Пир Джона Сатурналла Норфолк Лоуренс

Сердце у мальчика застучало чаще. А ведь я ждал этого момента, вдруг осознал он. Ждал в глубине души в течение всех дней тяжелого монотонного труда в судомойне. С той самой секунды, как мастер Сковелл поднял глаза от потрепанного письма преподобного Хоула.

— Вы знали мою мать, мастер Сковелл?

— Как же я мог не знать ее, когда она работала в десяти шагах отсюда?

— Она была кухаркой?

Сковелл покачал головой:

— Нет. Хотя при желании она, безусловно, получила бы место кухарки. — Мужчина бросил взгляд на утопающую в тени стену, отделяющую комнату от заброшенной кухни. Там в темной нише виднелась низкая дверь. — Она укрывалась в соседнем помещении. Об ее присутствии знали немногие. И лишь единицы знали ее имя. Несомненно, искусство Сюзанны внушало страх иным набожным особам наверху. Но сэр Уильям никогда ни в чем не отказывал леди Анне.

— Леди Анне? — Джон недоуменно приподнял брови.

— Конечно. Кто бы еще поселил здесь твою мать? Ее светлости никак не удавалось выносить ребенка. Когда она затяжелела в очередной раз, сэр Уильям вызвал в усадьбу твою мать, чтобы та заботилась о леди Анне во время беременности. До самых родов все шло хорошо. Однако, разрешившись младенцем, леди Анна начала слабеть. Твоя мать применила все известные ей средства, но тщетно. Леди Анна скончалась. Ребенка удалось спасти.

До Джона дошло лишь через несколько секунд.

— Леди Лукреция? — изумленно воскликнул он. — Моя мать приняла на свет леди Лукрецию?

— Да. Но рядом со смертью леди Анны жизнь новорожденной дочери ничего не значила для сэра Уильяма. Горе его не знало границ. Он в тот же вечер изгнал из усадьбы всех своих лакеев и всех горничных, ухаживавших за леди Анной. Даже твою мать…

На лицо Сковелла набежала тень. Он взглянул на верхнюю полку, где Джон различил в густом сумраке ряд обливных банок.

— Я сохранил все, что мог, из кухни Сюзанны. Самые редкие настои и отвары. Потом сэр Уильям заколотил ворота. Усадьба закрылась от внешнего мира.

Так, значит, матушку выгнали, подумал Джон. Но почему она отказалась вернуться? Почему осталась непоколебимой в своем решении?

— Она исчезла где-то в долине, — продолжал главный повар. — Сюзанна никогда не упоминала названия родной деревни. Какое-то время я надеялся, что она возвратится. Но этого не произошло. — Мужчина вскинул глаза. — Потом появился ты.

— Меня матушка сюда прислала, — просто сказал Джон.

— Ты обладаешь великим даром. Твоя мать была слишком умна, чтобы не понимать этого. Но талант твой неразвит. Теперь ты должен научиться использовать свои способности по предназначению.

— По какому предназначению, мастер Сковелл?

— Кухня требует многих умений. Иные из них вполне обычны. Они доступны мистеру Элстерстриту и ему подобным. Другие же настолько редки, что и не представить. Настоящий повар должен владеть ими всеми.

Мужчина в упор посмотрел на Джона, таким же долгим, пытливым взглядом, как прежде. Это не все, вдруг с полной уверенностью понял мальчик. Сковелл говорит не все. И не все спрашивает. Но в следующий миг главный повар, не пускаясь ни в какие откровения, резким движением взял с заставленного посудой стола нож со стальным, слегка изогнутым лезвием и до блеска затертым деревянным черенком.

— Пускай тебя ведет сама кухня. — Сковелл вложил нож Джону в руку. — Начнешь с подсобной.

— А правда, что у него есть банка с отрезанной женской рукой? — спросил вечером Венделл Терпин.

— Я слыхал про банку со змеями, — раздался из темноты голос Финеаса Кампена.

— Я не видел никаких змей, — честно ответил Джон.

— А ящериц?

— И ящериц не видел.

Мало-помалу вопросы иссякли. Джон лежал навзничь на тюфяке и ждал, прислушиваясь к хрусту соломы под беспокойно ворочающимся Филипом. Наконец, когда все поварята заснули, он шепотом изложил другу свой разговор с главным поваром.

— Твоя мать приняла на свет нашу Люси? — недоверчиво переспросил Филип.

— Тише! — прошипел Джон. — Не то все услышат.

— И она работала по соседству со Сковеллом, ну надо же… — с любопытством протянул он. — А ты не думаешь, что он и твоя мать…

— Нет, — твердо произнес Джон. У него мелькнуло было такое подозрение, но что-то в поведении главного повара подсказывало, что дело обстояло иначе. — Он сказал, что ее сюда вызвал сэр Уильям. Но откуда сэр Уильям знал мою мать?

Филип ненадолго задумался.

— Может, через Паунси? Он-то в долине, почитай, всех знает. А еще что?

— Сковелл сказал, у меня есть предназначение.

— Какое предназначение?

— Понятия не имею. Он сказал, меня всему научит кухня. — Джон вспомнил пренебрежительное замечание Сковелла насчет остальных мальчиков и торопливо поправился: — То есть нас с тобой научит.

— Нас с тобой? — Филип просиял от удовольствия.

— Я же обещал, верно? — Джон широко улыбнулся. — Мы начинаем завтра. В подсобной.

— Здесь подготавливают для кухни не только зелень и овощи, — сказал на следующее утро мистер Паунси, ставя на скамью тяжелую корзину, — но и неумех вроде вас. Ясно?

Джон и Филип кивнули.

— Хорошо. Беритесь за дело.

Они мыли, скоблили, снимали кожуру и нарезали. Отсекали ботву и чистили корнеплоды. Нож Джона шинковал скользкие луковицы и рубил свеклины, чьи кожистые бока затвердели за месяцы хранения в мансардных складах. За брюквой следовал лук-порей. Альф сгребал результаты их трудов в корзины, которые уволакивал в кухню.

