеры — следующие выходные после премьеры «Парка». Едва выйдя на экраны, «Последний киногерой» был подвергнут резкой критике. Заголовок на первой странице «Верайети» гласил: «Ящерицы пожирают обед Арнольда».

Однако на самом деле «Последний киногерой» собрал неплохие деньги, и неудачей его можно было рассматривать только по сравнению с тем, что от него ожидали. Если бы я не был такой большой звездой, никто ничего бы не заметил. Мне было жаль этот фильм, потому что саму его идею я находил весьма удачной. Он сочетал в себе элементы боевика и комедии — двух жанров, в которых я преуспел. Чтобы расширить зрительскую аудиторию, мы сняли фильм категории «детям до 13» — большое веселое приключение, пародия на боевик, без излишнего насилия, сквернословий и секса. Я снялся в роли Джека Слейтера, следователя полиции Лос-Анджелеса, привыкшего работать в одиночку. Также я выступил в роли исполнительного продюсера фильма — то есть, мне пришлось заниматься всеми стадиями проекта: работа над сценарием, выбор режиссера и актеров, поиск студии, осуществляющей финансирование, распространение, продвижение на кинорынок, определение бюджета, контракт с рекламным агентством, выпуск на зарубежные экраны и так далее. Увеличение ответственности только радовало меня. В прошлом я уже принимал активное участие в работе над своими фильмами, составляя условия договора, выбирая режиссера и, разумеется, занимаясь продвижением на рынке. Но порой, когда я просил: «Дайте мне посмотреть эту афишу» или «Давайте подберем фотографию получше», я чувствовал, что суюсь не в свое дело. Теперь же я мог заниматься абсолютно всем, начиная от планирования рекламных роликов и до утверждения прототипов игрушек Джека Слейтера.

Сюжет строится вокруг подростка по имени Дэнни Мэдиган, одиннадцатилетнего мальчишки, страстно влюбленного в боевики. Он обожает такие фильмы и знает о них абсолютно все. Дэнни получает волшебный билет, позволяющий ему попасть в последний фильм с участием Джека Слейтера, его самого любимого героя.

Я был счастлив, что режиссером мне удалось пригласить Джона Мактирнана, снявшего «Хищника», а также «Крепкий орешек» и «Охоту за „Красным октябрем“». Джон всегда отличался поразительной проницательностью, и в случае с «Последним киногероем» именно из его слов я впервые понял, что у нас будут кое-какие проблемы. Как-то раз, проработав в Нью-Йорке на съемках до трех часов ночи, мы сидели в баре, и Джон сказал: «На самом деле мы снимаем еще одного „Инопланетянина“». Услышав это, я со щемящим сердцем подумал, что, возможно, вся эта мысль относительно категории «детям до 13» была ошибкой. Несмотря на то что в другой главной роли был задействован подросток, зрителям, возможно, не понравится то, что я снял боевик для семейного просмотра. Такое сошло с рук Харрисону Форду в фильме «В поисках утерянного ковчега», но мне этого не простят. Да, конечно, я снимался в комедиях, однако это совершенно другое дело, поскольку никто и не ждет, что в комедиях будут взрывать и убивать. Но представляя фильм как боевик, необходимо обеспечить динамичный сюжет. Второй «Конан» провалился, потому что мы подогнали его под категорию «семейного просмотра». И теперь нам оставалось только надеяться, что обилие потрясающих трюков и бьющая через край энергия обеспечат успех «Последнему киногерою».

На тот момент мысль о более мягком, более теплом боевике казалась правильной. Губернатор Арканзаса Билл Клинтон только что одержал победу над Джорджем Бушем на президентских выборах 1992 года, и средства массовой информации пестрели рассказами о том, как дети послевоенной поры приходят на смену поколению военного времени и как Америка разворачивается прочь от насилия. Журналисты, освещающие проблемы шоу-бизнеса, писали: «Любопытно, что в этой ситуации будут делать такие закоренелые ветераны боевиков, как Сильвестр Сталлоне, Брюс Уиллис и Арнольд Шварценеггер. Действительно ли нынешний зритель хочет больше мира и любви?» И я хотел идти в ногу с этой тенденцией. Поэтому когда изготовители игрушек показали мне опытный образец куклы Джека Слейтера, я забраковал предложенное оружие. «Сейчас на дворе девяностые годы, а не восьмидесятые». Вместо того чтобы размахивать огнеметом, игрушечный Джек Слейтер просто потрясает кулаком и говорит: «Ошибочка вышла!» — эту фразу Слейтер постоянно повторяет плохим ребятам. На упаковке было написано: «Будьте умными. Никогда не играйте с настоящим оружием».

Мы бросили все силы на рекламу и продвижение фильма. Помимо активных игрушек, мы получили лицензию на всевозможные видеоигры, вложили 20 миллионов долларов в рекламную кампанию, проведенную сетью ресторанов быстрого обслуживания «Бургер кинг», и 36 миллионов долларов в «прогулочные фильмы», которые должны были крутить в парках развлечений. Но лично я был в восторге оттого, что космическое агентство НАСА выбрало именно наш фильм для проведения первой в истории рекламной кампании в открытом космосе. Мы написали «Последний киногерой» и «Арнольд Шварценеггер» на корпусе ракеты, после чего провели общенациональную лотерею, победители которой получили право нажать пусковую кнопку. Кроме того, мы закрепили надувную куклу Джека Слейтера размером с четырехэтажный дом на плоту, плавающем у самой набережной Канн во время кинофестиваля, проходившего в мае, а я установил свой личный рекорд, всего за двадцать четыре часа дав сорок интервью для телевидения и сорок четыре интервью для печатных изданий.

Тем временем выход фильма задерживался. На момент первого и единственного пробного показа «Последний киногерой» был еще настолько сырым, что продолжительность его превышала два часа двадцать минут, и многие реплики нельзя было разобрать. К концу просмотра зрители уже откровенно зевали. После этого график стал настолько плотным, что времени для новых пробных показов просто не осталось. Мы были вынуждены идти вслепую, без обратной связи, необходимой, чтобы отточить фильм до совершенства. И, тем не менее, никто в студии не хотел откладывать премьеру, поскольку в этом случае возникло бы впечатление, будто у нас возникли какие-то проблемы. Я согласился.

Как выяснилось, «Последний киногерой» понравился многим. Однако в кино этого недостаточно. Фильм должен не просто понравиться; зритель должен страстно его полюбить. Грандиозный успех обеспечивается людской молвой, так как хотя в первую неделю показа в продвижение фильма можно вложить и двадцать пять, и даже тридцать миллионов долларов, продолжать так и дальше невозможно.

По мере приближения премьеры нехорошие предчувствия нарастали. Возможно, из-за «Парка Юрского периода» кассовые сборы в первую неделю получились меньше того, на что мы рассчитывали: 15 миллионов долларов вместо ожидаемых 20. А когда я понял, что зрители выходят из кинотеатра не горячими, а лишь теплыми, говоря: «Ну, в общем-то, фильм неплохой», я понял, что это катастрофа. И действительно, во вторую неделю проката сборы упали на 42 процента.

Критика вышла далеко за пределы неудачи «Последнего киногероя». С моей карьерой в кино все кончено, она осталась в истории. Журналисты обрушились на все, что я сделал в кино, словно говоря: «Ну что можно ожидать от человека, который работает с Джоном Милиусом и грозится сокрушить всех своих врагов? Вот мир, в котором он хочет жить. Мы же хотим жить в мире, в котором есть сострадание».

Припомнили мне и мои политические взгляды. Пока я был на волне, никто не попрекал меня тем, что я республиканец, несмотря на то что Голливуд и журналисты, пишущие о кино, в целом либералы. Но теперь, когда я поскользнулся, можно было выплеснуть все. Рейган и Буш сошли со сцены, республиканцы остались в прошлом, как и пустые боевики и прочий мусор «для настоящих мужчин». Теперь пришло время Билла Клинтона, Тома Хэнкса и фильмов, наполненных смыслом.

Я отнесся к критике философски, стараясь не обращать на нее внимания. К тому времени у меня уже выстроилось в очередь несколько проектов: «Правдивая ложь», «Стиратель», «Подарок на Рождество», — достаточно для того, чтобы быть уверенным, что один фильм, отправленный в сортир, никак не скажется ни на моей карьере, ни на финансовом состоянии. Я сказал себе, что ничего страшного не произошло, потому что рано или поздно взбучку получает каждый. Все то же самое могло случиться с другим фильмом. Это могло произойти еще через три года. Или еще через пять лет.

Однако как я ни убеждал себя, как не успокаивал, мне приходилось несладко. Я переживал по поводу того, что мой фильм провалился и не собрал денег. Переживал по поводу тех жутких статей, которые появились в прессе. Переживал по поводу того, что этот год называли для меня неудачным. У меня в голове постоянно спорили два голоса. Первый говорил: «Черт возьми, господи, как же это ужасно!» А второй отвечал: «А теперь, Арнольд, давай посмотрим, из чего ты сделан. Посмотрим, есть ли у тебя мужество. Посмотрим, насколько прочные у тебя нервы. Насколько толстая кожа. Посмотрим, сможешь ли ты разъезжать в своем кабриолете с опущенной крышей и улыбаться людям, осознавая то, что им известно о твоем провале. Посмотрим, справишься ли ты со всем этим».

Все эти мысли непрерывно крутились у меня в голове. Я ругал себя последними словами и в то же время старался подбодрить, гадая, как пережить эту полосу. В чем-то повторялась ночь после состязания за титул Мистер Олимпия 1968 года, когда я проиграл в финале Фрэнку Зейну.

Огромную поддержку оказала мне Мария. «Послушай, фильм хороший, — говорила она. — Быть может, он не оправдал ожиданий, но он хороший, и ты можешь им гордиться. А теперь давай двигаться дальше. Переходи к следующему проекту». Мы отправились отдохнуть в наш дом в Сан-Велли, штат Айдахо, играли там с детьми. «Не воспринимай все слишком серьезно, — говорила Мария. — Посмотри вокруг себя. Нужно думать об этом, а не о своем глупом фильме. Такие вещи приходят и уходят. И не забывай, что из твоих двадцати с лишним фильмов по крайней мере две трети были удачными, так что тебе не на что жаловаться».

