Заколдованный замок. Сборник По Эдгар
На долину вскоре опустился тот особый молочный туман, который бывает только в пору индейского лета, и от этого все вокруг стало еще более смутным и неопределенным. Этот теплый туман был настолько плотным, что порой нельзя было различить очертания предметов даже в десяти ярдах. Долина была чрезвычайно извилиста, а поскольку солнце совершенно погрузилось в непроницаемую пелену, вскоре я потерял всякое представление о том, в какую сторону иду. Тем временем морфин оказал свое обычное действие: каждая мелочь в облике окружающего мира стала казаться мне важной и необыкновенно интересной. В трепете ветки ясеня, в оттенках стебельков травы, в очертаниях трилистника клевера, в жужжании шмеля, в сверкании росинки, в дыхании ветра, в свежих ароматах, доносившихся из леса, — во всем чувствовалась целая вселенная таинственных намеков, все давало пищу для пестрого хоровода причудливых и бессистемных мыслей.
Погруженный в них, я шел несколько часов подряд, а туман становился все гуще, и в конце концов мне пришлось двигаться на ощупь в самом буквальном смысле слова. И тут мною овладела болезненная тревога, дитя нервной нерешительности и робости. Я боялся сделать лишний шаг, опасаясь, что под моими ногами вот-вот разверзнется бездна. Вдобавок мне стали вспоминаться довольно странные истории, которые рассказывают об этих самых Крутых горах, в частности — о каких-то свирепых полудикарях, которые обитают в здешних рощах и пещерах. Тысячи неясных фантомов — еще более тягостных из-за своей неясности — тревожили мой дух и усугубляли овладевшую мной робость.
Внезапно мой слух поразил громкий барабанный бой.
Изумление мое, как вы сами понимаете, было безграничным. Эти горы никогда не слышали барабана. Даже если бы надо мною прогремела труба архангела, я и то удивился бы меньше. Однако вскоре мое недоумение и любопытство возросли многократно — раздалось оглушительное бряцание, точно кто-то совсем рядом встряхнул связку огромных ключей, и в следующее мгновение мимо меня с воплем пронесся полуобнаженный смуглый человек. Он был так близко от меня, что я почувствовал его горячее дыхание и ощутил запах его пота. В одной руке он держал странный инструмент, состоящий из множества железных колец, которые он энергично встряхивал на бегу. Не успел он скрыться в тумане, как следом, хрипло дыша, пробежал крупный зверь с оскаленной пастью и горящими глазами. Я не мог ошибиться — то была гиена!
Вид этого чудовища несколько развеял мои страхи, теперь я вполне убедился, что сплю, и попытался заставить себя очнуться. Я смело и решительно сделал несколько шагов. Протер глаза. Громко закричал. Ущипнул себя за щеку и запястье. А когда заметил маленький ручеек, присел на берегу, наклонился и ополоснул руки, смочил голову и лицо. Все это немного рассеяло смутные ощущения, угнетавшие меня. Я снова стал прежним человеком и твердо двинулся вперед по неизведанной тропе.
Наконец, утомленный ходьбой и тяжелой духотой, разлитой в воздухе, я присел под деревом, чтобы немного отдохнуть. Тем временем сквозь туман пробились бледные солнечные лучи, на траву легли пока еще прозрачные, но уже отчетливые тени деревьев. Я долго смотрел на эти тени, борясь с невольным изумлением. Их очертания буквально ошеломили меня. Я поднял глаза и взглянул вверх. Надо мной слегка покачивалась пальма!
Я вскочил, как ошпаренный, охваченный жутким волнением, ибо больше уже не мог убеждать себя, что вижу все это во сне. Я отлично сознавал, что вполне владею всеми своими чувствами, но теперь эти чувства распахнули передо мной целый мир новых и совершенно необычных ощущений. Жара в считанные минуты стала невыносимой. Ветер приносил все более странные и незнакомые запахи. До моих ушей донесся мерный плеск, словно неподалеку струила свои воды большая, но спокойная река, и к этому плеску примешивался хаотический гул множества человеческих голосов.
Пока я прислушивался, изумленный до последнего предела, короткий, но сильный порыв ветра, словно мановение волшебной палочки, унес в сторону завесу тумана.
Я увидел, что нахожусь у подножия высокой горы, а передо мной расстилается обширная равнина, по которой несет свои воды величественная река. На берегу стоял город восточного облика — вроде тех, о которых мы читаем в арабских сказках, но гораздо более своеобразный, чем какой-либо из них. Находясь высоко над городом, я мог видеть сверху каждый его уголок и закоулок, словно они были начерчены на плане. Бесчисленные улицы разбегались во всех направлениях, беспорядочно пересекая друг друга. Собственно говоря, это были даже не улицы, а узкие и длинные переулки, заполненные шумными толпами. Городские дома поражали своей причудливой живописностью. Повсюду балконы, галереи, минареты, храмы, святилища и круглые оконца с резными деревянными решетками. Множество многолюдных базаров привлекали покупателей бесконечным разнообразием товаров, представленных в неописуемом количестве. Там были шелка, муслины, сверкающие клинки, великолепные драгоценные камни и жемчуг, пряности и благовония. И повсюду взгляд натыкался на паланкины и носилки с закутанными в покрывала знатными женщинами, на слонов в расшитых золотом и шелком попонах, на безобразных каменных идолов, барабаны, знамена, гонги, копья, серебряные и позолоченные палицы стражников. И среди этих толп, среди всей этой суеты, по запутанному лабиринту улочек, в окружении сотен тысяч темнокожих и желтокожих людей в тюрбанах и свободно ниспадающих одеждах, бродили стада украшенных лентами храмовых быков и коров, а полчища грязных священных обезьян прыгали, лопотали и визжали на карнизах, на кровлях домов и в оконных нишах. От заполненных людьми улиц к берегу спускались широкие каменные лестницы, ведущие к местам омовений, а сама река, казалось, с трудом прокладывает себе путь между целыми флотилиями тяжело нагруженных судов, под которыми скрывалась от глаз поверхность воды. За городом тянулись ввысь рощи кокосовых и масличных пальм и других экзотических деревьев неслыханной высоты и толщины. Взгляд выхватывал среди зелени то рисовое поле, то крытую пальмовыми листьями крестьянскую хижину, небольшой водоем, одинокий храм, а то и стройную смуглую девушку, спускающуюся к берегу величавой реки с медным кувшином на голове.
Вы, конечно, скажете, что все это мне привиделось во сне. Но клянусь, что это не так. В том, что я видел, слышал и чувствовал, больше того — даже в том, что я думал тогда, не было ни одной из тех особенностей, которые присущи сну. Все было строго логично и неразрывно связано в отдельных частях. Вначале, усомнившись, не чудится ли мне все это, я использовал несколько различных проверок, и они убедили меня, что я бодрствую и сознание мое остается ясным. Ведь когда человеку снится сон, а во сне он подозревает, что все происходящее ему всего лишь снится, это подозрение обязательно находит подтверждение в том, что спящий вскоре просыпается. Если бы я сразу не заподозрил, как только это видение явилось передо мной, что оно может быть сном, тогда оно, несомненно, и оказалось бы сном и ничем другим. Но раз уж я заподозрил, что оно может быть сном, и всесторонняя проверка не подтвердила эти подозрения, то приходится считать его чем-то иным.
— Я полагаю, что в этом вы не ошиблись, — кивнул доктор Темплтон. — Но продолжайте: итак, вы встали и спустились в город.
— Да, я встал, — продолжал Бедлоу, удивленно взглянув на доктора, — как вы верно заметили, и спустился в город. По пути я оказался в огромной толпе, запрудившей все дороги и двигавшейся в одном направлении. Поведение этих людей свидетельствовало о крайней степени возбуждения. Внезапно, словно под действием какого-то непостижимого толчка извне, я проникся всепоглощающим личным интересом к тому, что происходило вокруг. Я почувствовал, что мне предстоит сыграть какую-то важную роль, хотя и не знал, в чем она может заключаться. Вместе с тем эта толпа внушала мне глубокую враждебность. Я поспешил отделиться от нее и добрался до города окольными путями.