— Самое опасное в ноже — это черенок, — сказал мальчикам мистер Банс. — Знаете почему?

Они помотали головами.

— Потому что посредством его лезвие присоединяется к поваренку.

Старший по подсобной хранил ножи так: заворачивал каждый по отдельности в льняную салфетку, потом все вместе заворачивал в мешковину, а сверток клал в ящик буфета, всегда запиравшийся на ночь. По четвергам ножи точились и правились на оселке, а раз в две недели полировались с помощью тряпочки и секретной белой пасты, изготовленной, по словам Альфа, из козьей мочи и мела. Когда мистер Банс шинковал, лезвие ножа обращалось в размазанное серое пятно. Аккуратные тонкие ломтики так и летели через разделочную доску, все ровно такой толщины, какая требовалась. У Джона пальцы могли устать и одеревенеть от долгой работы, но короткие толстые персты мистера Банса не знали устали.

— Глянь-ка сюда, — велел он мальчику, в то время как его нож молниеносно сновал вокруг кубика репы. — Мы называем такие безделицы келькешосками. Это по-французски. Означает «чего хошь» или что-то вроде. Не помню.

На стол падали длинные, до прозрачности тонкие стружки. Кургузые пальцы толстяка крутили-вертели кусочек репы с поразительной ловкостью.

— Келькешоски бывают самые разные. Выпечка, сласти. Изготовить их можно из чего угодно. Даже из репы.

Нож проворно колол, надрезал, буравил. Наконец мистер Банс показал крохотного петушка с гребешком:

— Делал уйму такой работы при леди Анне. А ну-ка попробуй.

Джон долго тыкал и ковырял ножом репу, нагревшуюся в руке и ставшую скользкой. Наконец он показал фигурку существа, отдаленно напоминающего кривобокую свинью. Мистер Банс с сомнением поджал губы:

— Тут надо еще немного поработать.

Ближе к лету в сводчатое помещение притащили большие плетеные корзины, с верхом наполненные яблоками-паданцами. Джон смотрел на красные с золотыми прожилками плоды размером с чаячье яйцо и вспоминал кислые яблоки с древних деревьев Беллики и аромат цветения, витающий возле усадебной церкви.

— Фрукт не похож на корнеплоды, которые ты рубил прежде, — объявил мистер Банс. — Он обид не прощает. Здесь требуется крайняя осторожность. Лезвие надо накатывать сверху, иначе мякоть повредится. Смотри.

Мистер Банс косо поставил нож острием на разделочную доску и подложил под широкое лезвие яблоко. Серебристо сверкнула режущая кромка, раздался влажный хруст, и две половинки яблока раскатились в разные стороны. Снова хруст — и две части стали четырьмя.

— Сможешь так, а?

Джон оценивающе посмотрел на маленький горький плод. Потом взял свой нож и установил над яблоком.

— Нет, не так! — рявкнул Банс.

Джон поправил яблоко. Потом поправил еще раз. Лишь после четвертой попытки мистер Банс разрешил ему опустить нож. Когда он разрубил яблоко пополам, Банс вскинул ладони:

— Ты что, деревья валишь, Джон? Свинью забиваешь? Так ты того и гляди руку оттяпаешь, если не себе, так юному Элстерстриту…

Чтобы разрезать яблоко, не нужен топор, сказал старший по подсобной. Мякоть побуреет или превратится в кашу. Уже близился обед, когда Джон взялся за нож, наверное в тысячный раз, и почувствовал, как рука уверенно держит линию разреза, как лезвие рассекает восковую кожуру и легко проскальзывает сквозь мякоть.

— Я видал живые изгороди, обрезанные ровнее, — со всей прямотой заявил круглолицый мужчина, разглядывая половинки яблока, все еще тихонько покачивающиеся на доске. — Правда, кривее обрезанные тоже видал.

На смену мелким паданцам пришли ядреные пармены, потом стали прибывать терносливы в выстланных папоротником-орляком корзинах. Из садовых угодий Мотта приносили крыжовник и малину. За ними последовали черешня и бигарель. Джон и Филип выдавливали косточки из крупных вишен, сдирали шкурку с абрикосов и выковыривали косточки из лиловых слив. Они отщипывали плодоножки от земляник, крошили сушеную прошлогоднюю айву перед замачиванием и резали сочные желтовато-зеленые сливы на тонкие просвечивающие ломтики. Удаляли косточки из персиков, захватывая мягкий плод в ладонь и пропуская лезвие ножа между пальцами, как показывал мистер Банс. Очищали от косточек терносливы, готовые к мариновке. Середина лета ознаменовалась радостным событием: мистер Банс объявил, что они не совсем никчемные работники. В День святой Мэг старший по подсобной подозвал мальчиков:

— Пускай вас ведет кухня. Так распорядился мастер Сковелл?

Они кивнули.

— Думаю, вам настало время двигаться дальше.

На лавках и столах, у очага и над раскаленными углями жаровен, на деревянных и мраморных разделочных досках проворные руки Джона мяли, хватали, рубили и щипали. В месильных лоханях пекарни мальчики молотили кулаками ржаное тесто, пока темные комья не обращались в однородную тягуче-упругую массу. Хмурый Вэниан показывал, как выпекается воздушный белый хлеб, предназначенный для высших слуг, и готовится тесто для мясных фунтиков и крышек пирога. Они пекли слоеные флорентийские булочки, которые украшали персиками в снежном креме или ломтиками говяжьего языка в желе. Стоя над жаркими духовками с «кошачьими язычками», они следили, чтобы печенье не подгорело. Кончиками пальцев Джон смешивал тесто для песочных корзиночек, которые потом наполнял винными кремами и обсыпал жареными фисташками. В рыборазделочной, на противоположной стороне кухонного двора, двое друзей чистили и потрошили желто-зеленых карпов из прудов Цапли, выгружали сельдь из бочек, раскладывали на лавках желтые пласты соленой рыбы и отбивали их концом толстой веревки с навязанными на ней узлами. Каждое воскресенье поварята гуськом заходили в церковь, выслушивали отца Яппа, объявлявшего о постных днях на предстоящей неделе, и, шаркая, тянулись к выходу. Леди Лукреция и высшая прислуга возвращались обратно в дом задолго до того, как мальчики выходили из церкви и бегом пускались на луг. Теперь, когда Джон махал рукой Цапле, оборванная фигура широко махала в ответ «крылом», зеркально повторяя движения.