Но, по-моему, она тоже была расстроена и очень стеснялась, когда нам звонили друзья. В Голливуде такие нравы. Друзья говорят: «Мне очень жаль, что у вас такие низкие кассовые сборы» тогда, когда на самом деле хотят просто посмотреть на твою реакцию. Поэтому Марии звонили знакомые и говорили что-нибудь вроде: «О, господи, я прочитала эту ужасную статью в „Лос-Анджелес таймс“. Господи, как же я вам сочувствую! Я могу чем-нибудь помочь?» И прочее в том же духе.

Все мы так поступаем. Человеческой натуре свойственно сопереживать чужим неприятностям. Я звонил Тому Арнольду, когда критики разносили в пух и прах его очередной фильм. Я звонил Сталлоне и говорил: «В задницу „Лос-Анджелес таймс“, в задницу всех этих ублюдков-журналистов. Ты замечательный талантливый актер!» Вот как надо поступать. Однако в то же время невольно думаешь: «А что он скажет?» Вот и мне звонили и говорили то же самое, с теми же самыми мыслями.

А когда человек стесняется своих неудач, как это было со мной, он склонен воображать, что весь мир сфокусирован на его провале. Я шел в ресторан, кто-нибудь окликал меня: «Привет, как поживаешь? Вижу, вышел твой новый фильм, это здорово!» А я думал: «Это здорово? Долбаный ублюдок! Разве ты не читал „Лос-Анджелес таймс?“» Однако на самом деле далеко не все читают «Лос-Анджелес таймс» и «Верайети» и смотрят каждый новый фильм. Вероятно, бедняга ничего не знает и просто хочет сказать что-нибудь приятное.

Для того чтобы излечить меня от страданий, достаточно было одного нового успешного фильма. Еще не успело закончиться лето, а я уже снова был в прицеле камер Джима Кэмерона, скакал на черном жеребце по центральным улицам Вашингтона, преследуя террориста на мотоцикле. «Правдивая ложь» стала масштабной комедией, изобилующей захватывающими спецэффектами, такими как перестрелка между террористами, укрывшимися на верхних этажах небоскреба в Майами, и мной, сидящим в кабине реактивного «Харриера», и ядерный взрыв, стирающий с лица земли один из островов гряды Флорида-Кис. При этом в фильме также было много забавных запутанных сюжетных линий, в том числе мои взаимоотношения с женой, сыгранной Джейми Ли Кертис. Мой герой Гарри Таскер — супершпион в духе Джеймса Бонда, жена которого считает его обычным торговцем компьютерами. Джейми Ли так хорошо сыграла свою роль, что ее выдвинули за премию «Золотой глобус» в номинации лучшая комедийная актриса.

Впервые с «Правдивой ложью» я столкнулся в предыдущем году, когда мне позвонил Бобби Шрайвер и рассказал об одном французском фильме, по мотивам которого можно было бы снять римейк для американского зрителя. «Фильм называется „La totale!“, — объяснил Бобби. — Он про одного типа в духе агента-007, жена которого не догадывается, чем ее муж зарабатывает на жизнь. Порой он возвращается домой весь избитый и оборванный, и ему приходится изобретать какие-нибудь отговорки. Он выслеживает международных преступников, но при этом не может разобраться со своей семнадцатилетней дочерью, творящей безумные вещи».

— Похоже, фильм смешной, — сказал я.

— Да, да, это комедия и боевик. Зритель смеется, но при этом сюжет напряженный и динамичный.

Я позвонил агенту, занимающемуся распространением фильма, и попросил прислать копию. Я сразу же влюбился в «La totale!» Однако Бобби был прав: по американским меркам фильм был слишком статичный, и ему требовалось больше действия и энергии. «Джим Кэмерон, — подумал я. — Он собирался снимать „Человека-паука“, однако этот проект отвалился». Я позвонил Кэмерону и сказал: «Давай сделаем этот фильм вместе, так, как подскажет твое предчувствие, чтобы он получился большим».

Вскоре мы заключили договор с кинокомпанией «Фокс», и Джим сел за сценарий. Во всех его фильмах есть сильные женские образы, и он превратил Хелен Таскер из обычной домохозяйки в умную и сексуальную женщину со своей собственной тайной жизнью. Работая над сценарием, Джим постоянно звонил мне, чтобы посоветоваться. Как-то раз мы два дня проторчали в Лас-Вегасе, изучая, как я должен говорить со своей женой, как припру ее к стенке, заподозрив в любовной связи, что скажу террористу перед тем, как его убить, как поступлю, узнав, что моя дочь крадет у моего друга. В этих разговорах мы оттачивали ритмику диалогов. Время для проекта было выбрано как нельзя лучше: всего через несколько недель после провала «Последнего киногероя» мы занялись предварительной подготовкой, а 1 сентября уже приступили к съемкам.

Мы с Марией превратили съемки «Правдивой лжи» в приключение для всей семьи. К началу работ над фильмом Мария была на девятом месяце беременности, и, объявляя об уходе в отпуск по родам в своей передаче «От первого лица с Марией Шрайвер», она сказала зрителям: «Когда состоятся роды, Арнольд будет здесь, в Лос-Анджелесе. Тогда я возьму всю семью и поеду вместе с ним, чтобы посмотреть, долго ли продержусь в роли жены на съемках». Кэмерон устроил так, чтобы первые три недели до рождения Патрика мы снимали в Лос-Анджелесе. Затем съемочная группа перебралась в Вашингтон, и, естественно, через несколько дней ко мне присоединились Мария, Кэтрин, Кристина и малыш с няней.

Мы прожили в Вашингтоне месяц, и это была очень счастливая пора. Кэмерон, как обычно, предпочитал снимать по ночам. Поэтому я работал до рассвета, затем возвращался домой и спал до полудня, а во второй половине дня вставал и играл с детьми. Кэтрин было уже четыре года, а Кристине — два с половиной. Я возился с девочками и катал их на спине, а еще мы любили рисовать. Моя помощница Ронда, художница, вернула мне интерес к рисованию, которым я так любил заниматься в детстве. Я постоянно говорил о том, чтобы снова заняться этим делом, но у меня никогда не хватало терпения собрать необходимые принадлежности и попробовать. Но вот однажды в воскресенье Ронда пришла к нам домой с набором акриловых красок и холстом и сказала:

— В течение следующих трех часов мы будем рисовать.

— Хорошо, — согласился я.

Мы принялись за работу. Я выбрал из альбома, предложенного Рондой, картину Матисса, и стал писать копию: комната с ковром, пианино, цветок в вазе, стеклянные двери ведут на балкон, выходящий на море. Так я вернулся к живописи. И вот сейчас я рисовал пером и тушью замки, делал красочные рождественские открытки для Марии и детей. Мы с девочками великолепно проводили время вместе, рисуя и играя; я сделал ко Дню всех святых красивую картонную тыкву для Патрика и испек праздничный пирог со свечами.

На протяжении следующих нескольких месяцев мы кочевали, словно цыгане. Вместе со съемочной группой «Правдивой лжи» мы отправились в Майами, где я учил Марию и девочек кататься на водных лыжах. Затем мы перебрались в Ки-Уэст, потом в Род-Айленд, и наконец вернулись на Запад. По сравнению с моим супергероем — секретным агентом, мне гораздо лучше удавалось объединять семью и работу. Кэмерон организовал на съемочной площадке образцовый порядок, и каждый день после работы оставалось время на развлечения. И несмотря ни на что «Правдивая ложь» поставила передо мной множество сложных задач: и дело даже не в многочасовых изнуряющих занятиях танцами, на которых я упорно оттачивал искусство танго. Кэмерон изобретал все новые немыслимые трюки и спецэффекты, и помимо того, что в съемках принимали участие сорок восемь профессиональных каскадеров, он заставлял актеров самостоятельно выполнять многие трюки. Джейми Ли болталась на тросе под брюхом вертолета, который опускал ее на крышу машины, несущейся по мосту, соединяющему острова гряды Флорида-Кис. Я плавал в открытом море, спасаясь от стены огня. Я верил, что Кэмерон не направит нас по дороге, ведущей к смерти, но все же трюки по своей природе были очень рискованные, и в случае ошибки никто не мог гарантировать стопроцентную защиту.

Лично для меня самым опасным была скачка верхом на вороном жеребце. По сюжету Гарри Таскер преследует террориста, удирающего от него на мотоцикле через весь Вашингтон. Они попадают в парк, затем в гостиницу-люкс, проносятся через танцевальный зал, мимо фойе с фонтаном и лифтами, заполненном мужчинами в смокингах и женщинами в вечерних платьях, и наконец Гарри настигает преступника на крыше. Но — невероятно, террорист дает полный газ и выполняет зрелищный прыжок с крыши гостиницы в бассейн на крыше соседнего здания. В пылу погони Гарри пришпоривает коня и несется к краю крыши, чтобы прыгнуть следом за террористом. Однако в последнее мгновение жеребец жмет на тормоза и тормозит юзом — настолько внезапно, что Гарри, не удержавшись в седле, пролетает по большой дуге через голову коня и повисает на поводьях на высоте многих этажей над улицей. Теперь его жизнь полностью зависит от коня, и он пытается уговорить благородное животное отойти от края крыши. На самом деле крыша представляла собой декорацию высотой девяносто футов, построенную в съемочном павильоне. Постановщик трюков опасался, что жеребец е остановится вовремя и мы сорвемся с края, поэтому дополнительно установили специальный помост, похожий на строительные леса. Теперь, даже если бы жеребец сделал два-три лишних шага, мы все равно не упали бы. Разумеется, при окончательном монтаже помост должны были вырезать.

Для такого трюка требуется по-настоящему отважная лошадь, поскольку приходится снимать множество дублей. Обычная лошадь быстро сообразит, что на самом деле прыгать ей никто не даст, поэтому после нескольких попыток она уже не будет мчаться до самого края крыши. Вместо этого она начнет замедлять шаг на полпути и спокойно остановится. Но отважной лошади так нравится прыгать, что она будет скакать к краю крыши хоть весь день в надежде, что уж теперь-то ей наконец позволят прыгнуть. Итак, я сидел верхом на отважном жеребце, прекрасно выдрессированном, но очень агрессивном. Я был без ума от этого трюка, поскольку научился обращаться с лошадьми еще на съемках «Конана».