В городе я обнаружил невероятное смятение и неразбериху. Небольшой отряд воинов в наполовину восточных, наполовину европейских одеждах, под командованием офицеров в мундирах, напоминающих британские, отражал натиск городской бедноты, многократно превосходящей их численностью. Я присоединился к защитникам города, взял оружие одного из убитых офицеров и вступил в бой, хотя и не знал, против кого. Тем не менее я сражался с той яростью, которую рождает лишь отчаяние. Однако вскоре нас начали теснить, и нам пришлось укрыться в здании, напоминавшем какой-то павильон. Там мы забаррикадировались и смогли перевести дух. В узкое оконце под самым сводом павильона я увидел, как многотысячная бушующая толпа окружила мраморный дворец, стоявший над самой рекой, и бросилась на приступ. Не прошло и нескольких минут, как в одном из окон этого дворца, выходивших к реке, появился некий человек в роскошных одеждах. Спустившись вниз с помощью связанных между собой тюрбанов своих приближенных, он ступил в спешно поданную ему лодку и переправился на противоположный берег реки.
В этот миг какое-то новое стремление овладело моей душой. Я обратился к своим новым товарищам с кратким, но энергичным призывом совершить внезапную вылазку. Покинув павильон, мы отчаянно врезались в окружавшую его толпу. Поначалу враги отступили, затем оправились, начали оказывать ожесточенное сопротивление, но мы снова начали их теснить. Тем временем мы оказались далеко в стороне от павильона, в лабиринте узких темных переулков. Верхние этажи домов почти смыкались над ними, сюда почти не проникал солнечный свет, а мостовые были покрыты смрадными нечистотами. Городская чернь окружила нас, грозя нам копьями и пуская тучи стрел со странными наконечниками, с виду напоминавшими лезвия малайских крисов[150] или тела извивающихся змей. Длинные и темные, эти наконечники завершались отравленным острием. Одна такая стрела впилась мне в правый висок. Я зашатался и упал, почувствовав мгновенную ужасную дурноту. Все мое тело свела судорога… из моей груди вырвался конвульсивный вздох… И я умер!
— Ну, а теперь-то вы наверняка не станете отрицать, что все это ваше приключение было сном, — с улыбкой заметил я. — Не собираетесь же вы утверждать, что мертвы?
Произнося эти слова, я, разумеется, ждал, что Бедлоу ответит мне какой-нибудь забавной шуткой, но, к моему удивлению, он замолчал, вздрогнул и страшно побледнел. Я взглянул на Темплтона. Доктор сидел, выпрямившись и словно окостенев, его зубы стучали, а глаза буквально выкатывались из орбит.
— Продолжайте! — наконец хрипло выдавил он, обращаясь к Бедлоу.
— В течение нескольких минут, — заговорил тот, — была только бездонная тьма, растворение в беспредельности и осознание себя мертвым. Затем мою душу сотряс внезапный толчок, подобный удару электрического тока. А с ним вернулись ощущения упругости и света, но свет этот я воспринимал не зрением, а чувствовал каким-то иным образом. Я мгновенно вознесся над землей, не обладая при этом никакой телесной сущностью — видимой, слышимой или осязаемой. Толпа моментально рассеялась, мятеж погас. В городе установилось относительное спокойствие. Внизу, прямо подо мной, лежало мое мертвое тело — из виска торчала стрела, голова страшно распухла, лицо посинело и вздулось. Но все это я, повторяю, только чувствовал, а не видел. Ничто больше меня не интересовало, даже мой собственный труп, казалось, больше не имел ко мне отношения. Воля моя испарилась, но что-то иное побуждало меня двигаться, и я полетел прочь от города, в точности следуя тем же путем, каким вошел в него.
Когда я опять оказался в том месте долины, где видел в тумане гиену, я снова испытал сильнейший толчок, словно от прикосновения к контактам гальванической батареи. Ко мне моментально вернулось ощущение весомости, воли, телесного бытия. Я снова стал самим собой. После этого я поспешно направился в сторону дома, однако все, что случилось со мной, не утратило живости и реальности. Даже теперь, в эту минуту, я не могу заставить себя поверить, что все это было необыкновенно ярким и убедительным сновидением.
— О нет! — с глубокой серьезностью произнес Темплтон. — Конечно же, вы правы, хотя и трудно подыскать иное наименование тому, что с вами произошло. Давайте удовлетворимся предположением, что наука о человеческой душе ныне стоит на пороге каких-то грандиозных открытий. Все остальное я могу с большей или меньшей точностью объяснить. Вот рисунок акварелью, который мне давным-давно следовало бы показать вам обоим. Но мне мешало некое странное чувство, какой-то необъяснимый ужас, охватывавший меня всякий раз, когда я собирался это сделать…
Мы оба взглянули на рисунок, который Темплтон нам протянул. В нем не было ничего необычайного, однако на Бедлоу он произвел сокрушительное впечатление — бедняга едва не потерял сознание. А ведь это был всего лишь акварельный портрет, воспроизводивший — с неподражаемой, надо сказать, точностью — его собственные весьма примечательные черты. Во всяком случае, так я решил, взглянув на эту миниатюру.
— А теперь, — важно произнес Темплтон, — взгляните на дату создания этой акварели. Видите — в левом нижнем углу стоит едва заметная цифра, написанная свинцовым карандашом: тысяча семьсот восемьдесят? Именно тогда был создан этот портрет. Он изображает моего покойного друга мистера Олдеба, с которым я близко сошелся в Калькутте в ту пору, когда генерал-губернатором Индии был Уоррен Гастингс. Мне было тогда всего двадцать лет. Когда я впервые увидел вас в Саратоге, мистер Бедлоу, ваше невероятное сходство с этим портретом заставило меня искать знакомства, а затем и дружбы с вами. Именно поэтому я принял ваше предложение, предоставившее мне возможность стать вашим постоянным спутником. Конечно, в этом сыграли свою роль воспоминания о покойном друге, но в большей степени — тревожное и пугающее любопытство, которое вы сами вызывали во мне. И вот вам подтверждение: только что, рассказывая нам о видении, явившемся вам в Крутых горах, вы с большой точностью описали индийский город Бенарес, стоящий на священной реке Ганг. Уличные беспорядки, стычки с толпой, гибель части отряда — все это реальные события, имевшие место во время восстания Чейт Сингха. Оно произошло в 1780 году, и тогда сам Уоррен Гастингс едва не простился с жизнью. Человек, спустившийся из окна дворца по веревке из связанных тюрбанов, как раз и был этот самый Чейт Сингх. В павильоне укрывались сипаи[151] и английские офицеры во главе с самим Гастингсом. Среди них был и я. Когда один из офицеров — он был моим самым близким другом — безрассудно отважился на вылазку, я приложил все силы, чтобы его отговорить, но безуспешно. В результате он пал в одном из переулков, пораженный отравленной стрелой бенгальского повстанца. Это и был мистер Олдеб… А вот эти записи — тут доктор достал тетрадь, несколько страниц которой были исписаны мелким почерком, и, очевидно, совсем недавно, — очень важное свидетельство. В те самые часы, когда вы грезили в долине в Крутых горах, здесь, дома, я заносил на бумагу все те события, которые вам виделись…
Примерно через неделю после этого разговора в одной из шарлоттсвилльских газет была опубликована заметка следующего содержания:
«Считаем своим долгом с глубоким прискорбием сообщить о кончине мистера Огастеса Бедло, джентльмена, чьи любезные манеры и многочисленные достоинства завоевали сердца обитателей Шарлоттсвилля. В последние годы мистер Бедло страдал тяжелой невралгией, приступы которой не раз грозили стать роковыми, однако этот недуг явился лишь косвенной причиной его смерти. Непосредственная же причина поистине необычайна. Во время прогулки по Крутым горам несколько дней назад покойный простудился, и у него началась лихорадка, сопровождавшаяся сильными приливами крови к голове. Пользовавший его доктор Темплтон решил прибегнуть к местному кровопусканию, и больному были поставлены пиявки на височную область. После чего больной скоропостижно скончался. Лишь дальнейшее расследование обстоятельств столь внезапной смерти показало, что в банку с медицинскими пиявками случайно попал ядовитый кровосос — водное животное, изредка встречающееся в стоячих водоемах в наших краях. Это отвратительное беспозвоночное присосалось к малой артерии на правом виске, впрыснув в кровь больного смертельную дозу яда, а его сходство с медицинской пиявкой привело к тому, что ошибка была обнаружена слишком поздно.
Редакция напоминает, что ядовитый кровосос отличается от медицинской пиявки совершенно черной окраской, а главное, особой манерой плавать, напоминающей движения ползущей змеи».
Беседуя с редактором шарлоттсвилльской газеты об этом необыкновенном происшествии, я, к слову сказать, спросил, почему фамилия покойного указана в заметке как «Бедло».