Приближалась зима. Джон и Филип трудились у засолочных лоханей: втирали крупную серую соль в шматы баранины, свинины, говядины и укладывали мясо в бочки. Ровно за неделю до Дня Всех Святых на усадьбу спустилась тишина. Годовщина смерти леди Анны, скорбно пояснил мальчикам мистер Банс. Стены Большого зала от пола до потолка завешены черными полотнищами, доложила Филипу Джемма. Домашние слуги, все с траурными повязками на рукаве, ходили по коридорам в молчании. На обед сварили овсянку, на ужин обещали соленую рыбу. Джон и остальные маялись от безделья. Сковелл не показывался в кухне весь день.

В канун Андреевой ночи закрылась привратная сторожка. Выпал первый снег, завалив дороги, и приемный двор опустел, если не считать оборванцев разного пола и возраста, которые по-прежнему пробирались через сугробы в усадьбу за еженедельным подаянием. В кухнях запахи жареного мяса и дичи смешивались со сладкими ароматами огромных фруктовых тортов и трясучих бланманже, дрожащих пудингов и горячих силлабабов. Мистер Паунси спустился в кухню с позвякивающей сумой для Сковелла, и тот ударил поварешкой по громадному медному котлу. Когда жалованье получили все взрослые, настала очередь мальчиков.

— Финеас Кампен! — выкликнул главный повар. — Я слышал, твои белые хлебы стали такими воздушными, что их не раз видели пролетающими над церковью.

Поварята рассмеялись, а зардевшийся от удовольствия Финеас забрал свои монеты. За ним последовал Адам Локьер, который столь блистательно орудовал ножом в разделочной мистера Андерли, что ему впору вступать в Королевскую армию в Богемии. Дальше вперед выступил Джед Скантлбери, который не иначе как украл где-то семимильные сапоги, — такими огромными шагами он движется вперед. Следом подошел Венделл Терпин, стряхивая перья с ливрейной куртки. Потом к Сковеллу неторопливо приблизился Питер Перз вместе с братьями Джингеллами. Даже Коук, Барлоу и Стаббс удостоились нескольких похвальных слов. Затем главный повар поздравил Филипа с успешным побегом из судомойни и звучно произнес имя Джона. Адам Локьер шутливо пихнул друга в спину.

— А, мастер Сатурналл! — воскликнул мастер Сковелл. — А ну-ка отвечай, куда привела тебя кухня?

Джон поднял глаза. За весь год главный повар не сказал с ним и двух слов. Он направил его по этому пути, даже не намекнув, к какой цели нужно стремиться. Однако теперь мужчина выжидательно смотрел на него.

— Не знаю, мастер Сковелл, — пробормотал мальчик, ежась под взглядами товарищей.

— Тогда дерзай дальше.

И Сковелл уронил теплые монетки в ладонь Джона.

Наступило Рождество. В праздник Двенадцатой ночи по кухне гулко разносились звуки шумного веселья, прилетавшие сверху из Большого зала. Когда снег сошел, дороги открылись. Через неделю после Благовещения Генри Пейлвик вызвал Джона в приемный двор, где хромой мул, замыкавший вереницу вьючных лошадей, уставился на мальчика с таким видом, словно некогда претерпел от него жестокую обиду. Худой седовласый мужчина, стоявший рядом с мулом, приветственно кивнул.

— Вижу, тебя здесь неплохо кормят, — весело сказал Джошуа Пейлвик, оглядывая Джона с головы до пят.

Мальчик расплылся в улыбке. Трудясь в тяжелом кухонном режиме, он окреп и нарастил длинные плоские мышцы на руках и ногах. Погонщик хлопнул его по спине:

— Как поживает Бен?

— Все так же. Что там в деревне?

— Старый Хоули совсем плох. Остальные немногим лучше.

Джошуа совсем не изменился за год, подумал Джон, словно время за пределами кухни не двигалось с момента, когда он впервые туда вошел.

— Слышал, с Джоном Сатурналлом здесь считаются, — заметил Джошуа, подмигивая брату.

— Да я всего лишь поваренок, — смутился Джон.

— Поваренок, снискавший милость мастера Сковелла.

— Которая никак не проявляется, — отпарировал мальчик.

Лошадей развьючили и напоили. Повсюду вокруг гомонили возчики и носильщики. Неподалеку сквозь толпу проталкивался краснолицый Калибут Пардью, выкрикивая новости, напечатанные в очередном выпуске «Mercurius Bucklandicus».

— Рождение жуткого уродца в Саутстроке! — вопил он. — Дождь из ящериц в Такинг-Милле! Последняя ссора короля с парламентом! «Страх Божий» и его голые молитвенные собра…

— Что? — Джон резко повернулся.

Калибут сунул ему под нос брошюру.

Рисунок был выполнен грубо, но «Страх Божий», чье лицо обрамляли длинные прямые волосы, смотрел со страницы знакомым сверлящим взглядом. При виде Марпота в душе Джона шевельнулся застарелый гнев.

— А дальше его жены. — Калибут перевернул страницу. — Так он их называет.

Там изображались ряды коленопреклоненных нагих женщин с шаровидными грудями и ягодицами, нарисованными жирными, грубыми линиями. Перед ними стоял Марпот, тоже голый, выставив вперед Библию. В памяти Джона мелькнул образ Кэсси. Белые ноги девочки, подобравшей подол длинного коричневого платья, чтобы сбежать вниз по откосу.