Перед началом съемок нужно было проверить ракурсы камер и выставить фокусировку. Поэтому я проехал шагом по крыше до самого края и дальше на помост, расположенный в девяноста футах над полом студии. Внезапно одна из камер, установленных на длинных штангах, случайно сорвалась и упала на жеребца. Она задела ему морду — не сильно, но достаточно, чтобы его напугать. Жеребец попятился, однако его копыта заскользили по помосту. Я как можно быстрее соскользнул с седла, однако деваться мне было некуда. Я находился на помосте, на высоте девяносто футов, под жеребцом. У меня была только одна мысль: «Оставайся на помосте, следи за копытами!» Жеребец продолжал плясать, угрожая растоптать меня или сорваться с помоста — в этом случае он увлек бы за собой и меня. Я понимал, что люди оставались в живых, упав и с гораздо большей высоты. Однако в данном случае жеребец и я должны были упасть на бетонный пол, и все было бы кончено.

Никто даже предположить не мог, что простые измерения окажутся такими опасными. Однако постановщик трюков Джоэл Крамер знал, что этот трюк до сих пор еще никто не исполнял, поэтому был начеку. Я увидел, как он прыгнул на помост и схватил жеребца за узду, успокаивая его и мягко отводя назад, чтобы я смог высвободиться.

Мой мозг отреагировал так, как реагирует всегда после того, как опасность осталась позади: он тотчас же отбросил случившееся, как будто ничего и не было. Как только жеребец успокоился, мы вернулись на крышу и отсняли эпизод так, как и было запланировано. Но я посчитал своим долгом преподнести Джоэлу коробку кубинских сигар «Монтекристо». Все понимали, что если бы не он, мы с жеребцом, скорее всего, погибли бы.

В Марии было слишком много энергии, и она не могла надолго целиком отдаваться материнству. К тому времени как мы перебрались в Майами, Мария уже снова приступила к работе, готовя материал для будущих выпусков своей передачи, а когда в съемках наступил перерыв, вызванный тем, что съемочной группе требовалось переехать в Род-Айленд, мы с Марией отправились на один день на Кубу. Разумеется, Куба по-прежнему оставалась закрыта для американцев, однако Мария смогла посетить остров в качестве журналиста. Она уже дважды брала интервью у президента Фиделя Кастро, в ходе одного из которых спросила его в лоб, причастен ли он к убийству Джона Кеннеди. Теперь Мария собиралась взять еще одно интервью, а я сопровождал ее в качестве супруга.

Естественно, для меня очень важным вопросом были сигары. Пока Мария ездила на деловые встречи, я отправился на фабрику «Партагас», где выпускают «Коибу», «Пунч», «Монтекристо» и другие легендарные марки сигар. Мне нравится посещать всевозможные заводы и фабрики, а если я страстно люблю какой-нибудь продукт, мне хочется своими глазами посмотреть, как его делают. Мне нравится смотреть, как собирают машины, как изготавливают ботинки, как выдувают стекло. Я обожаю ходить на часовой завод «Одемар Пиге» в Швейцарии и наблюдать за работой мастеров, одетых в белые халаты, перчатки и шапочки, чтобы ни одна пылинка не попала в тонкий механизм. И еще я получаю наслаждение, бывая в деревообрабатывающих мастерских в Германии, в Шварцвальде, где мастера вручную вырезают религиозные фигуры и маски. Кубинская табачная фабрика оказалась настоящим раем. Представьте себе очень просторную аудиторию, где за старомодными деревянными столами на скамьях сидят человек сто студентов. Вот на что это было похоже. Мужчины и женщины сидели за столами и скручивали сигары, а посреди помещения имелось возвышение, точно такое же, как и у нас в школе, когда я учился в старших классах, где обычно стоял учитель. Тут же сидел какой-то тип и читал вслух газету. Мой испанский не настолько хорош, чтобы я смог понять все, и все же я разобрал, что это новости вперемежку с пропагандой. Чтец был очень колоритной личностью, чем-то напоминающей Робина Уильямса в роли ди-джея в фильме «Доброе утро, Вьетнам». Он говорил возбужденно и очень быстро, непрерывно жестикулируя. Наверное, так для рабочих время протекало более незаметно.

Я был поражен, увидев, что к этому необычайному табаку относятся трепетно, как к золоту. На фабрике были строгие меры безопасности, как на золотых приисках и алмазных копях. Рабочие проходили в просторное помещение, где поддерживалась необходимая влажность. Там висели развешанные листья — большие, длинные, идеально обработанные. Каждый рабочий получал дозу листьев и три сигары для себя. Однако эти сигары были сделаны из других, низкокачественных листьев, и на фабрике действовало строгое правило: «Ни в коем случае не сворачивать сигару для себя!» В течение всего дня рабочих постоянно проверяли, чтобы они никуда не расходовали высокосортный табак.

Вот какими драгоценными являются табачные листья. Они выращиваются особым способом. Затем их тщательно высушивают до такого состояния, чтобы они приобрели коричневую окраску и их можно было скрутить. Все должно быть безукоризненно, и кубинцы — признанные мастера этого дела. У них идеальный климат, у них лучшая земля, и у них есть традиции: поколения тех, кто страстно влюблен в сигары и кто постоянно ищет все новые способы сделать их еще более совершенными.

Надо видеть, как кубинцы изготавливают сигары: сначала сердцевина, которая должна быть из табака особого качества, затем обертка из листьев другого сорта, и, наконец, оболочка, из листа без единой прожилки. Если снаружи на сигаре видны толстые прожилки, значит, это какая-то дешевая марка или рабочий был невнимателен. Такую сигару можно купить за восемь долларов, и она будет неплохой на вкус, но все же ее нельзя сравнить с такой прелестью, как «Давидофф»[33], «Монтекристо» или «Коиба». Я зачарованно смотрел, как рабочие надевают на сигары колечки-этикетки. Как и у всего остального, этикетка у сигары должна смотреться классно. Заядлый любитель сигар обращает на этикетку особое внимание, особенно если она кубинская, по-латиноамерикански яркая и кричащая, в красно-желтых тонах, нередко с изображением красивой женской фигуры.

Кубинские сигары полностью соответствуют своей репутации. В мире выпускается много подделок, но специалист за считаные секунды отличит подделку по запаху, поскольку у настоящей кубинской сигары запах сильный, как у удобрения. Понимаю, звучит это странно, но именно так обстоит дело. Курить такую сигару — истинное наслаждение, однако если открыть коробку и глубоко вдохнуть носом, тому, кто не разбирается в сигарах, запах не понравится.

Теперь, когда в Белом доме обосновался Билл Клинтон, мое имя в Вашингтоне больше уже не было окружено золотым ореолом. Еще до официальной инаугурации Донна Шалала, новый министр здравоохранения и социального развития, попросила меня освободить должность «главного специалиста здорового образа жизни». Она сказала просто: «Вы участвовали в избирательной кампании Буша, и мы не можем терпеть вас на посту председателя президентского совета». А когда мы приступили к съемкам «Правдивой лжи» и попросили у Брюса Бэббита, возглавившего Министерство внутренних дел, разрешения проехать верхом на коне по бассейну перед монументом Вашингтона, он ответил категорическим отказом, хотя в других фильмах похожие эпизоды были.

Марию это нисколько не удивило. «Добро пожаловать в большую политику. Вот как здесь все обстоит». Конечно, она была огорчена тем, что меня вынудили оставить пост председателя президентского совета. Работа эта мне нравилась, и я добился ощутимых результатов. С другой стороны, хотя как человек Джордж Буш Марии нравился, она не могла дождаться, когда же его место займет Билл Клинтон. Не знаю, каким на самом деле был баланс ее чувств. Не исключено, что не обошлось и без определенной доли язвительности, поскольку я уже так долго катился на волне триумфа республиканцев, столько расхваливал Рональда Рейгана и Джорджа Буша, так самозабвенно распространялся о том, как консерваторы наведут в стране порядок… Мария жаждала перемен.

В должности «главного специалиста здорового образа жизни» при президенте я узнал столько всего нового, что теперь прекрасно сознавал, на чем хочу сосредоточиться. Разъезжая на протяжении трех лет по всем Соединенным Штатам, я все чаще с тревогой задумывался о проблеме подросткового досуга: после уроков многие дети бездельно слоняются по улице, им нечем заняться летом, взрослые не уделяют им достаточно внимания. В какой бы штат я ни приезжал, видел везде одно и то же: в три часа дети выходили из школ, половину забирали родители, но остальные просто торчали на улице.

Занимаясь этим вопросом, я сблизился с Дэнни Эрнандесом, бывшим морским пехотинцем, возглавлявшем молодежный центр в Холленбеке — бедном, неблагополучном районе Лос-Анджелеса. По опыту Дэнни, летние каникулы были для подростков самым тяжелым испытанием, поскольку именно в эту пору они в основном приобщались к спиртному и наркотикам, связывались с преступными шайками. Поэтому в 1991 году он основал Игры бедных районов — что-то вроде маленькой Олимпиады, — чтобы наполнить содержанием и смыслом летние месяцы. С июня по август ребята из разных школ тренировались, а в последний день каникул устраивались состязания.

Дэнни показал мне свой центр, плод необычного сотрудничества местного бизнеса и управления полиции Лос-Анджелеса, сложившегося в семидесятых годах. Там были баскетбольные площадки, зал для занятий тяжелой атлетикой и спортивные залы, а также компьютерный класс и комната для выполнения домашних заданий. Также в центре имелся боксерский ринг, поскольку это был восточный Лос-Анджелес, районы, населенные преимущественно латиноамериканцами, в жизни которых бокс занимает большое место. Как объяснил Дэнни, предполагалось, что у ребят будет чем заниматься, а у проблемных подростков появится возможность начать все сначала. Полицейские отделения Холленбека и других районов восточного Лос-Анджелеса частенько направляли оступившихся подростков не в суд, а в центр Дэнни. Ребятам говорили: «Только не болтайтесь на улице, идите после уроков в центр, делайте там домашнее задание; там есть компьютеры, там есть спортивные залы, там можно заниматься боксом, — так идите же туда!»