— Полагаю, — заметил я, — у вас были какие-то основания для такого написания, хотя мне всегда казалось, что в действительности этого несчастного джентльмена зовут Бедлоу.
— Основания? — пожал плечами редактор. — Да нет, это обычная типографская опечатка. Разумеется, фамилия покойного пишется с «у» в конце — Бедлоу, и я ни разу в жизни не встречал иного написания.
«В таком случае, — пробормотал я, уже направляясь к двери, — остается только признать, что правда порой бывает куда более странной, чем самый затейливый вымысел: ведь «Бедлоу» без «у» — это же «Олдеб», только прочитанный наоборот! И этот человек пытается убедить меня, что здесь имела место обычная опечатка?»
Перевод К. Бальмонта
Черный кот
История, о которой я собираюсь поведать, совершенно чудовищна и в то же время очень проста. Я не жду, что кто-то поверит, будто такое могло случиться, и не прошу об этом. С моей стороны было бы истинным безумием ожидать доверия, ибо мой собственный разум отказывается верить свидетельствам чувств. И все же я не безумен… и уж точно то, что произошло, мне не приснилось. Но завтра я умру и сегодня я хочу облегчить душу. Моя цель — в простых словах, кратко и без комментариев поведать миру о череде самых обычных событий, произошедших у меня дома. О череде событий, которые вселили в меня страх… заставили страдать… привели к гибели. Но я не стану пытаться объяснить, что произошло, ибо для меня то, что было, — неизъяснимый ужас… хотя многим это покажется не столько страшным, сколько baroque[152]. Когда-нибудь, возможно, сыщется интеллект, который лишит пережитое мною иллюзий… какой-нибудь более сдержанный, более логический и гораздо менее возбудимый разум, чем мой, разум, который в тех обстоятельствах, о которых я вспоминаю с трепетом, увидит всего лишь обычную череду естественных причин и следствий.
С малых лет я отличался восприимчивостью и добротой. Мое мягкосердие было столь очевидно, что я даже превратился в своего рода посмешище для друзей. Особенно я любил животных, и благодаря потакавшим мне родителям у меня всегда были домашние любимцы, с которыми я проводил почти все время, и для меня не было большего удовольствия, чем кормить их и играть с ними. Эта особенность характера росла вместе со мной, и когда я повзрослел, животные стали для меня одним из главных источников удовольствия. Тем, кто знает, что такое любовь преданной и умной собаки, не нужно объяснять, какую радость это может приносить. В бескорыстной и самоотверженной любви зверя есть что-то такое, что не может не волновать сердце того, кто имел возможность познать жалкую дружбу и призрачную привязанность, существующие между людьми.
Женился я рано и был рад узнать, что моя супруга разделяет мое увлечение. Видя, насколько для меня важно иметь домашнего любимца, она постоянно приносила в дом разных животных. У нас были птицы, золотая рыбка, породистый пес, кролики, обезьянка и кот.
Последний был большим и удивительно красивым животным, полностью черным и невероятно умным. Что касается его ума, то жена моя, хоть суеверностью и не отличалась, не раз вспоминала о старом поверье, будто каждая черная кошка — это принявшая облик животного ведьма. Не то чтобы она когда-либо относилась к этому серьезно, и я привожу эту подробность лишь потому, что сейчас есть повод об этом вспомнить.
Плутон (так звали кота) был моим любимцем. С ним я проводил больше всего времени. Только я кормил его, и он всегда сопровождал меня, когда я ходил по дому. Более того, мне даже стоило больших трудов не давать ему следовать за мной, когда я выходил на улицу.
Эта дружба продлилась несколько лет, но за это время мой характер и нрав полностью переменились, и перемена была недоброй, причиной чему стало (хоть мне и стыдно это признавать) неумеренное пристрастие к спиртному. С каждым днем я становился все мрачнее, все раздражительнее, меня все меньше беспокоили чувства других. Я стал позволять себе несдержанные высказывания в адрес жены. Со временем дошло даже до рукоприкладства. Питомцы мои, естественно, не могли не чувствовать, что со мной происходит. Я не только забросил их, но даже стал поднимать на них руку. Только к Плутону я сохранил уважение, не позволявшее мне обижать его, как я не моргнув глазом обижал кроликов, обезьянку и даже собаку, когда те случайно попадались мне на пути или ласкались. Но болезнь моя захватывала меня все сильнее (есть ли болезнь страшнее алкоголизма!), и теперь даже Плутон, который к тому времени уже начал стареть и сделался несколько капризен, даже Плутон начал страдать от моего испортившегося характера.
Однажды ночью, когда я сильно выпивший вернулся домой после очередной «вылазки» в город, мне показалось, что кот избегает меня. Все же я поймал его, и он, боясь, что я причиню ему боль, слегка укусил меня за руку. И тогда в меня будто вселился демон. Я перестал быть самим собой. Истинная душа моя в один миг покинула тело, и дьявольская злоба, подогреваемая выпитым джином, овладела мною. Я достал из кармана жилета перочинный нож, раскрыл его, взял несчастное животное за горло и вырезал ему один глаз. Когда я вспоминаю об этом чудовищном поступке, я сгораю от стыда, меня трясет и бросает в жар.
Наутро, когда разум вернулся ко мне, когда сон выветрил из моей головы винные пары ночной попойки, вспомнив о своем злодеянии, я испытал чувство, похожее одновременно на ужас и на раскаяние, но даже это чувство было слабым и каким-то смутным. Душа моя осталась холодна. Я снова взялся за бутылку и вскоре утопил в вине все воспоминания об этом поступке.
Со временем кот медленно пошел на поправку. Пустая глазница, правда, выглядела ужасно, но боли он, похоже, уже не испытывал. Он, как и раньше, разгуливал по всему дому, но, о чем нетрудно догадаться, едва заметив меня, тут же убегал в страхе. Какая-то частица прежнего меня еще сохранилась в моем сердце, поэтому очевидная неприязнь, которую теперь испытывало ко мне существо, раньше меня так любившее, поначалу очень печалила меня, но вскоре это чувство уступило место раздражению. А потом, словно в подтверждение моего окончательного упадка, мною овладел дух противоречия. Философы не задумываются над этим понятием. Но ничто не заставит меня усомниться в том, что дух этот является одним из главных побуждающих начал в человеческом сердце… одним из неотделимых первичных качеств или чувств, которые превращают человека в то, что он есть. Кто не совершал тысячу злых или глупых поступков только лишь потому, что знал: так поступать не следует? Разве не заложено в нас неискоренимое желание вопреки здравому разуму нарушать то, что зовется «Законом» по той единственной причине, что мы его считаем таковым? Я повторю еще раз, пробуждение духа противоречия ознаменовало мое окончательное падение. Это был тот непостижимый душевный порыв «сделать хуже самому себе», совершить насилие над собственной природой… сотворить зло ради самого зла, который заставил меня продолжить и в конечном итоге довести до конца издевательство над безобидным животным. Однажды утром я хладнокровно накинул ему на шею петлю и повесил на ветке дерева… Когда я это делал, слезы текли у меня по щекам, сердце разрывалось на части… Я повесил его, так как знал, что он любил меня, и так как чувствовал, что он не дал мне ни единого повода так поступить с ним… Я повесил его, поскольку знал, что, делая это, я совершаю грех, страшный грех, который заставит, если такое вообще возможно, отвернуться от моей бессмертной души даже самого всемилостивого, самого страшного Бога.
Ночью того дня, когда был совершен этот жестокий поступок, меня разбудили крики о пожаре. Полог моей кровати был охвачен пламенем. Горел весь дом. Мне, моей жене и слуге лишь каким-то чудом удалось спастись от огня, но разрушение было полным. Погибло все, что у меня было, и с тех пор меня не покидало отчаяние.
Я не настолько слабодушен, чтобы усмотреть причину и следствие в своем злодеянии и случившейся беде. Но я излагаю факты в их последовательности и не хочу, чтобы из этой цепочки выпало хотя бы одно звено. На следующий день после пожара я пришел на руины. Все стены дома, кроме одной, рухнули. Осталась стоять лишь одна из внутренних стен между комнатами, изголовьем к которой стояла моя кровать. Штукатурка на ней большей частью выдержала воздействие огня. Я приписал этот факт тому, что недавно эту стену чинили и штукатурка была еще свежей. У этой стены собралась довольно большая группа людей, которые, похоже, очень внимательно и с особым интересом рассматривали какую-то ее отдельную часть. Восклицания «Странно!», «Необычно!» и другие, подобные им, пробудили во мне любопытство. Я подошел к толпе и увидел на белой поверхности стены изображение огромного кота, которое, словно bas-relief[153], въелось в штукатурку. Изображение было в самом деле поразительно достоверным. На шее животного четко просматривалась веревка.