— Тот самый Марпот? — спросил Джош, когда Калибут отошел.

Джон молча кивнул.

— Говорят, он проповедует по всему Зойленду. С кучей своих последователей. «Моя семья» — так он их называет. «Адамиты» — такое выражение употребляет епископ. Не сегодня завтра его светлость поставит Марпота к позорному столбу, помяни мое слово. — Джош прощально кивнул, разворачивая мула. — Свидимся через год, Джон.

Марпот-то не был чужим в краях, которые покинул, думал Джон, возвращаясь в кухню. Но теперь в голове у него гремел голос Сковелла, а не церковного старосты. Куда привела тебя кухня?.. Вместо воплей селян в ушах звучал грохот котлов и сковород. Вместо запаха застарелой дымоходной сажи в ноздри вливались густые ароматы стряпни, и сырой смрад савана уплывал прочь, подобно испещренной пятнами жира мутной воде, которая, закручиваясь воронкой, утекала в сливную трубу судомойни.

Хижина с лугом остались в прошлом, и теперь Джон бегал взад-вперед между мансардными хранилищами корнеплодов и яблок или винными погребами, где уходили в темноту длинные ряды больших и малых бочек. Если в прошлом он приносил лекарственные травы со склона долины, то теперь притаскивал завернутые в ткань сыры или сетки с луком из холодных кладовых. В разделочной Джон и Филип отскребали паленую щетину, сваливали требуху в тачку Барни Керла, удаляли сухожилия и вырезали жир. В главной кухне они рубили фарш, а в пряностной комнате наблюдали, как Мелихерт Роос заправляет его молотым фенхелем и мускатным орехом.

Настала весна. Пиршества возобновились. Из Большого зала вновь доносился в кухни пронзительный гнусавый голос мистера Паунси, объявляющего имена гостей, которые рассаживались за «высоким» столом:

— Милорд Гектор и леди Кэллок, Форэм и Артуа! Лорд Пирс Кэллок, Форэм и Артуа! Миледи Массельбрук, маркиза Чарнли! Милорд Фелл, граф Байвотер! Милорд Фербро! Маркиз Хертфорд!

В Масленицу к обтрепанным слугам сэра Гектора присоединились слуги Саффордов из Мира и Роулов из Броденэма. В Михайлов день прибыл епископ Каррборо со свитой. По подъездной аллее цокали упряжные и верховые лошади. Кухонным работникам казалось, что каждая следующая партия гостей многочисленнее и голоднее предыдущей. Обед плавно переходил в ужин, а едва успевал завершиться ужин, как уже начинался завтрак. Дни перетекали один в другой и под конец вылились в грандиозное заключительное пиршество, когда все и вся в кухнях гремело, орало, бренчало, чертыхалось, плескало, ревело и рычало.

— Прямо как в старые добрые времена, — удовлетворенно заметил мистер Банс. — Даже сбегать поссать некогда.

Однако, невзирая на все свои усердные труды, Джон постепенно погружался в разочарование. Сковелл велел идти, куда ведет кухня. Но за каждым блюдом, которое он научался стряпать, маячила дюжина других. Каждое умение, в котором совершенствовались его неловкие пальцы, влекло за собой необходимость овладения десятком новых навыков. Если поварята теперь и подходили к нему всякий раз, когда у них соусы разделялись на составляющие, мясо разваривалось в лохмотья или кремы разжижались до текучего состояния, то делали они это потому лишь, что не подозревали о масштабах его невежества. Кухня не знает границ, думал Джон, наблюдая за Колином и Льюком, обрызгивающими жиром птичьи тушки на шампурах, или за Вэнианом, скручивающим крендели и рогалики из сдобного теста. Засыпая на тюфяке рядом с Филипом, Джон видел во сне бесконечную вереницу нагруженных подносов, которые поднимались по лестнице на плечах подавальщиков Квиллера, потом возвращались пустыми, вновь нагружались и поднимались наверх, и так далее, опять и опять…

Утром он вставал раньше всех поварят и поздним вечером падал на свой тюфяк последним. При угасающем свете очага мальчики вели приглушенные разговоры. Альф рассказывал про свою сестру, а Адам и Питер обсуждали прелести Джинни и Мэг. Адам заявлял, что видел Джинни нагишом, и мальчики приподнимались на локтях, навострив уши. Но мысли Джона уплывали к Розовому саду и белой лодыжке под темно-зеленой юбкой. К худому угловатому лицу в Солнечной галерее. Потом вдруг в нем поднималось возмущенное смятение, накатывали сумбурные чувства, прокладывающие новые русла в теле. Его пот стал пахнуть иначе, казалось Джону. Темные волоски поползли от лобка к пупку. С какой стати Лукреция Фримантл вторгается в его мысли? И голос у него начал меняться, добавляя свои новые петушиные нотки к общему кухонному шуму. Потом, когда пряностную комнату Мелихерта Рооса затопили ароматы заготавливаемых впрок специй, а в смежную с ней разделочную уже принесли первые свиные полоти, обычные звон, стук, треск и лязг в кухнях стихли. Снова наступил день поминовения леди Анны.

Как и в прошлый раз, в очаге дымились котлы с овсянкой и соленой рыбой. Как и в прошлый раз, Сковелл не выходил из своей комнаты. Медленно тянулись унылые часы. От нечего делать Джон помогал Льюку и Колину отбивать желтые рыбные пласты завязанной узлами толстой веревкой, покрытой белым налетом соли, когда в дверях вырос мистер Банс и устремил на него взгляд:

— Тебя желает видеть мастер Сковелл.

Длинная коричневая бутылка. Знакомый запах. Такой же кисловатой затхлостью отдавало мятное дыхание преподобного Хоула. Сковелл сидел в кресле у горящего очага, с траурной повязкой на рукаве.