Беспорядки, произошедшие в Лос-Анджелесе весной 1992 года, со всей остротой вывели на первый план проблему того, как уберечь подростков от неприятностей. Толчком к насилию стало оправдание сотрудников полиции Лос-Анджелеса, избивших чернокожего мотоциклиста Родни Кинга, после того как тот нарушил правила и не остановился. Видеопленка, заснятая на месте, показала, что полицейские жестоко избили Кинга, несмотря на то что тот при задержании не оказал сопротивления. Во многих районах Лос-Анджелеса запылали пожары, несколько десятков человек были убиты, волнения перекинулись и на другие города. Во время беспорядков молодежный центр Холленбека оставался безопасной гаванью. Вместе с актером и телевизионным ведущим Арсенио Холлом я записал музыкальное обращение под названием «Чилли», в котором призывал людей остыть и одуматься.

Позднее мы с Дэнни объединили усилия по развитию Игр бедных кварталов, чтобы привлечь к участию в них больше школ, расширить программу и превратить их в мероприятие, растянутое на весь год. К тому времени как летом 1994 года «Правдивая ложь» вышла на экраны и добилась рекордных сборов среди боевиков, Игры бедных кварталов стали заметным событием в жизни города. Они охватили десятки тысяч подростков, а кульминацией стали финалы, проходившие в течение девяти дней в Университете Южной Калифорнии, в которых приняли участие пять тысяч человек. Программа вышла за рамки одних только спортивных состязаний: добавились также соревнования в области изобразительного искусства, театра, танцев, конкурсы на лучшее сочинение и даже состязания юных предпринимателей. Свои собственные Игры бедных районов были проведены в Атланте, и шли разговоры об организации аналогичных игр в Орландо, Майами, Чикаго и еще пяти городах.

Работая с подростками, я много узнал о себе самом. До тех пор я считал себя образцом «американской мечты». Я приехал в Соединенные Штаты буквально без гроша в кармане, напряженно трудился, ставя перед собой четкие цели, и добился успеха. Мне казалось, что Америка воистину страна великих возможностей. Если получилось у такого простого парня, как я, получится у каждого. Что ж, на самом деле все было не так.

Объезжая различные школы, я убедился в том, что еще недостаточно жить в Соединенных Штатах. В городских трущобах дети не смеют мечтать. С младенчества они впитывали в себя: «Даже не трепыхайся, у тебя все равно ничего не получится. Ты неудачник».

Я размышлял над тем, что было у меня такого, чего недостает этим детям. Я тоже вырос в бедности. Но у меня был внутренний огонь, стремление добиться успеха в жизни, и у меня были родители, приучившие меня к дисциплине. Я получил хорошее среднее образование. После уроков я занимался спортом с тренерами и партнерами, которые были моими идеалами. У меня были наставники, говорившие мне: «Арнольд, у тебя все получится», и я верил им. Они находились рядом двадцать четыре часа в сутки, поддерживая меня, помогая мне расти.

Но много ли детей из трущоб могут похвастаться тем, что у них есть все эти инструменты для достижения успеха? Многие ли приучены к дисциплине и целеустремленности? Многие ли могут рассчитывать на поддержку, которая позволит им хотя бы одним глазком взглянуть на то, чего они в действительности стоят? Наоборот, им постоянно твердят, что они обречены. Они видят, что подавляющее большинство взрослых вокруг них обречены. Школам не хватает средств, учителя далеко не лучшие, а наставники и того хуже. Куда ни кинь взгляд, кругом нищие семьи и банды.

Я хотел разбудить в этих подростках энтузиазм, честолюбие и надежду, подвести их к единой стартовой линии. Поэтому мне было так легко с ними работать, поэтому я всегда находил для них нужное слово. «Мы вас любим, — говорил я им. — Мы о вас заботимся. Вы замечательные. У вас все получится. Мы в вас верим, но главное — то, что вы сами верите в себя. Все возможности откроются перед вами, как только вы примете правильное решение и у вас появится мечта. Вы добьетесь всего, чего только пожелаете. Стать учителем, полицейским, врачом — вы сможете все это. А может быть, вы станете баскетбольной звездой или актером. Или даже президентом. Возможно все, но и вы сами также должны трудиться. А мы, взрослые, со своей стороны всячески вам поможем».

Глава 21

Проблемы с сердцем

Зарабатывание денег никогда не было моей единственной целью. Но я всегда рассматривал свои доходы как мерило успеха, и деньги открывали мне двери к интересным вложениям. И «Правдивая ложь», и «Джуниор» стали в 1994 году хитами, и это полностью исцелило мою карьеру в кино. Работал я много, и всю вторую половину девяностых деньги текли рекой — почти сто миллионов долларов одних только гонораров за фильмы. Кроме того, я получал дополнительные миллионы от продажи кассет и показов по телевидению моих старых картин. Даже первый мой фильм, «Геркулес в Нью-Йорке», также приносил деньги как неотъемлемая составляющая культа Арнольда, хотя мне из этих денег не доставалось ни цента. Десятки миллионов долларов поступали от недвижимости, сети «Планета Голливуд», книг и других деловых начинаний.

Подобно многим голливудским звездам, я также зарабатывал деньги, снимаясь в реламе европейских и азиатских компаний. Реклама в Соединенных Штатах подорвала бы престиж торговой марки «Арнольд», однако рекламные ролики с участием американских знаменитостей пользовались огромным успехом за рубежом, особенно на Дальнем Востоке. Производители таких продуктов, как лапша быстрого приготовления, растворимый кофе, пиво и «Вфуй», японский витаминизированный напиток, с готовностью выплачивали мне по пять миллионов долларов за один ролик. А съемки рекламного ролика обычно занимали не больше одного дня. В договоре обязательно имелось «секретное приложение», согласно которому ролик не должен был демонстрироваться в Северной Америке. Вероятно, теперь такого пункта уже нет — сегодня, если снять рекламный ролик, через день он уже будет выложен во «всемирную паутину», однако в середине девяностых Интернет еще оставался чем-то незнакомым и непонятным.

Мой бизнес продолжал расширяться, и я сознавал, что настанет день, когда я уже не смогу заниматься всем лично и Ронда будет завалена работой с головой. Конечно, она посещала курсы делового управления, но все же в душе своей оставалась художником. То, чего я уже давно опасался, произошло в 1996 году. Ронда пришла ко мне и сказала: «Денег уже так много, что я едва справляюсь. Мне становится неуютно». Я успел полюбить Ронду, и мне не хотелось, чтобы у нее возникло ощущение, будто ей нашли замену. Я заверил ее, что она может оставить себе столько работы, сколько ей по силам, а я тем временем найду кого-нибудь для более крупных проектов, ставки в которых становились все выше и выше.

Я всегда считал, что гораздо важнее не то, сколько человек зарабатывает, а то, как он вкладывает деньги, как приумножает свой капитал. У меня не было ни малейшего желания пополнить длинный список звезд шоу-бизнеса и спорта, севших в финансовом плане на мель. В этом списке можно встретить Уилли Нельсона, Билли Джоэла, Жа Жа Габор, Бьорна Борга, Дототи Хэмилл, Майкла Вика и Майка Тайсона. Все эти люди доверили свои деньги управляющим. Я хорошо помню, как Берт Рейнольдс и его управляющий приезжали в Палм-Спрингс каждый на своем «Роллс-Ройсе». Затем деньги исчезли. Чем бы ни занимался по жизни человек, он должен разбираться в бизнесе и считать свои деньги. Нельзя просто спихнуть все на управляющего, сказав: «Пусть половина денег будет куда-нибудь вложена, чтобы можно было платить налоги, а вторую половину я оставлю себе». Моя цель заключалась в том, чтобы разбогатеть и оставаться богатым. Я не имел ни малейшего желания, чтобы как-нибудь утром мне позвонил мой управляющий и сказал: «С вашими инвестициями произошли кое-какие неприятности. Нам нечем платить налоги». Я хотел знать все подробности.

Мои интересы были настолько разносторонними, что, в конечном счете, все могло вылиться в появление целой команды советников. Однако я предпочитал работать в тесном контакте с одним необычайно толковым банкиром по имени Пауль Вахтер, с которым был знаком уже много лет. Пауль был близким другом моего шурина Бобби Шрайвера — они познакомились в конце восьмидесятых, когда после окончания юридического факультета работали помощниками судей в Лос-Анджелесе, — и мы с ним тоже быстро сблизились. Вряд ли можно было предположить, что у меня найдется что-либо общее с юристом и банкиром из Верхнего Манхэттена, из Ист-Сайда, евреем по национальности, который ни разу в жизни и близко не подходил к тренажерному залу или съемочному павильону. Окружающим казалось странным то, как легко мы с Паулем находили общий язык. Однако на самом деле у него были прочные австрийские корни: его отец, уроженец Вены, пережил холокост, мать была родом из той части Румынии, где говорят по-немецки. В детстве немецкий язык был для Пауля основным. И его отец, в отличие от многих, кто после Второй мировой войны перебрался в Соединенные Штаты, сохранял прочные связи со Старым светом. На самом деле он занимался экспортом ветчины и других мясных продуктов из Польши и Баварии в Соединенные Штаты. Пауль в детстве проводил лето в Европе, а затем работал инструктором по горным лыжам в австрийских Альпах.

По сравнению с большинством американцев, его образ мышления во многом совпадал с моим. Альпийские пейзажи были у нас обоих в крови: сосновые леса, бревенчатые охотничьи домики с большими каминами. Например, когда я признался Паулю, что у меня есть мечта — построить для своей семьи большой домик в горах с видом на Лос-Анджелес, Пауль меня прекрасно понял. В обоих жил сильный дух соперничества, и мы частенько состязались друг с другом в теннисе и горных лыжах. От своего отца, который мне также очень нравился, Пауль унаследовал менталитет иммигранта, который перебрался в Америку, основал свое дело и добился успеха.