Едва я узрел этот призрак (а другим словом я не могу это назвать), необычайное удивление и ужас охватили меня. Но позже разум пришел мне на помощь. Я вспомнил, что кот был повешен в саду, примыкающем непосредственно к дому. Как только началась вызванная пожаром суматоха, в этом саду собралось множество людей, из которых кто-то, должно быть, перерезал веревку и бросил животное в открытое окно моей комнаты. Возможно, это было сделано для того, чтобы разбудить меня. При падении остальные стены могли впечатать жертву моей жестокости в свежую штукатурку. Содержащаяся в ней известь вместе с огнем и аммиаком, выделяемым мертвым телом, и привели отпечаток в тот вид, в котором я его увидел.
Объяснив подобным образом этот удивительный факт, я успокоил свой разум (но не совесть), и все же это произвело на меня очень большое впечатление. Несколько месяцев меня преследовал призрак этого кота, и я снова испытал некое смутное чувство, которое было похоже на раскаяние, но не им являлось. Я дошел до того, что пожалел о том, что лишился этого кота, и в грязных притонах, где проводил теперь все больше времени, стал подыскивать другое животное того же вида и сходной наружности, которое могло бы занять его место.
Однажды вечером, когда, доведя себя почти до беспамятства, я сидел в пивной более чем сомнительной репутации, мое внимание неожиданно привлек какой-то черный предмет, лежащий на огромной бочке то ли джина, то ли рома, которая была главным предметом мебели в этом помещении. Я уже несколько минут смотрел на эту бочку и сильно удивился, что не заметил лежащего на ней предмета раньше. Я подошел и прикоснулся к нему рукой. Это был кот… огромный черный кот, не меньше Плутона и очень на него похожий, с одним лишь различием. У Плутона на всем теле не было ни одной белой шерстинки, а у этого кота было большое, хотя и нечеткое белое пятно почти во всю грудь. Как только я прикоснулся к нему, он сразу встал, громко заурчал и потерся о мои пальцы. Похоже, ему было приятно, что я обратил на него внимание. Это было именно то, что я искал, поэтому я тут же предложил хозяину заведения купить животное, но он ответил, что это кот не его, он о нем ничего не знает и никогда раньше не видел.
Я еще немного погладил его, а когда собрался уходить, животное явно вознамерилось составить мне компанию. Я позволил ему следовать за мной, и, пока мы шли домой, я время от времени наклонялся и ласкал его. Дома он освоился сразу и быстро стал любимцем моей жены.
Я же вскоре почувствовал, что во мне растет неприязнь к этому существу, хотя ожидал отнюдь не этого. Не знаю, как или почему, но его явная любовь ко мне сделалась мне противна и скоро начала сильно раздражать. Мало-помалу ощущение отвращения и раздражения переросло в злость и ненависть. Я стал избегать кота, но некоторое чувство вины и воспоминания о своем прошлом жестоком поступке удерживали меня от того, чтобы обижать его. Несколько недель я его не бил и вообще не прикасался к нему, но постепенно, очень постепенно, его вид стал вызывать у меня непередаваемое отвращение. Я избегал его навязчивого присутствия, бежал от него, как от дыхания чумы.
Одной из причин, по которой я возненавидел кота еще больше, несомненно, стало то, что на следующее утро после того, как я привел его к себе домой, выяснилось, что у него, как и у Плутона, нет одного глаза. Впрочем, это обстоятельство сделало его только дороже для моей жены, которая, как я уже говорил, была в большой степени наделена той душевной добротой, которая когда-то была моей главной отличительной чертой и благодаря которой раньше я столько раз испытывал простую и чистую радость.
Но похоже, что по мере того, как росло мое отвращение к этому коту, его привязанность ко мне только усиливалась. Он не отступал от меня ни на шаг, с упрямством, которое трудно описать, следовал за мной буквально повсюду. Если я садился, он забирался под стул или запрыгивал мне на колени и начинал тошнотворно ластиться. Если я вставал, чтобы пойти на прогулку, он путался у меня под ногами, из-за чего я чуть не падал, а то и впивался длинными острыми когтями в одежду и вскарабкивался по ней мне на грудь. В такие минуты, хоть меня и терзало жгучее желание уничтожить его одним ударом, я не делал этого, частично из-за воспоминания о своем прошлом преступлении, но в основном — лучше признаться в этом сразу, — потому что я жутко боялся этого создания.
Страх мой не был боязнью какого-то определенного несчастья… хотя как иначе его определить, я не знаю. Мне почти стыдно признаться… да, даже здесь, в тюремной камере, я почти испытываю стыд, говоря о том, что страх и ужас, внушаемые мне этим животным, были приумножены одной из самых незначительных химер, которые можно себе представить. Жена не раз указывала мне на белую отметину на груди кота, о которой я упоминал и которая была единственным видимым различием между этим странным существом и тем, которое я погубил. Читатель помнит, что пятно это хоть и было большим, имело неопределенную форму, однако постепенно, настолько незаметно, что долгое время разум мой отказывался верить в то, что это не игра воображения, тем не менее через какое-то время пятно это оформилось в четкий контур. Теперь по форме оно было неотличимо от предмета, название которого заставляет меня содрогнуться — и за одно это я больше всего ненавидел, боялся его и избавился бы от этого чудовища, если бы осмелился — теперь это было изображение отвратительной… жуткой вещи… теперь на груди кота было отчетливо видно изображение ВИСЕЛИЦЫ! Мрачного и жуткого орудия ужаса и преступления… устройства, несущего агонию и смерть!
Отныне жизнь моя превратилась в муку, невыносимее самых страшных страданий, кои когда-либо испытывал смертный. Жалкая тварь, собрата которой я уничтожил с презрением, тварь эта причинила мне — мне, человеку, сотворенному по образу и подобию Всевышнего, столько неизъяснимого горя! Увы, с тех пор ни днем, ни ночью я не испытывал покоя, я навсегда утратил это благословение. Днем это существо ни на миг не оставляло меня, а по ночам, пробуждаясь ежечасно от мучавших меня нестерпимых кошмаров, я ощущал его жаркое дыхание у себя на лице и чувствовал огромный вес тела — воплощенный ужас, который сбросить с себя я был не в силах, — я чувствовал огромный вес тела, возлежащего на моем сердце!
Под тяжестью подобных адовых мучений ничтожные остатки добра, которые еще оставались у меня в душе, умерли. Злые помыслы, самые темные и отвратительные думы стали моими единственными спутниками. Привычная для меня угрюмость обернулась ненавистью ко всему и ко всем; и самой частой и самой безропотной жертвой моих многочисленных и внезапных приступов безотчетной ярости, которым я слепо поддавался, увы, была моя несчастная жена.
Однажды по какой-то хозяйственной надобности она спустилась вместе со мной в подвал старого здания, в котором нужда вынудила нас ютиться. На ступеньках крутой лестницы меня догнал кот и стал крутиться под ногами, из-за чего я едва не свалился вниз. Это привело меня в бешенство. Не помня себя и позабыв тот детский страх, который до сих пор сдерживал меня, я схватил топор и замахнулся. Удар, конечно же, стал бы для животного смертельным, если бы достиг цели, но мою руку остановила жена. Ее вмешательство привело меня в какое-то адское исступление. Я выдернул руку и вонзил топор ей в голову. Она упала, не издав ни звука.
Совершив это жуткое убийство, я тотчас стал думать, как избавиться от тела. Понятно было, что ни днем, ни ночью вынести его из дома я не мог, потому что в любое время меня могли увидеть соседи. Разные мысли приходили мне в голову. Поначалу я думал изрубить тело на куски и сжечь. Потом подумал было закопать его в подвале. Затем я решил бросить труп в колодец во дворе. Еще у меня возник план запаковать его в коробку, оформить как посылку и вызвать носильщика, который вынес бы его из дома. Наконец я остановился на том, что показалось мне гораздо лучшей идеей, чем все остальные. Я вознамерился замуровать его в стенах подвала, как это делали средневековые монахи со своими жертвами.
