Полет сокола Широков Алексей

Мамба, черная мамба, самая ядовитая из змей! От ее укуса умирают быстро, но в таких муках, которые страшнее всех кошмаров. Зуга понятия не имел, что мамба способна вырасти до таких размеров. Змея пила молоко, а часть ее длинного тела все еще скрывалась в сумраке пещеры.

Внезапно чудовищная рептилия подняла голову, повернулась к Умлимо и заструилась вперед. По сверкающему телу пробегали мелкие волны, заканчиваясь у широкой приплюснутой головы. Трепещущим черным языком мамба коснулась обнаженного колена женщины. Казалось, она, словно слепец тростью, нащупывает себе путь вдоль бедра. Слегка лизнув набухшие половые губы, змея приподнялась над животом, над грудями, облизывая по пути гладкую маслянистую кожу, затем обвилась вокруг шеи, скользнула вниз и наконец остановилась, вытянув голову вперед и слегка покачиваясь. Холодный неподвижный взгляд снова остановился на пришельце.

Зуга облизнул пересохшие губы и выпустил рукоять ножа.

– Я пришел искать мудрости, – хрипло сказал он.

– Я знаю, чего ты ищешь, – ответила Умлимо. – Но ты найдешь больше, чем ищешь.

– Кто меня поведет?

– Иди за маленьким искателем сладостей в кронах деревьев.

– Не понимаю, – нахмурился Зуга, не сводя глаз с огромной змеи.

Умлимо не ответила, очевидно, предлагая ему самому поразмыслить над ее словами, однако в голову ничего не приходило. Тем временем у Зуги возник еще один вопрос, но тут в темноте послышался шелковистый шорох. Майор испуганно привскочил: мимо него скользнула еще одна змея.

Еще одна мамба, гораздо меньше первой, не толще большого пальца, а длиной в человеческий рост, подняв прямую, как стрела, переднюю часть тела, продвигалась на хвосте к стоящей на коленях женщине с причудливым живым ожерельем.

Женщина не шелохнулась, и змея остановилась возле нее, слегка покачиваясь из стороны в сторону и постепенно опускаясь, пока не коснулась языком трепещущего черного языка огромной мамбы, обвившей шею жрицы. Змея поменьше снова скользнула вперед, виток за витком обвиваясь вокруг тела первой змеи – так матрос обматывает шкот вокруг мачты. При каждом обороте виднелся пульсирующий белый живот, покрытый узкими чешуйками.

Ни женщина, ни гигантская мамба не шевелились, устремив неподвижные глаза на бледное зачарованное лицо гостя. Тонкое светлое тело второй змеи начало колебаться, ритмично и чувственно, то разжимая, то сжимая кольца вокруг толстого тела первой. До Зуги наконец дошло, что это самец и самка.

На брюхе самца на расстоянии двух третей длины находились удлиненные щитки, прикрывавшие генитальный карман. По мере того как возбуждение самца нарастало, они раздвинулись, и наружу показался пенис, цветом и формой похожий на цветок ночного кактуса, – бледно-сиреневый колокольчик, сияющий влажным шелковым блеском.

Самец настойчиво ласкал огромное темное тело, и наконец его усилия были вознаграждены. Самка пошевелилась, толстый белый живот, уступая, стал мягко пульсировать, щитки раскрылись. По телу самца пробежала дрожь, он вытянулся, белые чешуйчатые животы прижались друг к другу, и набухший сиреневый цветок проник в тело подруги. Самка широко разинула пасть, показывая ярко-желтую глотку. На острых костяных иглах клыков дрожали перламутровые капельки яда. Большая мамба издала длинный свистящий звук – не то наслаждения, не то боли.

Майор смотрел как зачарованный, рубашка на нем взмокла. Капли пота стекали с висков на бороду. Необычайное ухаживание и совокупление длились всего несколько минут, на протяжении которых ни гость, ни жрица не шелохнулись. Наконец Умлимо нарушила молчание:

– Белый орел ринулся на каменных соколов и поверг их на землю. – Она сделала паузу. – Орел вновь поднимет их, и они улетят далеко.

Зуга подался вперед, стараясь не упустить ни слова.

– До их возвращения не будет мира в королевствах Мамбо и Мономотапа, ибо белый орел будет сражаться с черным быком, пока соколы из камня не вернутся в родное гнездо.

Тем временем сплетенные в соитии тела продолжали ритмично сокращаться в медленных судорогах, придавая словам жрицы непристойный и зловещий оттенок.

– Поколение за поколением будет длиться война, орленок будет сражаться с теленком, белый с черным и черный с черным, пока не вернутся соколы. Пока не вернутся соколы.

Умлимо сняла с шеи гирлянду сплетенных змей и осторожно положила их на каменный пол пещеры, затем легко, одним движением, поднялась на ноги. На маслянистой шелковой коже сверкнули блики костра.

– Когда соколы вернутся, – жрица торжественно воздела руки, и вслед за ними приподнялись круглые груди, – когда соколы вернутся, на этой земле снова станут править Мамбо розви и Мономотапа каранга! – Она уронила руки. – Так говорит пророчество.

Неслышной скользящей походкой Умлимо двинулась прочь от костра по неровному каменному полу. Узкая спина оставалась прямой, обнаженные бедра грациозно покачивались в такт шагам.

– Стой, погоди! – спохватился Зуга.

Он вскочил на ноги и бросился следом, но величественный женский силуэт уже растаял в темном коридоре.

Огромная мамба-самка рассерженно зашипела, словно пар в кипящем чайнике, и упруго взвилась в воздух, опираясь на хвост. Страшная голова покачивалась на уровне лица Зуги. Масляно-желтая пасть распахнулась, на шее сердито встопорщился гребень из сверкающих чешуек.

Зуга застыл на месте. Змея зашипела опять и поднялась еще выше, угрожающе изогнувшись. Зуга отступил на шаг, потом еще на один. Чешуйчатый гребень осел, тугой лук змеиного тела расслабился, голова на несколько дюймов опустилась. Майор, не останавливаясь, пятился спиной к выходу из пещеры. Перед тем как каменный выступ закрыл амфитеатр от его глаз, он успел увидеть, как мамба-самка свернулась кольцами в сверкающую чешуйчатую пирамиду, по-прежнему сжатая в любовных объятиях смертоносного супруга.

На протяжении долгого обратного пути в лагерь, где ждали Ян Черут с носильщиками, пророчество Умлимо, загадочное и необъяснимое, звучало у Зуги в ушах. Той же ночью, сидя у костра, он слово в слово записал откровения жрицы в дневник, а сладковатый змеиный запах еще долго чудился ему и преследовал в ночных кошмарах.

Ветер стал переменчивым, то замирая в тишине изнуряющей полуденной жары, то взрываясь высокими желтыми столбами «пыльных дьяволов». Раскачиваясь, они плясали по равнине, поднимая на сотни футов листья и сухую траву, потом ветер снова налетал отовсюду, задувая порывами то с севера, то с юга.

К стаду слонов в такую погоду не подобраться. Натыкаясь на горячий след, охотники откладывали тяжелую ношу и раздевались для быстрого бега, но потный затылок ощущал холодное прикосновение капризного ветра, и из лесной чащи впереди тут же доносился тревожный трубный рев. Услышав грозный сигнал, слоны пускались бежать неторопливым галопом враскачку, который животные выдерживали сутками, а люди, гнавшиеся за ними, падали замертво через несколько миль.

За все дни, прошедшие после встречи майора с Умлимо, он не убил ни одного слона, а напав однажды на хороший след, ведущий назад на север, сам отказался от охоты. Весь следующий день маленький готтентот угрюмо бормотал себе под нос, возмущаясь бесцельными, с его точки зрения, блужданиями по нехоженым, диким местам.

С каждым днем солнце жарило все яростнее, убийственный месяц, предшествующий наступлению сезона дождей, был в самом разгаре. В страшные часы до и после полудня даже у Зуги не было сил двигаться. Люди искали тень погуще и бросались на землю, истекая потом и пытаясь уснуть, если позволяли буйволиные мухи. Требовались неимоверные усилия, чтобы вымолвить слово или смахнуть пот, который струился по телу, засыхая белыми кристалликами. От соли рубашка и брюки Зуги истлели и рвались, как бумага, цепляясь за колючки и выступы скал. Одежда превратилась в лохмотья – от первоначальной ткани мало что оставалось.

Зуга несколько раз нашивал на сапоги новые подошвы из сыромятной кожи, взятой с внутренней поверхности слоновьего уха. На починку пояса и ремня слонового ружья шла невыдубленная кожа буйвола.

Майор выглядел непривычно худощавым: тяжелые переходы выжгли весь жир и лишнее мясо. Зуга казался выше ростом, а его плечи словно расширились по сравнению с узкой талией и бедрами. Кожа потемнела от солнца, а борода выгорела до светло-золотистого оттенка, как и волосы, которые отросли до плеч, так что их приходилось подвязывать на затылке кожаным шнурком. Зуга тщательно ухаживал за бородой и бакенбардами, подстригая их ножницами и завивая нагретым лезвием охотничьего ножа.

Он ощущал себя здоровым и полным сил и рвался вперед, предвкушая удачное окончание поисков. Дни казались слишком короткими: когда наступала ночь, Зуга падал на твердую землю и засыпал глубоким, без сновидений, освежающим сном младенца, а просыпался задолго до первых проблесков зари и с нетерпением ждал, что принесет новый день. Однако день пролетал за днем, и после каждой охоты мешки с порохом становились все легче. Пули тоже были на исходе: Зуге приходилось вырезать их из трупов слонов и отливать заново.

Драгоценный запас хинина был на исходе, а сезон дождей неумолимо приближался. Без боеприпасов и лекарств белый человек не переживет это опасное время. Скоро поиски разрушенного города с золотыми идолами придется прекратить и, спасаясь от тропических ливней, двинуться на юго-запад, где в милях пятистах или больше, если не подвели астрономические расчеты, начинается дорога, проложенная дедом из миссии в Курумане – ближайшего форпоста европейской цивилизации.

Чем дольше промедление, тем труднее будет поход. Идти придется, не останавливаясь ни ради слонов, ни ради золота, пока экспедиция не окажется в сухих и безопасных землях на юге.

Мысль о бегстве приводила Зугу в отчаяние. Он нутром чувствовал, что вожделенная добыча где-то рядом, и проклинал наступающие дожди, которые расстроят поиски. Утешало лишь то, что новый сухой сезон не за горами и сюда можно будет вернуться. Майор точно знал, что вернется, – эта земля чем-то притягивала его… Внезапно грустные мысли прервал непонятный назойливый треск. Зуга сдвинул фуражку на затылок и всмотрелся в густое сплетение веток марулы. Звук повторился – маленькая птичка величиной со скворца, серо-коричневая с желтоватой грудкой, беспокойно скакала по ветвям, трепеща крыльями и хвостом.

Зуга повернул голову и заметил, что Ян Черут проснулся.

– Ну что? – спросил майор.

– В последний раз я пробовал мед, когда мы стояли у горы Хэмпден. – Сержант мечтательно облизнулся. – Только уж больно жарко, и потом, может, она нас обманывает, приведет еще к змее или ко льву…

– Она приводит к змее только тех, кто не делится с ней пчелиными сотами, – усмехнулся Зуга.

– Да, так говорят, – кивнул сержант.

Оба замолчали, размышляя, стоит ли овчинка выделки. Птичка, которую заметил майор, была известна тем, что часто приводит барсука или человека к гнезду диких пчел в расчете на свою долю воска, меда и пчелиных личинок. Согласно бытовавшей легенде, слишком жадный клиент рисковал в следующий раз обнаружить в зарослях вместо меда ядовитую змею или льва-людоеда.

В конце концов любовь к сладкому взяла верх над усталостью. Ян Черут поднялся на ноги, и птичка, возбужденно чирикая, перелетела поляну и села на соседнее дерево. Видя, что охотники не трогаются с места, она вернулась, продолжая нетерпеливо перелетать с ветки на ветку.

– Ладно, приятель, так и быть, – вздохнул Зуга.

Ян Черут взял у Мэтью топор и горшок с горящими углями в плетенной из коры сетке.

– Разбейте лагерь, – велел сержант. – Сегодня к ужину будет мед.

Соль, мед и мясо – три величайших африканских лакомства. Зуга ощутил укол досады оттого, что тратит драгоценное оставшееся время на легкомысленную прогулку, но люди шли долго и сильно утомились, а мед поднимет им настроение.

Маленькая желто-коричневая птичка вилась над головой, издавая сухой треск, словно спички, пересыпающиеся в коробке. Порхая по деревьям и кустам, она то и дело садилась на ветку и проверяла, идут ли за ней люди.

Почти час она вела их вдоль сухого русла реки, потом повернула в сторону, пересекая скалистый кряж. За перевалом открывалась неприметная долина, поросшая густым лесом.

– Птица нас дразнит, – проворчал Черут. – Долго еще нам с ней танцевать?

Зуга устало перебросил ружье на другое плечо.

– Да уж, – буркнул он.

Долина впереди не обещала ничего хорошего – дно ее густо заросло слоновьей травой выше человеческого роста с острыми как бритва краями. Внизу наверняка еще жарче, а высохшие семена травы со стреловидными крючками вопьются в кожу, угрожая нарывами.

– Мне уже не очень хочется меда, – сморщил нос Ян Черут, покосившись на майора.

– Вернемся, – согласился Зуга. – Пускай поищет других дураков. Лучше подстрелим на обратном пути жирную антилопу, мясо ничем не хуже меда.

Охотники развернулись и начали спускаться с гребня, но птичка метнулась назад и принялась совершать пируэты над их головами, умоляюще стрекоча.

– Лучше поищи своего дружка, медоеда, – бросил на ходу сержант.

Птица заметалась еще яростнее. Она назойливо трескотала и опускалась все ниже, пока не села на ветку на расстоянии вытянутой руки.

– Voetsak! – шикнул на нее сержант. Своим стрекотом птица-медоуказчик распугает всю дичь в округе. – Voetsak! – Он поднял камень и замахнулся. – Пошел вон, klein Suiker bekkie!

Услышав последние слова, Зуга застыл на месте. На готтентотском голландском это означало «маленький сладкоежка».

Он перехватил руку сержанта. В ушах звучал странный вибрирующий голос Умлимо: «Иди за маленьким искателем сладостей в кронах деревьев».

– Погоди, – сказал он, все еще размышляя. – Не бросай.

Выставлять себя на посмешище перед Черутом не хотелось, хотя… Зуга медлил, но в конце концов решился.

– Раз уж мы забрались в такую даль… – Он пожал плечами. – Птица так волнуется, значит, мед недалеко.

– Часа два, не меньше, – проворчал готтентот, – а возвращаться будем все шесть.

Майор усмехнулся:

– Тебе полезно, а то станешь ленивым и толстым.

Ян Черут был тощим, как гончая, что весь сезон охотилась за кроликами, а за последние два дня прошел и пробежал добрую сотню миль. Он обиженно засопел, но Зуга безжалостно продолжал, с деланным сочувствием качая головой:

– Конечно, в старости человек не может ходить далеко и быстро, да и с женщинами не так ловко управляется.

Черут отбросил камень и бегом стал взбираться по склону. Птица, радостно стрекоча, вилась у него над головой.

Зуга пошел следом, посмеиваясь и над маленьким готтентотом, и над собственными глупыми фантазиями. «Впрочем, мед – это тоже неплохо», – утешал он себя.

Час спустя он с неохотой признал, что сержант был прав. Птица их обманула, и они потеряли весь остаток дня, однако сержант, обиженный насмешками, и слышать не хотел о возвращении.

Они пересекли долину, продираясь сквозь заросли слоновьей травы. Птица летела по прямой, не обращая внимания на звериные тропы. Колючие цепкие семена травы ливнем сыпались за шиворот: пот оживлял их не хуже первых дождей, и колючки, извиваясь, как живые, впивались в кожу.

Высокая трава закрывала обзор, и долина закончилась совершенно неожиданно. Среди высоких деревьев с густой листвой внезапно вырос гранитный утес, покрытый лианами и плотной стеной ползучих растений. Он был не очень высокий, всего футов в сорок, но совершенно отвесный. Охотники задрали головы.

Гнездо диких пчел оказалось на самом верху. Птичка торжествующе вилась над ним, выгибая шею и поглядывая сверху вниз блестящим, как бусинка, глазом.

Ниже гнезда на стене виднелись потеки расплавленного воска, почти скрытые длинным ползучим растением. Толстый стебель лианы карабкался по утесу, ветвясь, извиваясь и перекручиваясь, изящные листья имели холодный бледно-зеленый оттенок, нежные цветы напоминали васильки. Пчелы стремительно, как молнии, влетали в гнездо и вылетали из него, сверкая на солнце, как золотые пылинки.

– Ну, сержант, вот и твой улей, – вздохнул Зуга. – Не обманула птичка.

В душе его царило глубокое разочарование. Он всю дорогу убеждал себя не придавать значения болтовне Умлимо, но где-то внутри вопреки здравому смыслу оставалась отчаянная надежда. В конце концов здравый смысл победил, и это было ужасно.

Зуга прислонил ружье к стволу дерева и устало опустился на землю. Ян Черут тем временем готовился грабить улей – вырезал прямоугольник из тонкой коры дерева мукуси и свернул в трубку, которую набил трухой со ствола мертвого дерева. Сержант раскачал горшок с углями, пока тлеющий мох и угольки не вспыхнули ярким пламенем, затем запалил с одной стороны содержимое трубки, подвесил на плечо топор и полез на отвесную стену утеса по переплетенным ветвям цветущей лианы.

В нескольких футах от гнезда над головой Черута яростно зажужжали первые пчелы-часовые. Готтентот поднес ко рту трубку, выпустил на атакующих насекомых струю голубоватого дыма и полез дальше. Зуга тем временем прилег под деревом, лениво прихлопывая буйволовых мух и перебирая пальцами траву. Он смотрел, как работает сержант, и терзался разочарованием.

Добравшись до улья, Ян Черут нашел отверстие в скале и аккуратно выпустил туда струю дыма, выкуривая пчел, которые тут же окружили незваного гостя сердитым облаком. Одна из защитниц гнезда, не поддавшись действию дыма, ринулась на обидчика и ужалила в шею. Сержант сердито выругался, однако не поддался искушению прихлопнуть насекомое или хотя бы вытащить застрявшее в коже зазубренное жало. Он спокойно и неторопливо окуривал пчел, вдувая в гнездо дым из трубки.

Через несколько минут, хорошенько обработав улей, он срезал завесу цветущих ветвей, прикрывавшую вход. Устроившись в развилке лианы, Черут обеими руками сжимал топор, вырубая жесткие стебли. На высоте в сорок футов над землей готтентот напоминал желтую обезьянку.

– Что за черт… – После дюжины ударов он остановился и вгляделся в обнажившуюся поверхность утеса. – Хозяин, тут поработал сам дьявол!

Его тон встревожил Зугу, майор вскочил на ноги.

– Что там?

Ян Черут заслонял собой пчелиное гнездо, и Зуга никак не мог рассмотреть, что его так удивило. Майор подошел к подножию утеса и вскарабкался по вьющемуся стеблю. Крепко ухватившись за лиану, он заглянул сержанту через плечо.

– Смотрите! – воскликнул Черут. – Вот сюда!

Лишь через несколько секунд майор понял, что отверстие, служившее входом в гнездо, имеет правильную форму, более того, стену усеивал целый ряд таких же отверстий, тянувшихся в обе стороны и образованных искусно выложенными каменными блоками, которые словно составляли часть декоративного фриза. Вне всякого сомнения, кладка была делом рук очень опытного каменщика.

От потрясения Зуга едва не выпустил из рук ветку, за которую держался, и тут же был поражен еще больше, присмотревшись к поверхности стены, скрытой плотным ковром ползучих растений и потеками старого воска.

Весь утес состоял из обтесанных блоков идеально правильной формы, столь плотно пригнанных друг к другу, что на первый взгляд они казались сплошной монолитной поверхностью. Майор и сержант висели у вершины каменной стены высотой в сорок футов. Неудивительно, что они приняли ее за гранитный утес.

По величественности это каменное сооружение можно было сравнить разве что с наружной стеной храма Соломона. Такая крепостная стена могла огораживать только город, забытый, заросший деревьями и лианами, никем не потревоженный в течение веков.

– Nie wat! – прошептал Ян Черут. – Это дьявольское место – логово Сатаны! Пойдем отсюда, хозяин, – взмолился он. – Уйдем подальше, скорее, скорее!

Чтобы обойти стену, потребовался почти час, поскольку северная сторона заросла сильнее. Сплошная стена шла кругом, и проникнуть за нее не удавалось. Зуга вырубил кустарник в нескольких местах в поисках ворот, но ничего не нашел.

Декоративная фигурная полоса покрывала лишь восточную часть укрепления. Поразмыслив, Зуга нашел ответ: эта сторона была обращена к восходящему солнцу. Очевидно, строители крепости были солнцепоклонниками.

Маленький готтентот неохотно следовал за майором, предрекая гнев злых духов и демонов, охраняющих проклятое место, но Зуга, пропуская его нытье мимо ушей, усердно прорубал путь вдоль стены.

– Здесь должны быть ворота, – не переставая бормотал он. – Иначе как же они попадали внутрь?

– У демонов есть крылья, – тут же дал объяснение Ян Черут. – Они летают. Мне бы тоже не помешали крылья, чтобы улететь подальше от этой чертовой стены.

Обойдя вокруг стены, они вернулись к пчелиному гнезду. Тем временем солнце скрылось за вершинами деревьев, близилась ночь.

– Ворота поищем утром, – решил Зуга.

Маленький готтентот пришел в ужас.

– Мы что, будем здесь спать?

Зуга в ответ только фыркнул.

– На ужин будет мед, – распорядился он.

Впервые за долгое время майор не уснул привычным крепким сном охотника. Он долго ворочался под тонким одеялом, а перед глазами проплывали золотые идолы и каменные сокровищницы, выстроенные из громадных обтесанных блоков.

На дымчато-перламутровом рассветном небе возникли очертания вершины стены, и Зуга возобновил поиски. Накануне, пребывая в эйфории от внезапного открытия, он второпях не разглядел примечательного места, расположенного всего в нескольких шагах от лагеря. Этот участок прежде вырубали, и ползучие растения выросли заново, еще гуще, чем прежде. Следы топора ясно виднелись на старых засохших стеблях.

– Ян Черут, – окликнул Зуга сержанта, который возился с завтраком у костра. – Убери-ка этот мусор!

Он указал на густую поросль у стены, и готтентот послушно побрел за топором. Подумав, Зуга пришел к выводу, что оставить эти зарубки на стеблях лиан мог лишь один человек. Фуллер Баллантайн снова указывал ему дорогу, но на этот раз Зуга не испытал досады: идти по отцовским следам было не внове, да и волнение на пороге новых открытий притупляло боль.

– Живее! – крикнул он сержанту.

– Стена стоит тут тысячу лет, едва ли она рухнет прямо сейчас, – язвительно буркнул готтентот и, поплевав на ладони, взмахнул топором.

С утра Ян Черут выглядел повеселее. Он благополучно провел ночь в зловещем месте, не узрев ни одного демона, к тому же майор, пока не мог уснуть, долго рассказывал ему о несметных сокровищах, которые ждут за стеной. Подавленная на время алчность снова расцвела в душе готтентота пышным цветом, он уже видел, как с карманами, набитыми золотом, сидит в своей любимой кейптаунской таверне в окружении дюжины желтых, как масло, готтентотских красавиц. Прижимаясь к удачливому сержанту, они, затаив дыхание, слушают его рассказ, а бармен ломает сургучную печать на очередной бутылке капского бренди. Теперь энтузиазм бравого вояки не уступал рвению майора.

Зуга пригнулся и всмотрелся в проход, прорубленный в густом кустарнике, где еще попадались следы топора Фуллера Баллантайна. Впереди различались округлые очертания портала и гранитные ступеньки, ведущие к узкой двери.

За долгие столетия тысячи босых ног истерли и отполировали ступени, но сами ворота были завалены камнями и щебнем. Небрежная и торопливая работа резко отличалась от аккуратной кладки основной стены – возможно, обитатели крепости спешили, ожидая нападения врага. Кто-то, скорее всего Фуллер Баллантайн, разобрал завал настолько, чтобы можно было пройти. Спотыкаясь о щебень, Зуга протиснулся в щель – проход резко поворачивал влево, переходя в узкий, густо заросший коридор между стенами под открытым небом.

Снова разочарование! Чтобы попасть в заброшенный город с его чудесами и сокровищами, требовались долгие часы тяжелого труда. С тех пор как этой дорогой прошел старший Баллантайн, прошло по крайней мере года четыре, и проход исчез, словно его и не было. Кое-где каменная кладка обрушилась, и в таких местах Зуга пробирался осторожно. После пещеры Умлимо страх перед змеями не оставлял его. Узкий длинный проход, очевидно, служивший дополнительным средством защиты, следовал за изгибом главной стены, а затем выводил на широкую площадку, так же густо заросшую колючим кустарником. Впереди возвышалась цилиндрическая башня, сложенная из гранитных блоков в пятнах лишайника. Огромное сооружение, казалось, достает до самых облаков.

Нетерпеливо прорубая дорогу сквозь кусты и ползучие растения, майор пробирался через площадку. На полпути он заметил другую башню, как две капли воды похожую на первую, которая поначалу заслоняла ее. Сердце отчаянно заколотилось, и вовсе не от тяжелой работы с топором. Безусловно, башни – это центр странного древнего города, именно в них и хранится ключ к тайне!

Замечтавшись, Зуга споткнулся и упал на колени, порвав брюки и сильно ободрав ногу. От неожиданности он выронил топор, выругался и попытался нащупать его среди переплетения корней и веток, невольно обратив внимание на камень, о который споткнулся. Это не был гранит, послуживший материалом для стены и башен. Не вставая с колен, майор топором расчистил кустарник и похолодел: камень оказался статуей!

Ян Черут, шедший следом, опустился на колени и принялся голыми руками вырывать растения. Статуя была невелика, весом вряд ли больше сотни фунтов. Вырезанная из шелковистого стеатита – зеленоватого мыльного камня, – она стояла на постаменте, украшенном нехитрым узором из треугольников, похожем на ряд акульих зубов.

Голова изваяния была отбита, словно кувалдой, хотя, вероятнее всего, молотком послужил булыжник. Туловище осталось в целости – оно принадлежало хищной птице со сложенными крыльями, готовой взлететь.

Зуга засунул руку за пазуху и достал талисман из слоновой кости на кожаном шнурке, который снял с тела вождя машона, убитого в ущелье на слоновой дороге. Положив вещицу на ладонь, он внимательно сравнил ее со статуей. Готтентот восхищенно пробормотал:

– Та же самая птица!

– Да, – тихо согласился Зуга, снова опуская талисман за пазуху – Но что она обозначает?

– Вещь старая, – равнодушно пожал плечами Черут. – Мы никогда не узнаем.

Он хотел было подняться на ноги, но тут заметил что-то еще и быстро наклонился: рука клюнула разрытую землю возле статуи, как голодная курица. Готтентот двумя пальцами поднял находку и поднес к глазам, чтобы получше рассмотреть в косых лучах утреннего солнца.

Круглая металлическая бусина с отверстием – крохотная, чуть больше спичечной головки, и слегка неправильной формы – была сработана в примитивных условиях, однако красно-желтый цвет ее не потускнел за многие века, а на поверхности не было ни пятнышка ржавчины. Кроме того, таким особенным блеском мог обладать только один металл.

Зуга с благоговением протянул руку. Бусина была тяжелая и теплая, как живое существо.

– Золото! – тихо произнес майор.

Сержант восторженно хихикнул, как юная невеста при первом поцелуе.

– Золото, – согласился он. – Доброе желтое золото.

Времени оставалось мало. Работая, Зуга то и дело поднимал голову и вглядывался в небо. Облака темнели и громоздились все выше, жара стала удушающей, ветер бормотал, как недовольная толпа, готовая взбунтоваться. Пот заливал лицо и шею, стекая на грудь и на живот.

По ночам судороги рывком поднимали майора из тяжелого сна, и Баллантайн прислушивался к дальним громовым раскатам, напоминавшим рев неведомого чудовища.

На заре он вытряхивал людей из одеял и гнал на работу, с трудом подавляя лихорадку нетерпения. Когда оруженосец Мэтью отказался вставать после короткого отдыха, разрешенного майором в самые жаркие полуденные часы, Зуга вздернул его стоймя и нанес один короткий, хорошо рассчитанный удар. Туземец опрокинулся навзничь в вырытую им самим яму, заливая грунт кровью, струившейся с рассеченного подбородка. С трудом выбравшись, Мэтью молча подобрал грубое сито, которым просеивал землю из раскопа, и принялся трудиться над кучей рыхлой земли и гравия.

Зуга изнурял себя работой не меньше, работая плечом к плечу со своей шайкой храмовых грабителей. Первым делом они вырубили во дворе под каменными башнями весь кустарник и деревья, обнажив груды битого камня и щебенки, между которыми лежали упавшие статуи.

Шесть каменных птиц оказались почти неповрежденными, если не считать мелких сколов и выветривания, однако попадались и обломки других, разбитых с намеренной жестокостью. Сколько статуй стояло на площадке первоначально, определить было трудно, однако майора больше занимали горы мусора, на которых валялись обломки. Не хватало лишь инструментов. Зуга отдал бы сотню гиней за хорошие кирки, лопаты и ведра. Землю приходилось рыхлить заостренными деревянными кольями с обожженными на огне концами и просеивать через сплетенные готтентотом корзины из расщепленного бамбука наподобие тех, в которых африканские женщины просеивают муку.

От тяжкой монотонной работы ломило спину, жара стояла убийственная, но урожай был собран богатый. Золото встречалось небольшими кусочками, главным образом в виде круглых бусин от ожерелий, нитка в которых давно сгнила; попадались также обрывки тонкой фольги, которой, возможно, покрывали резные деревянные украшения, и витки тонкой золотой проволоки. Изредка находили небольшие слитки, толщиной с детский палец.

Птицы из зеленоватого камня, судя по всему, прежде стояли по кругу, клювами внутрь, подобно гранитным валунам Стоунхенджа, а золото скорее всего входило в состав даров и приношений. Те, кто сбросил статуи, раскидали и втоптали ценные предметы в землю, а время довершило уничтожение, оставив в неприкосновенности лишь вечный желтый металл.

За десять дней, прошедших после расчистки храмового двора, экспедиция собрала по крупинкам более полусотни фунтов золота. Они распотрошили всю площадку, избороздив и перекопав землю, словно в ней рылась стая диких кабанов.

Покончив с двором, Зуга переключился на башни-близнецы. Он измерил их основание, составившее в окружности больше ста шагов, и тщательно обследовал каждый стык каменной кладки в поисках потайного входа, а не найдя ничего, соорудил из срубленных деревьев и коры шаткую лестницу и, рискуя сломать шею, забрался на вершину одной из башен. Внизу расстилался заросший густым кустарником лабиринт открытых сверху переулков и двориков древнего города.

Майор внимательно обследовал крышу, однако никаких признаков тайного отверстия не нашел и здесь. Казалось странным, что древний архитектор построил такое огромное сооружение без видимой пользы. Если наглухо запечатанная башня служила сокровищницей, внутри должно было быть тайное помещение. Перспектива вскрытия мощной каменной кладки ужасала даже неутомимого майора, а Черут заранее объявил подобные планы безумием. Однако раскопки двора больше ничего не приносили, а шансы отыскать что-нибудь в других местах были слишком малы.

Небольшая команда под началом Мэтью с причитаниями взобралась по скрипучей лестнице и под наблюдением Зуги начала расшатывать каменные блоки на верхушке башни. Мастерство древних каменщиков внушало уважение – работа продвигалась с черепашьей скоростью, и за каждым ударом вывороченного булыжника о землю двора следовала долгая пауза. Лишь через три дня упорного труда в первом слое кладки удалось проделать неровное отверстие, однако дальше шел все тот же серый гранит.

Стоя на вершине башни, Ян Черут выразил все разочарование, наполнявшее душу майора:

– Мы зря теряем время, здесь только камень, и больше ничего. – Сержант сплюнул вниз, глядя, как капелька слюны падает на разоренный двор. – Лучше поищем место, откуда берется золото.

Зуга был настолько поглощен раскопками покинутого города, что не подумал о столь очевидной вещи. И в самом деле, где-то за стенами должны находиться шахты!

– Мать не зря тебя любила, – усмехнулся он. – Ты не только красив, но и умен.

– Ja, – самодовольно кивнул Черут. – Все так говорят.

В этот момент тяжелая капля дождя упала майору на лоб и скатилась в левый глаз, на мгновение ослепив его. Капля была теплой, как кровь – кровь человека, терзаемого малярийной лихорадкой.

За пределами высоких стен обнаружились и другие руины, не идущие, правда, ни в какое сравнение с городом и совсем разбитые. Камни были разбросаны на большой площади и так густо заросли кустарником, что о подробном их исследовании в оставшееся время не могло быть и речи.

Гранитные холмы вокруг города были укреплены, однако население в них полностью отсутствовало. Пустые пещеры зияли, как глазницы черепа, внутри стоял запах леопардов и горных кроликов, их последних обитателей. Зуга сосредоточил усилия на поисках древних горных выработок, которые, по его представлениям, составляли основу исчезнувшей цивилизации. Его воображение рисовало глубокие штольни в склонах холма и горы пустой породы, как в древних оловянных шахтах Корнуолла, и он старательно прочесывал лесистую местность, проверяя каждую неровность почвы, каждую возвышенность, которая могла оказаться отвалом заброшенной выработки.

Ян Черут остался наблюдать за извлечением последних крупинок золота из почвы храмового двора, и люди облегченно вздохнули с приходом нового надсмотрщика, будучи едины с готтентотом во взглядах относительно значения черной работы в жизни воина и охотника.

Первые брызги дождя оказались лишь предупреждением и едва смочили рубашку Зуги, но предупреждение было серьезным, и майор понимал, что пренебрегает им на свой собственный страх и риск. Однако надежда отыскать золотоносную жилу была слишком сильна, и он тянул время, пока не забеспокоился даже Ян Черут.

– Если реки разольются, мы окажемся в ловушке, – предостерегал сержант, сидя у лагерного костра. – К тому же мы забрали все золото, самое время его тратить.

– Еще один день, – пообещал Зуга, забираясь под тонкое одеяло и устраиваясь поудобнее. – За южным хребтом есть еще долина, мне нужно только обследовать ее… Всего один день, послезавтра, – сонным голосом пообещал он.

Зуга учуял змею первым. В ноздри ударила сладковатая тошнотворная вонь, от которой перехватило дыхание, но он изо всех сил старался не закашляться, чтобы не привлечь внимание ядовитой твари. Пошевелиться он не мог – неимоверная темная тяжесть прижимала к земле, грозя переломать все ребра, а змеиный запах не давал вздохнуть.

Майор слегка повернул голову в ту сторону, откуда должна была появиться змея. Гадина скользнула к нему длинной извилистой лентой, виток за витком. Она подняла голову и остановила на человеке немигающий стеклянный взгляд, холодный и мертвенный. Меж изогнутых в ледяной улыбке тонких губ затрепетал, расплываясь темным облачком, раздвоенный язык. Чешуя мягко шелестела по земле, отливая тусклым металлическим блеском, как гладкая золотая фольга, вырытая из земли на храмовом дворе.

Зуга не мог ни шевельнуться, ни крикнуть, язык распух, заполнив весь рот и грозя удушьем. Змея проползла так близко, что, будь руки свободны, ее можно было бы коснуться. Блестящая чешуйчатая лента скользнула в круг мягкого мерцающего света, и тени расступились, очерчивая силуэты птиц, сидящих на высоких насестах. Золотистые глаза яростно сверкали, хищный изгиб желтого клюва вторил гордой линии красно-коричневой крапчатой груди, длинные маховые перья прижимались к спине, как скрещенные лезвия.

Охотничьих птиц величиной с беркута украшали гирлянды цветов – алый «огонь короля Чаки» и девственно-белоснежные лилии. На гордых шеях соколов красовались ожерелья и цепи из сияющего золота, а когтистые лапы обрамляла бахрома из перьев. Змея выползла на середину круга, и великолепные птицы тревожно зашевелились. Мерзкая тварь подняла блестящую голову с гребнем топорщащихся чешуек, и соколы сорвались с насестов. Ночь наполнилась грохочущим шумом крыльев, раздался пронзительный охотничий клич, похожий на траурные стенания.

Зуга в ужасе попытался прикрыть лицо. Огромные крылья пронеслись над ним, стая соколов взмыла в воздух, и близость змеи вдруг перестала его тревожить – главным было то, что соколы улетели. Душу охватило чувство обреченности, глубокой личной утраты. Майор широко разинул рот, вновь обретая дар речи, и закричал, призывая птиц вернуться. Он надрывно вопил, пытаясь перекрыть оглушительный шум крыльев, – до тех пор, пока крики слуг не вырвали его из ледяных тисков кошмара.

Над ночным лагерем вовсю бушевал ураган. Деревья гнулись и трещали, осыпая землю сорванной листвой и сломанными ветками. Холодный ветер пробирал до костей. Наспех построенные хижины лишились крыш, пепел костра разметало по всему лагерю. Тяжелые клубящиеся тучи неслись низко над землей, закрывая звезды, и лишь угли, вспыхнувшие от ветра ярким пламенем, освещали мрачную сцену.

Перекрикиваясь сквозь вой ветра, люди ползали по земле и собирали раскиданное снаряжение.

– Прикройте мешки с порохом! – рявкнул Зуга, успевший нацепить лишь рваные брюки. Босыми ногами он нашаривал сапоги. – Сержант! Эй, Черут!

Ответ готтентота потерялся в пушечном грохоте, разрывающем барабанные перепонки. Следом полыхнула ослепительная молния, ярко высветив незабываемую картину: Ян Черут в чем мать родила приплясывал на одной ноге, размахивая другой, к подошве которой прилип раскаленный уголек из разворошенного костра. Отчаянные проклятия тонули в раскатах грома, а искаженное лицо напоминало о химерах собора Нотр-Дам. Затем снова обрушилась непроглядная тьма, и с неба хлынул дождь.

Ливень низринулся косыми, почти горизонтальными, потоками, словно лезвие косы, наполняя воздух водой, в которой люди захлебывались и кашляли, как утопающие. Свистящие струи хлестали по обнаженным телам, обжигая кожу, как заряд соли, выпущенный из дробовика. Трясясь от холода, люди прижимались друг к другу, судорожно натягивая на голову вымокшие меховые одеяла, которые источали запах мокрой псины. Так, сбившись в кучу под серебристыми струями дождя, они встретили холодную серую зарю. Налитое свинцовой тяжестью небо провисало, как брюхо беременной свиньи. Разметанные ветром останки лагеря по щиколотку залило водой, в которой плавало намокшее снаряжение. Навесы и хижины обрушились, лагерный костер превратился в черную лужу, и вновь развести его нечего было и думать. Пришлось оставить всякую надежду на горячую пищу или хоть малую толику тепла.

Зуга завернул мешки с порохом в промасленную кожу и вместе с сержантом всю ночь лелеял их на руках, как больных детей. Открыть мешки и проверить, не подмокло ли содержимое, было невозможно: дождь непрерывно падал с низкого серого неба тонкими серебристыми стрелами.

Хлюпая и поскальзываясь в мокрой грязи, майор погнал носильщиков увязывать тюки и стал собираться сам. Поспешный завтрак состоял из холодных просяных лепешек и последних кусков копченой буйволятины.

Голову и плечи майора укрывала накидка из шкуры антилопы. Дождь стекал по бороде, рваная одежда липла к телу.

– Сафари! – выкрикнул он. – Выступаем!

– Давно бы так, черт побери, – буркнул сержант, переворачивая ружье дулом вниз, чтобы в ствол не натекла вода.

Лишь теперь носильщики обнаружили, что Зуга приготовил им дополнительную поклажу. Привязанный к шестам из дерева мопане, груз был укрыт циновкой, сплетенной из слоновой травы.

– Они это не понесут, – мрачно сказал сержант, выжимая пальцем воду из лохматых бровей. – Говорю вам, они откажутся.

– Понесут. – Глаза Зуги сверкнули ледяным изумрудным огнем. – Если хотят жить, понесут.

Он тщательно выбрал лучшую из каменных птиц, без повреждений и с самой красивой резьбой, и сам подготовил ее к переноске. Статуя послужит весомым доказательством существования покинутого города, тем фактом, которого, после прочтения отчета об экспедиции, не смогут отрицать даже самые циничные критики в далеком Лондоне. Зуга хорошо понимал, что ценность древней реликвии превосходит ее вес в золоте, однако главным было даже не это. Каменные птицы приобрели для него особый, почти мистический, смысл. Они стали символом успеха всех его чаяний – обладая одной из них, он словно утверждал свою власть над новой, дикой и прекрасной страной. В будущем он вернется и за другими, но это изваяние, самое совершенное, должно остаться с ним, как священный талисман.

– Ты и ты, – ткнул пальцем майор.

Он выбрал двух самых сильных и обычно сговорчивых носильщиков, однако и они медлили. Тогда Зуга скинул с плеча тяжелое охотничье ружье. Посмотрев на выражение лица начальника экспедиции, туземцы поспешно разобрали свои тюки и распределили груз между товарищами.

– Давайте хотя бы оставим это дурацкое барахло!

Дождь и холод обозлили сержанта не меньше, чем остальных, и он кивнул на металлический ящик с парадным мундиром с такой ненавистью, словно перед ним стоял враг.

Зуга не дал себе труда ответить, лишь знаком велел Мэтью взять ящик.

К полудню маленький отряд выбрался из густых промокших зарослей слоновьей травы, заполонившей долину. Баллантайн и его люди, скользя и чертыхаясь, стали взбираться по дальнему склону.

Дождь лил пять суток, не прекращаясь ни на минуту. Иногда вода с барабанным грохотом низвергалась с неба сплошной стеной, иногда наползал холодный моросящий туман. Люди с трудом ступали по ненадежной раскисшей почве, а влажная серебристая пелена обволакивала все вокруг, как одеялом, гася все звуки, кроме вечного шелеста капель и тихого шепота ветра в кронах деревьев.

Малярийные испарения поднимались, казалось, с самой земли, корчась и извиваясь промозглым утром в заболоченных долинах, как призраки истерзанных душ, и с каждым вздохом проникая в легкие. Первыми симптомы болезни ощутили носильщики: лихорадка давно засела у них в костях, а холодный дождь растревожил ее. Они тряслись в приступах неудержимой дрожи – зубы стучали так, что казалось, вот-вот раскрошатся вдребезги. Однако тяготы сезонной болезни были для туземцев привычными, и они сохраняли способность идти.

Шатаясь как пьяные от лихорадки, кипящей в крови, полуголые люди с трудом втаскивали громоздкую статую в грубой упаковке из травы и коры на скалистые холмы, затем спускали по другому склону, а дойдя до берега очередной реки, без сил падали в грязь, даже не пытаясь прикрыться от безжалостного дождя.

Не месте пересохших русел с застывшими волнами сухого песка, что сверкали на солнце, как альпийские снежные поля, и спокойных зеленых водоемов, на берегах которых гнездились в норах блестящие зимородки и яркие, как самоцветы, щурки, теперь бушевали неистовые водовороты грязно-бурой воды. Бурный пенистый поток перехлестывал через высокие берега и подмывал корни огромных деревьев, опрокидывая гигантские стволы в реку и увлекая их за собой, как тонкие тростинки.

Зуга угрюмо стоял на берегу, понимая, что опоздал: переправляться было немыслимо. Вниз по реке со скоростью лошади, скачущей галопом, пронесся труп утонувшего буйвола с раздутым розовым брюхом и торчащими кверху ногами.

– Придется идти вдоль реки, – проворчал майор, утирая рукавом охотничьей куртки потоки воды, струившиеся по лицу.

– Река течет на запад, – мрачно буркнул Ян Черут.

Дальнейших объяснений не требовалось – на западе лежало королевство Мзиликази, короля матабеле. Экспедиция приближалась к той заштрихованной области на карте, где Том Харкнесс сделал пометку: «Выжженные земли. Здесь пограничная стража короля Мзиликази убивает всех чужестранцев».

– И что ты предлагаешь, о, золотой луч готтентотского солнца? – горько спросил Зуга. – Ты отрастил себе крылья? – Он указал на необъятное водное пространство с неподвижными, как резные украшения, гребешками волн над подводными скалами и затопленными древесными стволами. – А как насчет жабр и плавников? Если же у тебя нет ни того ни другого, может, хоть посоветуешь что-нибудь?

– Пожалуй, – столь же язвительно ответил Черут. – Мой совет таков: во-первых, слушать добрых советов, когда их дают, а во-вторых, бросить в реку вот это… – Он указал на упакованную статую и запечатанный ящик с мундиром.

Не дожидаясь, пока он закончит, Зуга отвернулся и крикнул:

– Сафари! Эй, вы, поднимайтесь! Выступаем!

Экспедиция медленно продвигалась к югу, но маршрут, проложенный сетью рек и затопленных долин, слишком сильно уводил на запад, и Зуга с трудом сдерживал тревогу.

На шестой день дождь стих, сквозь разрывы в тучах проглянула яркая синева небес. Под лучами яростного солнца от одежды повалил пар, и носильщиков перестала бить лихорадка.

Показания хронометра были ненадежны, но в полдень Зуге удалось определиться по солнцу. Судя по широте, они ушли на юг не так далеко, как он полагал, учитывая пройденный путь, а потому, возможно, продвинулись на запад даже дальше, чем показывали неточные вычисления долготы.

– В стране Мзиликази климат суше, – успокаивал себя Зуга, пряча навигационные инструменты в кожаные футляры, – а я англичанин, внук самого Тшеди. Что бы там ни писал старый Том, матабеле не посмеют остановить меня.

Немалые надежды он возлагал и на талисман, каменную птицу.

Майор упорно двигался на запад. В довершение всех несчастий последние крохи мяса съели в тот самый день, как экспедиция покинула руины древнего города.

С началом дождей огромные стада животных, которые прежде собирались у немногих оставшихся водоемов, рассеялись по обширной стране. Все канавки, ямки и лощинки наполнились свежей чистой водой, а выжженные солнцем равнины густо зеленели первыми нежными всходами.

За пять дней похода под дождем Зуга заметил лишь небольшое стадо водяных козлов, наименее ценной африканской дичи, – мясо этого животного имеет резкий мускусный запах, похожий на скипидар. Массивный самец с широко раскинутыми лирообразными рогами, покрытый лохматой красновато-коричневой шерстью, высоко вскидывая голову, вел за собой безрогих самок. С каждым скачком белоснежное круглое пятно на его мощном крупе ярко вспыхивало. Козел выломился из подлеска и пронесся в моросящей мгле в двадцати шагах от маленького отряда.

Зуга вскинул тяжелое ружье и нажал на спусковой крючок. Изголодавшиеся носильщики у него за спиной повизгивали, как свора охотничьих собак. Пистон резко щелкнул, но ствол не выбросил пламя, и грохота выстрела не последовало, так же как и глухого удара свинцовой пули в живую плоть. Ружье дало осечку, и красавец козел вместе со своим гаремом стремительным галопом скрылся в кустах за тусклой завесой дождя. Стихающий топот копыт звучал насмешкой над охотником. Зуга раздраженно выругался и принялся прочищать ствол шомполом, предусмотрительно снабженным похожим на штопор инструментом. Предательский дождь просочился в ствол, и порох намок так, словно ружье окунулось в бурный коричневый поток.

На шестой день, когда солнце уже палило вовсю, Зуга с сержантом разложили на ровной скале грязно-серое содержимое мешков – для просушки. Носильщики сбросили поклажу и разбрелись в поисках подходящего сухого местечка, где можно вытянуть ноющие руки и ноги.

Вскоре небо снова затянулось тучами, и порох пришлось в спешке собирать обратно. С первыми тяжелыми каплями дождя охотники закутали мешки в истрепавшуюся промасленную кожу и с поникшими головами, голодные и замерзшие, снова побрели на запад. У Зуги звенело в ушах – побочный эффект больших доз хинина, принимаемых в течение долгого времени. Этот звон в ушах в конечном счете мог привести к необратимой глухоте. Однако не помогли даже мощные ежедневные дозы горького порошка. Однажды утром Зуга проснулся с ломотой в костях и тупой тяжелой болью в голове. К полудню его трясло, тело попеременно терзали то пылающий жар, то ледяной могильный холод.