Так что это был человек, веселый и дружный со спортом, которому я доверял, — близкий друг, с которым я мог поболтать ни о чем, с которым катался на лыжах, играл в теннис и в гольф, путешествовал и ходил по магазинам. Все это имело для меня большое значение. Я никогда терпеть не мог, чтобы деловые отношения замыкались сугубо на одной работе. В этом отношении мы с Марией совершенно разные. Она выросла в мире, где между друзьями и помощниками проведена четкая граница. Что же касается меня, никакой границы не было. Мне нравилось работать с теми, с кем я также дружил, спускаться с ними на плотах по горным рекам, ездить в Австрию и ходить по горам. В этом я похож на ребенка, который любит хвалиться пережитым и делиться этим с окружающими. Если я поднимаюсь на Эйфелеву башню пообедать в ресторане, где мне подают восхитительные блюда, и тут торговец привозит тележку с пятью тысячами дешевых сигар, и мне нравится, как он их рекламирует и зажигает, я хочу, чтобы все мои друзья испытали это. Поэтому, когда я в следующий раз продвигаю свой фильм за границей, я прикидываю, как взять с собой кого-нибудь из них. Я хочу, чтобы они увидели Оперный театр в Сиднее. Хочу, чтобы они побывали в Риме. Хочу, чтобы они присутствовали на играх чемпионата мира по футболу.

Когда я вел переговоры с «Планетой Голливуд», Пауль был моим неофициальным раввином. Именно он посоветовал мне пригласить собственного юриста, в то время как все остальные довольствовались теми, которых предоставляла компания. Он также настоял на том, чтобы мы не торопились, тщательно прорабатывая все пункты. В результате мы почти два года обговаривали мои права, и в то время, как остальные звезды заботились только о том, чтобы прописать в своих контрактах всякие дополнительные премии и привилегии, я в конечном счете получил гораздо более выгодные условия, а также дополнительные гарантии на тот случай, если предприятие прогорит. Впоследствии Пауль и инвестиционный банк «Вертхайм Шредер», в котором он работал, помогли мне и с другими контрактами. Его специализацией были гостиницы и спорт: он продавал поля для гольфа, теннисные клубы и апартаменты на горнолыжных курортах. Однако я видел его в деле и понимал, что его потенциал гораздо больше. С чем бы ни сталкивался Пауль — киностудия, винный завод в долине Напа, штат Калифорния, строящийся торговый центр, — он всегда доходил до самой сути проблемы. Я никогда не видел, чтобы человек так быстро осваивал что-то новое.

Мы с Паулем неофициально сотрудничали на протяжении нескольких лет, до тех пор пока Ронда не дошла до предела своих возможностей. Здравый смысл подсказывал мне, что нужно расширить спектр своей деятельности за пределы недвижимости, единственной сферы, в которой я действительно разбирался. Экономика была на подъеме, постоянно образовывались новые компании, которые принимались осваивать новые сектора деятельности, фондовый рынок рос как на дрожжах. Меня не интересовала как таковая продажа и покупка акций, и мне было неинтересно тщательно изучать работу различных компаний. Но я понимал, что в целом реальный рынок возрос больше чем в шесть раз с тех пор, когда президентом был Джимми Картер. И мне хотелось снять пенку с этого роста. Пауль договорился о покупке права собственности в частном взаимном инвестиционном фонде «Дименшонал фанд эдвайзерс», чей офис находился как раз в Санта-Монике. Я встретился с руководителем фонда Дэвидом Бутом, учеником моего любимого экономиста Милтона Фридмена. Пауль рассыпался в похвалах в адрес фонда.

— Я имел дело с сотнями компаний, но никогда еще не встречал такой группы людей, — сказал он. — Все они кристально честные, блестящие интеллектуалы, и у них есть деловая хватка.

Хотя ДФЭ еще не привлекал к себе особого внимания, он был нацелен на то, чтобы занять доминирующую позицию в том секторе взаимных инвестиционных фондов, которая не была охвачена гигантом-монополистом «Вэнгард». Я обеими руками ухватился за предложение Пауля, и ДФЭ быстро стал одним из самых ценных моих предприятий.

Я уже давно теребил Пауля, предлагая ему пуститься в самостоятельное плавание, и вот в 1997 году он наконец открыл в моем административном здании собственный офис, как независимый финансовый управляющий. Первоначально у него был всего один клиент — я. К тому времени мы уже понимали друг друга с полуслова, и я дал ему лишь несколько самых общих указаний. Первым было мое давнишнее правило: «возьми один доллар и преврати его в два». Я хотел совершать крупные инвестиции, которые были бы интересными, творческими и не похожими друг на друга. Консервативные, осторожные вложения, которые приносили бы, скажем, гарантированные четыре процента в год, меня не интересовали. Офшорные махинации и прочие темные делишки меня не интересовали. Я с гордостью платил налоги с честно заработанных денег. И чем больше я платил, тем было лучше, поскольку это свидетельствовало о том, что я больше зарабатываю. Меня также не интересовали инвестиции, привлекавшие в Голливуде многих, такие как модные гостиницы и клубы. Я был готов идти на большой риск в обмен на большие доходы, но при этом мне хотелось быть в курсе всего происходящего. Паулю пришлось по душе то, что я был открыт новым веяниям и принимал самое деятельное участие в делах. Он понимал, что работа предстоит большая.

Мысль приобрести собственный «Боинг-747» оформлялась медленно. У нас был один знакомый в Сан-Франциско, Дэвид Крейн, чья инвестиционная фирма занималась лизингом самолетов. Лизинг самолетов — это целая индустрия, которая процветает потому, что авиакомпании нередко не желают иметь собственные самолеты. Покупка самолета требует вложения больших средств, которые оказываются выведены из оборота, при том что основной задачей авиакомпании является перевозка пассажиров и грузов. Поэтому авиакомпании часто берут самолеты в лизинг у кого-то другого. По договору лизинга авиакомпания использует и обслуживает самолет в течение, скажем, восьми лет, после чего возвращает его владельцу, а тот уже волен его продать или снова дать в лизинг.

Фирма Дэвида работала с «Сингапурскими авиалиниями», компанией, у которой была лучшая репутация из всех авиаперевозчиков. Она намеревалась агрессивно увеличить количество маршрутов и для того, чтобы высвободить капитал, распродавала свои самолеты и снова брала их в лизинг благодаря контрактам, финансируемым правительством Сингапура. Я почитал кое-какие материалы об авиакомпаниях и лизинге и дал им утрястись у себя в голове. И вот как-то утром я проснулся, и у меня в голове была кристально чистая картинка. «Мне нужно купить один из этих „747-х“!»

Насколько я понимал, момент был благоприятный. К тому же, у меня было приблизительно то же самое чувство, которое я испытал, впервые увидев «Хамви». «Боинг-747» — чумовой самолет, и цена его такая же огромная, как и он сам. Новый самолет стоит от 130 до 150 миллионов долларов, в зависимости от модификации и комплектации: кабина, салон, сиденья, грузовой отсек, оборудование и так далее. Конечно, выплачивать всю сумму сразу никто не просит, поскольку покупка самолета для того, чтобы сдавать его в лизинг, в чем-то похожа на приобретение коммерческого здания с целью сдавать помещения внаем. Достаточно вложить, скажем, десять миллионов долларов, а остальную стоимость покрыть банковскими кредитами.

Мы связались с Дэвидом Крейном. Он отнесся к нашей идее скептически. Лизинг самолетов находится в сфере деятельности таких финансовых гигантов, как «Джи-и кэпитал». Частные лица никогда этим не занимались.

— Сомневаюсь, что из этого что-нибудь получится, но я наведу справки, — сказал Дэвид, пообещав связаться со своими клиентами в Сингапуре.

Он перезвонил через неделю.

— Это невозможно. У вас ничего не получится. Сингапурцы не желают иметь дела с частными лицами. Им нужны только солидные компании.

— Что ж, я их прекрасно понимаю, — сказал я. — Вероятно, они полагают, что речь идет о каком-то голливудском придурке, заработавшем в одночасье кучу денег, и вот ему взбрело в голову купить «747-й». Однако к тому времени, как сделка будет заключена, следующий его фильм провалится, он разорится и пойдет на попятную. Ваши клиенты не хотят связываться с голливудскими наркоманами и извращенцами. Я это понимаю. А нельзя ли устроить нам встречу? Им когда-нибудь приходилось бывать в Лос-Анджелесе по делам?

— Я это выясню.

На следующий день мы узнали, что у сингапурцев через две недели намечена поездка на Западное побережье. Они изъявили желание заглянуть ко мне в офис. «Ага, — подумал я. — Как это частенько бывает, невозможное потихоньку начинает становиться возможным». К моменту приезда представителей «Сингапурских авиалиний» мы уже прилежно выполнили домашнюю работу, поэтому нам без труда удалось их убедить. Начало встречи я посвятил тому, что подробно описал предлагаемую сделку, в основном для того, чтобы показать, насколько я владею вопросом. Было видно, что сингапурцы сразу же успокоились. Через тридцать минут мы уже фотографировались вместе, и сделка в принципе была заключена. В качестве сувениров я подарил гостям куртки с «Терминатором-2», шляпы с «Хищником» и футболки, посвященные культуризму. Я понял, что в глубине души они были поклонниками моего творчества.

Далее последовало самое трудное — для Пауля. Порой бывает: смотришь на какую-нибудь сделку, и если нет полного объема информации или не сознаешь всех проблем, риск начинает казаться заниженным, и ты готов очертя голову броситься в омут. Я видел только то, что было у меня перед глазами, и это выглядело не таким уж плохим. Разумеется, риском тоже пахло, однако чем больше в деле риска, тем больший можно сорвать куш.

Моя задача по большому счету заключалась лишь в том, чтобы сказать: «Мне это нравится». Задача Пауля заключалась в том, чтобы за всем проследить и убедиться в том, что нам известны все подводные камни. Сама мысль о том, чтобы владеть такой огромной штуковиной… Я подписывал документы и думал о том, что никакой ответственности на мне не будет, потому что обслуживание самолета и его безопасность являются заботой авиакомпании, — вот только так ли это? Пауль раскопал множество неприятных мелочей. Например, если самолет разобьется, меня ночами определенно будут мучить кошмары, но в то же время страховка покроет все убытки. С другой стороны, если разобьется другой самолет «Сингапурских авиалиний» и репутация авиакомпании будет безнадежно испорчена, это существенно понизит стоимость моих инвестиций. Когда срок лизинга истечет и «Сингапурские авиалинии» вернут самолет, возможно, никто больше не захочет его брать.