Для подобной цели подвал подходил как нельзя лучше. Стены в нем были шаткие, и совсем недавно их покрыли грубой штукатуркой, которая еще не успела высохнуть из-за влажности воздуха. Более того, в одной из стен имелась ниша: раньше там, должно быть, находилось нечто вроде фальшивого дымохода или очага, но сейчас это место было заложено и ничем не отличалось от остальных стен подвала. Я не сомневался, что смогу легко разобрать кладку, поместить туда труп и снова заложить стену так, что никто не заметит ничего подозрительного. И в своих расчетах я не ошибся. Вооружившись ломом, я легко разобрал кирпичи, потом аккуратно поместил в нишу тело, прислонил его к внутренней стене и подпер его в таком положении. Выстроить стену так, как она выглядела раньше, было нетрудно. Соблюдая всяческие предосторожности, я принес в подвал известку, песок и паклю, приготовил штукатурку, неотличимую от прежней, и замазал ею новую кладку. Закончив, я остался доволен своей работой. Ничто во внешнем виде стены не указывало на то, что ее недавно разбирали. Строительный мусор на полу я тщательно убрал. Осмотревшись вокруг, я в полном восторге сказал себе: «Ну вот, по крайней мере, мой труд не пропал даром».
Следующим моим делом было найти создание, ставшее причиной стольких бед, потому что наконец я решил казнить его. Если бы в тот миг кот попался мне под руку, участь его была бы определена, но, похоже, коварное животное, испугавшись моего припадка ярости, спряталось. Невозможно описать и даже представить, какое благословенное облегчение принесло мне отсутствие этой мерзкой твари. Ночью кот не пришел, так что, по крайней мере, один раз со дня его появления в моем доме я получил возможность выспаться. Сон был глубоким и спокойным, даже несмотря на тяжесть убийства на душе!
Прошел еще день, за ним еще один, а мой мучитель так и не появлялся. Я снова начал дышать свободно. Чудовище в страхе навсегда покинуло мой дом! Больше я его не увижу! Радость моя не знала границ. Чувство вины за совершенный поступок почти не тревожило меня. Кое-кто меня спрашивал, куда запропастилась моя супруга, но я заранее приготовил ответы, так что отделаться от любопытствующих было нетрудно. Дом даже подвергся обыску, но, разумеется, ничего найдено не было. Я не сомневался, что в будущем меня ждет полное благоденствие. На четвертый день после убийства ко мне неожиданно нагрянула полиция. Они еще раз тщательно осмотрели весь дом и прилегающий участок. Впрочем, полностью уверенный в том, что труп спрятан надежно, я не чувствовал ни малейшего смущения. По настоянию офицеров во время обыска я держался рядом с ними. Они осмотрели каждый уголок, каждую нишу. Наконец в третий или четвертый раз они спустились в подвал. Я пошел с ними, и на моем лице не дрогнул ни один мускул. Мое сердце билось спокойно, как у спящего праведника. Сложив руки на груди, я неторопливо прохаживался по подвалу. Полностью удовлетворившись, офицеры приготовились уходить. Радость, которую я ощущал на сердце, была слишком сильна, чтобы я мог ее сдержать. Для полноты торжества меня так и подмывало что-нибудь сказать, чтобы их уверенность в моей невиновности удвоилась.
— Господа, — когда офицеры стали подниматься по лестнице, произнес наконец я, — я рад, что сумел развеять ваши подозрения. Желаю вам всего наилучшего, будьте здоровы и чуточку повежливее. Кстати, господа… а дом у меня очень надежный, — испытывая непреодолимое желание произнести что-нибудь непринужденным тоном, я почти не задумывался над тем, что говорю. — Я бы даже сказал, изумительно надежный. Эти стены… Вы торопитесь, господа? Эти стены строились на совесть…
И тут, опьяненный бравадой, я с силой постучал тростью по той самой кладке, за которой стоял замурованный труп моей жены.
Да защитит меня Господь от клыков врага рода человеческого! Едва звук удара стих, из глубины склепа мне ответил голос. Плач… Поначалу приглушенный и прерывистый, как нытье ребенка, он быстро превратился в один долгий, громкий, непрекращающийся вопль… совершенно нечеловеческий и жуткий. Пронзительный, исполненный не то безраздельного ужаса, не то безудержного ликования, визг, который мог исходить только из преисподней… Вой, который могут исторгнуть лишь глотки проклятых, обреченных на вечные мучения, и демонов, упивающихся их страданиями.
Глупо говорить, что я почувствовал в тот миг. Покачнувшись, я отпрянул и вжался в противоположную стену. На какой-то миг люди на лестнице замерли, охваченные безотчетным страхом. А в следующее мгновение дюжина крепких рук навалилась на свежую кладку. Стена рухнула, и взору полицейских во весь рост предстал труп, уже сильно разложившийся и весь покрытый запекшейся кровью. На голове его, разинув красную пасть и сверкая единственным глазом, восседало адское создание, чьи происки подтолкнули меня к убийству и чей предательский голос отправил меня в руки палача. Я замуровал чудовище в склеп вместе с телом!
Перевод В. Михалюка
Золотой жук
Смотрите! Смотрите! Он пляшет, как безумный! Его укусил тарантул!
Все не правы[154]
Много лет назад я познакомился с неким мистером Вильямом Леграном. Он происходил из древнего рода гугенотов и был богат, но несколько случившихся подряд несчастий ввергли его в нужду. Чтобы отделаться от тягостных воспоминаний о своих бедах, он покинул Новый Орлеан, город своих предков, и переехал в Южную Каролину, на остров Салливана, где поселился недалеко от Чарлстона. Остров этот весьма необычен — три мили сплошного морского песка, отделенные от Большой земли почти невидимым проливом, похожим на вязкое болото из ила и грязи, в густых зарослях тростника, где обитает множество водяных курочек. Ширина этого клочка суши нигде не превышает четверти мили. Понятно, что растительность на нем очень скудная, большей частью карликовая. На всем острове нет ни одного высокого дерева. На западной оконечности острова, где вокруг форта Моултри разбросано несколько жалких каркасных домов, в которых летом городские жители спасаются от пыли и лихорадки, правда, можно найти чахлые заросли пальметто[155]. Но в целом остров, за исключением этой западной точки и белого контура жесткого песка на побережье, покрыт густым миртовым подлеском, столь ценимым английскими садоводами. Эти кусты часто достигают пятнадцати — двадцати футов и образуют почти непроходимые заросли, источающие густой удушливый аромат.
В самом сердце этих зарослей, недалеко от восточного края острова, Легран построил небольшую хижину, где он и жил, когда я совершенно случайно впервые повстречался с ним. Знакомство наше вскоре переросло в дружбу, поскольку отшельник этот вызывал во мне огромный интерес и уважение. Он выглядел человеком хорошо образованным и наделенным необычайно острым умом, зараженным, правда, мизантропией. К тому же он был подвержен резким переменам настроения: то его охватывали приступы необузданного воодушевления, то он впадал в меланхолию. Легран обладал немалым количеством книг, но редко к ним обращался. Главными его развлечениями были ружейная охота и рыбалка либо прогулки вдоль берега или в зарослях мирта, целью которых был поиск раковин или редких видов насекомых. Надо сказать, что его энтомологической коллекции позавидовал бы даже Сваммердам[156]. В этих своеобразных экспедициях его обычно сопровождал старый негр по имени Юпитер, бывший раб, освобожденный еще до того, как на семью его хозяина обрушились неудачи. Ни посулы, ни угрозы тем не менее не смогли заставить негра отказаться от того, что он считал своим правом всюду следовать за «масса Виллом» и заботиться о нем. Нельзя исключать того, что родственники Леграна, сомневаясь в его психической уравновешенности, умудрились каким-то образом специально внушить Юпитеру подобное упрямство с тем, чтобы скиталец не оставался без опеки.
Зимы на широтах острова Салливана редко бывают суровыми, осенью зажженный камин считается редкостью. Однако примерно в середине октября 18… года выдался необычно холодный день. Перед самым закатом я пробился через заросли вечнозеленых растений к хижине своего друга, которого последний раз навещал несколько недель назад — дело в том, что я жил в Чарлстоне, в девяти милях от острова, и в те времена добраться туда было несравненно тяжелее, чем в наши дни. Оказавшись у двери, я постучал, как было условлено, и, не услышав ответа, взял ключ, спрятанный в известном мне месте, открыл дверь и вошел. В очаге полыхал огонь. Это было необычно, но вполне уместно. Сбросив пальто, я сел в кресло рядом с камином, в котором потрескивали поленья, и стал терпеливо дожидаться возвращения хозяев.
