Будущее глазами одного из самых влиятельных инвесторов в мире. Почему Азия станет доминировать, у России есть хорошие шансы, а Европа и Америка продолжат падение Роджерс Джим

Издано с разрешения Crown Business, импринт Crown Publishing Group, подразделение Random House, Inc. и литературного агентства Synopsis

© Hilton Augusta Parker Rogers Trust and the Beeland Anderson Parker Rogers Trust, 2013

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Вегас-Лекс»

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Эту книгу хорошо дополняют:

Сделайте ваших детей успешными

Джим Роджерс

Из третьего мира – в первый

Ли Куан Ю

Прорывные экономики

Ручир Шарма

Развязка

Джон Молдин и Джонатан Теппер

Предисловие от партнера издания

^{Андрей Романов, директор ОАО «Московский Фондовый Центр»}

Джим Роджерс менее известен в России, чем его знаменитый партнер Джордж Сорос; и те стратегии инвестирования, которые он предлагает читателям, пока не особенно популярны в нашей стране. Но они достойны самого пристального внимания и заслуживают того, чтобы их взяли на вооружение как профессионалы рынка, так и частные инвесторы.

В своей новой книге автор достаточно подробно описывает свою жизнь и практику, а также то, как менялись его взгляды на инвестиции. В любом случае это очень познавательно, даже если вы его мнения не разделяете.

Джим Роджерс пессимистично смотрит на текущее положение дел в финансах и экономике развитых стран и критически относится к американской действительности. Он прямо говорит, что век Уолл-стрит и финансистов подходит к концу, а на сцену инвестиционного театра выходят новые силы, способные перевернуть наши представления и об инвестициях, и о западном мире как основе стабильности и процветания. Юго-Восточная Азия, Китай, сельское хозяйство, добыча ресурсов – вот куда, по мнению автора, переместятся финансовое благополучие и экономический рост.

Все свои наблюдения и выводы маститый инвестор аргументирует не только логикой, основанной на собственном колоссальном опыте в инвестировании и знаниях экономиста, но и наблюдениями, сделанными во время многочисленных путешествий по всему миру. Иными словами, рассуждения Роджерса не оторваны от жизни – они родились не в кабинетной тиши и начинаются с тех времен, когда, по словам автора, в британских университетах сложно было найти профессора экономики – не социалиста, а лондонский Сити жил на задворках экономической и финансовой жизни Великобритании. Как пишет Роджерс, «считалось, что работа в Сити – для дурачков».

Очевидно, за сорок лет многое изменилось, но, по мнению автора, вскоре все вернется к ситуации 1960-х годов. «…Брокеры будут крутить баранку такси, а умнейшие из них сядут за руль трактора, чтобы работать на фермеров…» И кажется, все идет к тому, что мы увидим реализацию этого прогноза. Но не только футуристическими размышлениями интересна эта книга – это очень увлекательная история о выходце из американской глубинки, добившемся невероятного успеха.

Моей дочери Би.

Пусть у тебя будет больше приключений, чем у твоего отца, и ты будешь в два раза умнее его

Глава 1. Портрет инвестора в юности

Мой родной город Демополис лежит в сердце алабамских тростников, где сливаются реки Блэк-Уорриор и Томбигби. Это крупнейший город округа Маренго. Он находится посреди региона, образуемого Джорджией, Алабамой и Миссисипи и известного как Черный пояс. Это название он получил за слой жирного плодородного чернозема; здесь еще двести лет назад возделывали огромные плантации хлопка. Некоторые из них хотя и пережили рабство, но все капитулировали перед хлопковым долгоносиком. В этой-то земле мы с приятелями в детстве копали наживку, перед тем как уйти на весь день на рыбалку. Американские сомики всеядны и клюют почти на все, что могут унюхать, а унюхать они могут что угодно. Ну а дождевых червей в жаркий летний день найти куда легче, чем сверчков. Мне было, кажется, восемь, мы копались во дворе нашего дома, когда мой двоюродный брат Уэйд, на десять месяцев старше меня, отпустил замечание, которое, хотя в то время оно ничего для меня не значило, я помню очень ясно: «Если мы будем и дальше копать, – сказал он, – то дороем до Китая». Я уже знал, что Земля круглая, но, пока не стал тесно общаться с глобусом (а я до сих пор это делаю с большим энтузиазмом), не мог сполна оценить, что прямо напротив Алабамы, на другой стороне планеты, распростерлась огромная территория Китайской Народной Республики, на которой мог бы появиться и я, вымокший и весь в грязи, если бы у меня достало терпения продолжать копать.

С тех пор прошли десятки лет, я проделал сложный кружной путь, но как раз недалеко от Китая я теперь и живу, и две мои голубоглазые дочери-блондинки говорят на мандаринском диалекте китайского так же хорошо, как и по-английски. Как я стал постоянным жителем Сингапура – тоже история копания, хотя и другого – менее напряженного, но не менее энергичного. Это итог моих постоянных попыток познать законы, по которым живет мир, сформулировать собственные, изучить все самому. Сейчас у меня за плечами уже два кругосветных путешествия – первое на мотоцикле, второе на автомобиле. Исследуя мир на уровне земной поверхности, я нанес на карту своих приключений более сотни стран в течение тех пяти лет. Я считал, что понимание истории и ее закономерностей не снисходит в кабинете, а происходит при моем непосредственном участии. Это дало свои результаты – и материальные, и в личной жизни, и неизбежно привело меня сюда, далеко от алабамской глуши, в этот китайский аванпост на южной оконечности Малаккского полуострова. Если история что-то и подтверждает, то разве что истинность древнегреческого изречения: «Нет ничего постоянного, кроме самих перемен». Восходящее к 6 веку до нашей эры, оно приписывается философу Гераклиту, который в афористической форме сообщил нам, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Успех в жизни зависит от способности предчувствовать перемены, и я переехал в Сингапур, когда осознал, что мир стоит на пороге исторического сдвига – резкого переформирования зон влияния, упадка главенства США в мире и соответствующего возвышения Азии. Я пишу это в условиях мирового финансового кризиса, который является, как хотели бы заставить вас думать многие политики, временным. Нам говорят, что все изменится. С этим спорить не буду. Я просто хочу сказать, что в течение нашей жизни вряд ли все изменится навсегда. Ужасное долговое бремя многих государств приведет к резким изменениям в нашей жизни и работе. Многие известные компании, традиции, политические партии, правительства, культуры и даже нации придут в упадок, потерпят крах или просто исчезнут с лица земли, как это не раз случалось во времена политических и экономических потрясений. Например, история инвестиционного банка Bear Sterns насчитывала десятилетия, пока он не лопнул в 2008 году. Финансовая компания Lehman Brothers, которая пошла ко дну в том же году, работала полтора столетия. Обвал этих почтенных глобальных корпораций – лучший пример того, с какими изменяющимися обстоятельствами приходится сталкиваться многим американским организациям. Гарвард, Принстон и Стэнфорд, хотя они, возможно, этого еще и не знают, движутся к банкротству. Скоро с проблемами столкнутся музеи, больницы и другие учреждения, которые мы знаем и любим, и многие из них исчезнут в потрясениях, финансовых или экономических. Кто-то говорит, что напрасно я, словно современная Кассандра, бью тревогу. Но я не вижу оснований для опровержения своих слов в будущем, и вряд ли оно преподнесет какие-то сюрпризы. Дуют ветры перемен, и дуют они из Китая, и весьма предсказуемым образом. То, что мы наблюдаем, – обычное дело: история переворачивает страницу. И на всем протяжении истории такие переходные времена открывали тем, кто к ним чуток, новые возможности, так что меня переполняет оптимизм. В начале XIX столетия умные направлялись в Лондон, в начале XX-го – собирались в Нью-Йорк. Если вы умны сейчас, в начале XXI века, – поезжайте в Азию. Через сто лет цикл перемен может привести вас куда угодно. Например, в конце первого тысячелетия все умнейшие люди собирались в Кордобе, в этом цветке исламской Испании, – в то время интеллектуальном центре Европы и крупнейшем городе мира.

Я переехал в Азию в 2007 году и, самое важное, перевез сюда детей. Когда они вырастут, знание Азии будет обязательным условием успеха, а знание китайского окажется настолько же важным во всем мире, как сейчас владение английским. Власть и влияние в мире в 1920–1930-х годах перешли от Великобритании к США. Потеря Британией лидирующих позиций усугублялась финансовым кризисом и политическими неурядицами, но оставалась незамеченной многими на протяжении двадцати-тридцати лет. Сейчас власть и влияние переходят из США в Азию, процесс ускоряется теми же причинами; при этом перемен по-прежнему многие не осознают. Переход лидерства к Азии происходит во времена второго исторического сдвига. В глубинах финансового кризиса мир стоит на грани отказа от самих финансов – на грани циклического отхода от финансовых структур как источника процветания. В истории случались периоды, когда главными были финансисты, а в иные времена все зависело от реальных производителей товаров: фермеров, шахтеров, поставщиков энергии, лесорубов. В 1950–1970-е годы, до наступления эпохи бычьих рынков, Уолл-стрит и лондонский Сити пребывали в застое. Им светит это снова. Финансовые воротилы нынче не на коне, а те, кто, как в Книге Иисуса Навина[2], «рубит дрова и черпает воду», сегодня наследуют землю. Исследуя исторические силы, которые приводят к таким изменениям, и придерживаясь простой гипотезы, что ничто не продолжается вечно, я пришел к пониманию тонкого замечания одного из величайших мыслителей цивилизации Альберта Эйнштейна, который сказал: «Две вещи действительно бесконечны: Вселенная и человеческая глупость. Впрочем, насчет Вселенной я не уверен». Не будем забывать, что Кассандра, троянская царевна, досаждавшая окружающим призывами не впускать в город деревянного коня, битком набитого греками, в конечном счете все же оказалась права. Одна из целей написания этой книги – пролить свет на то, как мы пришли к такой жизни и как нам лучше всего подготовиться к будущему. Для этого я хочу поделиться с вами наблюдениями, сделанными на протяжении всей моей жизни, – наблюдениями из области финансов, инвестиций и поисков приключений; уроками, которые я извлек по мере взросления на пути, приведшем меня с земель Черного пояса в этот южноазиатский город-государство в другом полушарии. Это было путешествие длиною в жизнь, в течение которого двором моего дома стал весь мир.

МОИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ НА РЫНКАХ начались весной 1964 года. Я был старшекурсником в Йеле и оказался на Уолл-стрит примерно так же, как в Лиге плюща, то есть случайно. В школе я был ревностным членом Key Club[3], самоуправляемой организации, составной части Kiwanis International[4], до 1976 года принимавшей только мальчиков. Стать ее членом в Демополисе что-то да значило, потому что местный спонсор принял решение зачислять только пять новых членов в год. В тот год, когда я был его президентом, клуб Демополиса победил в номинации «Лучший в мире Key Club в небольшом городе». А Йельский университет вручал четырехлетние стипендии членам этого клуба. Благодаря стипендии я и узнал о Йеле. Если бы не Key Club, я даже не пытался бы туда поступать. Зато я с полным основанием надеялся поступить в единственный, кроме Йеля, колледж, в который подавал документы, – в Южный университет в Севани, в штате Теннесси, в колледж свободных искусств под патронатом епископальной церкви.

Меня приняли в Севани сразу же после подачи документов. И только в апреле или мае, когда отец уже отправил туда требуемую сумму – 50 долларов, я получил толстый конверт из Йеля с извещением, что принят и что мне назначена стипендия Key Club – две тысячи долларов в год. Я был в шоке. Мне было семнадцать, и я мало что знал о Йеле кроме того, что этот университет расположен в Нью-Хейвене, в штате Коннектикут. Впрочем, мои родители, люди опытные, хорошо понимали значение моего поступления. У обоих было высшее образование: они познакомились, когда учились в университете Оклахомы, где входили в общество Phi Beta Kappa[5]. Отец изучал нефтяное дело, а мама – свободные искусства. Для них мое поступление в Йель значило очень многое. Помню, отец говорил: «Нас немного беспокоит, что ты отправляешься в этот бастион северного либерализма», но на самом деле оба были очень рады. Правда, радость отца несколько умерил тот факт, что 50 долларов, которые он отправил в Севани, получить назад не удастся, а 50 долларов в Демополисе в 1960 году были большими деньгами. Собственно, это и сейчас немалая сумма, но тогда они стоили примерно в семь раз больше, чем сейчас. Я был самым старшим из пяти братьев и одним из примерно пятидесяти учеников в своем классе и быстро решил продемонстрировать всем гипертрофированное чувство собственной важности, которое подкреплялось такой удачей. Я тут же стал, как говорят в таких случаях, задаваться, но моему самомнению была уготована недолгая жизнь. Постепенно до меня стало доходить: «Ой-ой-ой, я еду в Йель!» И тут я испугался, поняв, что вообще-то для меня это слишком круто, и подумал: «Что теперь делать?..»

Тем летом, отправившись на собрание Key Club в Бостоне, я сошел с поезда в Нью-Хейвене и пошел в приемную комиссию Йеля. Хотелось узнать, за что же меня приняли. Я надеялся, что, получив ответ на этот вопрос, пойму, чего мне ожидать – и чего ожидают от меня.

Председатель приемной комиссии открыл мою папку и сказал: «Что вы хотите знать? Вы окончили курс первым в своем классе, по многим предметам у вас высший балл, средняя оценка – почти сто»[6]. Да, но все это было в Демополисе! «О господи, – подумал я, – они тут думают, что я умный, что я что-то знаю…» Чувствуя себя совершенно не готовым к тому, чтобы держаться на уровне со студентами из престижных северо-восточных школ, я прибыл в Йель, намереваясь учиться намного усерднее, чем другие.