— Вот один вариант, как все может пойти прахом, — объяснил Дэвид Крейн. — У вас будет на руках никому не нужный «747-й», а вы по-прежнему должны будете продолжать делать выплаты банку.

Действительно, прибыльность вложений напрямую зависела от так называемой остаточной стоимости. А на остаточную стоимость могло повлиять все, что угодно — от репутации авиакомпании до состояния мировой экономики и цен на нефть и до новых технологий, которые появятся через десять лет. Но когда я выслушал худший сценарий, предложенный Дэвидом, я рассмеялся.

— Совершенно верно! — воскликнул я. — Именно это со мной и произойдет.

Я просто был уверен в том, что со мной это никогда не случится.

Наконец все тонкости сделки были улажены. Я был в восторге.

— Тебе следует поговорить и с другими голливудскими звездами, — предложил я Паулю. — Возможно, эта идея им тоже понравится, и ты сделаешь неплохой бизнес.

Пауль действительно обратился к пяти-шести именитым актерам и продюсерам, но вернулся и с чем.

— Все смотрели на меня так, будто у меня три головы, — объяснил он. — У них в глазах я видел только страх. Похоже, все это показалось им слишком сложным и непонятным.

Самолет, который мы в конце концов купили, обошелся в 147 миллионов долларов. Прежде чем подписать контракт, мы съездили в аэропорт и посмотрели на «Боинг». Где-то есть фотография, как я в прямом смысле пинаю колеса своего «747-го», проверяя, как они накачаны. Разумеется, мы подписали всевозможные соглашения о конфиденциальности, но банки не смогли удержаться от соблазна поделиться секретом, и новость просочилась в массы на следующий же день. Я был этим очень доволен, поскольку все думали, что я купил «Боинг», чтобы самому летать по всему миру, как арабский шейх. Никому в голову не пришло, что эта экстраординарная сделка на самом деле является выгодной инвестицией. Она окупилась с лихвой: прибылью, налоговыми льготами и гордостью обладания собственным самолетом. Слушая, как знакомые хвалятся своим новеньким «Гольфстримом IV», я давал им выговориться, после чего небрежно замечал: «Все это замечательно, ребята. А теперь давайте поговорим о моем „747-м“…» Разговор умолкал.

Покупка самолета стала приятным событием в период, непростой во всех остальных отношениях. Во время съемок «Бэтмена и Робина» в конце прошлого года я от лечащего врача во время ежегодной диспансеризации узнал, что мне нужно будет выкроить в своем календаре время для серьезной операции на сердце.

Эта новость не стала для меня сюрпризом, хотя я и не ожидал, что все случится так скоро, — вот уже двадцать лет мне было известно о наследственном заболевании, которое когда-нибудь придется исцелять. Еще в конце семидесятых, во время одного из весенних приездов матери в Соединенные Штаты, мне пришлось везти ее в больницу, поскольку ее мучили тошнота и головокружения. Врачи установили, что у нее шумы в сердце, вызванные болезнью аортального клапана — клапана на главной артерии, ведущей из сердца. Со временем этот клапан нужно будет менять. Врачи объяснили, что подобные проблемы часто проявляются в среднем возрасте, а матери тогда было за пятьдесят. Мне тогда был всего тридцать один год, но врачи осмотрели и меня и установили, что я унаследовал ту же болезнь.

Врачи мне сказали: «Ваш клапан еще долго можно будет не трогать. Просто нужно за ним присматривать». Поэтому я каждый год проверял свое сердце. Врач слушал шумы и говорил: «Причин для беспокойства нет, просто поддерживайте физическую форму и следите за уровнем холестерина». И я еще на год задвигал проблему в дальний угол.

Когда матери наконец сказали, что пришло время делать операцию, она наотрез отказалась.

— Когда господь захочет прибрать меня к себе, я буду готова идти к нему, — объявила она.

— Странно, когда тебе удаляли матку, ты ничего такого не говорила, — заметил я. — И все остальные проблемы со здоровьем ты также решала. Так почему же теперь, с сердцем, ты вдруг заговорила о боге? Именно бог сделал так, чтобы наука развивалась. Бог обучил врачей. Все в его руках. Ты можешь продлить свою жизнь.

— Нет, нет и еще раз нет.

Это были отголоски Старого света. И, тем не менее, даже без операции мать выглядела вполне здоровой, а ей было уже семьдесят пять.

Однако мои дела были плохи. Первый серьезный звонок прозвенел вскоре после того, как были закончены работы над «Правдивой ложью». Я был у себя дома, плавал в бассейне и вдруг ощутил странное жжение в груди. Это был сигнал о том, что клапан начинает отказывать. Врач сказал: «Первое время процесс ухудшения будет проходить медленно, но затем он резко ускорится. Мы собираемся перехватить его как раз на границе резкого сползания вниз — это будет самый оптимальный и наиболее безопасный момент для операции. Если затянуть, начнутся необратимые изменения в самой аорте, сердце увеличится в размерах, а это никому не нужно. Но я не могу сказать, когда наступит этот момент. Это может произойти в следующем году, а может и через пять лет. У каждого это протекает по-разному».

Больше неприятных симптомов я не чувствовал и продолжал жить обычной жизнью. Катался на лыжах, снимался в кино, ездил на открытие новых ресторанов «Планета Голливуд», занимался общественной работой. Однако во время ежегодного осмотра в 1996 году врач сказал: «Время пришло. Вам требуется операция на сердце. Необязательно прямо завтра, но в этом году».

Я обошел три больницы и переговорил с хирургами-кардиологами. Я всегда считал, что, принимая какое-либо важное решение относительно здоровья, необходимо выслушать три разных мнения. Я остановил свой выбор на Воэне Старнсе из больницы при медицинском факультете Университета Южной Калифорнии. Это был очень опрятный дядечка в очках без оправы, говоривший об операции и связанных с нею рисками совершенно буднично. Он также знал, кто я такой.

— Я обожаю ваши боевики и хочу, чтобы вы и дальше продолжали их снимать, — сказал он. — Поэтому мне нисколько не хочется, чтобы вы бегали и прыгали с искусственным клапаном.

Старнс объяснил, что оптимальный вариант — пересадить клапан, изготовленный из ткани печени. С механическим клапаном мне пришлось бы до конца жизни принимать препараты, разжижающие кровь, и ограничить физическую активность. Но с органическим клапаном «вы сможете и дальше выполнять трюки, сможете заниматься спортом, горными лыжами, сможете кататься на мотоцикле, ездить верхом — все, что только пожелаете».

Это были плюсы. Минусом был риск. Операция, предложенная Старнсом, давала благоприятный результат в шести случаях из десяти.

— Я хочу, чтобы вы в полной мере сознавали: в шестидесяти и даже семидесяти процентах случаев операция проходит успешно, однако в тридцати или сорока процентах клапан не приживается, — объяснил он. — В таком случае нам придется пробовать все сначала.

Большой риск, большая награда. Мне это было понятно.

— Отлично, — сказал я. — Я рискну.

Мы запланировали провести операцию сразу же после завершения работ над «Бэтменом и Робином», чтобы ничего не пропустить. Операция должна была состояться в апреле, после чего я собирался летом заниматься продвижением «Бэтмена и Робина», а затем в конце 1997 года приступать к съемкам следующего фильма, каким бы он ни был.

Я никому не сказал про операцию. Об этом не знал никто. Ни моя мать, ни племянник, ни дети — никто. Потому что я не хотел о ней говорить. Чтобы успокоить себя, я притворялся, будто мне предстоит не операция на сердце, а что-то вроде удаления зуба мудрости. Я войду в кабинет врача, сделаю дело и отправлюсь домой.

Я даже не хотел ничего говорить своей жене. Мария как раз вынашивала четвертого ребенка, беременность проходила тяжело, и я не хотел ее расстраивать. Мария имела склонность раздувать любую мелочь в трагедию, даже если речь не шла о жизни и смерти, в то время как я, напротив, всегда стремился преуменьшать проблемы. Так, например, я никогда не говорил ей: «Через три месяца мне предстоит отправиться в Норвегию и выступить там с речью», поскольку она бы начала заранее переживать, что меня не будет дома целую неделю и она останется одна. Она замучила бы меня бесконечными вопросами: «Каким рейсом ты полетишь? Зачем тебе вылетать в субботу, а не в воскресенье? Неужели тебе действительно нужно отсутствовать так долго? А что это еще за две дополнительные встречи?» И к тому времени, как я садился бы в самолет, от радостного предчувствия не оставалось бы и следа, поскольку я уже слишком много обо всем говорил. Поэтому я строго-настрого наказал Ронде и Линн: «Ни в коем случае никому не сообщайте мой распорядок дел». Марии я сообщал всего за несколько дней. Я не из тех, кто любит долго мусолить какую-нибудь мысль, обсуждая ее снова и снова. Решения я принимаю очень быстро. Я не прошу всех знакомых высказать свое мнение, и я не возвращаюсь к одному и тому же. Я хочу двигаться вперед. Вот почему Мария всегда говорила, что я похож на ее мать.

Тут Мария — моя полная противоположность. Она прекрасно разбирается в медицине, и ее метод заключается в том, чтобы разложить все по полочкам, переговорив с как можно большим количеством людей. Она делится всем, что у нее на сердце, в то время как я предпочитаю держать все в себе. Я боялся, что если открою ей правду, эта новость разойдется по свету еще до того, как я лягу на операцию. Но я также опасался, что Мария догадается обо всем сама, и тогда начнутся ежедневные разговоры. Мне нужно было все отрицать. Я уже принял решение у врача в кабинете и больше не хотел возвращаться к этому вопросу. А если Мария будет постоянно заводить об этом разговор, я не смогу долго отпираться. Это разрушит мой подход к проблеме жизни и смерти. Поэтому мне казалось, что лучше заранее не посвящать Марию ни во что и говорить ей только непосредственно перед поездкой — или, в данном случае, непосредственно перед тем, как лечь в больницу.