Вернулись они затемно и очень мне обрадовались. Юпитер, улыбаясь во весь рот, бросился готовить на ужин водяных курочек. Легран пребывал в состоянии воодушевления. Он обнаружил еще неведомого науке двустворчатого моллюска, к тому же ему посчастливилось с помощью Юпитера изловить какого-то жука, скарабея, как он считал, тоже доселе неизвестного вида. Правда, по поводу последнего он хотел завтра услышать мое мнение.
— Почему же не сегодня? — поинтересовался я, потирая протянутые к огню руки и в душе проклиная все скарабеево племя.
— Эх, если б я знал, что вы здесь! — воскликнул Легран. — Но я вас так давно не видел, мог ли я предположить, что вы решите навестить меня именно сегодня вечером? По пути домой я встретил лейтенанта Дж. из форта и совершил непростительную глупость: отдал ему жука на время, так что до завтра вам никак не удастся его увидеть. Переночуйте у меня, а на рассвете я пошлю за ним Юпа. Может ли что-нибудь быть прекраснее?
— Вы о чем? О рассвете?
— Что за вздор? Нет, конечно. О жуке. Он золотого цвета и сверкает, как бриллиант… Размером с большой орех гикори… На спинке на одной стороне — два черных пятнышка, а на другой — еще одно, немного вытянутое. Усики и голова у него…
— Да нет в нем олова, говорю вам, масса Вилл, — вмешался в разговор Юпитер. — Золотой это жук, весь как есть из чистого золота! И внутри и снаружи, кроме крылышек… Я такого тяжеленного жука в жизни не видывал.
— Хорошо, хорошо, Юп, пусть будет золотой, — ответил Легран, как показалось мне, несколько серьезнее, чем можно было ожидать в подобной ситуации. — Что, из-за этого мы должны есть пригоревшую птицу? Цвет у него, — он снова повернулся ко мне, — в самом деле такой, что можно поверить Юпитеру. Видели бы вы, каким металлическим блеском сверкают его надкрылья… Но вы сами сможете завтра в этом убедиться. А пока я могу нарисовать вам, как он выглядит.
С этими словами он уселся за небольшой стол, на котором лежало перо, стояла чернильница, но не было бумаги. Легран заглянул в ящик.
— Ладно, — сказал он, не найдя бумаги и там, — воспользуемся этим. — И вынул из кармана жилета какой-то очень грязный листок бумаги, на котором стал делать пером грубый набросок.
Пока он этим занимался, я продолжать сидеть у огня, поскольку все еще не согрелся. Когда рисунок был закончен, он, не вставая, передал его мне. Как только я взял его в руки, раздалось громкое рычание, а потом кто-то стал царапаться в дверь. Когда Юпитер открыл ее, в хижину ворвался огромный ньюфаундленд Леграна, который тут же устремился ко мне, положил лапы мне на плечи и принялся ласкаться — вспомнил, наверное, как я играл с ним, когда приходил раньше. Наконец отделавшись от него, я взглянул на бумагу и, честно говоря, изрядно удивился, увидев то, что изобразил на ней мой друг.
— Хм! — произнес я после того, как несколько минут рассматривал рисунок. — Надо признать, довольно странный жук. Никогда раньше такого не видел. Если бы я не знал, что это жук, я бы решил, что вы нарисовали череп или мертвую голову.
— Мертвую голову! — повторил Легран. — Да… Действительно… На бумаге некоторое сходство несомненно есть. Верхние два пятнышка похожи на глазницы, да? А длинное нижнее — это рот… Да и общий контур тела овальный.
— Возможно, — сказал я. — Но, Легран, боюсь, дело просто в том, что вы — неважный художник. Думаю, мне нужно увидеть ваше открытие своими глазами.
— Право, не знаю, — сказал он, несколько уязвленный моим замечанием. — Я всегда рисовал довольно сносно… По крайней мере, должен рисовать сносно, потому что у меня были прекрасные учителя. Да и болваном себя тоже, знаете ли, никогда не считал.
— Но, дорогой мой, в таком случае вы, очевидно, просто шутите! — воскликнул я. — Ну посмотрите сами, это же вылитый череп, как представляют этот предмет простые люди, не особо сведущие в физиологии… Если ваш жук в самом деле имеет такой вид, то это самый странный жук из всех существующих в природе. Представьте только, как на него должны смотреть суеверные люди! Вам нужно назвать своего жука Scarabaeus caput hominis[157] или как-нибудь в этом роде. В естествознании есть множество похожих названий. Но где же усики, о которых вы говорили?
— Усики? — горячо воскликнул Легран, которого этот разговор, похоже, расстроил. — Неужели вы их не видите? Я нарисовал их точно так, как они выглядят, и, по-моему, этого должно быть вполне достаточно.
— Ну, знаете… — ответил я. — Может быть, вы их и рисовали, но я тем не менее их не вижу. — И я передал ему рисунок без дальнейших комментариев, поскольку не хотел продолжать его огорчать. По правде говоря, меня очень удивило, что разговор наш принял такой оборот. Его дурное настроение озадачило меня… А что касается рисунка, у жука на нем в самом деле не было никаких усиков, и он действительно очертаниями чрезвычайно напоминал обычный череп.
Легран с раздражением взял у меня листок и в сердцах хотел скомкать его и бросить в огонь, но случайно что-то в рисунке привлекло его внимание. Мгновенно лицо его сделалось красным, как вареный рак, а в следующую секунду жутко побледнело. Не вставая с места, он несколько минут сосредоточенно рассматривал рисунок, потом поднялся, взял со стола свечку и уселся на матросский сундучок, стоявший в дальнем углу. Там он еще раз подверг внимательному осмотру бумагу, поворачивая ее во все стороны, крутил и так и этак, за все это время не проронив ни звука. Меня, признаться, сильно удивило подобное поведение, однако, не желая обострять нарастающую раздражительность друга, я посчитал за лучшее воздержаться от каких-либо замечаний и тоже молчал. Наконец он достал из кармана бумажник, аккуратно положил в него листок и спрятал в ящик письменного стола, который запер на ключ. Теперь он держался значительно сдержаннее, но от былой радости не осталось и следа. Впрочем, он был скорее задумчив, чем мрачен, и в течение вечера все больше и больше уходил в себя, как я ни старался вернуть его в прежнее расположение духа. Сначала я собирался остаться на ночь в хижине, как много раз прежде, но, видя настроение своего друга, решил все же покинуть его. Он не стал настаивать на том, чтобы я остался, но на прощание пожал мне руку крепче обычного.
С того дня прошло около месяца (в течение которого я не встречался с Леграном и ничего не слышал о нем), когда ко мне в Чарлстон наведался Юпитер. Никогда я не видел доброго старого негра в таком подавленном настроении и решил, что с моим другом стряслась какая-то беда.
— Слушай, Юп, — сказал я, — что случилось на этот раз? Как твой хозяин?
— О, правду вам скажу, масса, совсем не хорошо.
— Нехорошо! Ай-я-яй! На что же он жалуется?
— То-то и оно… Он ни на что не жалуется… Но ему совсем-совсем худо.
— Совсем худо? Юпитер, что же ты сразу не сказал? Он что, прикован к постели? Не может встать?
— Нет, куда там!.. Совсем наоборот… В том-то и дело… Ох, волнуюсь я за бедного масса Вилла.
— Юпитер, я не понимаю, о чем ты. Говоришь, твоему хозяину совсем плохо. Он не сказал тебе, что его беспокоит?
— Я и сам не знаю, что и думать… Масса Вилл не говорит Юпу, что с ним… Да только почему он все время ходит, уткнувшись носом в землю, плечи у него вверх торчат, сам белый, как гусь? И еще считает все время…
— Что делает?
— Считает, цифры какие-то пишет на доске грифельной… Да такие чудные, что я сроду таких не видал. Ох, страшно мне! Боюсь я за него, как бы с нервами у него ничего не приключилось. Недавно, пока я спал, когда еще даже солнце не встало, он сбежал и пропадал весь день! Я решил: вернется — ну и задам же я ему трепку! Уже и палку приготовил, чтоб проучить как следует. Да только дурак старый Юп! Не решился я этого сделать… Он такой несчастный тогда пришел…
— Что?.. А-а-а… Ну да! Но не думаю я, что тебе нужно так уж строго с несчастным парнем… Не бей его, Юпитер… Он не перенесет этого… Но неужели ты не знаешь, что вызвало эту болезнь или, вернее сказать, подобную перемену в поведении? Может быть, с тех пор как я в последний раз был у вас, что-нибудь случилось?
