Память льда. Том 2 Эриксон Стивен

— В ней этому человеку отказано, — произнёс Итковиан. — Капитан Норул.

Та подошла к Рат’Фэнеру, протянула руку и выдернула его из толпы жрецов и жриц. Он казался тряпичной куклой в её больших, покрытых шрамами руках, когда женщина повернула его и швырнула животом на каменные плиты. Затем она оседлала жреца, вытянула его руки вперёд. Рат’Фэнер завизжал от внезапного понимания.

Итковиан обнажил меч. С лезвия стекал дым.

— Устав, — произнёс он, стоя над вытянутыми руками Рат’Фэнера. — Предательство — обменять жизнь Брухалиана на свою. Предательство — грязнейшее из преступлений для закона Устава, для самого Фэнера. Кара призвана, согласно с судом Вепря Лета. — Он замолчал на миг, затем сказал: — Сударь, молитесь, чтобы Фэнер получил то, что мы шлём ему.

— Он не получит! — воскликнул Рат’Трейк. — Вы не понимаете? Его царство… ваш бог больше не ждёт вас там!

— Он это знает, — сказал Паран. — Вот что случается, когда такие дела становятся личными, и поверьте мне, я бы не хотел принимать в этом участие.

Рат’Трейк повернулся к капитану.

— А ты кто такой, солдат?

— Сегодня. Сейчас. Я — Господин Колоды, жрец. И похоже, я здесь для переговоров… от имени твоего бога. Увы, — добавил он с иронией, — Кованый щит оказался восхитительно… непокорным.

Итковиан едва слышал этот диалог. Не сводя глаз со жреца, распростёртого на земле перед ним, он сказал:

— Наш бог… ушёл. Воистину. Так что… лучше молись, Рат’Фэнер, чтобы хоть кто-нибудь сейчас сжалился над тобой.

На этих словах Рат’Трейк резко развернулся к Кованому щиту.

— Во имя Бездны, Итковиан, ни одно злодеяние не может быть настолько грязным, чтобы стоить того, что вы хотите сделать! Его душа будет разорвана! Там, куда они пойдут, нет никого милосердного! Итковиан…

— Тихо, сударь. Приговор — мой и Устава.

Жертва завопила.

Итковиан опустил меч. Край лезвия затрещал об плиты. Две струйки крови брызнули из обрубков рук Рат’Фэнера. Кистей нигде не было.

Итковиан прижал плоскую сторону клинка к обрубкам. Плоть зашипела. Крики Рат’Фэнера внезапно оборвались, когда он потерял сознание. Капитан Норул отошла от него, оставив лежать на плитах.

Паран заговорил:

— Кованый щит, услышь меня. Прошу. Фэнер ушёл, он бродит по миру смертных. Он не может благословить тебя. То, что ты на себя берёшь… этому некуда уйти, нет способа облегчить бремя.

— Это мне тоже известно, сударь. — Итковиан не сводил глаз с Рат’Фэнера, снова приходящего в себя. — Это знание ничего не стоит.

— Есть другой путь, Кованый щит.

Итковиан повернулся, его глаза сузились. Паран продолжил:

— Выбор был… создан. Я в этом деле только посланник…

Рат’Трейк подошёл к Итковиану.

— Мы примем вас, сударь. Вас и ваших последователей. Тигр Лета нуждается в вас, Кованый щит, и предлагает присоединиться…

— Нет.

Глаза в прорезях маски сузились.

— Итковиан, — проговорил Паран. — Это было предсказано… путь подготовлен… Старшими силами, которые вновь проснулись и действуют в этом мире. Я здесь для того, чтобы сказать вам, чего они от вас хотят…

— Нет. Я присягнул Фэнеру. Если будет нужно, я разделю его судьбу.

— Это предложение спасения, а не предательства! — воскликнул Рат’Трейк.

— Разве? Не нужно слов, сударь. — Лежавший на земле Рат’Фэнер пришёл в себя. Итковиан пристально осмотрел его. — Я ещё не закончил, — прошептал он.

Тело Рат’Фэнера дёрнулось, он издал раздирающий горло вопль, руки тряслись, будто другие — невидимые, нечеловеческие руки тянули за них. На коже жреца появились тёмные татуировки, но не принадлежащие Фэнеру, ведь не бог заявил свои права на отрубленные кисти Рат’Фэнера. Извивистые, чуждые надписи роились на его плоти, неведомая сила оставляла свою метку, заявляя право на владение смертной душой этого человека. Слова, потемневшие будто ожоги.

Волдыри вздулись и лопнули, испустив густую желтоватую жидкость.

Крики невыносимой, невероятной боли заполнили площадь, тело на плитах подёргивалось, пока мышцы и жир растворялись под кожей и, кипя, вырывались наружу.

Но жрец не умер.

Итковиан вложил меч в ножны.

Малазанец первым понял. Его рука метнулась вперёд, сжала запястье Кованого щита.

— Клянусь Бездной, не…

— Капитан Норул.

Женщина с лицом, белым под забралом шлема, положила ладонь на рукоять меча.

— Капитан Паран, — произнесла она ломким, напряжённым голосом. — Уберите руку.

Он повернулся к ней.

— Ведь даже у вас вызывает отвращение то, что он хочет сделать…

— Тем не менее, сударь. Отпустите его или я убью вас.

Глаза малазанца странно блеснули от этой угрозы, но Итковиан не мог отвлекаться на молодого капитана. У него был долг. Рат’Фэнер был достаточно наказан. Его боль должна прекратиться.

А кто спасёт меня?

Паран разжал ладонь.

Итковиан склонился к извивающемуся, едва узнаваемому телу на плитах.

— Рат’Фэнер, услышь меня. Да, я иду. Примешь ли ты меня?

Вопреки зависти и злости в душе истерзанного жреца, вопреки всему тому, что привело к предательству не только Брухалиана, Смертного меча, но и самого Фэнера, в сердце его оставалась капля милосердия. Милосердия и понимания. Тело жреца отдёрнулось, конечности затряслись, словно он пытался выползти из тени Итковиана.

Кованый щит кивнул, взял покрытое гноем тело на руки и поднял.

Я вижу твой ужас и знаю, что это твой последний жест. Искупление. Я не могу ответить на это иначе, чем добром, Рат’Фэнер. Итак. Я принимаю твою боль, сударь. Нет, не отвергай этот подарок. Я освобождаю твою душу для Худа, для смертного успокоения…

Паран и остальные не видели ничего, кроме неподвижно стоявшего Кованого щита, державшего Рат’Фэнера на руках. Расплывшийся, окровавленный жрец ещё немного сопротивлялся, затем, похоже, смирился и прекратил кричать.

Вся жизнь этого человека развернулась перед внутренним взором Итковиана. Перед ним был путь жреца к предательству. Он увидел юного послушника, чистого сердцем, жёстко натасканного не в благочестии и вере, но в циничных уроках борьбы за светскую власть. Это было змеиное гнездо, непрестанная борьба мелочных и убогих умов за иллюзорную награду. Жизнь в холодных залах Пленника опустошила душу жреца. Он заполнил пустоту на месте утраченной веры страхами и завистью, единственным ответом на которые были лишь злые дела. Потребность в самосохранении каждую добродетель превратила в товар, которым можно торговать.

Итковиан понял его, увидел каждый шаг, который неотвратимо вёл к предательству, обмену жизнями по договору между жрецом и агентами Паннионского Домина. И в глубине — понимание того, что этим Рат’Фэнер пригрел на груди гадюку, чей поцелуй смертелен. Он в любом случае был мёртв, но ушёл слишком далеко от веры, слишком далеко, чтобы даже представить, что однажды к этой вере можно вернуться.

Теперь я понимаю тебя, Рат’Фэнер, но понимание не означает прощение. Справедливость в том, чтобы не колебаться в наказании. Поэтому ты познал боль.

Да, Фэнер должен был ждать тебя, наш бог должен был принять твои отрубленные руки, посмотреть на тебя после твоей смерти, озвучить слова, подготовленные только для тебя — слова на твоей коже. Последнее искупление твоих злодеяний. Так должно было быть.

Но Фэнер ушёл.

И то, что удерживает тебя сейчас… хочет иного.

Я отказываю ему во владении тобой.

Душа Рат’Фэнера завопила, снова пытаясь уйти. Чеканя слова сквозь смятение: Итковиан! Ты не должен! Оставь меня, умоляю. Не за твою душу… я никогда не хотел… пожалуйста, Итковиан…

Кованый щит сжал свою духовную хватку, ломая последние барьеры. Никому не может быть отказано в скорби, даже тебе.

Но когда внутренние стены пали, они уже не могли сдерживать то, что рвалось наружу.

Налетевший на Итковиана ураган переполнил его. Боль, пронзительная настолько, чтобы стать абстрактной силой, живым существом, которое само по себе было переполнено паникой и ужасом. Кованый щит открылся ему, позволил его воплям заполнить себя.

На поле битвы, после того, как остановилось последнее сердце, осталась боль. Запертая в земле, камне, соединяющая каждое из мест с остальными, паутина памяти, трепещущая от беззвучной песни. Однако обет Итковиана отвергал дар тишины. Он слышал песню, она заполнила его душу. И он стал её контрапунктом. Её ответом.

Я держу тебя, Рат’Фэнер. Ты найден, и я… отвечаю.

Внезапно, вне боли пришло обоюдное узнавание — чужое присутствие. Огромная сила. Не злая, но всё же в корне… иная. С этим присутствием — летящее ураганом смятение, мука. Стремление сделать из неожиданного дара двух смертных рук… нечто прекрасное. Но плоть этого человека не могла удержать этот дар.

Ужас внутри урагана. Ужас… и скорбь.

О, даже боги скорбят. Предайте себя моему духу. Я приму и вашу боль, сударь.

Чужое присутствие отпрянуло, но было слишком поздно. Итковиан предложил свой неизмеримый дар…

…и был поглощён. Он чувствовал, как распадается, разрывается его душа — слишком много!

Под холодными лицами богов скрывалось тепло. Однако в темноте жила печаль, ибо не боги оказались бездонны. Такими были смертные. Что до богов — они просто платили.

Мы — та рама, на которой они распяты.

Затем это ощущение ушло, оно покидало Итковиана по мере того, как чуждому богу удавалось отделиться, оставив Кованому щиту угасающие отзвуки горя далёкого мира — мира со своей жестокостью, слой за слоем ложащейся на длинную, мучительную историю. Они угасали… а затем исчезли.

Оставив ему душераздирающее знание.

Немного милосердия. Он сгибался под ношей боли Рат’Фэнера и растущим натиском ужасающей смерти Капастана, когда его внутренние объятия раскрылись ещё шире. Вопящие души со всех сторон — и каждая история жизни стоила внимания, стоила признания. Ни одну он не отверг. Десятки тысяч душ, жизни, полные боли, потерь, любви и горя, каждая вела к воспоминаниям о собственной смерти в агонии. Железо, и огонь, и дым, и падающий камень. Пыль и нехватка воздуха. Воспоминания о достойном сожаления, бессмысленном конце тысяч жизней.

Я должен искупить. Я должен ответить. Каждой смерти. Каждой.

Кованый щит потерялся в урагане, неспособный объять бесконечность свалившейся на него душевной боли. Но он боролся. Дар покоя. Снять с них раны боли, освободить эти души, чтобы они смогли найти свой путь… к ногам бесчисленных богов, или в царство Худа, или, воистину, в саму Бездну. Путешествия, необходимые для освобождения душ, пойманных в ловушку своих собственных мучительных смертей.

Я… Я — Кованый щит. Мне нужно… нужно держаться. Дотянуться… О боги! Освободите их, сударь! Это ваше задание. Сущность вашего обета. Вы — ходите среди мертвецов на поле битвы, вы несёте покой, вы освобождаете павших. Вы чините сломанные жизни. Без вас смерть бессмысленна, а отрицание смысла — величайшее преступление мира против своих детей. Держись, Итковиан… Держись крепче…

Но у него не было бога, к которому можно было бы прислониться, не осталось крепкой, неподатливой сущности, ожидающей его, чтобы удовлетворить свои собственные нужды. Он был всего лишь смертной душой…

И всё же я не должен сдаваться. Боги, услышьте меня! Я могу не быть вашим. Но ваши павшие дети — они мои. Узрите, что находится за моим холодным лицом. Узрите!

В жуткой тишине на площади Паран и остальные смотрели, как Итковиан медленно опустился на колени. Гниющее, безжизненное тело осело в его руках. Одинокая, коленопреклонённая фигура — казалось капитану — заключала в себе всю усталость мира, и Паран понял, что эта картина, выжженная отныне в памяти, никогда его не покинет.

Борьба — война, — идущая внутри Кованого щита, была почти незаметна. После долгой паузы Итковиан протянул руку, расстегнул ремешок и снял шлем, открыв кожаный подшлемник с пятнами пота. Длинные, мокрые волосы прилипли ко лбу и шее, скрыли лицо, когда он склонил голову. Тело в его руках распалось бледным пеплом. Кованый щит не шевелился.

Грудная клетка стала подниматься и опускаться медленнее.

Вздрогнула.

Затем движение прекратилось.

Капитан Паран метнулся к Итковиану, с колотящимся сердцем схватил его за плечи и встряхнул.

— Нет, будь ты проклят! Я пришёл сюда не для того, чтобы увидеть это! Очнись, ублюдок!

…покой — теперь ты есть? Мой дар — о, какое бремя…

Голова Кованого щита дёрнулась назад. Он судорожно вздохнул.

Усаживается… такая тяжесть! Почему? Боги — вы все смотрели. Вы узрели всё своими бессмертными очами. И всё же не вышли вперёд. Вы отвергли мой зов о помощи. Почему?

Малазанец, присев, передвинулся, чтобы видеть лицо Итковиана.

— Молоток! — крикнул он через плечо.

Пока целитель бежал к ним, Итковиан отыскал Парана глазами, медленно поднял руку. Подавляя разочарование, смог найти слова.

— Не знаю, как, — прохрипел он, — но вы вернули меня.

Усмешка Парана была вымученной.

— Ты — Кованый щит.

— Да, — прошептал Итковиан. И да простит меня Фэнер, то, что ты сделал — безжалостно. — Я — Кованый щит.

— Я чувствую это в воздухе, — сказал Паран, пытаясь перехватить взгляд Итковиана. — Он… он очистился.

Да.

И я ещё не закончил.

Остряк смотрел, как малазанец и его целитель говорили с командиром «Серых мечей». Туман в мыслях, окутывавший его, как он осознал, уже несколько дней, начал рассеиваться. Подробности обрушивались на даруджийца, и очевидность изменений в нём самом тревожила Остряка.

Его глаза видели… иначе. Нечеловеческая острота. Любое движение, даже самое мелкое или далёкое, привлекало его внимание, повышало бдительность. Определялось как незначительное или как угроза, добыча или неизвестность — инстинктивные решения теперь принимались не где-то в глубине, а у самой поверхности разума.

Остряк чувствовал каждую свою мышцу, каждую связку и кость, мог сосредоточиться на каждой отдельно от других, достигая такой пространственной чувствительности, которая делала контроль абсолютным. Он смог бы идти по лесной подстилке совершенно беззвучно, если бы захотел того. Он смог бы застыть, затаив дыхание, и стать совершенно неподвижным.

Но перемены, которые ощущал даруджиец, были куда глубже этих физических проявлений. Поселившаяся в нём жестокость принадлежала убийце. Холодная и безжалостная, без сочувствия или сомнения.

И это понимание пугало его.

Смертный меч Тигра Лета. Да, Трейк, я чувствую тебя. Я знаю, что ты из меня сделал. Проклятье, мог хотя бы спросить.

Остряк посмотрел на своих последователей, понимая, что именно этим они и были. Последователи, его собственные Присягнувшие. Ужасная правда. Среди них Скалла Менакис — нет, она не принадлежит Трейку. Она выбрала Старшего бога Керули. Хорошо. Если бы она преклонила передо мной колени, мы бы думали не о религии… и насколько же это вероятно? Ох, женщина…

Почувствовав его взгляд, Скалла посмотрела на него.

Остряк моргнул.

Она подняла брови, и даруджиец понял её тревогу, которая ещё больше его изумила — единственный ответ на тот ужас, который вызывал у него прячущийся внутри жестокий убийца.

Скалла помедлила, затем подошла к нему.

— Остряк?

— Да. Такое чувство, что я только что проснулся.

— О, похмелье сказывается, уж поверь.

— Что тут происходит?

— Ты не знаешь?

— Думаю, знаю, но не уверен — в себе, в своих же воспоминаниях. Мы обороняли дом, и дело повернулось страшней, чем грязь у Худа на сапогах. Ты была ранена. Умирала. Тот малазанский солдат вылечил тебя. А это Итковиан, и жрец только что у него в руках рассыпался в пыль… боги, ему бы надо было помыться…

— Храни нас Беру, это и правда ты, Остряк. Я уже думала, что я… что мы потеряли тебя.

— Похоже, часть меня потеряли, женщина. Все мы.

— С каких это пор ты стал религиозным?

— Шуточки Трейка. Я не такой. Он сделал ужасный выбор. Покажите мне алтарь, и я скорее помочусь на него, чем поцелую.

— Возможно, тебе придётся его целовать, так что я бы всё делала в обратном порядке.

— Ха-ха. — Он встряхнулся, шевельнул плечами и вздохнул.

Это движение заставило Скаллу еле заметно отпрянуть.

— О, это было слишком по-кошачьи, на мой вкус, — мускулы заиграли под полосками.

— Зато очень даже приятно. Заиграли? Подумай о новых… возможностях, женщина.

— Размечтался, болван.

В привычных шутках звенела хрупкость, и они оба это чувствовали.

Скалла замолкла на мгновение, после выдохнула сквозь зубы.

— Бук. Похоже, его больше нет.

— Нет, он жив. Описывает круги над нашими головами прямо сейчас. Вон тот перепелятник — подарок Керули, чтоб помочь следить за Корбалом Брошем. Он теперь одиночник.

Скалла посмотрела в небо, упершись руками в бёдра.

— Это просто прекрасно! — Она бросила ядовитый взгляд на Керули, стоявшего сбоку — незаметного, прячущего руки в рукавах, тихо наблюдающего за происходящим. — Все получили благословение, кроме меня! Ну и где справедливость?

— Ты ведь и так уже благословлена несравненной красотой, Скалла…

— Ещё одно слово — и я отрежу тебе хвост, клянусь.

— У меня нет хвоста.

— Вот именно. — Она посмотрела на него. — Послушай, нам нужно кое-что уладить. Есть у меня ощущение, что для нас обоих возвращение в Даруджистан — не вариант, по крайней мере, в ближайшее время. Так что теперь? Каждый пойдёт своим путём, жалкий старикашка?

— Не спеши с этим, женщина. Посмотрим, как тут всё устроится…

— Простите.

Оба повернулись на голос и обнаружили, что к ним присоединился Рат’Трейк.

Остряк сердито посмотрел на жреца.

— Что?

— Мне кажется, нам нужно многое обсудить с тобой, Смертный меч.

— Пусть тебе кажется что угодно, — ответил даруджиец, — но я уже объяснил Усатому, что я — плохой выбор…

Рат’Трейк словно подавился.

— Усатому? — негодующе выплюнул он.

Скалла рассмеялась и похлопала жреца по плечу.

— Очень почтительный ублюдок, правда?

— Я никому не кланяюсь, — прорычал Остряк. — Включая богов. И если это поможет, я хоть сейчас соскребу эти полоски со своей шкуры.

Жрец потёр повреждённое плечо, свирепо посмотрел на Скаллу из-под кошачьей маски. Когда Остряк заговорил, он снова повернулся к даруджийцу.

— Эти вещи вообще не обсуждаются, Смертный меч. Ты — то, что ты есть…

— Я — капитан караванной охраны, и в этом — весьма хорош. Когда трезв, разумеется.

— Ты — мастер войны, во имя Владыки Лета…

— Назовём это увлечением.

— Чем?!

До них донёсся смех. Капитан Паран, всё ещё склонившийся над Итковианом, смотрел в их сторону и хорошо слышал весь разговор. Малазанец ухмыльнулся Рат’Трейку:

— Никогда не получается так, как должно бы, правда, жрец? В этом наша, человеческая слава, и вашему новому богу стоит с этим смириться, да поскорее. Остряк, продолжай играть по своим правилам.

— Иначе и не собирался, капитан, — отозвался Остряк. — Как поживает Кованый щит?

Итковиан взглянул на него.

— Всё в порядке, сударь.

— Это ты соврал, — заметила Скалла.

— И тем не менее, — произнёс Кованый щит и медленно выпрямился, опершись на плечо Молотка.

Остряк посмотрел на сабли в своих руках.

— Подери меня Худ, — пробормотал он, — они стали совсем уродливыми.

Он вогнал клинки в потрёпанные ножны.

— Ты не должен выпускать их из рук, пока война не закончится! — встрял Рат’Трейк.

— Ещё одно слово, жрец, — проговорил Остряк, — и закончишься ты.

Никто больше не вышел на площадь. Капрал Хватка стояла вместе с остальными «мостожогами» в начале улицы, пытаясь понять, что происходит. Вокруг кипели разговоры, солдаты, согласно освящённой временем традиции, пытались понять значение жестов и неслышных разговоров посланников на площади.

Хватка осмотрелась.

— Дымка, ты где?

— Тут, — ответила та из-за плеча капрала.

— Почему бы тебе не проскользнуть туда и не узнать, что происходит?

Дымка поёжилась.

— Меня заметят.

— Да ну?

— Кроме того, мне это не нужно. Мне ясно, что происходит.

— Да ну?

Дымка насмешливо скривилась.

— Ты вместе с браслетами и голову свою отдала, капрал? Никогда прежде не видела, чтоб ты так на всё с отвисшей челюстью пялилась.

— Да ну? — повторила Хватка, на этот раз угрожающе. — Продолжай в том же духе и пожалеешь, солдат.

— Объяснить? Хорошо. Вот что, как мне кажется, я вижу. У «Серых мечей» тут было какое-то личное дело, которое они закончили, только вот оно едва не разодрало их командира на куски. Но Молоток, полагаясь на Худ знает какие силы, поддержал его, хотя я думаю, что именно капитан вернул этого человека из мёртвых. И — нет, я никогда не думала, будто Паран на такое способен, а если мы в последнее время и подозревали, что он — не просто бесхребетный офицер-аристократ, то только что видели доказательства. Но я не думаю, будто это плохо для нас — он нам не вгонит меч в спину, капрал. Скорей уж станет между таким клинком и нами. А насчёт Остряка — похоже, он только что очухался и жрец Трейка этому не рад, но остальным всё равно, поскольку иногда улыбка — это именно то, что нужно.

Хватка что-то проворчала в ответ.

— И наконец, после всего этого, — продолжила Дымка, — настало время Хумбролла Тора и баргастов…

Хумбролл Тор высоко поднял топор и двинулся к воротам Пленника. Вожди, поплечники и поплечницы, выйдя из рядов собравшихся племён пересекли площадь по зову могучего воина.

Тротц протолкался через компанию «мостожогов» и остановился рядом.

Хватка фыркнула, глядя ему в спину.

— Он идёт на встречу со своими богами, — прошептала Дымка. — Не откажи ему в этом, капрал.

— Будем надеяться, там и останется, — ответила та. — Видит Худ, командовать он не умеет.

— А капитан Паран — умеет, — сказала Дымка.

Хватка посмотрела на спутницу и пожала плечами:

— Ну, думаю, умеет.

— Может, стоит прижать Мураша, — негромко продолжила Дымка, — и остальных, кто последнее время нёс ерунду…

— О да, прижать. А потом избить до бесчувствия. Это похоже на план, Дымка. Найди Дэторан. Похоже, у нас тоже есть личное дело, с которым нужно разобраться.

— Ну, кажется, голову ты всё-таки не отдала.

Хватка снова ответила ворчанием.

Дымка скользнула назад в толпу.

Личное дело. Мне нравится, как это звучит. Мы их тебе приструним, капитан. Видит Худ, это меньшее, что я могу сделать…

Острый взгляд кружившего над головами ястреба не упустил ничего. День близился к концу, тени удлинялись. Клубы пыли на западной равнине говорили об отступающих паннионцах, которых по-прежнему гнали на запад барахны Хумбролла Тора.

В самом городе тысячи баргастов двигались по улицам. Убирали мертвецов, пока племена рыли огромные ямы за северной стеной. Могилы уже начали заполняться, по мере того, как реквизированные повозки выезжали из Капастана. Долгая, отупляющая работа по уборке города началась.