Когда подошел срок операции, я поделился с доктором Старнсом своими планами.

— Скажу своим родным, что отправляюсь в Мексику, — сказал я. — Скажу, что мне нужно отдохнуть с недельку. И тогда вы прооперируете мне сердце. Вы говорили, что из больницы я выпишусь через пять дней. Значит, через пять дней я переберусь в гостиницу. Я полежу на солнце и загорю, у меня будет здоровый вид, и когда я вернусь домой, никто не узнает, что я перенес операцию на сердце. Как вам это нравится?

Похоже, врач был несколько удивлен. Задумчиво посмотрев на меня, он выложил откровенно, как было ему свойственно:

— Не получится. Вам будет больно, вам понадобится помощь, вы никого не обманете. Я настоятельно рекомендую сказать жене правду. Она беременна. Она должна знать все. Я бы сказал ей прямо сейчас.

Вечером я как бы мимоходом сказал Марии:

— Кстати, помнишь, я как-то говорил, что когда-нибудь придет срок заменять клапан? У врача через пару недель будет «окно», и я решил, что надо этим воспользоваться прямо сейчас, в промежутке между съемками, поскольку ехать в Европу рекламировать «Бэтмена» мне только недель через шесть-семь. Так что я как раз втиснусь. Сейчас самое подходящее время, и я просто хочу поставить тебя в известность.

— Что? — встрепенулась Мария. — Так, постой-ка, ты хочешь сказать, что тебе нужна операция на сердце?

Она словно услышала все в первый раз. С этого момента Мария постоянно говорила о предстоящей операции, но при этом она также помогала мне сохранить все в тайне. В это время у нас как раз гостила моя мать, и даже ей мы ничего не сказали.

Накануне того, как лечь в больницу, я до часу ночи играл на бильярде с Франко и другими друзьями. Мы пили шнапс и от души веселились, и я никому не сказал ни слова о том, куда мне предстоит отправиться на следующий день. В четыре часа утра Мария встала и отвезла меня в больницу. Мы воспользовались скромным микроавтобусом, а не роскошным «Мерседесом». По совету Марии я договорился о том, чтобы меня зарегистрировали в больнице под чужим именем. Охранник на стоянке ждал нас, и мы проскользнули в гараж. К пяти часам меня приготовили и подключили к оборудованию, а в семь операция уже была в полном разгаре. Мне это было по душе. Встать в пять утра, в семь лечь на операцию, а к полудню все уже будет кончено. Бац, бац, бац. В шесть часов вечера я очнулся после наркоза, готовый снова играть на бильярде. Ну, по крайней мере, так значилось в планах.

Врачи согласились после операции переодеть меня в гавайскую рубашку, чтобы, когда я пришел в себя, у меня не было ощущения, будто я в больнице. Это была главная тема. И действительно, замысел удался. Я проснулся, увидел сидящую рядом Марию, успокоился и снова заснул. Когда я опять проснулся на следующее утро, Мария по-прежнему была рядом, и я, окинув взглядом палату, увидел велотренажер, на котором мне предстояло заниматься через несколько дней. Через пару часов я встал с кровати и уселся на тренажер. Врач, заглянувший в палату, был изумлен.

— Пожалуйста, уберите отсюда велотренажер, — сказал он.

— Я установил минимальную нагрузку, — сказал я. — Это чисто для меня, для моего сознания: сразу же после операции я занимаюсь на велотренажере.

Осмотрев меня, врач остался доволен тем, как проходит процесс восстановления. Однако к вечеру я начал кашлять. У меня в легких скапливалась жидкость. Врач вернулся в девять часов и предписал мне пройти кучу всяких тестов. Чуть позже, когда Мария уехала домой проведать детей, я постарался заснуть. Однако кашель усилился, и вскоре я начал задыхаться. В три часа ночи ко мне опять зашел врач. Сев на кровать, он взял меня за руку.

— Я очень сожалею, — сказал он, — но так не пойдет. Нужно снова делать вам операцию. Я собираю лучшую бригаду. Мы вас не потеряем.

— Не потеряете? — спросил я.

— Мы вас не потеряем. Просто продержитесь до утра; возможно, мы дадим вам лекарства, чтобы вы заснули. Где Мария?

— Уехала домой.

— Я должен ей позвонить.

— Послушайте, с ней случится истерика. Не надо ей ничего говорить.

— Нет, она должна быть здесь.

Есть в операции под общим наркозом один момент, который я просто ненавижу. Это тот момент, когда наркоз начинает действовать, когда ты чувствуешь, что отключаешься, когда ты засыпаешь и не знаешь, проснешься ли. Мне казалось, что кислородная маска меня душит, — я задыхался, судорожно глотал воздух.

Это была значительно более страшная версия той клаустрофобии, с которой я боролся, когда мне на лицо и тело надевали маски, чтобы я сыграл Терминатора или мистера Фриза из «Бэтмена и Робина». Для меня спецэффекты в исполнении Стэна Уинстона были сплошным мучением. Чтобы изготовить маску, сначала нужно снять слепок, а для этого на лицо кладут большой, тяжелый гипс. Многие актеры терпеть этого не могут, поэтому Стэн и его команда выработали целую методику. Когда ты впервые приходишь к ним в студию, там звучит приятная музыка, все счастливые и радушные. «Да, как хорошо, что ты здесь!» Затем тебя усаживают и говорят: «А теперь будет немного неприятно. Ты не страдаешь клаустрофобией?»

— Ни капельки, — неизменно отвечал я, изображая невозмутимое спокойствие.

После чего тебя начинают обматывать бинтами, пропитанными гипсом. Скоро твои глаза оказываются завязанными, и ты ничего не видишь. Затем и уши тоже замотаны, и ты больше ничего не слышишь. Одно за другим отключаются все твои органы чувств. Вот и рот уже закупорен, и ты не можешь говорить. Наконец тебе закрывают и нос, оставляя только две тонких соломинки, торчащие из ноздрей, чтобы ты мог дышать.

Далее нужно ждать где-то с полчаса, пока застынет гипс. Сознание начинает вытворять разные штучки. А что, если воздуха будет недостаточно? Что, если в одну из соломинок попадет крошечный кусочек гипса и закупорит ноздрю? Поскольку у многих актеров начинается паника, Стэн и его ребята стараются поддержать настроение музыкой и веселыми разговорами. Когда ты уже ничего не слышишь, ты по-прежнему продолжаешь чувствовать, как они ходят вокруг тебя, наматывая бинты. Тебя предупреждают, что если ты почувствуешь, что начинаешь отключаться, «я буду здесь, просто подай знак или похлопай меня по руке».

Через какое-то время приходит настоящий страх. Ты чувствуешь, как гипс твердеет, а это означает, что его уже не сорвешь просто так с головы. Теперь его нужно будет разрезать. Садясь в кресло, ты обратил внимание на инструменты — на маленькую электрическую циркулярную пилу, которая используется для резки гипса, — но ты не успел расспросить обо всем подробно, пока у тебя еще была такая возможность.

И вот теперь ты думаешь: «Подождите-ка! А как они узнают, насколько глубоко резать? Что, если пила полоснет меня по лицу?»

Когда в первый раз я задумался об этом, проблема пилы настолько встревожила меня, что я начал учащенно дышать. Мне не удавалось вдыхать необходимое количество воздуха через тоненькие соломинки, и я всерьез испугался. Я попытался себя успокоить. «Перестань думать об этом, перестань мысленно представлять пилу, — приказал я себе. — Выбрось ее из головы… Так, отлично, я больше не думаю о пиле. А теперь давай думать о чем-нибудь другом. Может быть, мне думать о море? Или о лесной чаще, о чем-нибудь приятном, щебечут птицы, ветерок шелестит листьями, вдалеке работают лесники… циркулярная пила!» И меня снова захлестнул страх. Раумеется, к этому моменту рядом со мной никого не осталось. Быть может, в комнате кто-то по-прежнему находился, но я больше не ощущал ничье присутствие. Наверное, мне сказали: «Так, осталось еще десять минут», но я ничего не слышал. Я был полностью отрезан от окружающего мира. Вокруг меня не было никого. И мне оставалось только надеяться на лучшее.

И вот сейчас операция напомнила мне именно это.

Когда доктор Старнс позвонил Марии в четыре часа утра, та настолько перепугалась, что позвонила своей подруге Роберте и попросила ее отправиться вместе с ней в больницу. Роберта Холландер, продюсер редакции новостей канала Си-би-эс, была Марии как сестра, когда та впервые оказалась перед телекамерой в прямом эфире, — сильная женщина, прирожденный лидер, она умела обращаться с людьми. Через несколько часов они с Марией сидели в кабинете доктора Старнса, а меня снова забрали в операционную. В кабинете был большой монитор, по которому можно было наблюдать за тем, что происходит в операционной, поскольку некоторые действия — такие, как отключение пациента от аппарата искусственной вентиляции легких, — доктор Старнс лично не выполнял. Он возвращался к себе в кабинет, принимал других пациентов, встречался с врачами, но при этом оставался в курсе происходящего на тот случай, если понадобится его участие. Впоследствии Мария призналась мне, что много раз отворачивалась от монитора, не в силах видеть, как мне разрезают грудь, плоскогубцами разъединяют проволоку, скреплявшую грудную клетку после предыдущей операции, и открывают сердце. Но Роберта пододвинула стул к самому монитору. «Ты это видела? — спрашивала она. — Врачи только что перерезали аорту и теперь пришивают новый клапан!»

Итак, я получил вторую — или третью — жизнь, смотря как считать. Очнувшись после наркоза, я обнаружил рядом с собой Марию и Роберту, оставшихся, чтобы меня поддержать. И снова я чувствовал себя хорошо. Болезненный кашель прошел. Я дышал без труда.

— Поразительно! — сказал я. — Все замечательно. Как сказал врач, когда мне можно будет домой?

В столовой больницы мы нашли одного австрийца, умевшего готовить шницели по-венски, и первые два дня я их с наслаждением ел. Пахли они великолепно. Но когда на третий день санитарка принесла еду, я сказал: «Пожалуйста, поскорее унесите это! Я не могу выносить его запах». Мне показалось, что от шницеля воняет, как от помойки.