— Вы меня вызывали, мастер Сковелл.

Главный повар пошевелился.

— Стань на свету, Джон Сатурналл. — Голос звучал ровно. — Я слышал, ты основательно прошелся по всем кухонным службам. Выполнял любую работу в каждой из них. Еще ни один поваренок не обнаруживал такой тяги к познанию, говорят мои старшие повара. Чему ты научился, Джон Сатурналл?

Подсобная, подумал Джон, пряностная, пекарня, разделочная, погреба и кладовые. Везде требуются свои умения и навыки. Но он по-прежнему пребывает во мраке невежества.

— Сейчас я знаю меньше, чем знал в самом начале, мастер Сковелл, — выпалил мальчик.

К его удивлению, главный повар улыбнулся:

— Значит, ты далеко продвинулся. — Мужчина тяжело поднялся с кресла и подступил к столу. — Я говорил, ты должен использовать свой дар по предназначению. Помнишь?

— Да, мастер Сковелл.

Но что это за предназначение такое, подумал Джон. Еще одна загадка в дополнение ко всем, оставленным ему матерью. Умственным взором он вновь увидел пар, клубящийся над ее котлом.

Главный повар знаком подозвал мальчика. Приблизившись, Джон еще явственнее ощутил кисловатый винный дух и увидел, что серо-голубые глаза Сковелла испещрены красными прожилками.

— У настоящего повара одна цель. Цель, которую твоя мать понимала так же хорошо, как я. Цель, состоящая из многих частей. Думаю, ты знаешь, о чем идет речь, Джон Сатурналл.

Джон чувствовал себя неловко под пристальным взглядом мужчины. Что же такое сказала матушка главному повару? В памяти прозвучал родной голос. Ее последняя загадка. Мы сохраняем его для всех них. Он помотал головой:

— Не знаю, мастер Сковелл.

— Пир.

Джон так и обмер, стиснув зубы, чтобы не выдать своего потрясения. Он словно въявь услышал матушкин голос, перечисляющий блюда, и свой собственный, подхватывающий и повторяющий слова. Мальчик медленно покачал головой. Сковелл пытливо прищурился, но потом вновь задумчиво уставился на огонь.

— Поначалу я считал, что это всего лишь легенда. — На лице мужчины играли красные отблески пламени. — Впервые я услышал о нем в твоем возрасте, а то и раньше. В кухнях, где проходила моя юность, рассказывались диковинные сказки. О великолепном пире. Одни говорили, что он происходил в Эдеме. Другие утверждали, что он ждет нас в раю. Мол, пиршественные блюда вобрали в себя все части Творения и заполнили стол такой длины, что человеку потребовался бы целый день, чтобы пройти вдоль него из конца в конец. Всякие разные небылицы. Однако некоторые повара полагали, что за всеми ними кроется древняя правда. Такой пир действительно творился в стародавности, говорили они. Пир настолько обильный, что сам Бог воспретил продолжать его. Ибо мужчины должны добывать хлеб в поте лица своего. Жены должны рожать детей в болезни. А подобный пир привел бы людей к греху лености, жадности и похоти. — Сковелл невесело усмехнулся. — Вера в чудесный пир вела и меня тоже, только не к греху, а из кухни в кухню. Вскоре я узнал, что в него верят и другие. Среди моих единоверцев были и ученые, и невежи, и честные души, и лжецы, у которых совести не больше, чем у сороки-воровки. Один только Пир объединял всех их. Страстное желание представить в блюдах, поданных на стол, все многообразие Божьего творения. Повару, одержимому такой мечтой, больше приличествует зваться священником. Во всех кухнях, где я служил, я упорно разыскивал нужные сведения и наконец услышал про пир, который в давнем прошлом собирали в долине под названием Бакленд. Здесь, в усадьбе, я нашел старинные записи кулинарных рецептов, с незапамятных времен переходившие от одного главного повара к другому, и обнаружил поблизости древние фруктовые сады…

Джону вспомнился запах пряного вина, что подавалось к столу в День святого Иосифа. И аромат цветения, плывущий из каштанового леса за церковью…

— Но записи оказались лишь разрозненными фрагментами рецептов, — признался Сковелл. — От садов сохранились лишь жалкие остатки. Пир навсегда утрачен, решил я. Секреты его блюд безвозвратно канули в вечность. И я смирился с этой прискорбной потерей. Потом судьба привела в усадьбу твою мать.

Он бросил взгляд на низкую дверь в нише и улыбнулся своим мыслям.

— Казалось, во всем Творении нет ни единой части, недоступной ее разумению, — тихо проговорил Сковелл. — Хотя и будучи простой деревенской женщиной, она понимала смысл и сущность Пира так, как если бы он являлся частью ее природы. Я решил уже, что мои поиски завершены. Мы вновь сотворим Пир, убеждал я твою мать. Мы вдвоем…

Простая деревенская женщина, подумал Джон. Интересно, много ли она открыла Сковеллу? Глаза главного повара загорелись, когда он начал рассказывать о знаниях, которыми владела мать Джона, и о взаимопонимании, создавшем крепкие духовные узы между ними. Потом плечи его поникли.

— Но между нами возник спор. Пир принадлежит всем, утверждала твоя мать. Подлинный Пир творится лишь тогда, когда за одним столом собираются и те, кто ест, и те, кто для них стряпает. — Сковелл покачал головой, но Джон не понял, в знак согласия или несогласия. — Ужели мы обычная прислуга, вопрошал я. Короли строят замки. Епископы возводят соборы. Но ведь повара существовали прежде, чем появились первые и вторые. Какие же памятники воздвигают себе они? — Он поднял от огня возбужденно блестящие глаза.

Внезапно одной половиной своего существа Джон возжелал поведать Сковеллу все, что ему известно. Однако другая его половина решительно воспротивилась этому порыву.