— Нет, масса, ничего такого с тех пор не случилось… Боюсь я, что все как раз в тот самый день и началось… Ну, когда вы приходили.
— Что ты имеешь в виду?
— Да как же, жука того, чтоб ему…
— Что?
— Жука… Говорю вам, масса Вилла этот жук золотой в голову укусил…
— И что же тебя, Юпитер, привело к такой мысли, интересно было бы узнать.
— Вот-вот, лапы, да с когтями, масса, и еще пасть его. Никогда раньше Юпитер не видел таких жуков… Он бросается на все и кусает все, что к нему ни приближается. Масса Вилл поймать-то быстро его поймал, да только тут же и выронил… Говорю вам, тогда-то жук и укусил его. Мне пасть его сразу не понравилась, я даже прикасаться к нему не захотел, поймал его бумажкой, которую там рядом нашел. Завернул его в нее и кусок в пасть ему засунул. Так и было!
— И ты думаешь, что тогда твоего хозяина укусил жук и от этого укуса он заболел, верно?
— Ничего я не думаю… Я знаю. Если б золотой жук не укусил его, стало бы золото ему сниться всю ночь? Слышал я про этих жуков.
— Но откуда тебе известно, что ему снится золото?
— Откуда известно? Да он разговаривает во сне и все про него твердит…
— Что ж, Юп, возможно, ты и прав. Но чем все-таки я обязан твоему визиту?
— Что-что, масса?
— Мистер Легран просил мне что-то передать?
— Нет, масса. Я письмо принес.
И Юпитер вручил мне следующую записку:
«Дорогой…
Что же Вы так долго не заходите? Надеюсь, Вы не обиделись на небольшую brusquerie[158] с моей стороны во время нашей последней встречи? Нет, конечно же нет. С тех пор как мы в последний раз виделись, у меня появилась серьезная причина для беспокойства. Мне нужно кое-что Вам сказать, хотя я даже не представляю, как говорить об этом, и даже не уверен, стоит ли это делать.
На днях мне немного нездоровилось, к тому же бедный старик Юп невыносимо досаждает мне своей заботой. Можете себе представить, он даже недавно огромную палку приготовил, чтобы меня поколотить за то, что я улизнул от него и провел весь день solus[159] на холмах. Боюсь, что избежать наказания мне удалось лишь благодаря своему жалкому виду.
После нашей с Вами встречи я ничем не пополнил свою коллекцию.
В любом случае, если Вас это не затруднит, приходите с Юпитером. Прошу Вас, приходите. Мне бы очень хотелось увидеть Вас сегодня. Дело очень серьезное, поверьте.
Всегда Ваш,
Вильям Легран».
Тон этого послания меня сильно взволновал. Такой стиль совершенно не был в духе Леграна. О чем он думал? На какой новый крючок попался этот неспокойный мозг? Что это за «очень серьезное дело», о котором он пишет? Рассказ Юпитера не предвещал ничего хорошего. С ужасом я подумал, что пережитые моим другом несчастья в конце концов сказались на его рассудке, и без промедления стал собираться в дорогу.
Когда мы пришли на причал, я увидел в лодке, на которой нам предстояло плыть, косу и три лопаты, судя по всему, новые.
— Что это, Юп? — поинтересовался я.
— Коса и лопаты, масса.
— Я вижу, но что они тут делают?
— Масса Вилл велел купить их в городе. Ох, и не дешево они мне обошлись, скажу я вам!
— Но зачем, во имя всего загадочного, твоему «масса Виллу» понадобились коса и лопаты?
— Не знаю, и пусть меня черти к себе в преисподнюю утащат, если он сам это знает! Да только все это из-за жука проклятого, вот увидите.
Поняв, что Юпитер, у которого все мысли были заняты этим жуком, ничем не сможет мне помочь, я вошел в лодку, и мы отчалили. Дул свежий попутный ветер, и уже скоро мы высадились в небольшой бухточке к северу от форта Моултри; затем, пройдя две мили, достигли хижины. Прибыли мы примерно в три часа пополудни. Легран дожидался нас в необычайном волнении. Он так горячо и нервно стал жать мне руку, что я встревожился не на шутку, и мои опасения еще больше возросли. Он был пугающе бледен, а глубоко посаженные глаза его сверкали совершенно неестественно. Осведомившись первым делом о его здоровье, я, не зная, как продолжить беседу, спросил его, забрал ли он у лейтенанта Дж. своего жука.
— О да, — ответил он, густо краснея, — на следующее же утро. Ничто теперь не сможет заставить меня разлучиться с этим скарабеем. А вы знаете, Юпитер оказался прав насчет него.
— В чем именно? — спросил я с недобрым предчувствием.
— В том, что считает этого жука золотым, — ответил он с таким серьезным видом, что у меня упало сердце. — Этот жук принесет мне состояние, — продолжил он, радостно улыбнувшись. — С его помощью я верну утраченное родовое богатство. Так что не удивляйтесь, что я его так ценю. Раз уж судьба решила дать мне его в руки, мне остается только умело воспользоваться ее даром, и он выведет меня к золоту. Юпитер, принеси скарабея!
— Что, жука? Масса, я к этому жуку не прикоснусь… Сами его себе несите.
Легран встал и с важным, преисполненным достоинства видом принес жука, который находился в закрытом стеклянном сосуде. Действительно, жук был на редкость красив, и биологам тогда этот вид был еще не известен… Несомненно, с научной точки зрения ценность его была неоспорима. На спинке у него красовалось три черных пятна, два круглых с одной стороны и одно вытянутое — с другой. Поразительно твердые и гладкие надкрылья действительно сверкали, как настоящее полированное золото. Вес насекомого тоже был очень необычным. Увидев этого жука своими глазами, я не мог так уж строго судить Юпитера. Однако что заставило Леграна принять точку зрения негра, я, хоть убей, не мог понять.
— За вами я послал, — произнес он торжественным голосом, когда я закончил исследовать жука, — для того чтобы заручиться вашей поддержкой и помощью в достижении целей, указанных Провидением и жуком…
— Дорогой Легран, — воскликнул я, прерывая его, — вы явно нездоровы, вам нужно лечиться. Давайте, вы ложитесь, а я останусь с вами на несколько дней, пока вам не станет лучше. У вас лихорадка и…
— Проверьте мой пульс, — сказал он.
Я выполнил его просьбу и не обнаружил никаких признаков лихорадки.
— Но можно болеть и без лихорадки. Уж позвольте мне на этот раз дать вам совет. Во-первых, вы должны лечь в постель. Во-вторых…
— Вы ошибаетесь, — перебил он меня. — Я совершенно здоров, если не считать переполняющего меня возбуждения. Если вы действительно хотите мне помочь, помогите мне от него избавиться.
— И как же это сделать?
— Очень просто. Мы с Юпитером отправляемся в экспедицию на Большую землю в горы, и нам понадобится помощь человека, на которого мы могли бы положиться. Вы — единственный, кому мы доверяем. Независимо от того, чем экспедиция закончится, успехом или провалом, мое возбуждение оставит меня.
— Я с радостью окажу вам любую помощь, — ответил я. — Но не хотите ли вы сказать, что этот чертов жук имеет какое-то отношение к вашей экспедиции?
— Самое непосредственное.
— В таком случае, Легран, я не собираюсь участвовать в этой бессмысленной затее.
— Как жаль… Действительно, очень жаль… потому что тогда нам придется справляться одним.
— Справляться одним! Нет, вы точно сошли с ума!.. Но погодите… Как долго, по-вашему, продлится ваша экспедиция?
— Возможно, всю ночь. Мы выходим немедленно и вернемся, скорее всего, с восходом.
— И вы клянетесь честью, что, когда этот ваш каприз будет удовлетворен и все это дело с жуком (Боже правый!) закончится, вы вернетесь домой и неукоснительно выполните все предписания, которые я дам как ваш врач?
— Да. Клянусь. А теперь в путь. Время не ждет!