Отныне я мог есть только мороженое и фрукты. Все остальное для меня воняло. Я потерял ощущение вкуса. Мне внушала отвращение вся еда, которую приносили. Настроение у меня ухудшилось.

Врач предупреждал, что операция на открытом сердце часто вызывает у пациентов депрессию. Однако после всего того, что мы только что пережили, Мария не на шутку встревожилась. «Это на тебя не похоже», — сказала она. Прошло еще два дня, а я по-прежнему оставался в подавленном состоянии, и Мария начала думать, что врачи ведут себя излишне самоуверенно. «Вы должны что-то предпринять, — заявила она. — Арнольд не должен оставаться в таком состоянии. Когда я вернусь завтра, он должен быть веселым и жизнерадостным».

Другим больным пришла мысль тайком угостить меня сигарой, так как они знали, что я люблю затянуться крепкой сигарой. Они решили, это поднимет мне настроение. На крыше была площадка с баскетбольным кольцом, куда больные поднимались, чтобы подышать свежим воздухом и размяться, и вот меня вытащили туда, чтобы я покурил. Никому и в голову не пришло, что я утратил ощущение вкуса и все вызывает у меня отвращение. Только я взял сигару в рот, как меня чуть не вырвало. «Нет, благодарю, я просто не могу», — сказал я. Все кончилось тем, что я сидел в кресле-каталке, тупо наблюдая за тем, как остальные больные играют в баскетбол, словно персонаж «Пролетая над гнездом кукушки». Я просто таращился на них, не понимая, что вижу перед собой: просто мельтешили какие-то фигуры. В происходящем перед глазами для меня не было никакого смысла. В конце концов меня откатили обратно в палату. Пожалуй, очутившись в помещении, я почувствовал себя чуточку лучше.

Но в итоге я пришел в себя. Особенно быстро этот процесс пошел после того, как я вернулся домой. Я играл с детьми, затем начал потихоньку заниматься в тренажерном зале. Конечно, никаких штанг — только велотренажер, — а потом я стал ходить гулять в парк Уилла Роджерса с Конаном и Штруделем, двумя черными лабрадорами, которых подарил мне на день рождения Франко. Через какое-то время я смог вернуться к гантелям, однако отныне ни о каких сильных нагрузках не было больше и речи, поскольку клапан мог не выдержать. Врач категорически запретил силовые упражнения. До конца жизни.

Я представить себе не мог, как сильно известие об операции ударит по мне в Голливуде. Нам пришлось сообщить о ней, поскольку слухи все равно уже поползли и отмалчиваться дальше было бы подозрительно. Мне сразу же позвонили из киностудий, с которыми я работал. «Не беспокойтесь о сценариях, мы их для вас придержим. Берегите себя и поправляйтесь. Как только вы будете готовы, дайте нам знать».

Мне следовало бы догадаться, что все будет далеко не так просто.

Когда ты рекламируешь себя как супергероя, когда расхваливаешь себя, красочно расписывая, как ты прекрасно ездишь верхом, прыгаешь и дерешься, у окружающихся складывается о тебе многократно завышенное представление. Они начинают видеть в тебе настоящего супергероя, а не просто актера, играющего роль на экране. А символом всего является сердце. Оно находится в самом центре тела, в самом центре организма. Именно сердце считается фундаментом мужества и воли. И оно также отвечает за чувства — любовь, страсть, сострадание. Сердце, сердце, сердце, сердце — оно в основе всего.

И вот вдруг выясняется, что ты перенес операцию на сердце. Врачи резали то, что на протяжении десятилетий двигало тебя вперед. И начинаются разговоры: «Что произошло? У него был инфаркт? А, замена клапана? Если честно, я понятия не имею, что это такое. Но операция на открытом сердце… Врачам пришлось останавливать сердце, вскрывать его и менять в нем какие-то участки. А поскольку операций было две, значит, что-то пошло не так. Похоже, тут дело серьезное. Бедный Арнольд! Я хочу сказать, твою мать, это конец».

Десять лет назад к известию о том, что комику Дэвиду Леттерману сделали операцию коронарного шунтирования, отнеслись совершенно иначе. Через две недели он уже снова снимался в своей программе, и жизнь продолжалась своим чередом. Но никто не ждал от него, что он будет поднимать тяжести, бегать по объятому пламенем коридору и висеть на руках под потолком. Как правило, после операции на сердце человек возвращается к обычной повседневной жизни. Вот только мою повседневную жизнь назвать обычной нельзя было никак. Мои фильмы не были обычными, мои трюки не были обычными, поэтому на меня смотрели иначе. Это было чем-то сродни тому, как если бы ученому, специалисту по теоретической физике, сделали операцию на головном мозге. Все сочувственно вздыхают: «Говорят, у него поражена треть мозга, и это катастрофа».

«Аксесс Голливуд» и другие передачи, любящие посплетничать о знаменитостях, сразу же ухватились за эту сенсацию. Так называемые «медицинские эксперты», ни разу не видевшие меня и понятия не имеющие о моей наследственности и особенностях проведенной операции, давали по телевидению пространные интервью. Все они говорили приблизительно следующее: «Как правило, подобная операция означает, что больному вживляют искусственный клапан, он должен принимать препараты, разжижающие кровь, и до конца жизни ему следует избегать повышенной физической активности, способной привести к травмам, — такой, как, например, кинотрюки, которые могут вызвать внутреннее кровотечение и мгновенную смерть». Конечно, можно было бы выступить с заявлением, уточнив, что механический клапан мне не пересаживали и препараты для разжижения крови я не принимаю, однако непоправимый ущерб уже был нанесен. Киностудии принимали решение на основе недостоверной информации. Все были уверены: «Больше мы не увидим Арнольда в боевиках».

Несмотря на все это, я на самом деле испытывал небывалый подъем, что нередко является следствием подобных операций. Я чувствовал себя сильным, словно Геркулес, и был готов одним прыжком вернуться в нормальную жизнь. В июле я уже разъезжал по свету, продвигая «Бэтмена и Робина». И, как обычно, у меня было множество проектов на различной стадии осуществления. Меня заинтересовали разные роли. В фильме «С крыльями как у орла» я должен был сыграть роль офицера немецкой армии, который на заключительном этапе Второй мировой войны получает приказ расстрелять американских и английских военнопленных, но вместо этого их спасает. «Особое мнение» задумывалось как продолжение «Вспомнить все», написанное тем же сценаристом. Я должен был сыграть следователя, но эта роль в конечном счете досталась Тому Крузу. В «Благородном отце» мне предстояло сыграть овдовевшего полицейского, который один воспитывает трех дочерей и борется с преступностью. Были также проекты перенести на широкий экран популярный в семидесятые телевизионный сериал «Отряд особого назначения», снять фильмы «Арбалет», экранизацию легенды о Вильгельме Телле, и «Следопыт», о мальчишке-викинге, который попал на Американский континент во время первой европейской колонизации, остался сиротой и вырос среди индейцев.

Сначала я даже не замечал, что студии не желают иметь со мной дела. Но когда я начинал предлагать сценарии и сюжеты, которыми хотел бы заняться, ко мне относились крайне сдержанно. Постепенно я осознал, что студии не желают вкладывать в меня большие деньги. «Фокс» отказался от идеи снять «Терминатора-3». «Уорнер» зажгла красный свет фильму «Я легенда», постапокалиптической кровавой драме, к съемкам которой должен был приступить этой осенью режиссер Ридли Скотт. Тот запросил бюджет в сто миллионов долларов, в то время как «Уорнер» готова была потратить только восемьдесят миллионов. Точнее, именно эту причину мне назвали — однако в действительности все дело было в моей операции на сердце.

Параллельно с этим я бился изо всех сил, чтобы удержать на плаву «Планету Голливуд». Что это было, мимолетная причуда или серьезный бизнес? Старт явился, мягко говоря, полным сумасшествием. За следующие полтора года я участвовал в открытии ресторанов в Москве, Сиднее, Хельсинки, Париже и еще десятке городов по всему миру. Нередко эти мероприятия превращались в события чуть ли не общенационального масштаба. В Москве собралось десять тысяч человек, а в Лондоне — все сорок тысяч. Открытие ресторана в Сан-Антонио, штат Техас, вылилось в общегородской праздник, на улицы вышло больше ста тысяч человек. Это стало самой настоящей сенсацией, которую не обошли вниманием все средства массовой информации. «Планета Голливуд» становилась чем-то вроде «Битлз» — гениальная идея, грамотно преподнесенная и великолепно разрекламированная.

По мере расширения компании, к участию в ней присоединялось все больше звезд: Вупи Голдберг, Уэсли Снайпс, Антонио Бандерас, Синди Кроуфорд, Джордж Клуни, Уилл Смит, Джеки Чан и так далее. Мы собрали также плеяду выдающихся спортсменов, таких как Шакил О’Нил, Тайгер Вудс, Уэйн Гретцки, Рей «Шугар» Леонард, Моника Селеш и Андре Агасси. Спортсмены были связаны с сетью кафе «Все звезды», также принадлежавшей торговой марке «Планета Голливуд». Когда в 1996 году акции «Планеты Голливуд» впервые вышли на рынок, американская фондовая биржа в первый день зафиксировала рекордные объемы торгов. Общая стоимость компании превысила 2,8 миллиарда долларов.

Не вызывало сомнений, что этому предприятию суждено большое будущее. Когда мы праздновали премьеру «Стирателя» в кафе «Все звезды» на Таймс-сквер в Нью-Йорке, дорожное движение было полностью парализовано в радиусе нескольких кварталов. Посетители за пятнадцать долларов получали возможность войти в зал, съесть гамбургер, выпить кружку пива и увидеть своими глазами Джорджа Клуни, Ванессу Уильямс, меня и остальных актеров, задействованных в фильме, а также наших гостей, пирующих внизу на первом этаже. В кафе были выставлены такие ностальгические экспонаты, как часть коллекции бейсбольных сувениров Чарли Шина и кусок праздничного торта со свадьбы Джо Димаджо и Мэрилин Монро. В киосках можно было купить сделанные на заказ сувениры и одежду.