— Пир принадлежит повару, — громко произнес Сковелл. — Так утверждал я. Но Сюзанна, твоя мать… Она не собиралась делиться своими знаниями с каждым встречным-поперечным. — Лицо его приняло удрученное выражение. — И знания эти были украдены у нее. Похищены сорокой-воровкой. Только вместо блестящих безделушек сорока стащила слова. Из книги.

Сорока-воровка, подумал Джон. Опять это слово. Матушкина книга. Сковелл впился в него глазами, и Джон вспомнил испепеленные страницы, рассыпающиеся на черные хлопья посреди кострища.

— Нет никакой книги, мастер Сковелл.

Главный повар буравил его взглядом еще несколько мгновений, показавшихся Джону вечностью, но наконец кивнул:

— Не все книги написаны, верно?

Джон вспомнил Пир, который они с матушкой сотворяли силой воображения каждый вечер. Роскошные яства, возникавшие перед ними в морозном воздухе.

— Не знаю, мастер Сковелл.

— А что тебе говорит твой демон?

Уж не потешается ли над ним главный повар? В нем шевельнулось смутное раздражение.

— Он помалкивает, мастер Сковелл.

— Мудро с его стороны. Жаль, у меня в тот вечер не хватило ума помалкивать.

Внезапно Джона осенило, почему главный повар раз в году уединяется у себя на целый день. Не леди Анну поминает он, а Сюзанну Сандалл. Мальчик представил, как матушка стояла в этой самой комнате и помалкивала, не поддаваясь доводам и уговорам Сковелла.

— Пир принадлежит повару, сказал я тогда твоей матери, — продолжил Сковелл. — Пир принадлежит всем, ответила она. Таковы были последние слова, услышанные мной от нее. Я слишком поздно понял ее натуру. Она мою поняла сразу и гораздо лучше. Когда Сюзанна покинула усадьбу, я свыкся с мыслью, что Пир утрачен навеки. — Он взглянул на Джона. — Потом появился ты.

Мужчина скользнул глазами по битком набитым полкам, по рядам обливных глиняных банок, с трудом различимых в тени, и низкой двери, ведущей в соседнее помещение.

— Сюзанна Сандалл все-таки написала свою книгу, — пробормотал Сковелл, и Джону показалось, будто он обращается не только к себе самому, а и к покойной женщине. — Но не чернилами на бумаге. Она написала ее в тебе. И прислала тебя сюда. Прислала ко мне.

Из книги Джона Сатурналла:

Блюдо под названием «Засахаренные сокровища», достойное двух ныне покойных царственных особ

Кулинарный рецепт есть лишь обещание блюда, но само блюдо есть мерило повара. Мы знаем царя Тантала как человека, который преступил всякие пределы дозволенного, когда сварил своего сына Пелопса и предложил в пищу Зевсу. Верховный царь исторг изо рта свою порцию и в наказание приковал Тантала в прозрачном пруду, измыслив для него изощренные муки. Вода отступала от губ, едва он, томимый жаждой, наклонял голову, чтобы напиться. Виноградные гроздья взмывали вверх, едва он, терзаемый голодом, протягивал к ним руку. Одни утверждают, что царь Тантал похищал на Олимпе амвросию для людей, а другие говорят, что нектар. Как бы там ни было, но однажды я воистину пошел по стопам этого античного повара, создав блюдо, которое едва не послужило к моей погибели так же, как страшное блюдо, поданное богам, послужило к погибели Пелопсова родителя. Ибо если Опасность — могущественнейший демон в кухне, то Злоба — достойный ее соперник, в чем я убедился на собственном опыте.

Сначала замесите рассыпчатое тесто с обильным количеством сливочного масла и испеките из него круглую форму настолько большую, насколько отважитесь. Пока она остужается, изготовьте различные царские сокровища: золотые монеты из твердых печений, драгоценный перстень или корону из леденцов. Для пущего блеска облейте все сокровища глазурью. Они будут покоиться на дне Танталова пруда.

Воду пруда сделайте из янтарного жалея, загущенного вываркой из оленьего рога и подслащенного мадейрским сахаром. Осветляйте жалей нагреванием на жаровне с тлеющими угольями. Однако здесь-то и следует остерегаться Опасности: подобная смесь почернеет в мгновение ока, если за ней не следить со всем вниманием, да и варочный ковш будет испорчен.

Осталось навести глянец. Заблаговременно поставьте на огонь два утюга и подождите, когда они раскалятся почти докрасна. Возьмите один из них и двадцать раз медленно проведите над самой поверхностью жалея взад-вперед, затем поставьте обратно на огонь и возьмите второй утюг — повторяйте, пока поверхность, подплавившись, не подернется рябью, сохранив при этом прозрачность, столь соблазнявшую томимого жаждой Тантала. Дайте ей остыть и схватиться. Но теперь остерегайтесь Злобы, ибо и она не заставит себя ждать…

Шумно кряхтя, поваренок выдернул из птицы горсть перьев и засунул в мешок под ногами. Повернулся на табурете и глянул в сторону очага. Там среди шампуров, разновысоких подставок под них, цепей с крюками и поворотных кронштейнов стояла жаровня.

Под медным варочным ковшом тлели угли. На дрожащей поверхности сиропа медленно надувались и лопали пузыри. Сегодня утром мальчику поручили следить за ним. Он опасливо тряхнул ковш и увидел, как мелкие зернышки всем скопом поплыли по кругу в лениво вращающейся густой жидкости. Потом вернулся к своей работе.

Грудные перья вылезали свободно, большими пушистыми пучками, но хвостовые были словно гвоздями приколочены. Поваренок с усилием дергал и покряхтывал, птица растягивалась и сжималась, бледно-желтая кожа далеко оттягивалась от плоти.

— Не дергай так! — раздался раздраженный голос с другого конца стола. — Кожу порвешь.

Повар грозно сверкнул глазами и отложил нож, которым разрезал тонкие белые листы теста, заполняя деревянную форму для выпечки. Он был всего пятью годами старше поваренка, но сейчас покачал головой с таким видом, словно то были не пять лет, а пять десятилетий.

— В мое время, — страдальческим тоном сказал Филип Элстерстрит, забирая у него птицу, — фазанов ощипывали во дворе при любой погоде. Если ты возьмешь птицу вот так и крупные перья будешь вырывать вот так… — он показал, — а вдобавок перестанешь кряхтеть да охать, возможно, работа придется тебе вполне по душе.

— Да, мастер Элстерстрит, — ответил мальчик, и Филип вздохнул.

— Не мастер, а мистер. Просто и ясно. — Потом он кивнул в сторону очага. — И следи за ковшом, как тебе велено.

Симеон Парфитт работал в кухне третий день. Другие повара, знал мальчик, изругали бы его на все корки. Коук так вообще запустил бы фазаном ему в голову, а потом заставил бы дочиста оттирать пол там, где упала птица. В ушах у него звучало прощальное напутствие мистера Банса: «Смотри в оба, Симеон. Язык держи за зубами. Работай без спешки и суматохи. Не вздыхай поминутно и не ротозейничай. Коли ты сумеешь выполнять любое дело хотя бы вполовину так хорошо, как выполняют остальные, никто не скажет, что я выпустил тебя из подсобной кухни прежде времени…»

И вот Симеон с самого утра смотрел во все глаза. Сперва он пристально наблюдал за Филипом Элстерстритом, в конце концов попросившим не пялиться на него. Потом следил за другим младшим поваром, который занял место у очага и, казалось, не видел вокруг ничего, кроме жаровни, пока мешал угли и устанавливал над ними медный ковш с длинной ручкой.

Ни один из поваров не научит большему, чем Джон Сатурналл, сказал мальчику мистер Банс. Ни Адам Локьер или Питер Перз, ни Филип Элстерстрит или Финеас Кампен. И уж точно не Коук. Вот почему Симеон ловил каждое движение Джона, когда тот помешивал в ковше, сосредоточенно наморщив лоб под черными кудрями. Потом Симеону выпал шанс отличиться. Взглянув на него, младший повар попросил об услуге.

— Нужно просто следить за варевом, и все, — объяснил Джон. — Как только начнет темнеть, снимай с огня. Сделаешь мне такое одолжение, а, Симеон?

Мальчик покраснел от удовольствия, что к нему обратились по имени. Джон Сатурналл знает больше, чем все повара, вместе взятые, сказал также мистер Банс. Ну, кроме мастера Сковелла, разумеется. Джон Сатурналл редко отводил глаза от своей стряпни и не глядя протягивал руку за щепотью соли, деревянной лопаточкой или мензуркой воды. Однако он никогда не колебался и не терялся, двигаясь по кухне с такой уверенностью, словно здесь родился и провел всю жизнь.

Симеон же, напротив, постоянно мешался у кого-нибудь под ногами. Поварята с разбега наталкивались на него, младшие повара проворно обходили кругом, а кто повыше рангом, те будто и вовсе не замечали его присутствия. Симеона пихали от одного стола к другому, пока наконец мастер Элстерстрит не посадил его в уголок ощипывать птиц.

По всей кухне остальные повара и поварята усердно трудились у столов и лавок. В корзине у ног Симеона лежало еще четыре птицы. Сколько ж с них пера нащиплется, размышлял он, захватывая пальцами влажную липкую кожу и выдирая крупные перья.

По совету мистера Банса он работал размеренно, стараясь не суматошиться и не вздыхать. Скоро мешок раздулся от перьев. Потом мысли Симеона начали блуждать… Однажды я тоже стану поваром, подумал мальчик и вообразил, как будет сновать между столом и очагом, управляясь с котлами и сковородами не хуже Джона Сатурналла. Он вырвал последние хвостовые перья и потянулся за следующей птицей. Может статься, сам мастер Сковелл будет спрашивать его мнение по разным вопросам…

Симеон мысленно представлял первый из таких разговоров, когда вдруг почуял дым.

Он круто повернулся, ощущая противный холодок под ложечкой. Над жаровней поднимались черные клубы. Мастер Элстерстрит вихрем пронесся мимо него и схватил ковш с подставки. Помрачневшее лицо повара и едкий запах гари сказали Симеону все, что требовалось знать о состоянии содержимого. «Как только начнет темнеть, снимай с огня…» И ведь дело-то плевое, обругал себя мальчик. А человек, доверивший ему это дело, уже стремительно шагал через кухню, словно услышав жалобный зов своего ковша.

Поглядывая по сторонам и на ходу вытирая ложку о холщовый фартук, весь в подпалинах да застиранных пятнах, Джон прошел между столами и поднырнул под висящий на крюке котел. За минувший год он вытянулся так, что теперь доставал рукой до перемычки кухонной двери — был на голову выше мистера Банса и на полторы головы выше Симеона. Новенький поваренок со страхом наблюдал за ним.

— Опять подгорело? — спросил Джон.

— Уже в третий раз, — подтвердил Филип, разгоняя ладонью дым.

В душе Джона коротко полыхнуло раздражение. Он убрал со лба под косынку густые черные кудри и заглянул в ковш.

Дно было чернее черного. При подгорании сиропа образовывалась твердая корка, которую ничем не отодрать, пока не замочишь в воде на целые сутки, да и тогда еще нужно добрый час скоблить железной ложкой, так сказал мистер Стоун в прошлый раз. Джон поднял голову, представляя неприятный разговор со старшим по судомойне. Неужели так трудно последить за ковшом? В нем снова вскипела досада. Но потом он посмотрел на Симеона.

Тот стоял, ссутулив плечи и низко опустив голову, словно желая провалиться сквозь пол. «Не такой безмозглый, как некоторые» — так охарактеризовал поваренка мистер Банс в начале недели. Высокая похвала в устах старшего по подсобной кухне. Он попросил Джона приглядывать за мальцом. У Симеона запрыгала нижняя губа.

— Мастер Сатурналл, я… я следил. Я просто…

— Мистер Сатурналл, — поправил Джон, прогоняя раздражение. — Успокойся, Симеон. Это всего лишь желе. Сварим еще раз, делов-то.

Губа перестала прыгать. Джон взял ковш и понес в судомойню, оставляя за собой дымный хвост. По всей кухне работники поворачивали к нему голову: нечасто увидишь Джона Сатурналла со сгоревшим ковшом в руке.

— Всего лишь желе? — сердито проворчал Филип, шагающий за ним следом. — Делов-то? Мадейрский сахар, двадцать шиллингов за фунт. Что скажет мистер Пейлвик?

Джон заглянул в почерневший ковш. Три дня назад в нем находилась целая голова мадейрского сахара, какие хранились под замком, завернутые в ткань и опечатанные личной печатью ключника. Мадейрский сахар самый дорогой, напомнил Джону мистер Пейлвик, выдавая один из светло-коричневых конусов. Поместив сахарную голову в муслиновый мешок, Джон с помощью зубила и деревянного молотка расколол ее на куски и перемолол все в ручной мельнице. Ссыпанный в горячую воду, размешанный и сбитый мутовкой, сахар произвел обильную пузырчатую пену, которую Джон снимал снова и снова до полного исчезновения, после чего перелил сиропообразную жидкость в чистый медный ковш и осветлил яичным белком. Потом принялся выпаривать, стоя над пышущей жаровней с раскаленными углями, медленно помешивая и наблюдая, как цвет постепенно сгущается, переходя от бледно-желтого к янтарному, которого он добивался…

Теперь все превратилось в сажу.

— Ну? Что ты скажешь нашему ключнику? — осведомился Филип.

— Пир принадлежит повару.

— А? Что это значит? — Но прежде чем Джон успел пояснить, на лице Филипа отразилось усталое понимание. — Ну да, Сковелл.

— Будешь работать со мной, Джон Сатурналл, — сказал главный повар. — Каждый настоящий повар носит в себе пир. В этом пункте твоя мать со мной согласилась. Иначе почему бы она прислала тебя ко мне? Мы вместе станем искать твой пир.

При этих словах Джона охватило радостное возбуждение. Может, Пир и впрямь принадлежит одному только повару, говорил он себе, склоняясь над сковородами и подносами. Здесь, в кухне, где блюда предстают во всем своем совершенстве. Где келькешоски и конфекты, изготовленные им для «высокого» стола, не имеют изъяна или недостатка. Назад-то возвращаются одни крошки да объедки.

Работая бок о бок со Сковеллом, Джон вынимал заготовленные впрок персики из глиняных банок с сиропом и вытаскивал лущеные грецкие орехи из бочонков с солью, топил масло и разливал в корзинки из ржаного теста. У мастера Сковелла он научился желировать кремы вываркой из телячьих ножек, рыбьих пузырей или оленьего рога, потом разливать в горячем виде в яйцеобразные формочки, а когда застынут, помещать в гнездышки из измельченной лимонной цедры. Приготовляя капустный десерт, он снимал пенки с густых сливок и сворачивал из них на тарелке подобие бутонов цветной капусты, которые потом обрызгивал розовой водой, посыпал сахарной пудрой и мускатом. Вырезал из яблок фигурки зверей и птиц. А настоящих птиц он жарил, мелко рубил и смешивал со взбитыми яичными белками, превращая в воздушные фарши.

Джон варил и бланшировал, медленно кипятил и подогревал. Запекал и сушил, жарил и тушил. Он отваривал вяленую рыбу и крошил мясо копченых сельдей, в то время как в котелках Сковелла дымились старинные соусы: черный чоден, бурый баккенад, кисло-сладкий эгредус, перченый гонсел и камелин. Для хозяйских пиров он вырезал зубцы и фестоны на тестяных корзинках, которые потом заполнял мясной начинкой, окрашенной в родовые цвета титулованных гостей сэра Уильяма. Он возводил дворцы из вафель, выпеченных из взбитого пряного теста, и облицовывал стены тонкими сахарными пластинками. По случаю визита епископа Каррборо они соорудили собор.

— Подсыпь чуток соли в сироп, — велел Сковелл, склоняясь над жаровней в своей комнате; в котелке лениво ходила густая золотистая жидкость. — Только медленно.

— Она испортит сахар, — возразил Джон.

Но Сковелл помотал головой. На следующий день они извлекли из котелка застывшую прозрачную корку, и Джон отколол от нее острый кусочек.

— Соль, — сказал он, когда хрусткая пластинка скользнула по языку.

Но мало-помалу во рту разлилась сладость, и в горло потекли медвяные соки. Мальчик недоуменно взглянул на Сковелла.

— Соль остается на поверхности, — пояснил главный повар. — Сироп опускается. — Он улыбнулся. — Терпение, помнишь? А теперь займемся глазурью…

Задания множились. Задания, больше походившие на загадки. Загадки, больше походившие на испытания. Но каждый день вносил что-то новое в копилку его знаний. С течением времени Джон стал чувствовать себя в кухнях полновластным хозяином. Сковелл прав, думал он к пятому году своей работы в усадьбе. Пир действительно принадлежит повару.

— Кем был Тантал? — спросил главный повар у Джона той весной. — Поваром или царем? Какое блюдо ты приготовил бы для него?

Еще одна загадка, подумал Джон. Но теперь он знал ответ.

— Никакое, мастер Сковелл. Пир принадлежит…

— Повару, все верно, — перебил Сковелл. — Но подумай вот о чем. Даже царь Тантал служил своему господину, чьи желания были для него законом. — Мужчина указал взглядом на сводчатый потолок. — В точности как мы с тобой, Джон.

Загадка приняла новый поворот, понял Джон. Но какому же господину служат они? Сэр Уильям никогда не спускался в кухни. Как и его дочь, разумеется.