Помнится, однажды предстояло сдавать какой-то тест, и один мой сокурсник сказал, что собирается готовиться к нему пять часов. Он пояснил: «Этот тест стоит пяти часов подготовки». Этот аргумент показался мне очень странным. Мой собственный подход состоял в том, чтобы готовиться до тех пор, пока я не пойму все, а потом – еще немного, чтобы быть окончательно уверенным. Этот подход – нет такого понятия, как достаточно, – я применял ко всему (как и мои братья, я унаследовал его от родителей). Всегда нужно продолжать учиться, или работать, или исследовать – в зависимости от того, какая стоит задача. Сейчас мне так хочется донести эту мысль до своих детей! Вот бы позвонить отцу или матери и спросить их: «Какую таблетку вы нам дали?» Можно назвать это дисциплиной, прилежанием, трудовой этикой – все это у нас с братьями врожденное. Не знаю, откуда оно взялось – может быть, какой-то ген… Конечно, я не одинок в высокой оценке упорства – все мы знаем умных и талантливых людей, которые не добились успеха. Именно упорство решает многое.

Стоимость обучения, аренды комнаты и питания в Йеле составляла тогда 2300 долларов. Стипендия покрывала только 2000, надо было откуда-то брать еще 300 долларов, и это не считая покупки книг и других мелких расходов. Я устроился в столовую помощником официанта на несколько часов в неделю и в течение всего обучения в университете постоянно брался за работу с частичной занятостью. Опыт работы, полученный в юности, дает неоценимые преимущества. Он не только учит ценить деньги, но и помогает развивать себя как личность: учась управлять собственными средствами, вы постепенно становитесь независимым. Я рано стал платить за себя сам, еще до того как поступил в Йель. Когда мне было шесть, отец рассказал мне, что «деньги на деревьях не растут», и настоял, чтобы я сам заплатил за свою бейсбольную перчатку. Я пошел в демополисский магазин Брасвелла и выбрал перчатку за четыре доллара. Я принес ее домой и каждую субботу возвращался заплатить Крузу Брасвеллу, владельцу магазина, пятнадцать центов, пока не выплатил всю сумму. Прошло много лет, и декан Колумбийской школы бизнеса, вспоминая о своих студенческих годах, сказал мне, что верный признак счастья во взрослой жизни – это оплачиваемая работа в студенчестве.

Так или иначе, в Йеле мне очень нравилось. Я специализировался в истории и был рулевым гребной восьмерки на младших курсах (потом я уже греблей не занимался). Я даже немного играл в театре и исполнил пару главных ролей. Режиссером одного спектакля был Джон Бэдэм, выпускник 1961 года. Только представьте себе, каким хитом стала бы его «Лихорадка субботнего вечера», если бы, подбирая актера на главную роль, он вспомнил обо мне! Но, как бы я ни любил театр, слишком далеко в актерстве я не заходил – по тем же причинам, что и в гребле. Я посвятил себя учебе. И вскоре это оправдалось. Хотя я был не так умен, как все остальные, выпустился я с отличием.

Как и многие выпускники, я, конечно, понятия не имел, что делать дальше. Меня приняли в Гарвардскую школу бизнеса, а также на юридические факультеты Гарварда и Йеля, но я с равным энтузиазмом подумывал и о том, чтобы подать документы в медицинский университет. На самом же деле мне больше всего хотелось путешествовать. В детстве я обожал «Посмертные записки Пиквикского клуба» Диккенса, и джентльмены из Пиквикского клуба с их авантюрными похождениями, должно быть, сыграли свою роль в развитии моей страсти к путешествиям. Я уже в двадцать один год был достаточно разумен, чтобы понять, что сам переезд – в моем случае из деревенской Алабамы в престижную коннектикутскую школу из Лиги плюща, расположенную в тысяче миль от дома, – сыграл значительную роль в моем образовании. Это открыло мне глаза и многому научило: «Поставится ли в вину презрение к Англии – тем, кто видел ее одну?», как писал Редьярд Киплинг в «Английском флаге»[7]. Я всегда чувствовал себя неуютно в обществе многих ребят из Йеля, потому что они-то путешествовали много. Я всегда хотел узнать и повидать как можно больше. За несколько лет до того я рассказал об этом желании своей девушке Дженет Корли. «Мне шестнадцать лет, – восклицал я, – а я еще нигде не побывал!» Искушенная Дженет могла только посочувствовать. «Мне тоже шестнадцать, а я уже побывала во многих местах, – отметила она. – Я была в Бирмингеме, в Мобиле, в Монтгомери, в Тускалузе…» С целью расширить горизонты я подал множество заявок на стипендии, чтобы обучаться за океаном. Когда в кампусе показались агенты по найму персонала, я уже получил предоставленную Йелем академическую стипендию на изучение философии, политологии и экономики в Бэллиол-колледже Оксфордского университета. Это была возможность отправиться за границу, а также получить еще два года на принятие решения о том, что я хочу делать дальше. (Кроме того, втайне я лелеял мечту выступить рулевым на легендарной регате Оксфорда и Кембриджа.) Я сгорал от нетерпения. Нужно было только найти работу на лето.

Dominick & Dominick, одна из старейших частных инвестиционных компаний США, активно набирала в Йеле сотрудников: белые туфли, голубая кровь – все там у них были такие йельские… Это была одна из компаний, которые назначили мне собеседование. В других фирмах я не очень преуспел, зато отлично сошелся с Джо Каччотти, специалистом по подбору персонала из Dominick & Dominick. Он вырос на улицах Бронкса, но при этом умудрился попасть в Гарвард; я тоже рос в глуши в Алабаме, но при этом попал в Йель. У нас явно было много общего, за одним исключением: компании требовались постоянные работники. Я сказал Джо: «Я не могу работать у вас постоянно, но с радостью устроился бы на лето». Компания Dominick & Dominick, основанная в 1870 году, один из первых членов Нью-Йоркской фондовой биржи, вообще-то не имела обыкновения каждую весну приходить на выручку йельским студентам, желающим как-нибудь перекантоваться лето. Но каким-то образом (скорее всего, благодаря поддержке Джо) для меня сделали исключение, вот так летом 1964 года я попал на работу на Уолл-стрит. И к тому времени, как я (в том же году) уезжал в Оксфорд, я уже понимал, чем хочу заниматься остаток жизни.

ПОКА НЕ ПОСТУПИЛ НА РАБОТУ, об Уолл-стрит я знал только то, что это место где-то в Нью-Йорке и что там случилось что-то плохое в 1929 году. В то время я не имел понятия о том, что между акциями и облигациями есть разница, и уж тем более о том, в чем эта разница состоит. Я ничего не знал о валютах или сырьевых товарах. Не уверен, что мне было известно, что стоимость меди на рынках колеблется. Тем летом я работал в исследовательском отделе Dominick & Dominick, отвечая на запросы брокеров: «Платит ли General Motors дивиденды, и если да, то какие?» Я преуспевал в поиске информации. Работал и за трейдерской стойкой, где «делали рынок» акций, которые не числились в листинге Нью-Йорской фондовой биржи: в то время, до создания NASDAQ, акции покупались и продавались прямо на прилавке. Я многое узнал о том, как на самом деле работают рынки и осуществляются транзакции. Однажды старший партнер компании спросил меня, где я учился. Я ответил, что в Йеле. «Это хорошо, нам тут не нужны сплошные краснопузые или тигры», – сказал он, имея в виду, соответственно, выпускников Гарварда и Принстона. Я спросил совета, стоит ли поступать в школу бизнеса. «Ничему полезному тебя там не научат. Если ты будешь тут продавать короткие позиции по акциям соевых бобов, ты больше узнаешь о рынках, чем за те два года, что впустую потратишь у них».

Это было очень интересное лето. Я увидел мир совершенно по-новому. Неожиданно оказалось, что изучение истории и современности, которым я занимался в Йеле, было не просто теоретическими упражнениями – оно имело практическую ценность. Моя страсть к познанию мира обрела смысл. Как студенту-историку мне было интересно узнавать о влиянии мировых событий на рынки. Но особенно удивительным оказалось, что сами мировые события очень предсказуемы – на основании данных с рынков. Я понял, что все в мире взаимосвязано, что революция в Чили скажется на цене меди, а затем на стоимости электричества и недвижимости, то есть на цене всего, – и притом по всему миру, даже, например, у домохозяев в Толедо. Я понял также: если предугадать, что в Чили грядет революция, можно сделать на этом состояние. То, что я узнал тем летом, и стало моим будущим: Уолл-стрит – место, где мне будут платить за мое стремление к исследованиям. И, если окажусь прав, платить будут очень много. На Уолл-стрит я буду получать достойную оплату, делая при этом то, что мне нравится. Это было мое первое (из двух) лето в Dominick & Dominick, и я сразу понял, что после Оксфорда не пойду на юридический факультет или в школу бизнеса. Как только смогу, я вернусь работать на Уолл-стрит.

Глава 2. Простак за границей

Степень бакалавра по философии, политике и экономике была учреждена в 1920-х годах в Бэллиол-колледже Оксфордского университета как более современная альтернатива степени по классическим языкам. На этих факультетах готовили тех, кто поступал на британскую гражданскую службу, чтобы управлять империей. Конечно, в то время британцы и не догадывались, что империя уже на последнем издыхании. Сейчас я уже достаточно знаю об университетском образовании, чтобы задуматься, не ускорила ли ее упадок подготовка множества столь блестящих и уверенных в себе выпускников-теоретиков.

В 1918 году Великобритания была самым богатым и могущественным государством. На карте мира мало было мест, не обозначенных флагом Британской короны. XIX век был веком расцвета международной торговли, в это время произошла интеграция мировых экономик: их становилось все больше – в основном к выгоде Британии, морской державы. Для развития экономики, общества и искусства это было прекрасное время. Но все империи подходят к закату. Кровь и деньги, вложенные в Бурскую войну, вызвали в стране такую же панику и долги, которые веком позже стали результатом действий тщеславных политиканов следующей империи – Соединенных Штатов Америки. Они выбрасывали на ветер жизни людей и ресурсы, тщетно тратя усилия на войны во Вьетнаме и Ираке, до предела истощая нацию в военном, геополитическом и экономическом отношении, не говоря уже о моральном. Первая мировая война, политическая реакция на страшный террористический акт, ускорила падение Британии. Члены королевских семей Великобритании и Германии еще в 1910 году проводили вместе отпуск как лучшие друзья (и родственники), а в 1914-м их дети убивали друг друга в окопах Франции. Великобритания вступила в Первую мировую войну не в лучшем положении, а к ее окончанию оно еще и ухудшилось под бременем огромного внешнего долга. В 1939 году она блокировала могучий фунт стерлингов, и на сорок лет он стал регулируемой валютой. Страна больше не считалась конкурентоспособной.

После Второй мировой войны началось постепенное сокращение военного присутствия страны в Европе. С 1960-х годов Великобритания постепенно перестала защищать свои интересы «к востоку от Суэца», да и вообще поддерживать существование империи. Одним из таких интересов был Сингапур. Имя города – «город льва» (это дословный перевод санскритских слов singh (лев) и pura (город)) – восходит к легенде об основании города, зафиксированной в малайских хрониках. Высадившись на берег для исследования острова, Санг Нила Утама, князь Палембанга, согласно легенде, увидел животное, которое, как ему сообщили, было львом. Решив, что это хороший знак, он дал его имя королевству, которое основал здесь в начале XIV века. (Кстати, если князь кого-то и видел, то, скорее всего, малайского тигра, потому что львы, даже азиатские, никогда не водились восточнее Индостана. Тигры же встречались в дикой природе близ Сингапура еще в 1930-х годах.) Британцы взяли «город льва» под свой контроль в 1824 году. В 1969 году, накануне вывода британских колониальных властей с острова, чиновники, распивая прощальные коктейли в отеле «Раффлз», бормотали: «Это конец Сингапура». Все соглашались, что Сингапуру и впрямь конец – заболоченное, отчаянно нищее поселение из полумиллиона человек, не имевших никакой надежды на улучшение. Вернувшись домой в последние дни империи, эти служащие могли лишь издалека смотреть с открытым от изумления ртом за тем, как разворачивалась история, возможно, самого крупного успеха за последние сорок лет. Сейчас Сингапур – одна из богатейших стран мира, а по доходу на душу населения, возможно, самая богатая, если судить по международным валютным резервам.

Конец же наступил как раз Британии. В 1976 году, не сумев продать государственные ценные бумаги, эта бывшая империя вынуждена была униженно просить Международный валютный фонд о субсидии. Еще в 1918 году над этой великой державой никогда не заходило солнце, но за одно поколение она низверглась в экономический хаос, а за три стала банкротом. Когда Британия оправилась, набирали вес Соединенные Штаты, за полвека ставшие доминирующей мировой силой с точки зрения экономики, военной мощи и геополитики. Маргарет Тэтчер, избранная в 1979 году, сумела остановить крушение Великобритании, и ей страна обязана многими позитивными изменениями. Но именно в 1979 году началась добыча нефти в Северном море (найдите мне гигантское нефтяное месторождение, и я тоже обеспечу вам хорошую жизнь). Помимо ужесточения фискальной политики, Маргарет Тэтчер прекратила регулирование обменных курсов, которое действовало в Британии с 1939 года. Когда в 1964 году я приехал в Оксфорд, фунт стерлингов не был свободно конвертируемой валютой. Нельзя было купить или продать фунт без соблюдения строгих правил и ограничений. Нельзя было вывозить из страны значительные суммы. Фунт постоянно находился в кризисе. Каждую неделю на занятиях по экономике разговор постепенно сползал на новые проблемы с фунтом. Курс был установлен на отметке 2,80 доллара, но был явно завышен. Он вовсе не отражал состояния – довольно плачевного – британской экономики. Государство, находясь на грани банкротства, становилось все менее конкурентоспособным. Никто не хотел инвестировать в Великобританию, да и она сама мало куда уже могла инвестировать. У меня как у студента Оксфорда был банковский счет иностранного гражданина, где отмечалось, что вносимые мной деньги – иностранные, в моем случае доллары, поэтому я, к счастью, мог ими свободно распоряжаться. Банк отмечал, сколько иностранной валюты я ввез. Мне не разрешили бы покинуть страну, имей я на руках большую сумму валюты. Счет строго и жестко контролировался. Денег у меня было не так уж много, но я старался не брать до выходных больше определенной суммы, потому что обычно именно на выходных правительство девальвировало валюту. Это было очевидно даже наивному двадцатидвухлетнему юнцу. Два года у меня в кармане никогда не водилось больше двух шиллингов шести пенсов – британской полукроны. Ситуация становилась все хуже и хуже (торговый баланс ухудшался, национальный долг рос), и, оказалось, я был прав. Однако правительство объявило девальвацию только через год после того, как я окончил университет.

Я был прав, но ошибся во временных расчетах: эта особенность, которую я воспринимал со смешанными чувствами – все верно, но слишком рано, – неоднократно сказывалась во время моей карьеры инвестора и составляла одну из ее наиболее примечательных черт. Фунт упал до 2,40 доллара, но курс не удержался. После того как обменные курсы в 1970-х отпустили, он оказался на отметке 1,06 доллара. Если бы курс валюты в это время можно было бы опускать постепенно, британская промышленность сумела бы адаптироваться, подготовиться к возможным изменениям и стать более конкурентоспособной. Вместо этого последовал обвал фунта. При Тэтчер Лондон вновь стал международным финансовым центром, и Великобритания пережила 20–25 лет расцвета. Но сегодня ресурсы Северного моря истощаются. Соединенное Королевство внось становится импортером нефти. И поскольку финансы сейчас уже не считаются драйвером благосостояния (в ближайшие 20–30 лет много денег на финансах не сделаешь), истощается и Лондон. Страна страдает от долгов и снова пребывает в упадке.

В 2010 году я вместе с семьей снова посетил Оксфорд. Меня пригласили прочитать одну из лекций Оливера Смитиса в Бэллиол-колледже – серии лекций, учрежденной американским генетиком британского происхождения, получившим образование в Бэллиоле, Нобелевским лауреатом 2007 года, и названной в его честь. Мне предложили поделиться взглядами на будущее с нынешними студентами. Но если бы вы спросили о цели визита моих дочерей, девочки ответили бы: «Отдать им лодку». Расскажу все по порядку.

Для Оксфорда есть только один значимый вид спорта – гребля. И нет более важного спортивного события, чем Регата. Первая регата между Оксфордом и Кембриджем была проведена в 1829 году. Каждую весну на Темзе соревнуются восьмеки – в последнюю субботу марта или в первую субботу апреля. В Йеле я три года был рулевым, много читал и слышал о регате и хорошо понимал ее значимость, когда приехал в Оксфорд. Участвуя в ней, ты становишься в стране кем-то вроде национального героя. Козырни участием – и мало найдется в Англии пабов, где тебе не поставили бы пинту пива или (ведь это все-таки Англия) несколько пинт. (В 2010 году около 250 тысяч зрителей выстроились вдоль трассы длиной более семи километров. Регата собрала у экранов более шести миллионов человек только в Великобритании. Она транслировалась BBC более чем в 150 странах.) Сотни студентов, представляющих различные команды Оксфордских колледжей, включая множество рулевых, каждую весну соперничают за девять мест в так называемой «синей лодке». Синей она называется потому, что атлеты Оксфорда и Кембриджа, выступающие на самом высоком уровне, получают спортивную Синюю награду. Естественно, что этой награды по определению заслуживают и все участники обеих команд Регаты, которых и называют синими (темно-синие – оксфордцы, светло-синие – кембриджцы). Когда меня избрали рулевым Синей лодки на втором курсе обучения в Оксфорде, я стал всего лишь вторым американским рулевым за 137 лет проведения Регаты. Кстати говоря, первый американец тоже учился и в Йеле, и в Бэллиоле. А в тот год, когда он был рулевым (кажется, это был 1951-й), лодка Оксфорда пошла ко дну. Когда объявили, что Оксфорд выбрал этого Роджерса, выпускника Йеля, который учится в Бэллиол-колледже, все подняли шум: «О господи, еще один американец сейчас потопит Оксфорд!» Я почти потерял место в составе.

После того как тебя выбрали, ты должен сам купить себе синий блейзер, специальные синие шарфы и свитеры, а также белые брюки. Носить все это следует с черными туфлями. У меня была только одна пара выходной обуви – темно-коричневые, которые я считал компромиссом между черным и коричневым цветом. По паре каждого цвета я себе позволить не мог, так что решил, что темно-коричневые, из дубленой кожи, сойдут за оба варианта. Помню, как Дункан Клегг, президент Оксфордского университетского гребного клуба, подошел ко мне и сказал:

– Тебе надо избавиться от этих коричневых туфель.

– Но они не просто коричневые, а темно-коричневые, из дубленой кожи, – ответил я. (И кстати, для меня довольно дорогие.)

– Нет, – сказал Дункан, – не пойдет.

Я возразил:

– У меня нет денег! Все эти вещи стоили мне целое состояние, и мне просто не хватило на пару туфель. Очень обидно, если из-за этого я потеряю место в лодке, но я ничего не могу поделать.

В итоге мне разрешили оставить коричневые туфли.

Тогда, в 1966-м, мы опередили Кембридж в Регате на три с половиной корпуса. В 1965 году, за год до этого, впервые в истории гонки (положив начало традиции, которая соблюдается и по сей день) резервные составы университетов сошлись в предварительном старте. Я управлял оксфордской лодкой «Айсис». (Лодка резервного состава называется в честь рукава Темзы, реки Айсис, протекающей через город.) В тот год, мой первый в Оксфорде, я соревновался за место в Синей лодке. Но из-за одного «недоразумения», как сказали бы британцы, я вообще чуть не бросил греблю. Поскольку любой спорт в Оксфорде непрофессиональный (от нас даже требовали покупать собственную форму), тренеров по гребле набирали из числа желающих, и в тот год главным тренером, формировавшим команду на Регату, стал австралиец Сэм Маккензи, экс-чемпион мира по гребле. Довольно темная личность, он был всегда нацелен на любовные похождения, по профессии же был определителем пола цыплят. За эти умения его высоко ценили в области птицеводства. Набирая состав на гонку против Кембриджа, Маккензи и президент яхт-клуба Майлс Морланд в том году приняли следующее решение. Проблему, с которой я столкнулся, описывает Кристофер Додд в своей книге 1983 года «Регата Оксфорд – Кембридж» (Oxford and Cambridge Boat Race): «Джим Роджерс-младший спокойно учился в Бэллиол-колледже и был рулевым “Айсис”, но в январе получил [от отца] письмо, шокировавшее его. Он думал над ним несколько дней, чувствуя себя простаком за границей, а потом решил, что лучшее в этой ситуации – сойти с дистанции. Он не хотел участвовать в игре, в которой к тому же невозможно было понять, кто играет с хорошими картами, а кто нет. Он пошел к своему тренеру Дэвиду Харди и объяснил, что собирается отказаться от места в команде “Айсис” и бросает греблю. Харди, почуяв неладное, провел расследование. Он вызвал Роджерса и попытался выжать из него, почему же тот отказался. Харди озадачил такой поворот, ведь этот парень был хорошим рулевым. И тогда Роджерс показал ему письмо…

Оно было отправлено Джиму Роджерсу-старшему в Алабаму, который вряд ли до конца понимал, где находится Оксфорд и что такое Регата, зато общий посыл намеков Маккензи понял хорошо. В письме было два-три абзаца об Оксфорде, о Регате, об успехах Роджерса-младшего в гребле. А в конце приписка о том, что с помощью четырехзначной суммы, которая должна была оказаться на счету Маккензи, Роджерсу-сыну можно гарантировать место в Синей лодке. В самом же конце Роджерс-старший приписал, обращаясь к сыну: “Этот парень сумасшедший или рехнулся я?”»

Я к тому времени находился в Оксфорде всего несколько месяцев. Другие же члены команды знали друг друга много лет. Я не понимал, что происходит, но сознавал, что в любом случае не хочу иметь с этим ничего общего, так что единственным решением, как мне казалось, был мой уход, то есть я собирался выбрать путь наименьшего сопротивления. Но Харди отговорил меня. Он отнес письмо куратору и секретарю яхт-клуба, знатоку права Веру Дэвиджу, казначею Кебл-колледжа, который сам был хорошим гребцом. За неизменным графинчиком портвейна он сказал мне: «Сэм никогда не казался мне подходящим человеком», – и Маккензи был уволен.

Восемь гребцов «Айсис» и я победили Кембридж, и мы решили остаться вместе, чтобы выступить летом на Хенлейской королевской регате. Эта регата – крупное общественное событие в Великобритании, она длится пять дней в июле и называется королевской, поскольку ее патроном является член королевской семьи (в то время им был принц Филипп). На состязания приезжают посмотреть со всего мира. Если твоя университетская команда выступает хорошо, участие в Хенлейской регате становится наградой. Я слышал о ней еще в Йеле и знал о гонке все. Я наизусть знал всю статистику, но мне никогда даже в голову не приходило, что однажды я там выступлю. Наиболее престижным состязанием регаты считается Кубок вызова для восьмерок – вручается с первого соревнования, прошедшего в 1839 году. Мы с гребцами решили выступать в Кубке Темзы, который в 1965 году, как и сейчас, считался вторым по престижности. Я был рад даже тому, что мы состоим в числе участников регаты, а от победы и вовсе пришел в восторг: на пути к золотой медали мы установили рекорд Кубка Темзы, и так я впервые попал в Книгу рекордов Гиннесса!

Сейчас яхт-клуб Бэллиол-колледжа выставляет и мужские, и женские команды, и их лодки для первого состава восьмерок называются «Биленд Роджерс» и «Хэппи Роджерс» соответственно. Я подарил коллежду «Хэппи Роджерс», которую назвал в честь старшей дочери, в 2007 году. «Биленд Роджерс», названную в честь второй дочери, я вскоре пожертвовал мужской команде. Мужская лодка в 2009 году как раз успела выступить на Неделе восьмерок в Оксфорде, которую также называют Летними восьмерками, – кульминации гребного сезона. После Регаты это самое важное университетское соревнование по гребле, а также большое общественное событие: четыре дня гонок в семи мужских классах и шести женских, в которых участие принимает 158 лодок. Некоторые колледжи выставляют сразу по пять мужских и женских команд. В 2008 году первая мужская восьмерка Бэллиола одержала победу впервые за пятьдесят два года. В 2010 году, выступая на «Хэппи Роджерс», женская первая восьмерка колледжа заняла первое место вообще впервые за тридцатилетнюю историю гонки. (В 2011 году они повторили свой успех.) В 2009 году мужская команда тоже должна была выиграть, но перевернулась. Так или иначе, обе мои дочери могут похвастаться тем, что названные в их честь лодки выигрывали регату.

Обед победителей в честь победы женской восьмерки в 2010 году совпал с лекцией Смитиса, которую я читал в том году, и мы с моей женой Пейдж прибыли на церемонию с детьми. Хэппи было тогда семь лет, а Бэби Би – два с половиной года. Обе девчушки, облаченные в свои лучшие платья, получили возможность официально «окрестить» лодки шампанским. Я наградил каждую участницу женской команды золотым совереном 2010 года выпуска, а каждого участника мужской восьмерки – такой же монетой чеканки 2008 года, отметив таким образом год победы каждой лодки. Монеты вручала Хэппи. После этого она объявила, что дарит женской команде вторую лодку, которая будет называться «Хэппи Роджерс II».

НЕУДИВИТЕЛЬНО, что мои замечания привели в недоумение студентов Бэллиол-колледжа. Их смятение понятно: они не хуже меня знали, насколько все изменилось с тех пор, как я учился в Оксфорде. Но они не понимали, что как раз то, что изменилось, например усиление роли финансов, сегодня меняется в обратную сторону.

На втором курсе Оксфорда мой профессор по экономике Уилфред Беккерман сказал: «У нас нет никого похожего на тебя. Мы не знаем, что с тобой делать. Большинству здесь совершенно не интересны фондовые биржи. На наш взгляд, лондонский Сити не имеет никакого значения. Он не оказывает влияния ни на мировую экономику, ни даже на экономику Великобритании. Никому это не интересно».

В 1960-е большинство профессоров в Бэллиол-колледже были социалистами. Свободный рынок ничего не значил для академических исследователей, консультировавших правительство. Когда в 1964 году я приехал в Оксфорд, лондонский Сити, финансовый центр страны, попросту игнорировали. Лучшие и умнейшие студенты Бэллиола хотели делать карьеру в сфере образования и на государственной службе. Считалось, что работа в Сити – для дурачков.

Мой преподаватель экономики был прав. Сити, как и Уолл-стрит, превратился в болото.

Когда в 2010 году я вернулся сюда читать лекции, ситуация значительно изменилась. Лондон снова стал мировым финансовым центром – действительно ведущим финансовым центром мира. И студенты Бэллиола, пришедшие ко мне на лекцию, принадлежали к поколению учащихся, собиравшихся строить карьеру в сфере банковских инвестиций. Более того, некоторые из них управляли собственными хедж-фондами прямо из своих комнат в общежитии.

Они признавались, что хотят заниматься тем же, чем и я, и спрашивали, зачем им вообще учиться. «Изучайте философию, – отвечал я. – Изучайте историю». «Нет, нет, нет, – говорили они, – мы хотим работать в Сити. Мы хотим быть богатыми». «Раз так, – отвечал я, – лучше вам держаться от Сити подальше: он вскоре снова станет болотом. Песенка финансов спета. Изучайте лучше хоть сельское хозяйство». Я посоветовал тем, кто хочет разбогатеть, становиться фермерами.

Сегодня одни только Соединенные Штаты выпускают более 200 тысяч магистров делового администрирования в год по сравнению с пятью тысячами в 1958-м. В остальном мире ежегодно появляются еще десятки тысяч (в 1958 году за пределами США не было ни одного). За следующие несколько десятилетий эта степень обесценится и станет пустой тратой времени и денег. В финансовой отрасли существуют значительные долги по сравнению с предыдущими десятилетиями. Появились новые контролирующие и регуляторные органы, новые налоги, в результате финансы становятся все более дорогими. И правительства все хуже расположены к финансистам, как было и в 1930-е годы.

Эти выпускники бизнес-школ хорошо бы сделали, если бы занялись переподготовкой в области сельского хозяйства и добывающей промышленности. Сейчас эти отрасли изучаются меньше, чем связи с общественностью, а будущих горных инженеров меньше, чем тех, кто изучает физическое воспитание или спортивный менеджмент. Но в будущем фермерство станет гораздо более доходной отраслью экономики, чем финансы. Скоро брокеры будут крутить баранку такси, а умнейшие из них пересядут на трактора, чтобы работать на фермеров, которые, в свою очередь, станут гонять на «ламборгини».

(Кстати, компания Lamborghini, которая выпускает сейчас спортивные машины, начинала как предприятие по выпуску тракторов. Ферруччо Ламборгини основал Lamborghini Trattori в 1948 году. Свои первые тракторы он собрал из излишков автомобильных двигателей и запчастей от военной техники, а вскоре стал одним из крупнейших производителей сельскохозяйственного оборудования в Италии. В 1963 году он основал компанию Automobili Lamborghini. Я слышал, что сделал он это потому, что как-то предложил Энцо Феррари продать ему машину, но синьор Феррари заявил, что не желает видеть за рулем своей машины тракториста. Нужда – мать изобретательности, так что Ферруччо стал делать собственные авто.)

Сейчас сырьевой рынок демонстрирует устойчивый рост. За время последнего бычьего тренда на рынке сырья в 1970-е годы, когда цены на продукты питания резко подскочили, возникли крупные запасы товаров. В 1980-е годы мировые запасы продовольствия составляли примерно 35 % от потребления – возможно, самый большой процент в истории. В итоге, разумеется, цены резко упали. Например, цена сахара понизилась с 66 центов за фунт в 1974 году до двух центов в 1987-м. Фермеры повсюду несли убытки, поэтому в США музыканты, например Уилли Нельсон, организовывали благотворительные концерты в помощь фермерам. Сельское хозяйство стало нерентабельным сектором экономики, и каждый будущий американский фермер, вместо того чтобы трудиться на земле, как его отец и дед, получил степень по бизнесу и пошел работать на Уолл-стрит. Там были деньги, и там было дело.

Но времена изменились. Сейчас средний возраст американских фермеров – 59 лет. Через десять лет этим людям будет шестьдесят девять, если они еще будут живы. В Японии средний возраст сейчас даже выше – 67 лет. Фермы приходят в упадок. Если вы поездите по стране, то повсюду будут попадаться широкие опустевшие поля. Японские фермеры уже состарились, а их дети играют на бирже в Токио или Осаке. В Японии положение уже настолько отчаянное, что правительство этой страны, одной из самых шовинистических в мире, разрешило в порядке эксперимента въезд в страну китайским фермерам, которые должны обрабатывать эти поля. Еще хуже обстоят дела в Индии. Поскольку заниматься сельским хозяйством все труднее и труднее, сотни тысяч индийских фермеров за последние пятнадцать лет покончили жизнь самоубийством. В среднем в Индии каждые полчаса совершает самоубийство один крестьянин, согласно данным журнала Forbes за май 2011 года.

Цены никак не достигнут того предела, когда выращивание сельскохозяйственных продуктов станет прибыльным, а тем временем крестьян всего мира, которые сейчас стареют и умирают, просто некем будет заменить. Цены должны вырасти – и они вырастут. В последние годы мир потребляет больше еды, чем производит. Запасы, которые были так велики в 1980-е, сегодня находятся на исторически низком уровне – около 14 % от потребления. Нас ожидает серьезный дефицит. Цены на продукты питания уже на низком старте, и винить в этом некого. Если они существенно не вырастут, то нас ожидает беспрецедентная ситуация: еду уже нельзя будет достать ни по какой цене.

Начало бычьего рынка в сырьевой сфере приходится на 1999 год. В момент, когда я пишу эти строки, он длится уже четырнадцать лет. Как и все бычьи рынки, закончится он пузырем. Когда люди на коктейльных вечеринках станут рассказывать, что нажили свое состояние на соевых бобах, нужно будет готовиться к схлопыванию. Но несколько лет бычий рынок еще протянет. Цены на продукты, сырье и природные ресурсы, разумеется, будут держаться на приличном уровне, если мировая экономика выправится (рост инициирует спрос), – и будут держаться, если экономика не выправится, потому что правительство, как обычно бывает, – хотя вообще-то этого делать не стоило бы, – напечатает больше денег; а это всегда приводит к укреплению цен на реальные товары – серебро, рис, энергию и другие элементы реального сектора, которыми инвесторы пытаются защититься от снижения валютного курса.

Но это уже другая история, и я расскажу ее позже.

Тем, кто пришел на мою лекцию в Бэллиоле в 2010 году и кто все еще хотел работать в финансовом секторе, я объяснил, почему изучение философии и истории, на мой взгляд, необходимо инвестору. Я сказал им: «Вы должны лучше узнать себя, если хотите чего-то добиться в жизни; нужно научиться мыслить глубоко, чтобы понимать, в чем истина». Изучение философии помогло мне развить эти навыки, научило независимому мышлению, заставило наперекор устоявшимся шаблонам рассматривать проблемы в разных точек зрения, проверять каждую идею и «факт». Я научился искать недостающие фрагменты головоломки. Сейчас для многих привычно шаблонное мышление, потому что гораздо проще и безопаснее цитировать чужую мудрость, мнение большинства, ограниченное в полете мысли рамками государства, культуры или религии. Думать не так, как другие, сложно. Философия заставляет вас думать – и тем самым учит сомневаться.

История учит нас по крайней мере одному: то, что кажется сегодня бесспорным, завтра откроется в другом свете. Даже самые стабильные и предсказуемые общества подвержены крупным потрясениям. Австро-Венгерская империя, бриллиант в короне Центральной Европы, в 1914 году представляла собой крупный международный центр благосостояния. На Венской фондовой бирже в то время было около четырех тысяч участников. Через четыре года государство Австро-Венгрия исчезло с карты мира. Возьмите любой год и прибавьте лет десять-пятнадцать, например: в 1925 году повсюду распространились мир, процветание и стабильность. Как все это выглядело в 1935-м? А в 1940-м? Возьмите первый год каждого десятилетия за последние пятьдесят лет – 1960-й, 1970-й и далее, к миллениуму. Общепризнанная мудрость, существовавшая в начале каждого десятилетия, опровергалась через десять-пятнадцать лет.

БУДУЧИ СТУДЕНТОМ ОКСФОРДА, я путешествовал не так много, как мне хотелось бы (не было средств), но именно тогда я начал утолять жажду к путешествиям. Учебный год в Англии прерывается двумя шестинедельными каникулами – на Рождество и на Пасху. Поскольку все из-за того же недостатка денег я не мог в свое первое Рождество полететь домой, то объединился с двумя американцами, у которых была машина, и мы поехали в Марокко. Расстались мы в Мадриде: мои попутчики отправились на юг, а я автостопом двинулся в Лиссабон, а потом в Гибралтар, где должен был встретиться с ними по дороге обратно в Оксфорд. Когда их паром бросил якорь в Гибралтаре, оказалось, что в машине с ними едут три молодые американки.

Одна из них, милая еврейская девушка из Филадельфии по имени Лоис, училась в Пенсильванском университете. Ее родственник, врач, служил в американском посольстве в Копенгагене, поэтому Лоис вместе с его семьей путешествовала по Европе. Направлялась девушка в Данию. Через триста километров пути на север машина сломалась, и я, хотя это было довольно сложно, убедил Лоис ехать со мной автостопом в Париж, где она села бы на поезд до Копенгагена, а я направился бы дальше в Оксфорд. Три или четыре ночи мы провели вместе на дороге (попутчица моя спала в двух парах лыжных штанов) и в Париже, перед расставанием, пообедали по дороге на вокзал.

– Ты не можешь сейчас уехать, – сказал я. – Ты еще не все доела.

– Мне двадцать два года, – ответила Лоис. – Я не обязана доедать все, что лежит на тарелке.

– Когда ты была маленькой, разве родители не говорили тебе, чтобы ты думала о бедных голодающих детях Китая?

– Они говорили, – уточнила она, – чтобы я думала о бедных голодающих детях в Алабаме.

Когда наступило мое второе Рождество в Оксфорде, Лоис сняла там квартиру. Летом мы автостопом поехали в Югославию, после чего присоединились к трехнедельному студенческому туру по пяти другим коммунистическим странам: ГДР, Польша, Чехословакия, Украина и Россия[8]. Благодаря этой поездке я впервые познакомился с жизнью за железным занавесом и узнал, как работает черный рынок.

Советский рубль не был свободно конвертируемой валютой. Его нельзя было продавать и покупать на рынке, ввозить в Советский Союз и вывозить из него. Но в офисе American Express в Лондоне были рубли, и их можно было купить с большой скидкой, как и на черном рынке в России, получив примерно впятеро больше официального курса. Мы купили в Лондоне кучу рублей, которые Лоис спрятала в своем нижнем белье, и ввезли контрабандой в Советский Союз. Товары и услуги в этой стране, хотя их было и ограниченное количество, по западным стандартам были дешевы, а для нас оказались еще дешевле. Прошли многие годы, а я, путешествуя по миру, сразу после пересечения границы чуть ли не первым делом ищу черный рынок.

К нашему третьему совместному Рождеству мы с Лоис поженились, хотя ее родители были недовольны тем, что я не еврей. И я твердо намеревался попасть на Уолл-стрит.

Глава 3. Сам по себе

В 1966 году в округе Маренго никому не удалось бы избежать призыва. Призывная комиссия состояла всего из одной дамы, причем оба ее сына, в свое время призванные на службу, погибли в горячих точках еще до начала войны во Вьетнаме, которая велась в те годы. Я очень возражал против войны, можно было бы предположить, что и эта дама тоже, но принесенная ею жертва скорее утвердила ее в решении поддержать конфликт, чем вызвала боль и разочарование. Так что до Уолл-стрит мне суждено было два года отслужить в армии.

Я подал документы в офицерскую школу, и мне разрешили выбрать род войск. Я предпочел интендантскую службу, и после курса подготовки меня отправили в школу в Форт-Ли, в Вирджинии. Лоис в это время оканчивала Колумбийский университет и старалась почаще приезжать из Нью-Йорка, чтобы побыть со мной. Окончив школу в числе первых, я смог выбрать место службы. Единственный пост в Нью-Йорке – а я хотел служить именно там – оказался в Форт-Хэмилтоне, в Бруклине. Получив это назначение и обосновавшись там, я вместе с другим молодым лейтенантом стал членом Офицерского клуба.

В одном из разговоров с командиром, я сообщил, что по окончании службы собираюсь работать на Уолл-стрит. Шел 1968 год, акции росли в цене; многие рассказывали о том, как много они зарабатывают на бирже, мой босс попросил меня помочь ему с капиталовложениями, и я согласился. Мне казалось, я знаю, что делаю. К счастью, я ничего не потерял, а даже немного подзаработал. Когда я уходил из армии в августе 1968 года, я вернул все сбережения командира вместе с доходами. Что уж он делал с ними дальше – не знаю. В конце 1968 года бычий рынок дошел до своего пика, на Уолл-стрит случился кризис, и начался длительный период медвежьего рынка.

НА УОЛЛ-СТРИТ я попал в начале того десятилетия, которое оказалось одним из самых ужасных в истории рынка. Обвал индекса Доу-Джонса в 1970 году стал самым значительным после 1930-х годов. Несколько лет я проработал аналитиком в трех различных компаниях, после чего меня взяли в Arnhold and S. Bleichroeder, старую немецко-еврейскую инвестиционную компанию крупного калибра (Герсон Блейхредер был некогда банкиром Бисмарка). В 1937 году, после усиления власти нацистов, компания перенесла операции в Нью-Йорк. Именно там, в небольшом семейном офисе, я впервые расправил крылья.

Уолл-стрит завораживает скоростью изменений. Здесь нужно постоянно опережать события. Движение никогда не останавливается. Уолл-стрит похожа на четырехмерный пазл, связанный с объемом и временем. Каждый день приходишь на работу и видишь, что его элементы сдвинулись с мест: кто-то умер, где-то началась забастовка или война, изменились погодные условия. Все меняется – неважно, в какую сторону. Инвестирование не обладает ритмом, характерным для других сфер деятельности, и никогда не перестает испытывать людей: если, например, проектировать машину, то можно обозначить периоды времени, когда она будет производиться и продаваться, не важно, примет новинку рынок или отвергнет, у машины по крайней мере есть жизненный цикл. В инвестиционном бизнесе процесс не прекращается никогда, так что инвестирование становится постоянным вызовом… игрой, войной – как вам больше нравится.

Мне нравилось в инвестировании все. Оно было у меня в крови. И я работал постоянно, иногда по семь дней в неделю. Помню, порой жалел, что биржи закрываются на выходные, – так любил свою работу. Однажды, например, я посетил десять компаний в десяти различных городах в течение недели. Для меня не существовало понятия «на это нужно слишком много времени». Конечно, Лоис не нравилось, что я столько времени уделяю работе. Пока я вкалывал по пятнадцать часов в офисе, она ходила на студенческие собрания в кампусе Колумбийского университета, где не очень-то жаловали Уолл-стрит. Она не понимала этого чокнутого амбициозного парня, который хотел там сделать себе состояние. Когда я пришел к Блейхредеру, мы уже развелись. (Пока Лоис и некоторые ее друзья-студенты не покинули кампус, они ничего не знали о реальной жизни. Ни ее родители, ни брат сорока одного года не захотели стать поручителями для получения кредита на машину, поэтому Лоис попросила меня. Я тоже ей отказал.)

Через четыре с половиной года я женился во второй раз, и опять из-за фанатичной преданности работе мой брак оказался коротким. Не могу сказать, чтобы сильно этим гордился, но я точно был не готов к построению прочных отношений. Когда я женился на Пейдж, мне было пятьдесят семь лет, до этого я ни разу не испытывал сильной привязанности. Я все время состоял в каких-то недолгих отношениях, включая и первые два брака. Но Пейдж совершенно особенная, раз она смогла и до сих пор может быть со мной. Нас было пятеро братьев, и все мы, кроме одного, пережили развод. Родители никогда не давали нам советов по поводу того, как вести себя с противоположным полом. И не думаю, что они вообще что-то сказали бы на этот счет, если бы мы их спросили. Сами они поженились, едва вышли из подросткового возраста, и не имели большого опыта свиданий. Зная эти недостатки в своем воспитании (уверенность пришла ко мне позже), я надеюсь, что мои дочери не повторят ошибок отца. Все родители должны учить детей строить отношения, и, когда девочки вырастут, я собираюсь поделиться с ними рекомендациями на этот счет. Постараюсь рассказать им лучшее из своего опыта, в то время как сам я учился методом проб и ошибок.

Постоянная напряженная работа на Уолл-стрит – непременное условие успеха. Но тех, кто его добивается, не так уж много. На бычьем рынке сколотить состояние просто, в обычных условиях трудно, а на медвежьем – задача становится еще сложнее. Большинство в это время уходят из отрасли. Упорство жизненно необходимо для выживания, но в той же мере важна проницательность.

Чтобы преуспеть на Уолл-стрит, надо быть чрезвычайно любопытным. Пока вы взбираетесь наверх, кто знает, что встретится вам на пути и куда это может завести? Кроме того, нужно быть скептиком. Многое из того, что вам говорят, когда вы уже поднялись наверх, оказывается неверным – из-за незнания или искажения информации, по вине правительства, компании или отдельно взятой личности. Нельзя ничего принимать на веру. Лучше все исследовать самому, во всем убеждаться самостоятельно. Проверять каждый источник. Из ста человек, услышавших одну и ту же информацию в одно и то же время, только трое или четверо поймут суть услышанного.

Когда я начинал на Уолл-стрит, в акции инвестировали немногие. Еще в 1960-е годы частные и институциональные инвесторы – пенсионные и целевые фонды – вкладывались почти исключительно в облигации. (Валюта, сырьевые товары? Да на Уолл-стрит даже написать эти слова без ошибок мало кто мог!) Фонд Форда в конце 1960-х годов заказал исследование, которое установило, что «обыкновенные акции» – вполне адекватное вложение капитала: сочетание дивидендов и прироста рыночной стоимости делает их не менее привлекательными, чем облигации. Когда после этого исследования, проведенного уважаемым фондом, инвесторы вышли на рынок акций, возник целый новый мир. Нынешним выпускникам бизнес-школ, наверное, странно слышать, что обыкновенные акции всего несколько десятилетий назад были необыкновенным капиталовложением. Но все резко изменилось только в 1980-е годы, когда начался бычий рынок. Сегодня акции в портфеле большинства организаций занимают довольно важное место. Когда я начинал в 1964 году, на Нью-Йоркской фондовой бирже удачей считалась продажа трех миллионов акций в день. Теперь столько акций уходит за одну сделку. Три миллиона акций можно продать до завтрака, еще до открытия биржи. Сейчас объем продаж на этой бирже составляет примерно пять миллиардов акций в неделю и еще столько же на NASDAQ.

В то время если что-то и знали об акциях, то только о тех, которые прошли листинг на Нью-Йоркской фондовой бирже. За границей инвестировали немногие американцы. Вторая мировая война опустошила почти весь остальной мир, и жители США – единственной страны, оставшейся богатой и могущественной, – только начинали искать возможности за границей. Для такого ограниченного взгляда было много причин, но ничто не препятствовало инвестированию так, как валютное регулирование, которое существовало в то время, в том числе и в Соединенных Штатах Америки.

В 1962 году, когда Германия переживала экономический подъем, Япония становилась самодостаточной, а экономики других стран тоже развивались, деньги начали уходить из Соединенных Штатов. Мы стали покупать все больше товаров за границей, появилась проблема торгового баланса. В 1963 году конгресс, в его бесконечной мудрости (или глупости), ввел налог, уравнивающий ставку процента, – 15-процентный налог на любое капиталовложение за пределами США, сделанное гражданами страны. Купив акции Volkswagen за 100 долларов, вы должны были выложить не только сотню за сами акции, но и 15 долларов американскому правительству. Налог был призван предотвратить зарубежные инвестиции. Затея удалась. Несмотря на большие возможности, за пределами США капиталовложения осуществляли немногие. Весь мир переживал экономический бум – за исключением Америки.

Зарубежные инвестиции интересовали меня еще в Оксфорде. Именно тогда я начал следить за тем, что происходит в мире. Помню, когда я в 1968 году, отслужив в армии, говорил, например, об инвестициях в датскую крону, окружающие просто не понимали, о чем я веду речь. Мои умные и опытные старшие коллеги были просто потрясены. Казалось, они вообще не знали, где находится Дания, не говоря уж о тамошних возможностях. На Уолл-стрит только две небольшие компании специализировались на зарубежных инвестициях, и одной из них как раз и была Arnhold and S. Bleichroeder (другая называлась Carl Marks & Co).

Меня брали к Блейхредеру работать с вице-президентом компании Джорджем Соросом. Он искал смышленого молодого парня, а я хотел сменить работу. После того как нас представили, мы почти сразу ударили по рукам. Он придерживался такого же мнения о зарубежных инвестициях, что и я. Сорос был на двенадцать лет старше меня, он вырос в Венгрии, лет до двадцати пяти жил в Великобритании и имел опыт международного инвестирования, так что мы оказались хорошей командой. В Bleichroeder мы управляли одним из фондов, хедж-фондом Double Eagle, извлекая выгоду из возможностей дома и за рубежом. Однако из-за изменения правил игры в отрасли, а именно из-за нового ужесточения ограничений со стороны регулирующих органов, нам пришлось уйти из этой компании и создать собственную. Arnhold and S. Bleichroeder осталась нашим основным брокером.

Мы сняли небольшой офис и основали фонд Quantum – хитроумный офшорный хедж-фонд для зарубежных инвесторов, на которых не распространялось действие налога, уравнивающего ставку процента, – зарегистрированный на Нидерландских Антильских островах. Мы покупали и продавали без покрытия акции, сырьевые товары, валюту и облигации по всему миру. Мы инвестировали там, куда не вкладывали остальные, получая доход на нетронутых рынках по всему земному шару. Я неустанно работал и стал наилучшим специалистом по мировому движению капитала, товаров, сырья и информации.

К 1974 году хедж-фондов в мире было не так уж много. Их и сначала-то было ограниченное количество, а многие еще и закрылись, потому что добиться чего-то на Уолл-стрит было в то время невозможно. Даже те, что еще держались на плаву, инвестировали по большей части в Соединенных Штатах. Мы были единственным международным хедж-фондом. Сотрудники хедж-фондов – смышленые ребята, но в то время никто из них не делал вложений за рубежом. Немногие могли найти Бельгию на карте, не то что нажиться на рынке этой страны.

Первый хедж-фонд был создан в 1949 году Альфредом Джонсом. Фонд эффективно работал, когда мы основали свой – собственно, A. W. Jones функционирует до сих пор, – и был очень успешным в 1950–1960-е годы. Мы использовали ту же структуру вознаграждения за управление активами, которую придумал Джонс, – она применялась в то время всеми.

Основное различие между хедж-фондом и фондом коллективного инвестирования, разумеется, определяется самим названием – это способность к хеджированию. Хедж-фонды могут продавать ценные бумаги без покрытия. В США фонды коллективного инвестирования просто покупают акции, и все. Их ценные бумаги им же и принадлежат. Они связаны правилами выплаты вознаграждений Комиссии по ценным бумагам с низкой ставкой и не могут покупать с маржей. Хедж-фонды могут покупать с маржей и взимать при этом любые комиссионные. Мы брали комиссионные в размере 1 % от суммы сделок – фонд коллективного инвестирования не мог брать более 0,5 % – и, как поощрительное вознаграждение, 20 % от всех инвестиционных доходов, что сейчас стало стандартной практикой.

Теоретически хедж-фонды всегда должны приносить доход (и в хорошие, и в плохие годы), ведь они могут продавать без покрытия. Отсюда берется и поощрительное вознаграждение: если ты преуспеваешь, получаешь кучу денег. Если доходов нет, инвесторы ничего не платят.

После войны Альфред Джонс пришел к инвесторам и сказал: «Я умный человек; я собираюсь основать фонд, в котором буду хеджировать мои риски, наши риски, и поскольку я хорошо инвестирую, то считаю, что вы должны мне много платить. Хотите инвестировать со мной – платите». Фонды коллективного инвестирования не могли (и до сих пор не могут) взимать вознаграждение за управление активами. Но, согласно законодательным нормам, если у вас менее 99 инвесторов, считается, что вы не мобилизуете общественный капитал, в отличие, например, от фонда Fidelity, который собирал средства у миллионов инвесторов, – а частные организации такого рода могут назначать любой тип вознаграждения. Именно поэтому численность участников хедж-фондов не должна быть большой.

Сорос был очень хорошим трейдером, он очень тонко чувствовал рынок – то, в чем я не преуспевал и чем не интересовался. Я по большей части занимался исследовательской работой. Меня интересовало, как преодолевать препятствия и бороться за лидерство, как изучать происходящее в мире и предсказывать ход истории. Эта моя страсть оправдала себя в 1964 году, когда на Уолл-стрит я нашел такую работу, которую готов был делать даже бесплатно, если бы, конечно, мог как-то еще поддерживать свое существование.

Когда мы открывали хедж-фонд, моя зарплата резко понизилась – на целых 75 %. Но деньги для меня значили немного. Я всем даю совет, который дам и моим детям: прежде чем спросить, сколько вы будете получать на новой работе, определите, насколько эта работа и конкретно это место вам подходят, поскольку, если они ваши, деньги придут сами собой. Уверяю, деньги сами вас найдут. Уровень дохода в списке ваших вопросов может быть даже на последнем месте.

Так мы оказались в небольшом офисе, далеко от Коламбус-серкл[9], на углу Центрального парка, только втроем, считая секретаря. И все пошло хорошо. Мы занимались всем сразу: инвестировали по всему миру в акции, облигации, валюту, сырьевые товары. Мы продавали без покрытия, занимали деньги – словом, делали все, что обычно делается на финансовых рынках. Мы делали то, что мог делать кто угодно, но не делал из-за валютного регулирования и ограниченных взглядов на историю. С географической точки зрения Америка всегда была (и до сих пор отчасти остается) изолированной. По обе стороны нас омывают океаны. Мы были единственной страной, у которой после войны остались какие-то деньги. В итоге мы не стремились взаимодействовать с остальным миром: в этом не было нужды. Мы были победителями. Зачем американским инвесторам думать о Германии, Италии, Японии или Франции, которые вышли из войны с большими потерями?

Меня всегда отличало ненасытное любопытство. Я искал все, что мог найти. Мы были уверены, что возможности есть везде, и если вы их находите, то инвестируете. Нас не сдерживали ни история, ни география, ни традиции. Мы инвестировали повсюду, где видели возможности, то есть по всему миру. Мы широко использовали заемный капитал для инвестиций, что влекло за собой существенный риск, но, к счастью, редко ошибались. В большинстве случаев мы оказывались правы.

Один из наших крупнейших провалов произошел в 1971 году, когда президент Никсон закрыл золотое окно, отказавшись обменивать американские доллары на счетах других государств на наше золото. Одновременно с этим он установил ценовое и зарплатное регулирование и дополнительный налог на импортные товары. Мы спекулировали японскими акциями: Япония переживала бум. Это был странным образом упущенный рынок: дешевый, растущий, с твердой валютой. Мы инвестировали в Японию и в основном вывели средства из США. А короткие позиции занимали преимущественно по американским акциям. Никсон сделал свое заявление в воскресенье вечером. На следующей неделе японский рынок, где у нас были длинные позиции, упал на 20 %, а американский рынок, где наши позиции были короткими, взлетел до небес. Правда, мы владели акциями нефтяных месторождений Северного моря, которые перекрыли наши убытки. Добыча шла полным ходом, и мы инвестировали в европейские нефтяные компании. Они процветали в ожидании огромных прибылей из Северного моря.

ХОТЯ нефтью торгуют чаще всего – и, возможно, это самый важный сырьевой товар, да и вообще один из важнейших ресурсов, – нефть не продавалась на бирже до 1980-х годов. В 1970-х, как и многие десятилетия до того, как Нью-Йоркская товарная биржа предоставила открытый рынок для сырья, нефтью торговали по телефону брокеры или люди, занимающиеся энергетическим бизнесом. Другие сырьевые товары, для которых существуют крупные рынки сбыта, например: бумага, сталь, уран, никогда не вызывали достаточного интереса у специалистов данной отрасли, чтобы выходить с ними на биржу. Уголь продавался сотни лет, но его покупатели и продавцы до сих пор проводят сделки, не пользуясь выгодами организованного рынка.

Уже в 1971 году, за два года до начала резкого роста цен на энергоносители, Quantum стал инвестировать в нефть и природный газ. Мои исследования показали, что запасы начинают серьезно истощаться. В том году я получил проспект от компании, выпускавшей тридцатилетние облигации для строительства газопровода, причем в том же самом проспекте указывалось, что резервы природного газа у этой компании в то время были рассчитаны на восемь лет, после чего, как можно догадаться, газопровод был бы совершенно не нужен, если бы ничего не изменилось. Газовые резервы уменьшались уже много лет, а все из-за того, что на разведке месторождений природного газа почти нельзя было заработать.

В 1956 году Верховный суд Соединенных Штатов законодательно разрешил федеральному правительству устанавливать цену на природный газ, поступающий по федеральным газопроводам, и эта цена была установлена очень низкой (и таковой оставалась в 1971 году). В 1956 году мне было четырнадцать лет, я мало что знал о Верховном суде, зато был знаком с нефтяными промыслами американского Юго-Запада. До сих пор помню, как мы ехали с родителями из Алабамы в Оклахому, где жили родители моей матери, и проезжали нефтяные вышки Луизианы и Техаса. Повсюду полыхали огромные факелы, они вспыхивали у буровых, когда нефтяники сжигали газ, выкачивая нефть. Цена газа в то время была такой, что сохранять его не было смысла. Даже нефть, тоже дешевая, приносила гораздо больший доход.

Конечно, в то время я ничего не понимал, но в памяти тут же всплыли картинки горящих нефтяных промыслов, когда, получив проспект газопровода в 1971 году, я прочитал годовой отчет компании Helmerich & Payne. Компания была в этом бизнесе несколько десятилетий, и она сообщала, что в течение последних пятнадцати лет число буровых установок в Соединенных Штатах неуклонно сокращалось. Таким образом, тановилось ясно, что с 1956 года газовые и нефтяные компании уверенно приближались к исчерпанию резервов. Мне было понятно, что и нас, США, и весь мир ожидал серьезный энергетический кризис.

Я встретился с президентом Helmerich & Payne. Он отозвал меня в сторонку и сказал (мне ведь тогда было всего двадцать девять): «Слушай, это жуткое дело. Хочу тебя предупредить. Я здесь работаю, это мой семейный бизнес, и я, конечно, никуда не уйду, но тебе, по-хорошему, не следует инвестировать в эту отрасль». В годовом отчете, который я прочитал, он объяснял упадок бизнеса как что-то выходящее за рамки ответственности компании; длительное сокращение числа буровых вышек, как говорилось в отчете, было вызвано низкой доходностью бурения скважин для добычи газа и нефти. Это еще больше усилило мой интерес к отрасли. Из разных источников я получал информацию о том, что запасы истощаются.

И конечно, мы полностью вложились в нефть и газ.

Я рассказал своему приятелю, который работал в другом фонде, о том, что мы делаем на основании результатов исследований. Этот приятель окончил Гарвардскую школу бизнеса и повсюду повторял это, – но он пренебрег моим анализом. Через пару лет, после арабо-израильской войны 1973 года и последовавшего нефтяного эмбарго, наложенного арабскими странами – членами ОПЕК, мы снова встретились с ним.

– Ребята, ну вам и повезло! – сказал он.

– О чем ты говоришь? – удивился я. – Я ведь предсказывал, что это случится. И объяснял почему. Это и случилось. А теперь ты говоришь, что нам повезло.

– Если бы не война, – настаивал он, – цены бы так не взлетели.

И тогда я попытался еще раз просветить приятеля и указал ему, что эмбарго сняли через пять месяцев, а цены продолжали расти. Я напомнил, что ОПЕК была основана в 1960 году и каждый год министры встречались и пытались повышать цены на нефть, а рынок смеялся над ними и цены снижал. Но в 1973 году, когда они в очередной раз повысили цены, реакция рынка оказалась иной. Почему же? Потому что ощущался недостаток нефти. Никто не занимался бурением. Резервы истощались. Люди инвестировали, рынки реагировали, и цены рванули вверх.

Наши предположения были верны. Можно инвестировать во что-то целый день, но если предпосылок нет, то никаких результатов это не принесет. Правильные же расчеты приведут к успеху. Удача? Чтобы быть удачливым, выполняй домашнюю работу.

Как заметил однажды Луи Пастер[10], «случай помогает подготовленному уму».

В НАЧАЛЕ АРАБО-ИЗРАИЛЬСКОЙ ВОЙНЫ я заметил, что египетским ВВС часто удавалось сбивать израильские самолеты, что казалось странным, ведь ВВС Израиля были намного мощнее, и попытался понять, почему это происходило. Я обнаружил, что египтяне пользовались передовым электронным оборудованием, получаемым от СССР. Я решил пообщаться с подрядчиками военного ведомства по всей стране. Lockheed, в то время банкрот, истощенная проигранным Boeing противостоянием, славилась своим подразделением перспективных разработок, больше известным как Skunk Works. Оно располагалось в Калифорнии, где инженеры разрабатывали хитроумное оружие для Пентагона. Я изучил Lockheed и другие компании, например Northrop. Вернувшись в Вашингтон, я увидел, что даже сторонники мира в конгрессе (я разговаривал с сенатором-демократом Уильямом Проксмиром из Висконсина) высказывались за то, чтобы Пентагон больше тратил на электронные разработки в военной промышленности. Военные расходы правительства после Вьетнама были сильно ограничены, так что акции предприятий военно-промышленного комплекса находились в депрессии – продавались за доллар-другой. Учитывая результаты моих исследований и дешевизну акций, мы стали скупать их пачками.

Примерно в то время группа молодых перспективных инвесторов в Нью-Йорке, раз в месяц собиравшихся на обед, во время которого они рекомендовали друг другу объекты для инвестирования и делились взглядами на мир, пригласила меня на одну из своих встреч. Я уже слышал об этих ребятах и очень обрадовался приглашению. Я стал рассказывать, зачем мы покупаем акции Lockheed, продававшиеся тогда примерно по два доллара, и один парень на дальнем конце стола громким театральным шепотом объявил, что я идиот и что он презирает такую стратегию инвестирования. У него был свой хедж-фонд, один из немногих существовавших в то время, что теоретически делало его более крутым специалистом. Поэтому, а также потому, что это был мой первый ужин в такой компании, я почувствовал себя очень неловко… Парня того звали Брюс Уотерфолл, он был моим ровесником, а его компания называлась Morgens Waterfall. (В 2008 году он умер.) Lockheed взлетела в цене в сотни раз за несколько следующих лет. Я запомнил реакцию Уотерфолла, потому что именно такую реакцию вызывали мои рассказы о том, во что я инвестирую.

В Quantum, вопреки общепринятым представлениям, мы с Соросом сократили долю акций компаний с высокой капитализацией, рассчитанных на долгосрочное инвестирование и считающихся крайне стабильными и входящими в топ–50 биржи. Некоторые из них продавались в 100, в 200 раз выше начальной цены, их покупали все банки, все фонды коллективного инвестирования… Мы сократили объемы фунтов стерлингов… В 1980 году на подъеме было золото – мы сократили и его. То были славные, увлекательные годы: мы получали доход каждый год. И ведь то был медвежий рынок, когда все считали Уолл-стрит ужасным местом. В 1980 году, после десятилетия, за которое индекс S&P 500 вырос на 47 % (считая по средствам, которые моя мама получила на свой счет в местном банке), стоимость портфеля Quantum увеличилась на 4200 %.

Глава 4. Обогнать медвежий рынок

В середине семидесятых я попал на вечеринку в Сентрал-Парк-Уэст, которую устраивали инвестменеджер Джефф Тарр и его жена Пэтси. Когда миссис Тарр спросила, чем я занимаюсь, я ответил, что работаю на Уолл-стрит. Она тут же мне посочувствовала:

– Ох, вам, наверное, сейчас несладко…

Рынки демонстрировали ужасное самочувствие, много лет их состояние было плохим и, увы, таковым и оставалось: в 1964 году индекс Доу-Джонса достиг отметки 800, на которой пребывал и в 1982 году после восемнадцати лет рекордной инфляции.

– Нет, – уверил я свою собеседницу. – Все хорошо, я мелкий спекулянт.

Она осмотрела меня с ног до головы, явно думая в этот момент: «Я вижу, что ты мелкий, но при чем тут это?»

Когда-то я действительно испытывал чувство неловкости из-за небольшого роста (около 165 сантиметров), но оно давно оставило меня. Окончательно я избавился от него в армии. Я был самым низкорослым в своей группе офицерской школы (мы все время выстраивались в шеренгу по росту), однако по успеваемости всегда был первым. Впоследствии независимость и успех, как финансовый, так и у женского пола, сделали мой рост еще менее значимым. (Однажды я попросил свою девушку Табиту, ростом под метр восемьдесят, «выпрямиться в полный рост» и не беспокоиться, что она надо мной нависает: я пояснил, что о росте вообще не стоит и думать.)

Хедж-фондов в то время было мало, и спекуляции на продаже акций без покрытия – один из главных видов риска этих фондов – были незнакомы широким массам. Миссис Тарр, поняв меня неправильно, была в этом не одинока. Среди тех, кто не знал о такой возможности, был президент Ричард Никсон: когда ему объяснили, что такое продажа без покрытия, он объявил, что это неамериканский способ заработка. И он был не первым политическим лидером в истории, считавшим торговлю без покрытия непатриотичной: Наполеон Бонапарт сажал таких продавцов за измену.

Большинство людей покупают акцию, например, за 10 долларов и продают ее, скажем, за 25. Они покупают и продают, чтобы получить доход. При продаже без покрытия процесс происходит по-другому: сначала вы продаете акцию за 25, а потом покупаете за 10. Как же продать то, что еще не куплено? Вы берете эту акцию у кого-нибудь взаймы. Я иду в J. P. Morgan, беру у них взаймы 100 акций и продаю их по 25 долларов каждая – это текущая рыночная цена. Я продаю их, потому что считаю, что акции упадут в цене. И когда цена доходит до 10, я покупаю 100 акций и отдаю обратно J. P. Morgan. Банк получает назад свои сто акций, я получаю доход, и мир от этого не рушится.

Продажа без покрытия, на мой взгляд, необходима рынку. Она добавляет как ликвидности, так и стабильности. Рынку нужны и продавцы, и покупатели. Без продавцов цены взлетают до небес, без покупателей падают до нуля. Допустим, всех охватила доткоммания[11], и теперь все хотят купить акции, например, Cisco. Цена поднимается с 20 до 80 долларов. Тут в игру вступают продавцы без покрытия. Цена акции поднимается еще немного – до 90. Но без игроков на понижение она взлетела бы до 110. Кроме продавцов без покрытия, продавцов не было бы вообще, не было бы ликвидности, все бы рухнуло. Продавцы без покрытия сдерживают общие мании.

Допустим, продавцы без покрытия ошибаются. Им приходится возмещать стоимость акций, и всех их вытесняют с рынка. И стоимость акции меняется точно так же, как изменилась бы без них. Но если продавцы без покрытия правы – а они, кстати, оказываются правы чаще, чем кто-либо другой на Уолл-стрит, то начинается стремительное падение стоимости акций. Все в панике стремятся выйти из игры. Все хотят побыстрее продать акции. Но при обвале желающих покупать не находится. То есть одна группа покупателей все-таки остается – все те же продавцы без покрытия: ведь им надо выкупить акции взамен позаимствованных. В результате при обвале акции падают не настолько сильно, как могли бы, – например, не до трех, а до восьми.

Поэтому продавцы без покрытия – это благо для рынка. Они спасают от покупки переоцененных акций по 110 долларов: обычно максимальная цена останавливается на уровне 90 долларов, а когда акции падают, то вы можете избавиться от них за восемь долларов, а не за три. Продажа без покрытия существует уже четыреста лет, потому что доказала свою пользу.

Полезной продажа без покрытия стала и для политиков, которые многие века ищут козлов отпущения. Когда возникают проблемы в экономике, всегда можно переложить ответственность на гнусных спекулянтов. Когда рынок акций падает с 1000 до 500 пунктов и люди теряют работу, а кругом сплошные банкротства, ни один политик не скажет: «Господи, что я натворил? Подаю в отставку». Нет, во всем виноваты проклятые спекулянты с Уолл-стрит.

В 2008 году я давал интервью каналу CNBS. Тогда уже было известно, что я играю на понижение против ипотечного оператора Fannie Mae. Я говорил об этом уже год или два: Fannie Mae – мошенники, они на грани банкротства. В своей книге «Товарные биржи»[12], опубликованной за четыре года до этого, я утверждал, что скоро мы услышим о скандалах, связанных с Fannie Mae и Freddie Mac. И вот в 2008 году стоимость акций Fannie Mae стремительно пикировала, начав с 60 долларов. К тому времени за акцию давали 12 долларов, и журналистка, которая брала у меня интервью, Шерон Эпперсон (репортер экономического канала, между прочим), высказала идею, что крах компании – моих рук дело. «Послушайте, – сказал я в ответ как можно вежливее, – если вы и впрямь думаете, что в банкротстве Fannie Mae виноваты продавцы без покрытия, то вам лучше подыскать себе другую работу».

Я ожидал бы непонимания ситуации от человека с улицы – как я уже говорил, не все знают, что такое продажа без покрытия, – но невежество журналиста, работающего на бизнес-канале, стало сюрпризом даже для меня. Продавцы без покрытия – вовсе не причина крахов, а их предвестники, которые указывают на многие аферы. Например, благодаря им вскрылись мошенничества в Enron.

ПРОДАЖА БЕЗ ПОКРЫТИЯ подойдет не любому игроку на Уолл-стрит, поскольку требует чуть больше знаний, гораздо более серьезной подготовки. Она для самых информированных. Если купить акцию за 10 долларов, она может опуститься только до нуля, потерять можно не более 100 процентов. Но если продать акцию за 10 долларов без покрытия, потери теоретически могут оказаться неограниченными: стоимость может подняться до 20, 30, 40, 50, даже до 1000 долларов. Продажа без покрытия может серьезно ударить по продавцу, и очень скоро, если он ошибается.

Я, например, допустил ошибку очень быстро.

В 1970 году я пришел к выводу, что рынок акций ожидает коллапс. Взяв все свои деньги, я купил пут-опционы, которые давали мне право продавать по определенной цене на определенный период времени, что ограничивало мои потери по сравнению с продажей без покрытия. За такую возможность приходится платить премию, но в вашем распоряжении оказывается гораздо больше рычагов, если дела идут не так. Через пять месяцев на рынке акций действительно случился коллапс. Компании, державшиеся десятилетиями, теперь уходили из бизнеса; это был худший кризис с 1937 года. Когда рынок пробил дно, я продал все. И хорошо заработал! Я утроил свой капитал.

Сопливый юнец! Тогда я думал, что знаю, что делаю. Мне казалось, что нужно сидеть и ждать, поскольку рынок ожидает ралли. Не знаю, проявил ли я себя умным не по годам, но ралли действительно началось. Я подождал два месяца, взял все деньги, заработанные на пут-опционах, и начал продавать без покрытия. На этот раз я решил не платить премии, а играть на понижение против шести различных компаний в предвкушении очередного падения. Через два месяца я разорился.

Поскольку биржевые цены на акции этих компаний продолжали расти, мне приходилось покрывать взятые взаймы акции, потому что накоплений на моем брокерском счету было недостаточно, чтобы удержаться, пока цены не начнут падать. У меня не было той силы инерции, которая требуется при игре на понижение. У меня не оказалось ресурсов, чтобы настаивать на своем. Я вынужден был пойти на попятную и потерял все, что имел. Мне пришлось начать возвращать акции до того, как я получил прибыль. Если вы торгуете на марже на Уолл-стрит, вас успеют заблокировать, прежде чем вы влезете в долги: брокерам нужно убедиться, что сами они в безопасности.

В течение двух-трех лет все шесть компаний, против которых я играл, обанкротились, и я почувствовал себя гением, но тут же вспомнил фразу: «Если вы такой умный, то почему такой бедный?»

Это как раз был идеальный пример, как быть умным и при этом не быть богатым. Ум довел меня до банкротства: я не знал еще, на что способны рынки.

Я понял, что для Уолл-стрит больше всего подходит высказывание, которое иногда ошибочно приписывают Джону Кейнсу: «Рынки могут оставаться иррациональными дольше, чем вы можете оставаться платежеспособными».

Кстати, сам Кейнс – и умный, и богатый – был одним из величайших биржевых спекулянтов всех времен. Он знал, что делает. Он почти постоянно спекулировал и собственными деньгами, и средствами из фонда кембриджского Кингс-колледжа и был при этом необыкновенно удачлив. Когда в 1946 году он умер, то оставил после себя более полумиллиона фунтов стерлингов, что сейчас эквивалентно более 16 миллионам долларов.

Я же был умным, но потерял все, потому что был таким умным. Такой опыт неоценим. Он дал мне понять, как мало я знаю о рынках, и многое рассказал обо мне самом. Потом, когда недолго работал в Колумбийском университете, я рассказывал об этом своим студентам. Я говорил, что не стоит расстраиваться из-за неудач, не нужно бояться сделать ошибку. Неплохо бывает потерять все деньги, стать хоть раз (а лучше два) банкротом. Но, если такому суждено произойти, пусть это случится как можно раньше. Лучше разориться, владея 20 тысячами долларов, чем когда у вас 20 миллионов. Если все потерять достаточно рано, конец света не случится.

Потеря всего может оказаться полезным опытом: сразу понимаешь, как много еще не знаешь. А если удается оправиться от одного-двух провалов, появляются шансы на успех на длинной дистанции. Есть множество историй очень успешных людей, падавших раз, второй, третий – и все равно возвращавшихся в игру. Майкла Блумберга уволили из Salomon Brothers, и это было лучшее, что с ним случилось. Он основал собственную компанию по распространению деловой информации и сейчас стал одним из самых богатых людей в мире. Нет ничего постыдного в падении, если умеешь учиться на собственных ошибках.

Пожалуй, самой явной ошибкой, которую я допустил, играя против этих шести компаний, была уверенность в том, что все знают то же, что и я. Я вступил в игру слишком рано. С тех пор я научился ждать или по крайней мере пытаться ждать любой ценой. Но мании могут разрастаться до невероятных размеров, и я, как обнаружилось, не всегда могу предсказать, когда все остальные вдруг поймут, что вокруг творится безумие.

ЕСЛИ сегодня вы придете на коктейльную вечеринку в Манхэттене, придется потрудиться, чтобы найти человека, который не знал бы, что такое хедж-фонд и что влечет за собой продажа без покрытия. Поразительный рост числа хедж-фондов и фондов коллективного инвестирования в финансовом секторе, этот результат бычьего рынка 1980-х и 1990-х, заставил каждого американца с пенсионными накоплениями пристально следить за рынками. В 2010 году, по подсчетам Института инвестиционных компаний, в мире существовало около 70 тысяч фондов коллективного инвестирования, из них более 750 базируются в США. В опросе исследовательской группы Gallup 54 % американцев сообщили, что часть их денег вложена в акции. В 2007 году, перед финансовым кризисом, этот показатель поднялся до 65 %.

Более половины жителей Соединенных Штатов имели капиталовложения на рынке ценных бумаг, и просто поразительно, что многие совершенно ничего не понимали в том, что делали. Неудивительно, что вкладчики потеряли деньги, ведь они ничего не знали об инвестициях, но все равно решались их делать, ожидая, что составят себе состояние. Я советую таким людям положить деньги в банк под 1–2 % годовых. Это явно лучше, чем терять в год 1–2 %. Если не верите мне, попробуйте в течение нескольких лет – и увидите разницу.

Меня постоянно спрашивают, во что вкладывать деньги, и я всегда отвечаю одинаково. Я говорю: не слушайте меня, да и вообще никого. Единственный способ стать успешным инвестором – вкладывать деньги в то, в чем сами хорошо разбираетесь. Каждый из нас обладает знаниями в какой-либо области: машины, мода – что угодно. Если вы не знаете, о чем вы много знаете, просто взгляните со стороны на свою повседневную жизнь. Когда вы заходите в приемную к врачу, какие журналы вы берете первым делом? Какие программы смотрите по телевизору? Скоро вы поймете, каковы ваши интересы и в какой области вы обладаете знаниями.

Теперь вы уже готовы стать успешным инвестором. Если вам нравятся машины, прочтите все что можно об автомобилестроении. Так вы узнаете, когда произойдет какое-то событие, которое внесет большие позитивные изменения в эту отрасль. Потом начинайте за этим следить. Читайте больше о том, что вас заинтересовало, – например, разрабатывается новая система топливного впрыска, лучше и дешевле нынешней, и вы понимаете, что после выхода на рынок успех ей гарантирован. Или же вы знаете о том, что скоро будет построена новая автострада, которая позволит добраться на машине туда, куда прежде попасть было нельзя, и скоро там откроются новые гостиницы и торговые центры. Основная стратегия такова: не выходите за пределы того, что знаете, и расширяйте свои знания в этих рамках. Если кто-то звонит и говорит: давай сюда, тут такие супер-пупер компьютерные технологии – откажитесь. Вы же ничего не знаете о компьютерах, вы знаете все о машинах. Сосредоточьтесь на этом и следите за изменениями в отрасли: вы заметите их задолго до меня, задолго до любого на Уолл-стрит, потому что машины – ваша страсть, потому что вы весь день читаете только о них.

Подумайте о соответствующей терминологии: это что-то новое, что-то иное, шаг в другом направлении. Все новое или другое приводит к определенным последствиям. Нужно заставить себя мыслить нешаблонно. Вы раньше, чем кто-либо на Уолл-стрит, будете знать, где в отрасли происходит что-то важное. Узнаете, что настало время покупать. Поймете, что пора продавать, так как раньше других заметите, что великие изменения, которые вы разглядели несколько лет назад, начинают себя изживать: кто-то делает товар дешевле, китайцы делают товар лучше, конкуренция усиливается. Так или иначе, вы гораздо раньше работников Уолл-стрит поймете, что пришла пора продавать.

Допустим, вы так и поступаете. Вы следуете своим интересам, своей страсти. Вы смогли капитализировать свои знания. Вы оставались в пределах своей отрасли и расширяли познания в ней, добившись огромного успеха. Прошло десять лет, и вы удесятерили капитал. Теперь вы решаете продавать. И тут наступает очень опасное время. Опасность подкрадывается, когда вы начинаете считать себя очень умным, очень крутым. Когда вы подумаете, что инвестирование – несложное дело. И тут нужно отдернуть занавески, выглянуть в окно, пойти на пляж – словом, делать что угодно, кроме вложения денег Потому что именно в этот момент вы наиболее уязвимы. Вы думаете: «Лучше попробовать что-то иное. Начать все сначала. Это прекрасно – и так просто!» Так думал и я – после того как утроил капитал на пут-опционах.

Такова самая большая опасность, какую можно придумать. Порой самым мудрым решением бывает не делать ничего. Собственно, большинство успешных инвесторов в основном ничего не делают. Не путайте движения с действием: нужно знать, когда сидеть и ждать. (Вот я сижу и жду прямо сейчас.) Вы купили акции десять лет назад и в течение всех этих лет ничего не делали, только сидели и следили за происходящим в ожидании перемен? Так и делаются деньги. Теперь, после продажи акций, ничего не делать будет столь же важно. Сидите и терпеливо ждите, пока деньги сами приплывут к вам в руки.

Если вы ходите по дому и видите, что в углу лежат деньги и надо просто подойти и поднять их, то?.. Вот такие инвестиции и надо делать: нужно подождать, пока вы не найдете что-то, в чем будете до такой степени уверены благодаря своим познаниям, что купить такие акции будет так же надежно, как забрать лежащие в углу деньги. Так и поступают успешные инвесторы. Они не прыгают туда-сюда. Уоррен Баффет редко меняет сферу своих интересов, как и я: я стараюсь ограничиваться долгосрочными тенденциями, которые по определению проживут много лет.

Если я скажу вам, что в течение жизни вы можете сделать только двадцать пять инвестиций, вы, скорее всего, будете очень осторожны в капиталовложениях. Большинство же людей шатает из стороны в сторону: надо сделать это, сделать то, они слышали хороший совет вот тут, шурин говорил, что вот там… Если вы рассчитываете на короткие периоды времени, что ж, ладно, вперед! Но такие трейдеры редко преуспевают. Если же вы инвестор, ведите себя так же осторожно, как если бы вам действительно за всю жизнь разрешили сделать всего двадцать пять инвестиций. Так делают деньги инвесторы.

Чтобы инвестировать в акции, облигации или сырьевые товары – во все что угодно, нужен брокерский счет, инвестиционный счет, то есть вам придется найти брокера. Единственное, что нужно знать о своем брокере, – это степень его платежеспособности. Вы не будете спрашивать его совета, ведь он явно гораздо меньше вашего знает о том, что вы намерены купить. Может быть, он вообще об этом никогда в жизни не слышал. Помните: ведь вы первый, кто решил поставить на эту лошадку. Скажите брокеру, что хотите купить сто акций, например, компании XYZ. Потом сидите и ждите. Вам нужно постоянно подтверждать свою идею, потому что цены на рынке все время колеблются и мир в целом изменяется. Нужно быть наблюдательным и готовым к переоценке первоначального решения.

Проницательность здесь еще более важна, чем в повседневной жизни. Если бы двести лет назад в Чили случилась революция, то мы в течение трех или даже шести месяцев не знали бы, что это повлияет на цены на медь, пока в порт не пришло бы судно без груза меди. В Чили добывают медь. И если бы вам удалось вычислить, что там надвигается революция, то вы смогли бы составить состояние не только на меди, но и на всех товарах, цены на которые затрагивает повышение цен на медь. Почтовые голуби, которые доставили Натану Ротшильду в Лондон весть о победе над Наполеоном при Ватерлоо, принесли огромный финансовый доход знаменитейшей семье европейских банкиров. Имея быстрый доступ к информации, можно заработать кучу денег, но только в том случае, если вы знаете, как это сделать. Сейчас мы узнаем обо всем мгновенно, и у всех информация об одном и том же оказывается примерно в одно и то же время. Все решает проницательность.

Если вы хотите заработать много денег, не поддавайтесь искушению диверсифицировать капитал. Брокеры продвигают идею диверсификации, но по большей части для того, чтобы обезопасить себя. Если купить десять разных пакетов акций, есть шансы, что какие-то из них окажутся хорошими. Вы не разоритесь, но и много денег не заработаете. Даже если вы качественно проделали работу – и семь пакетов акций пошли в гору и только три стали падать в цене, этот прекрасный ход событий все равно не очень вас обогатит. Как стать богатым? Нужно понять, что хорошо для вас, сконцентрироваться на этом и сосредоточить в этой области все свои ресурсы. Но при этом несколько раз проверить, правы ли вы, потому что это еще и быстрейший способ обанкротиться. Вот почему брокеры и рекомендуют диверсифицировать риски: чтобы вы не обанкротились и не подали на этих специалистов в суд.

Чтобы стать богатым, найдите несколько золотых жил и разрабатывайте их. Например, если в 1970 году вы покупали сырьевые акции и держали их десять лет, потом продали и купили японские акции, в 1990 году продали японские акции и купили акции технологического сектора, которые, в свою очередь, продали в 2000 году, это сделало вас сказочно богатым. Но если бы вы начали в 1970 году с диверсификации и купили среднее по бирже количество акций, в итоге вы за тридцать лет мало что заработали бы. Да, диверсификация почти всегда обеспечивает безопасность, но не богатство. Лучшая тактика для инвесторов, которые хотят заработать много денег, – оставаться на месте, не перепрыгивать из одной отрасли в другую и инвестировать редко, но вдумчиво. К несчастью, конечно, если вы не так умны, как считаете, то потеряете все до последней копейки.

Но, как я и говорил с самого начала, незачем меня слушать. Довольствуйтесь тем, что знаете сами.

НЕТ НИЧЕГО, что заставило бы людей поверить в свой интеллект больше, чем бычий рынок. Удивительно, сколь многие приняли его за доказательство своего разума. Когда я начинал работать на Уолл-стрит, мне повезло с двумя отличными работодателями. Одним из них был легендарный трейдер Рой Нойбергер, основавший фирму Neuberger Berman, где я недолго проработал перед уходом в Arnold and S. Bleichroeder. Он рассказывал мне о некоторых бывших сотрудниках, которые принесли компании много денег, но впоследствии зашли слишком далеко и потеряли целые состояния, в первую очередь из-за того, что не понимали, как им удается делать деньги. Причиной же тому, разумеется, был бычий рынок конца 1960-х, раздувшийся из-за ажиотажа вокруг технологических акций. И эти ребята, вообразив себя гениями, решили, что заслужили эти деньги. На самом же деле они вовсе не понимали рынок, не видели исторической перспективы, не имели интуиции по поводу взлетов и падений рынка.

Все большие и долгосрочные бычьи рынки в итоге сдуваются в пузырь. Все гоняются за банальностями, пользуясь рекомендациями прессы, и это дает новые возможности умному инвестору. В то же время менее предсказуемым становится фактор времени, поскольку для пузырей не существует правил. Это иллюстрируется уже самим названием популярной книги Чарльза Маккея по этому вопросу «Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы»[13], вышедшей в 1841 году. Все пузыри, от голландской тюльпаномании XVII века, Компании Южных морей и земельных скандалов в Миссисипи веком позже до пузыря доткомов и пузыря на рынке недвижимости, одинаковы. Пока они существуют, все считают, что происходящее вполне рационально и объяснимо. Они думают, что цены хороши и еще пойдут вверх.

В это время обычно мне звонит мама и сообщает, что хочет вложить деньги: все ее знакомые только и говорят об очередном пузыре. Когда я спрашиваю, почему она хочет купить акции, она отвечает: «Ну, потому что за прошлый год их цена утроилась». На это я отвечаю: «Нет, мама, дела делаются не так. Надо покупать не потому, что цена уже утроилась, а до того, как она утроится».

Но так и бывает с пузырями: цены идут вверх, потому что они идут вверх. То есть на бычьем рынке, можно сказать, есть ребенок, который слишком мал для того, чтобы понимать, что делает глупости. Этот ребенок вздувает пузырь все больше и больше. Такие люди, как я, не могут заработать столько денег, потому что мы видим, что происходит, а ребенок не знает, как он делает деньги и почему в итоге их столько получается. Мы же достаточно опытны или умны и понимаем, что все кончится очень плачевно. Пузыри начинаются с такого ребенка, у которого мало опыта, но есть некое количество мозгов, что делает его очень опасным. Нужно быть очень умным, чтобы понимать, где нужно соскочить, чтобы уберечься от недостатка его знаний и опыта, а вот это уже, конечно, трудно. Когда дела идут плохо, вам этот ребенок вовсе не нужен, да его к этому времени на рынке уже и не будет.

Рою Нойбергеру было лет двадцать пять, когда он пришел работать на Уолл-стрит. Дело было весной 1929 года, и он сумел пережить великий октябрьский кризис, сыграв на падении акций голубых фишек. В 1939 году он основал Neuberger Berman. Он приходил в офис ежедневно до девяноста девяти лет. В 2010 году в возрасте 107 лет он умер, но до последнего дня что-то продавал.

Он рассказывал мне, что Уолл-стрит, по его мнению, очень напоминает обувную отрасль, которой он тоже когда-то занимался: ты покупаешь туфли, наклеиваешь этикетки и продаешь. При этом ты не сидишь с этими туфлями в руках несколько месяцев, не говоря уже о десятилетиях: когда акция взлетает в цене, нужно продавать. Он покупал акции на день, на неделю. Долгосрочное держание акций значило для него месяц, максимум два. Он был одним из величайших трейдеров Уолл-стрит, брокером Альфреда Джонса.

Когда я начинал, Джонс занимался этим делом уже двадцать лет, его компания наряду с Neuberger Berman была одной из лучших, потому что и Нойбергер и Джонс были намного умнее остальных. Прежде чем поступить в штат к ветерану финансов Нойбергеру, я работал у Дика Гилдера, представителя новой волны молодых талантов, чья компания R. Gilder инвестировала в основном в акции роста. У обоих я многому научился.

Часто, общаясь с молодежью, я говорю, что время, когда я был на вторых ролях, принесло мне большую пользу. Я много наблюдал за другими. Нет ничего полезнее обучения на рабочем месте. Приходя трудиться, многие считают, что им повезет, если они сумеют быстро пройти низшие ступеньки карьерной лестницы. На самом деле разумнее сначала поработать на других, стараясь все подмечать и внимательно слушать.

Я действительно научился многому у обоих бизнесменов, но чувствовал себя неуютно в обеих компаниях: у Дика я весь день изучал темпы роста, а у Роя ежеминутно следил за телеграфной лентой. Я инвестор, а не трейдер. Я ищу способы задешево купить акции и не продавать их. На Уолл-стрит есть много возможностей сделать деньги, и, как и в любой другой области человеческой деятельности – в музыке, в живописи, – в финансах нужно найти свой собственный путь. Мне удалось его отыскать, нашли свои дороги Рой и Дик.

Через десять лет после основания Quantum я вновь занялся поисками своего пути.

Еще ПОДРОСТКОМ, мечтая об успехе, я повторял всем и каждому, что собираюсь уйти на покой в тридцать пять лет. Прошло много лет, и я, преуспев на Уолл-стрит, укрепился в этом намерении. Я рассказывал друзьям, что собираюсь поработать в нескольких сферах, а не заниматься всю жизнь одним и тем же. Я не хотел в семьдесят пять лет очнуться на Уолл-стрит, сжимая в руках ленту телетайпа. Мне хотелось прожить несколько жизней. На этом пути я, возможно, заработал бы меньше денег, но явно получил бы больше удовольствия.

Много лет я повторял всем своим друзьям, что намерен совершить кругосветное путешествие на мотоцикле, ведь я всегда испытывал тягу к приключениям. Это была одна из моих жизненных целей, и тут я решил, что время настало. Римский консул Аппий Клавдий Слепой[14] говорил: «Каждый человек – кузнец своей судьбы». И все, чего я к тому времени достиг (как и то, чего мне достичь не удалось), свидетельствовало в пользу этого утверждения. Сейчас, после двух кругосветных путешествий, эта фраза приобрела для меня особый смысл, ведь она принадлежит человеку, который построил Аппиеву дорогу – первую и самую известную дорогу Римской республики.

К 1979 году у меня оформилось решение уйти с Уолл-стрит. Я уже начал мысленно вкушать свободу, но в конце года рынки попали в черную полосу. Мы в фонде Quantum были уже искушенными игроками на инвестиционном рынке и, как обычно, неплохо на этом нажились, так что я подумал, что на Уолл-стрит слишком интересно, и остался. И вот я все еще на Уолл-стрит, мне тридцать семь, и я, казалось бы, растерял собственные цели. Психологически я был готов к уходу и вряд ли остался бы надолго, но решение уйти все еще было не окончательным, как вдруг дела пошли вовсе не так хорошо, как обычно.

В том году Комиссия по ценным бумагам и биржам провела расследование в отношении наших инвестиций в компанию Computer Sciences Corporation. Комиссия утверждала, что мой партнер Джордж Сорос занимался незаконными махинациями. Его обвиняли в том, что он продавал без покрытия акции только затем, чтобы покрыть свои необеспеченные сделки выкупом акций по более низкой цене после публичной оферты. Ему предложили подписать судебное определение об утверждении мирового соглашения, в котором он и компания признавались невиновными, но обещали больше так не делать. «Зачем нам соглашаться? – спрашивал я его. – Зачем подписывать, если мы ничего не сделали? Зачем, чтобы все думали, что мы занимались махинациями?» – «Потому что я так и делал». Это меня поразило.

Я сказал:

– Джордж, моя репутация значит для меня больше, чем миллион долларов.

И хорошо запомнил ответ:

– А для меня нет.

Конечно, он говорил в шутку, но примерно это и имел в виду: зарабатывание денег значило для него больше всего остального.

Этот эпизод, эффект от которого усилился разными событиями весны 1980 года, был первым признаком того, что наши пути расходятся. Мне не нравилось происходящее. Мы укрупнялись, у нас было уже восемь или даже десять сотрудников, под нашим управлением находилось примерно четверть миллиарда долларов – в то время это было просто невероятно много, учитывая, что исходный портфель составлял 12 миллионов. Бизнес все больше проникал в нашу жизнь, и мне перестали нравиться некоторые методы Сороса. К тому же я скептически относился к ряду новых сотрудников и просто не хотел, чтобы история повторилась.

До той весны не происходило ничего необычного: мы работали вдвоем, нам помогала секретарь. Теперь я понимаю, что мог выйти из дела с запятнанной репутацией или даже хуже того. В последний раз я себя так чувствовал пятнадцатью годами раньше, когда был рулевым в Оксфорде и отец переслал мне то самое письмо… Я столкнулся с похожей морально-этической дилеммой. На этот раз я быстро понял, что никакими уговорами ситуацию не исправить. Я пошел на конфликт, но это ничего не изменило: я был младшим партнером. И тогда я решил: хватит с меня, уйду на покой, как и собирался, и начну новую жизнь.

Мой уход из Quantum соответствовал семейным принципам. В детстве бабушка рассказывала, что один мой предок был партнером американского промышленника Корнелиуса Вандербильта, с которым разошелся по этическим соображениям. (Когда я только поступил в Йель, то жил там в Вандербильт-холле, который был построен в 1894 году на средства, пожертвованные Корнелиусом Вандербильтом II. Как я отметил, этот человек и без моего предка неплохо нажился.) Отец примерно по тем же соображениям разорвал деловые отношения со старшим братом. Итак, я продолжал унаследованные традиции.

Как я уже говорил, на Уолл-стрит я работал весь день, и мне это нравилось. Как-то перед Днем независимости, 3 июля, около семи вечера, мне позвонил Бертон Маклин, мой приятель по Йелю. Он работал в Brown Brothers Harriman – в старейшем частном банке США. Мы были лучшими друзьями, но двигались по жизни разными путями. Он остепенился, завел семью, и у них с Шарлоттой было четверо детей. В отличие от меня, у Бертона были в жизни другие приоритеты.

– Поехали с нами на пляж на длинные выходные? – предложил он.

– Нет, – отвечал я, – я работаю, надо кое-что сделать.

– Но ведь завтра 4 июля, ты забыл? – удивился он.

Я объяснил:

– У меня дела, их надо закончить, а то мы останемся без денег.

Тут я почувствовал, что он меня жалеет…

И когда я ушел из Quantum, Бертон позвонил мне в числе первых.