С тяжелым сердцем я вышел из хижины вслед за своим другом. В путь мы двинулись около четырех часов — Легран, Юпитер, собака и я. Косу и лопаты нес Юпитер по собственному желанию: мне кажется, больше из страха доверить эти орудия своему хозяину, а не из вежливости или старательности. Настроение его не изменилось, и единственные слова, которые слетали с его уст в течение всего путешествия, были: «Этот проклятый жук». Мне было доверено нести пару потайных фонарей, а сам Легран нес жука, привязанного к концу тонкой бечевки, которого на ходу поворачивал то в одну, то в другую сторону с видом заправского фокусника. Глядя на это последнее очевидное доказательство помутнения рассудка моего друга, я не мог сдержать слез. Тем не менее я посчитал, что будет разумнее до поры до времени потворствовать его фантазиям, хотя бы до первого подходящего случая, когда понадобится применить какие-нибудь более энергичные меры воздействия. Пока же я осторожно пытался выяснить у него, какова цель нашей экспедиции. Зря старался — добившись от меня согласия сопровождать его, он, похоже, утратил всякое желание поддерживать какие бы то ни было разговоры и на все мои вопросы отвечал лишь: «Посмотрим!»
Пролив мы пересекли на плоскодонке и, высадившись на Большой земле, двинулись в северо-западном направлении через дикие и пустынные земли, где, похоже, никогда не ступала нога человека. Легран уверенно вел нас за собой, останавливаясь лишь ненадолго, для того чтобы свериться с какими-то одному ему известными ориентирами, которые, должно быть, запомнил, побывав здесь прежде.
Так продолжалось примерно два часа, пока на закате мы не добрались до мест более унылых и неприветливых, чем все, что мы видели до сих пор. Это была равнина у подножия казавшейся неприступной горы, густо поросшей деревьями до самой вершины и усеянной огромными валунами, которые лежали прямо на земле, будто готовые в любую секунду скатиться в долину. Многие держались на месте только потому, что упирались в деревья. Длинные ущелья, тянущиеся во всех направлениях, придавали картине еще больше строгой торжественности.
Естественная платформа, на которую мы стали карабкаться, была сплошь покрыта зарослями ежевики, и вскоре стало понятно, что без косы нам их не преодолеть. Поэтому Юпитер по указанию хозяина начал прокладывать нам путь к гигантскому тюльпановому дереву, росшему среди десятка дубов, но превосходившему их и все остальные деревья, которые мне когда-либо приходилось видеть, красотой кроны и ствола, размахом ветвей и царственным величием общего вида. Когда мы достигли дерева, Легран повернулся к Юпитеру и спросил, сможет ли он взобраться на него. Старика этот вопрос, похоже, удивил. Несколько секунд он молчал, потом приблизился к стволу и, внимательно осматривая его, обошел вокруг. Затем просто сказал:
— Да, масса. Юп еще не видел дерева, на которое не смог бы залезть.
— В таком случае поторапливайся — скоро станет совсем темно.
— Как высоко лезть, масса? — поинтересовался Юпитер.
— Сначала доберись до веток, а там я скажу… Стой, возьми жука.
— Жука, масса Вилл?.. Золотого жука? — воскликнул негр и стал пятиться в смятении. — Это зачем? Да провалиться мне сквозь землю, если я возьму его в руки!
— Если ты, Юп, взрослый большой негр, боишься взять в руки безобидного мертвого жука, держи его за эту веревочку… Но если ты не возьмешь его с собой, мне придется проломить тебе башку этой лопатой.
— Да что на вас нашло, масса? — пошел на попятную пристыженный Юп. — Вечно вы старого негра обижаете. Я ведь просто пошутил. Чтоб я жука испугался! Да чего его бояться-то?
Он осторожно взялся за кончик бечевки и, держа ее на вытянутой руке подальше от себя, подошел к дереву и приготовился лезть вверх.
Когда тюльпановое дерево, или Liriodendron Tulipiferum, прекраснейшее из американских лесных жителей, молодо, ствол у него ровный и гладкий и часто уходит высоко вверх без поперечных веток, но, когда оно достигает зрелого возраста, кора его становится сучковатой и неровной, а ствол покрывается множеством коротких отростков. Поэтому в данном случае сложность подъема была скорее кажущейся. Обхватив огромный цилиндр руками и коленями, хватаясь за одни сучья и упираясь босыми ногами в другие, Юпитер, дважды чудом избежав падения, наконец втиснулся в первую большую развилку и, похоже, посчитал, что на этом самая сложная часть его задания выполнена. Главная опасность действительно была позади, хотя верхолаз теперь находился футах в шестидесяти — семидесяти над землей.
— Куда теперь, масса Вилл? — спросил он.
— Лезь по самому большому суку… С этой стороны, — сказал Легран. Негр послушно устремился вверх по ветке. Теперь карабкаться ему, похоже, было не так трудно. Через какое-то время его скрюченная фигура исчезла из виду в густой листве, а потом сверху послышался его голос:
— Сколько еще лезть?
— Как высоко ты забрался? — крикнул в ответ Легран.
— Высоко! — отозвался негр. — Вижу небо сквозь верхушку дерева.
— Нечего на небо смотреть, слушай, что я буду говорить. Посмотри вниз и посчитай, сколько боковых веток под тобой с этой стороны. Через сколько веток ты перелез?
— Одна, две, три, четыре, пять… Через пять веток, масса, с этой стороны.
— Тогда поднимись еще на одну.
Через несколько минут голос сверху возвестил, что достигнута седьмая ветка.
— А теперь, Юп, — крикнул Легран, явно очень взволнованный, — лезь по этой ветке как можно дальше. Увидишь что-нибудь необычное — дай мне знать.
К этому времени, если какие-то сомнения насчет сумасшествия моего несчастного друга у меня и оставались, они развеялись окончательно. Его, безусловно, охватило безумие, и я всерьез задумался, как доставить его домой. Пока я размышлял над всем этим, снова раздался голос Юпитера.
— Дальше лезть страшно… Ветка вся сухая!
— Ты сказал сухая, Юпитер? — крикнул Легран дрожащим от волнения голосом.
— Да, масса, совсем-совсем мертвая… Мертвее не бывает…
— Черт возьми, что же делать? — в отчаянии воскликнул Легран.
— Что делать? — я обрадовался подвернувшемуся случаю вставить свое слово. — Отправляться домой и ложиться спать. Пойдемте… Ну же! Поздно уже, к тому же вы слово дали, помните?
— Юпитер, — крикнул он, не обратив на мои слова ни малейшего внимания, — ты меня слышишь?
— Да, масса Вилл, слышу, как же не слышать.
— Попробуй ветку ножом. Что, совсем сгнила?
— Совсем, масса, — ответил негр через несколько секунд. — Но не до конца. Один я еще мог бы чуть-чуть дальше проползти.
— Один? Что ты имеешь в виду?
— Жука! Жук очень тяжелый. Может, я его сброшу, а? Одного негра ветка еще выдержит, не сломается.
— Ах, чтоб тебя черти забрали, мерзавец! — крикнул Легран с явным облегчением. — Что за чепуху ты несешь? Попробуй только бросить жука, я тебе сам шею сверну! Юпитер, слышишь меня?
— Да, масса. Что вы все на бедного негра так кричите!
— Ну, вот что, послушай!.. Если еще дальше проползешь по ветке и не бросишь жука, как только спустишься, получишь от меня в подарок серебряный доллар.
— Хорошо, масса Вилл… Готово! — почти сразу крикнул негр. — Я уже у самого конца.
— У самого конца? — завопил Легран. — Ты что, хочешь сказать, что дальше ползти некуда?
— Нет-нет, масса! Я хотел сказать, до конца совсем близко, рукой уже подать… А-а-а-а! У-у-у-у! Господи всемогущий, что это? Что это такое?
— Ну? — обрадованно крикнул Легран. — Что там?
— Ничего такого. Просто череп!.. Кто-то оставил свою голову на дереве, а вороны склевали все мясо.
— Череп, говоришь… Прекрасно… А как он держится на ветке?.. Он чем-то прикреплен?
— Да, масса, прикреплен! Посмотреть надо… Ну дела! Вы не поверите, масса… В черепе здоровенный гвоздь!.. Он им прибит к ветке.
— Так, слушай меня очень внимательно, Юпитер, и делай все точно как я говорю… Ты слышишь?
— Да, масса.
— Внимательно там!.. Найди левый глаз черепа.
— Э-э-э… Гм… Хорошо, сейчас… А у него совсем глаз нету, масса. Ни одного!
— Тупица! Ты знаешь, где у тебя рука правая, а где левая?
Читать бесплатно другие книги:
