Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 1 Носик Борис

Сперва на северо-восток: за баснями, жестокими романами и «несвоевременными мыслями»

Бонди Ренси • Ганьи • Шель • Война на Марне • Вильруа • Мо-Жуар • Ла Ферте-су-Жуар • Шато-Тьери • Лафонтен • Франко-американский монумент

Если из покалеченного беспорядочной застройкой северо-восточного пригорода Парижа вырваться на госдорогу № 3 (Nationale 3), то можно будет через пяток минут отвести душу в тихом, сохранившем садики и всяческие прелести Прелестной эпохи (то бишь Бель Эпок) городке Ле-Ренси (le Raincy). Впрочем, еще и до того, как добраться до Ренси, русский путешественник, читая придорожные надписи, непременно вспомнит о победе русского оружия в Пантене, а может, и сделает («по силе возможности») остановочку в городке Бонди (Bondy) – y того единственного строения на авеню Генерала Гальени (дом № 9), что уцелело от былого замка Бонди. Потому что такие названия, как Пантен и замок Бонди, «не пустой звук для русского уха» (как выразился однажды о своем собственном имени один покойный писатель, Царствие ему Небесное). Между Пантеном и Роменвилем после упорных боев русские войска под водительством графа Барклая де Толли одержали 30 марта 1814 года решительную победу над французами, за что граф был возведен Его Величеством императором Александром I в звание фельдмаршала. Что же до самого наступления на Париж, то оно было предпринято после военного совета, имевшего место 29 марта 1814 года в замке Бонди, куда в тот же день прибыл русский император Александр I и где разместился штаб союзников. В военном совете приняли участие прусский король и военно-политические деятели вроде Шварценберга, Блюхера, Барклая де Толли и графа Нессельроде. Вот как рассказывал (если верить запискам отставной голландской королевы Гортензии) об этом совещании сам русский император в интимной беседе с этой бывшей падчерицей Наполеона:

«У ворот Парижа все генералы сошлись во мнении, что не следует делать попытки взять столицу. Боеприпасов у нас оставалось едва на сутки, потому что император Наполеон заставил нас изменить путь и отрезал нас от обозов. Если бы Париж продержался сутки, мы, может, потерпели бы поражение. Я в единственном числе, один против всех, выступал за наступление. В полном смятении я удалился к себе после совещания…

Я горячо молил Бога, я уверовал, в моей душе больше не было сомнений в успехе».

На рассвете 31 марта в замок Бонди прибыла, чтобы объявить о сдаче города, делегация парижского муниципалитета. Делегацию препроводили в императорские апартаменты на втором этаже, и, если верить мемуарам парижского префекта Этьена Пакье, делегаты услышали от русского императора следующее:

«Так что, господа, передайте парижанам, что я не врагом вхожу в стены их города, а почитаю их только что за друзей: однако скажите им также, что один-единственный есть у меня враг во Франции и с ним я не примирюсь».

Речь, как понимаете, шла о вероломном Наполеоне I.

Вскоре русский император подтвердил эту свою решимость, потому что не успела муниципальная делегация покинуть замок, как туда прибыл маршал Коленкур с мирными предложениями Наполеона, но этот гордый аристократ не был принят русским императором. Напротив, ему объявили, что союзные войска вступают в Париж и тем празднуют победу над врагом.

В восемь утра русские и австрийцы выступили в направлении Парижа. Возглавлял войска русский император, ехавший верхом на сером жеребце, подаренном ему Наполеоном. По дороге к союзникам присоединились прусский король и его гвардия. А в это время толпы парижан собрались уже у городских ворот Сен-Мартен и дальше по бульварам – до самой Вандомской площади, столь часто в эти бурные годы менявшей как название свое, так и увенчание знаменитой Вандомской колонны (в тот момент на вершине ее гордо красовался Наполеон Бонапарт), и дальше – вдоль всех Елисейских Полей… Хотя большинство русских мемуаристов свидетельствуют о заведомо праздничном настроении и победителей и побежденных, ни та ни другая сторона не могла представить себе, в какой ликующий праздник превратится для русских и для парижан этот день 31 марта, один из великолепных дней русской истории.

Что до исторического замка Бонди, то он был разрушен сравнительно недавно, в 1848-м, после того как городок стал стремительно расти в связи с открытием (в 1827 году) судоходства по каналу Урк. Зато нынче можно воспользоваться этой новинкой (то бишь каналом) для успокаивающего нервы неспешного путешествия с северо-восточной окраины Парижа аж до самого что ни на есть Шато-Тьери. Лес Бонди от этой пригородной застройки пострадал сильно. К 1859 году его чуть не весь поделили на участки, и теперь напоминают о нем лишь построенные в 1780 году для герцога Орлеанского Лесные павильоны из местного камня, обозначавшие въезд на территорию замка Ренси. Из прочих достопримечательностей – в сравнительно нестарой церкви Сен-Пьер в Бонди сохранился XVI века (1556 года) надгробный камень Онорин де Бовэ.

Сам городок Ренси, что лежит к югу от госдороги № 3, известен чуть не с начала XII века, когда там поселились бенедиктинские монахи из Шартра. В XVII веке земли эти приобрел королевский финансовый секретарь, который поручил здесь постройку замка архитектору Ле Во (тому самому Le Vau, что застроил в Париже остров Сен-Луи), украшение его поручил Ле Брену (Le Brun), а разбивку сада – самому Ле Нотру (Le Ntre). Увы, от замка ничего не осталось, а сад в середине XIX века был разбит на участки, на которых теперь можно увидеть все разновидности частных вилл, какие только были в моде за последние полтора столетия. Но все ж виллы не хрущобы, да и стоят они на зеленых бульварах и аллеях. Так что он симпатичный, в общем-то, городок Ренси. Ну а для тех, кого влечет современная архитектура, городок этот и вовсе находка, ибо здешняя церковь Богоматери (Notre-Dame) – первая в мире железобетонная церковь. Спроектировал ее в 1922–1923 годах (и, как считают знатоки, весьма удачно спроектировал) знаменитый французский архитектор Огюст Пере (он же строил Театр Елисейских Полей в Париже и башню в Амьене), заставивший серьезных специалистов говорить о рождении «бетонной эстетики». Церковь украшают витражи Мориса Дени.

Морис Дени (знаменитый теоретик и пророк школы «наби») создал, в частности, и фреску на тему «Битва на Марне», воспроизводящую эпизод Первой мировой войны (разговора о битве на Марне нам, конечно, не избежать), когда все такси долины Марны (это было 7 сентября 1914 года) съехались на площадь Мэрии в городке Ганьи (Gagny). Название городка Ганьи (ныне, впрочем, разросшегося до изрядных размеров, как большинство пригородных городков под Парижем) часто встречается в письмах русских писателей-эмигрантов, ибо здесь долгое время существовал Русский старческий дом. Это в него мечтал перебраться с опостылевшего юга Георгий Иванов. Это в нем вдова Иванова Ирина Одоевцева нашла себе (на девятом десятке лет) нового мужа. Это здесь умер (тоже на исходе девятого десятка лет) друг Одоевцевой, эмигрантский поэт и критик Юрий Терапиано. Он и похоронен на здешнем кладбище.

Известный Русский старческий дом существовал также неподалеку от Ганьи в старинном городе Шеле (Chelles), где на правом берегу Марны люди селились еще с доисторических времен. Здесь была найдена первобытная стоянка (так называемое «Сарацинское стойбище»), которую один из французских ученых относит к раннему палеолиту, предлагая назвать этот промежуток каменного века «шельской эпохой». В Меровингскую эпоху существовала здесь королевская вилла, на которой в 584 году был убит король Шильперик I (намекают в этой связи на некие козни королевы Фредегонды). Вдова Хлодвига II основала здесь в 660 году знаменитое аббатство, в котором она и кончила сои дни. Ни от виллы, ни от аббатства не осталось и следа (есть здесь лишь некая колонна XIII века, зато доподлинно известно, что боковые приделы собора Парижской Богоматери строил (в 1250–1270 годах) здешний уроженец Жан из Шеля. К тому же и в местной церкви сохранилось немало архитектурных элементов поздних времен аббатства (от XIII и XV веков).

Среди художников, которых судьба занесла в Шель в недобром XX веке, было немало русских (обитателей Русского старческого дома). Жила здесь до самого 1971 года художница Ольга Михайловна Бернацкая, уроженка Киева, дочь профессора, который стал позднее министром финансов во Временном правительстве, а еще позднее – у Деникина и Врангеля. Семья состояла в родстве с А.Н. Бенуа и П.Б. Струве. В юности Ольга Бернацкая училась в Петербурге на историко-филологическом факультете, с 1920 года занималась в парижской Академии Граншомьер, в парижской мастерской Григорьева, Яковлева и Шухаева, потом жила во Флоренции, а с 1930 до 1935 года – в Марокко. Уже были у нее персональные выставки, она привезла множество работ из Марокко, знала и любила эту чудную страну, но в начале 40-х годов из-за ревматизма рук перестала работать, а жить еще оставалось долго. Дружила она с Андреем Ланским, с Юлией Рейтлингер, с семьей Деникиных, с поэтом Альфонсом Метерье, большим знатоком Марокко. Ну а жила в Шеле…

В том же Русском старческом доме жил (до 1955 года) живописец, график и сценограф Николай Калмаков. Родился он в Нерви – сын итальянки и русского генерала, окончил юридический факультет в Петербурге, потом уехал в Италию, где изучал живопись и анатомию, писал мистические картины, увлекался оккультными науками, эротической (фаллической) символикой, оформлял спектакль Н. Евреинова по Уайльду (оформление оказалось для 1908 года «непристойным»), много занимался книжной графикой. В Париже художник обосновался в 1924 году, дружил с С.П. Ивановым, а в 1941 году неосторожно женился на женщине, которая, завладев всеми его картинами, сдала его самого в старческий дом, где он и прожил восемь лет. Но вот лет через десять после того, как Калмакова похоронили в Шеле, коллекционеры открыли целые залежи его картин на блошином рынке и устроили выставку в Париже и Лондоне. О нем был снят фильм «Ангел бездны». Так же назвали через тридцать лет после смерти художника ретроспективную выставку его картин в Париже…

В Шеле был похоронен в 1982 году рядом с первой женой писатель Яков Горбов. Его вторая жена, поэтесса Ирина Одоевцева, рассказала о своей жизни в старческом доме Ганьи в написанных ею в конце жизни мемуарах. Поскольку менять свой стиль (да и характер) ей уже было тогда (на девятом десятке лет) поздно, мемуары были написаны в том же, прославившем Одоевцеву в эмиграции стиле «розового» великосветского романа, способного и нынче растрогать одних и позабавить других. Понятно, что и Русский старческий дом в Ганьи превращается у Одоевцевой в некий Дом отдыха, где светская жизнь бьет ключом. Не избегну соблазна процитировать несколько отрывков из этих знаменитых мемуаров:

«Я только что прибыла в Париж, просидев всю ночь в вагоне, и теперь в такси въезжаю в сад Дома отдыха Ганьи.

Я выхожу из такси и быстро вхожу в подъезд. Из окон дома на меня смотрят какие-то старухи с явным любопытством. Значит, они знают, что я должна приехать, и ждут меня.

Да, здесь меня действительно ждут. Сам тогдашний директор Новиков идет со мной в мою комнату на первом этаже. Я вздрагиваю. Комната совсем маленькая, да еще на север… Я чувствую себя мышью, попавшей в мышеловку… Жизнь моя кончена. Меня прежней нет. Я умерла там, на юге». (Напомню, что на юге, в «проклятом Йере», был тоже старческий дом, в котором умер предыдущий муж Одоевцевой Георгий Иванов. – Б.Н.)… Мне казалось, когда я въезжала в сад, окружающий Дом Ганьи, что я вижу над воротами черную надпись «Оставь надежду всяк сюда входящий»… что жизнь моя безнадежно кончилась.

Но я ошиблась, как уже не раз ошибалась, совершенно лишенная дара предвидения и предчувствия.

Нет, в тот день я никак не могла предвидеть… что мне еще предстоит «вписать новую главу в книгу жизни и стихов».

…я не поверила бы, что снова смогу улыбаться и превращать будни в праздник… Но в Ганьи нам жилось хорошо и даже празднично».

Жизнь Одоевцевой стала сплошным праздником благодаря дружбе с поэтом Терапиано. «Стихи он пишет с необычайной легкостью в необычайном количестве», – сообщает Одоевцева. Сама Одоевцева, которая думала «уйти из литературы», меняет свои планы и даже «становится журналисткой». («Я вела переговоры с Гукасовым о своем вступлении в журнал «Возрождение» в роли «эминанс гриз»… Для Гукасова я была настоящей находкой, идеальной сотрудницей. Во-первых, я не требовала вознаграждения (а надо сказать, что Гукасов был сказочно скуп), во-вторых, я знала английский язык, что в его глазах почему-то было большим плюсом. Из этого предприятия, однако, ничего не вышло».)

Как видите, чтоб писать смешную прозу, не обязательно обладать чувством юмора, так что снова предоставим слово мемуаристке:

«После смерти Георгия Иванова я решила распроститься с литературой раз и навсегда. Решение мое, как мне тогда казалось, было непоколебимым и вызывалось следующими обстоятельствами: в литературных кругах стали распространяться слухи, что после смерти Иванова мне придется уйти из литературы, так как писать я не умею, и все романы и стихи за меня писали сначала Гумилев, а потом Георгий Иванов. И я решила действительно замолчать…»

Но Одоевцева, как видите, не замолчала. Она даже не ушла из «литературных кругов». Она читала стихи на посиделках у будущего богатого коллекционера Р. Гера и в прочих местах, а ближе к восьмидесятилетию (истинный возраст женщины всегда тайна) в Одоевцеву влюбился новый обитатель старческого дома в Ганьи Яков Горбов, больная жена которого жила в старческом доме в Шеле:

«В конце концов Горбов мне сделал предложение быть его женой. Мысль эта была, конечно, неосуществима; так как жена его была жива и, кроме того, умственно ненормальна, что по существующему закону исключает возможность нового брака, а я, со своей стороны, о браке с Горбовым не помышляла и ответила ему, что если выйду замуж, то только за миллиардера, чтобы пользоваться всеми земными благами… «Тогда мне остается только одно – выброситься из окна», – сказал Горбов, но в душе, как видно, надежды не терял…

…Вскоре умерла его жена… Горбов мне сказал: «Я могу перенести эту потерю оттого, что теперь нет препятствий, чтобы вы стали моей женой. Я буду горд, если вы согласитесь носить мое имя». Мне это показалось совершенно невероятным. Мое имя (точнее, псевдоним. – Б.Н.) было связано с именем Георгия Иванова и всем тем, что неотделимо от него…

Брак состоялся 24 марта 1978 года… Писателя Горбова я не смогла вернуть к творческой жизни. Его физическое состояние, как видно, здесь сыграло свою роль. Характеры наши были совершенно противоположны. Яков Николаевич любил тишину, уединение, семейный уют – все то, что наводило на меня нестерпимую скуку. Я, наоборот, любила всегда быть окруженной людьми… Я тащила Горбова с собой… В сентябре 1982 года Я.Н. Горбов скончался. Похоронен на кладбище в Шеле, в одной могиле со своей первой женой».

Благодаря этим вышедшим в России полумиллионным тиражом мемуарам мы и узнаем кое-что утешительное о Ганьи и Шеле…

ПАНОРАМА ШЕЛЕ

Но русские воспоминания задержали нас на пути к истинному городу старины, к былой епископской столице и гнезду протестантизма, к столице сыров «бри» – к славному городу Mo, до которого нам уже совсем недалеко. На этом участке пути самое время поговорить о здешнем хлебородном Мюльтийском плато, о стране Мельда, и вспомнить о знаменитой битве на Марне, фронт которой протянулся от Mo до Вердена в ту пору, когда Великой войной начался страшный XX век.

Война 1914–1918 годов была, пожалуй, последней настоящей войной, которую вела Франция (не в одной только песне Жоржа Брассенса можно услышать этому честное подтверждение). Война была долгой, яростной и кровопролитной. Наряду с поражениями в ней были и настоящие победы, в частности, эта вот победа на Марне. В здешних местах французские войска предприняли контрнаступление против немцев (бывших уже в каких-нибудь сорока километрах от Парижа), отбросили их на 80 километров и, хотя не смогли разгромить их тогда окончательно, все же уберегли столицу Франции. Началась изнурительная и кровавая позиционная война, которая длилась три года. Здешняя земля пропитана была кровью и усеяна могилами, которые позднее превратились в солидные монументы в честь былой славы и в память о погибших. Франция потеряла тогда полтора миллиона боеспособных мужчин, ничего подобного этой войне с ней больше никогда не случалось, ибо в начале Второй мировой войны происходило то, что сами французы называли «странной» или «смешной войной» (drle de guerre): одни сдавались в плен, другие мирно сотрудничали с оккупантами, столичный Париж с энтузиазмом развлекал немцев, а так называемое Сопротивление (по большей части мифическое), слегка оживившееся перед приходом американцев, даже по официальным данным, не завлекло в свои сети и полпроцента населения. А вот Первая мировая… В каждой французской деревне стоит памятник ее многочисленным погибшим в ту войну сыновьям (на боковой стороне пьедестала обычно лишь две-три фамилии тех, кто умер на принудительных или добровольных работах на чужой территории в 1940–1945 годах, как говорят, «в депортации»). Так вот, окрестности города Mo (Meaux) являют собой истинное поле поминовения жертв Первой мировой войны. Среди множества здешних мемориалов чаще других задерживает внимание путников мемориал в Вильруа, где рядом с боевыми товарищами похоронен поэт Шарль Пеги.

На грустные и несколько даже недоуменные размышления может навести стороннего путешественника американский мемориал на высоком берегу Марны севернее Mo. Две с половиной тысячи американцев, приплывших из своей мирной страны на помощь Франции, полегли здесь, на Марне, во время второй битвы (в 1918 году). Но откуда же, думает опечаленный путник-турист, идет тогда у французов эта стойкая недоброжелательность по отношению к американцам, дважды на протяжении XX века выручавшим Францию в беде и пролившим на ее полях столько молодой крови? Да может, оттуда она и идет – от унижения побежденных и не способных себя защитить самим? От зависти к огромной заокеанской стране (территория которой могла остаться французской, не продай ее великий Наполеон по дешевке)? Или идет она от столь неизбежного во Франции «левого» конформизма, обязывающего бороться с «американским империализмом» (на это предположение наводит и злорадство здешних «левых», вроде литератора Бессона, в связи с сентябрьской нью-йоркской трагедией 2001 года)? Так или иначе, русский путник, далекий от идеалов здешней коммунистической или троцкистской ячейки, наверняка снимет шапку перед монументом погибших американских парней близ знаменитого города Mo…

Что касается замка в городке Вильруа (Villeroy), близ которого среди прочих могил 276-го пехотного полка есть и могила поэта Шарля Пеги, то здешний замок хранит и кое-какие русские воспоминания. В 1859 году огромный этот замок снимали для своей дочери и внучки родители княгини Надежды Нарышкиной. Надежда Нарышкина (по отцу Кнорринг, мать же ее происходила из старинного русского рода Беклешовых) жила в этом замке со своим французским возлюбленным, писателем Александром Дюма-сыном. В 1860 году у Надежды и Дюма-сына родилась их старшая дочь (в семье ее звали Колетт). Поскольку Надежда состояла в ту пору в браке с князем Нарышкиным, новая дочка появилась на свет незаконнорожденной и была записана под чужим именем в отличие от своей старшей сестры Ольги. Была, впрочем, к тому времени у молодой Надежды Нарышкиной и еще одна внебрачная дочь, плод ее связи с молодым аристократом, будущим прославленным русским драматургом Александром Сухово-Кобылиным. Может, этот красавец аристократ, увлекавшийся философией Гегеля и прекрасными дамами, и не стал бы славным писателем, если б не попал в кровавую и таинственную историю, в которой, судя по всему, могла быть замешана и Надежда Нарышкина. История эта произошла в конце 1850 года, и в одном из писем живший в то время в Москве писатель Лев Толстой излагал ее так: «Некто Кобылин содержал юную г-жу Симон, которой дал в услужение двух мужчин и одну горничную. Этот Кобылин был раньше в связи с г-жой Нарышкиной, урожденной Кнорринг, женщиной из лучшего московского общества и очень на виду. Кобылин продолжал с нею переписываться, несмотря на связь с г-жой Симон. И вот в одно прекрасное утро г-жу Симон находят убитой, верные улики показывают, что убийцы – ее собственные люди. Это куда ни шло, но при аресте Кобылина полиция нашла письма Нарышкиной с упреками, что он ее бросил, и с угрозами по адресу г-жи Симон. Таким образом, и с другими возбуждающими подозрение причинами, предполагают, что убийцы были направлены Нарышкиной».

Это одна из московских версий убийства, вполне правдоподобная. Ибо будущую мадам Дюма, Надежду Нарышкину, считали дамой вполне «инфернальной», то бишь демонической. Она жестоко ревновала Сухово-Кобылина, и если она была возлюбленной этого красавца еще и до знакомства его в Париже с Луизой Симон-Диманш (но уже при супружестве своем с князем Нарышкиным), то есть в неполные 16 лет, то образ и впрямь рисуется вполне «инфернальный». Но ходили тогда, впрочем, по хлебосольной, добродушной Москве и другие сплетни. Говорили о ревности красавицы француженки, даже описывали убиение француженки наскучившим ее ревностью Сухово-Кобылиным. Рассказывали также о желании Нарышкиной подогреть ревность соперницы. Очевидно, что сплетни шли из разных лагерей. Во всяком случае, сообщаемая Толстым версия о скромной «переписке» Сухово-Кобылина с пылкой Надеждой не выдерживает медицинской критики, ибо в том же 1850 году Надежда в срочном порядке выехала «для поправки» за границу, где разродилась незаконнорожденной дочерью (получившей имя убиенной красавицы Луизы). Не исключено, что скоропалительного отъезда Надежды из Москвы требовали не только компрометирующая ее беременность, но и причастность ее к судебным перипетиям Сухово-Кобылина. Позднее, в старости, живший в изгнании на Французской Ривьере Сухово-Кобылин испросил у русского императора разрешения удочерить Луизу, которая в уже вполне зрелом возрасте вышла замуж за французского графа де Фаллетана (родственника того Фаллетана, за которого ранее вышла дочь Надежды от графа Нарышкина – Ольга) и трогательно пеклась о папаше-изгнаннике. К тому времени Надежда сумела уже удочерить и двух своих незаконнорожденных дочек от писателя Александра Дюма-сына. Сухово-Кобылину пришлось в 50-е годы откупаться от судебного преследования большими деньгами, но, может, он и впрямь был не слишком виноват, потому что необходимость давать взятку окрасила уже первую его комедию, написанную в заключении, истинным сатирическим пафосом. России вся эта история подарила одного из лучших ее драматургов, а Лазурному Берегу Франции – еще одного богатого беженца-литератора. Остается сказать несколько слов о новом возлюбленном Надежды Нарышкиной, живавшем с ней некогда в Вильруа, – о французском драматурге Александре Дюма-сыне.

Сын парижской белошвейки и ее соседа-квартерона Александра Дюма-отца (который в пору рождения сына только начинал писать драмы и служил писцом в конторе герцога Орлеанского) вырос высоким красавцем, и отец (Дюма-отец), столько ценного семени раскидавший по свету напрасно, в конце концов признал его, усыновил и возлюбил, однако унижения и обиды детских лет никогда не умирали в душе сына. Они сделали его писателем-моралистом. Правда, строгие правила морали и обличительный пафос не помешали ему волочиться за парижскими кокотками и замужними дамами (по воле судьбы – русскими, из тех, что, оставив мужей в Петербурге, исцеляли таинственную хандру вполне действенным, и не только в Париже популярным, способом – внебрачной любовью). Однако именно смерть одной очень знаменитой кокотки принесла Дюма-сыну самый его крупный литературный успех. Девица эта делила свою любовь между молодым литератором и мерзкими (но очень богатыми) стариками (среди них был даже один русский посол), тратила деньги без зазрения совести и очень любила камелии (яркая деталь, акие всегда так полезны в литературе). У девицы была чахотка, а образ жизни она вела, как выражаются, нездоровый, и вот однажды, вернувшись с отцом из африканского путешествия, Дюма-сын обнаружил, что девицы этой (ее звали Альфонсин-Мари Дюплесси) уже нет в живых, а остались от нее одни только долги, так что вещички ее распродаются на аукционе. Французы растроганно покупали на нем сувениры этой беспутной, но в конце концов вполне трогательно (поскольку безвременно) завершившейся жизни, и только посетивший распродажу грубый британец Чарльз Диккенс бурчал, что не видит в истории лживой мотовки-шлюхи ничего умилительного. Но Диккенс не был, наверное, таким пылким моралистом, как Дюма-сын, а последний немедленно написал на эту тему роман, имевший, впрочем, весьма умеренный успех. Зато позднее Дюма-сын увидел могилу этой кокотки на Монмартрском кладбище, и ему в голову пришла идея. Не какая-нибудь там религиозно-философская идея, а идея вполне практическая, литературная: он решил переделать свой роман в пьесу. Вот тогда-то к нему и пришел настоящий успех. Кто ж из вас не слышал про «Даму с камелиями», которая прогремела на сценах всего мира? Ко времени написания драмы Дюма-сын, нарушая, как все моралисты, собственные правила морали, завел роман с молодой замужней дамочкой из Петербурга – Лидией Нессельроде (она была урожденная Закревская и резвостью своих дамских затей отомстила всему семейству своего тестя Карла Нессельроде за его нелюбовь к нашему любимому Пушкину). Лидию, вступившую в связь с молодым Дюма, ее муж-дипломат чуть не насильно увез из Парижа домой, но тогда с утешением пришла к писателю-моралисту ее подруга, княгиня Надежда Нарышкина (урожденная Кнорринг). Она была замужем за немолодым князем Нарышкиным и даже имела от него малолетнюю дочь, но так как князь медлил с переходом в лучший мир, то ей приходилось «лечиться» в Париже, где на помощь ей и пришел уже прославившийся писатель-моралист. В ранний период их романа он вполне выразительно описал Надежду в письме к Жорж Санд:

«Что я люблю в ней – это то, что она совершенно женщина, от кончиков ногтей до глубины души… Физически она представляется мне до крайности обольстительной, большое благородство линий, изящество форм. Эта ее душистая кожа, ее тигриные когти, ее длинные рыжие, как у лисы, волосы, эти зеленые глаза цвета морской волны, все это по мне…»

Далее в письме следовал перечень прочих радостей, которые могла предоставить писателю новая постоянная связь:

«Мне доставляет удовольствие перевоспитывать это прекрасное создание, испорченное ее страной, ее образованием и средой, ее кокетством, а главное – праздностью…»

«Я не первый день ее знаю, и наша борьба (ибо между такими натурами, как она и я, идет в полном смысле слова борьба), борьба эта началась уже семь или восемь лет назад, и лишь два года назад мне удалось одолеть ее… Я немало повалялся в пыли в ходе этой борьбы, но я уже встал на ноги, а она, надеюсь, окончательно повергнута навзничь на землю. Ее последняя поездка ее доконала…»

Речь тут идет о поездке в Россию. Замужней Надежде приходилось раз в год возвращаться к живому еще мужу, хотя бы для того, чтоб пополнить свою кассу и взять новое разрешение на вояж «для поправки здоровья» (поддержанное небескорыстным лекарем). Конечно, ей хотелось бы получить развод и устроить свою жизнь во Франции, но так случилось, что младшая ее подружка, Лидия Нессельроде (прежняя любовь Дюма-сына), и здесь ее опередила. Лидия затеяла развод с графом Дмитрием, а любящий папаша Закревский, поддержав ее демарш, вызвал этим неудовольствие императора и лишился высокого поста генерал-губернатора. Так что князь Нарышкин вовсе не хотел из-за бабских причуд навлекать на себя немилость трона. Он пригрозил, что развод лишит старшую дочь ее части наследства. Аргумент был нешуточный. Грозил князь и отобрать дочь. Рассказывают, что напуганная этой угрозой Надежда спала в замке Вильруа (где было много десятков комнат) в одной комнате с дочерью. Сами понимаете, что обстановка в замке была нервная.

Еще не получив развода, Надежда родила Александру Дюма вторую дочь (тоже внебрачную). Неудивительно, что к тому времени, как князь Нарышкин покинул нашу грустную юдоль несовершенных браков и Александр Дюма-сын с Надеждой смогли узаконить свои отношения, нервы княгини были порядком истрепаны, и брак выпал Александру нелегкий: Надежда бешено ревновала его к многочисленным французским поклонницам, а потом и вовсе помутилась умом…

От замка Вильруа рукой подать до уже нами упомянутого выше славного города Mo. События его долгой истории, ее герои и дошедшие до наших дней в сохранности памятники его старины могут задержать нас здесь надолго. Остановившись в старинном центре города, где-нибудь перед кафедральным собором Сент-Этьен, во дворе перед епископским дворцом, перед зданием старого капитула или былого почтового двора, мы припомним лишь самое главное в этой истории, без чего не было бы ни великолепных строений, ни многовековой славы города. Например, вспомним о здешних епископах. С самого IV века Mo был резиденцией епископов, среди которых можно насчитать нескольких вполне незаурядных деятелей. Первым из тех, кто оставил свое имя в памяти французов, был святой Фарон, основавший здесь в 630 году монастырь Святого Креста. В XII веке, при герцогах Шампанских, в Mo, оправившемся уже от норманских нашествий, начинается строительство кафедрального собора Сент-Этьен. В XVI веке вокруг епископа Гийома Брисоне группируются в Mo зачинатели французского протестантизма (Реформации). В 1564 году знаменитые «Четырнадцать» гугенотов были по решению Парижа сожжены живьем на площади Рынка, но протестантские идеи продолжали бродить по закоулкам этой рыночной части Mo (обычно противопоставляемой городу), готовя пожар будущих Религиозных войн. В 1681 году король Людовик XIV ставит во главе епископства в Mo воспитателя наследника (дофина), проведшего при дворе двенадцать лет и написавшего «Беседы о всеобщей истории», видного богослова, писателя, оратора и проповедника Жака Бениня Боссюэ. Это был великий мастер проповедей и надгробных речей (его речи над гробом принца Конде и Генриетты Английской вошли в золотой фонд этого высокоценимого во Франции жанра). Он написал также историю протестантизма и вообще стяжал высокое прозвище «Орел Mo». В 1926 году город Mo, выкупив у государства великолепно сохранившийся (существовавший чуть не с XII века) епископский дворец, устроил там музей Боссюэ – музей искусств и истории. Сам старинный епископский дворец, здание старого капитула и почтовой станции с их готическими залами и подземельями являют собой архитектурные памятники, достойные нашего просвещенного внимания. В не меньшей степени это относится к построенному в XII–XVI веках кафедральному собору Святого Этьена со всеми его вариациями готического стиля – от «примитивной» до «пламенеющей» готики, с великолепными статуями его порталов (увы, немало покореженных мстительными гугенотами), с интерьером, изобилующим произведениями старинного искусства.

Прогулка от паперти собора по улице Сен-Реми, по бульвару Жан-Роз, по улицам Генерала Леклерка и Жан-Кристофа, по улице Сапожников и площади Генриха IV (кстати, именно Mo первым из городов Франции принимал великого короля-беарнца) предоставит ненасытным любителям старинной архитектуры возможность увидеть великолепные дворцы XVII–XVIII веков, такие, как, скажем, Отель де Монкан, построенный в 1749 году архитектором Монвуазеном (в начале XIX века в доме был открыт постоялый двор «Шесть королев», и название его прозрачно намекало на вывеску отеля «Три короля»).

Название идущего вдоль укрепленной стены бульвара Жан-Роз, равно как и фасад одноименного лицея, равно как и надгробный камень Жанны Жан-Роз в часовне кафедрального собора, призваны напомнить тороватым жителям этого города, где целый квартал носит название Рынок (бойкому рынку этому на скрещении торговых дорог уже многие сотни лет), имя местного богача XIV века, более отчетливо, чем многие другие богатые собратья, сознававшего, что богатство обязывает. Обязывает к милосердию, филантропии, меценатству. В 1356 году благотворительный фонд, созданный купцом Жан-Розом, открыл больницу, где были приняты первые 25 молодых слепцов. Десять из них были освобождены от всякой платы за уход и обучение, которые с тщанием осуществляли монахи ордена Святого Августина. Впрочем, месье Жан-Роз был не единственным филантропом в этом процветающем торгово-ремесленном городе, подарившем Франции немало продуктов своего труда. Первым из этих продуктов следует назвать здешний сыр «бри», который на Всемирном венском конгрессе 1820 года был объявлен то ли королем, то ли императором всех сыров. И ныне еще каждые два года в Mo собираются члены Особой академии, присуждающей сырную премию года. Не следует забывать и о здешней особой горчице, которую гурманы считают горчицею всех горчиц или «истинной горчицей».

Продолжая свой путь на восток по той же госдороге № 3, мы можем выехать в десятке километров от Mo к величественным и романтическим развалинам ренессансного замка Монсо (Montceau), лежащим в гуще старинного парка. Замок этот (на развалинах еще более старого, феодального замка) построила в 1547 году великая королева-строительница Екатерина Медичи (супруга Генриха 11). «Добрый король» Генрих IV в 1594 году пожаловал этот замок (вместе с титулом маркизы Монсо) прелестной Габриэль д’Эстре. Ах, какие праздники устраивала здесь Прекрасная Габриэль!

Мария Медичи, выйдя замуж за короля Генриха IV, откупила в 1600 году замок у наследников Габриэль и приказала своему архитектору Саломону де Броссу (тому самому, что строил Большой Люксембургский дворец) произвести в замке посильные улучшения. Зато уж все посильные разрушения произвела здесь Великая Разрушительница – Французская революция (чудом уцелело лишь одно из зданий).

В этой тишине, близ руин, в глубине парка, может прийти на память живший в тогдашних густых лесах отшельник-шотландец, покровитель здешних мест святой Фиакр, которого и во всей Франции почитают как покровителя садовников и цветоводов (занятие это здесь нешуточное, ибо страна утопает в цветущих садах). Святого Фиакра изображают по традиции с садовым инструментом, и день его повсюду отмечают красочными процессиями и богослужениями, в ходе которых благословляют новые фрукты года… Проезжая один за другим цветущие городки Франции, невольно возносит нынешний путник смиренную молитву: да устоит цветущая эта страна и против новых безумцев, задумавших погубить Божий мир, богохульно прикрываясь Его именем…

Неторопливый (и разумный) путник, который не соблазнится на близлежащем развилке удобствами автострады A4 и продолжит свой путь к востоку по все той же госдороге (№ 3), в скором времени увидит на вершине холма, царящего над излучиной речки Пти-Морен, старинный монастырский городок Жуар (Jouarre). И вот здесь неторопливый (и разумный) путешественник будет вознагражден за свою неторопливость не только великолепной панорамой междуречья, которая откроется ему с вершины холма, но и дальнейшей прогулкой по самым старым во Франции монастырским подземельям и самым старым церквам. Подземелья вообще имеют свойство дольше хранить свои тайны и красоты, чем надземные постройки. Те, кому, как мне, посчастливилось пройти всю цепочку крымских подземных городов и монастырей древности от Бахчисарая до Инкермана, никогда не забудут подземного дыхания прохлады и тайны. Жуарские подземные церкви и коридоры обязаны своим рождением старинному бенедиктинскому аббатству VII века. Самый подъем христианства в этой северной части Бри приписывают деятельности святого Коломбана. Аббатство же было основано около 630 года неким Адоном, братом святого Оуэна, архиепископа Руанского. Было здесь два монастыря – мужской и женский, следовавший поначалу уставу святого Коломбана, а затем святого Бенуа (или, точнее, святого Бенедетто из итальянского города Субьяко, расписанные фресками подземелья которого мне довелось посетить в счастливой молодости). Первой аббатисой в Жуар епископ Mo Фарон (позднее, конечно, святой Фарон) назначил Теодешильду (которая в последующих веках прославилась как святая Тшильда). И как водилось по раннему уставу, существовали здесь три церкви: одна – монастырская церковь Богоматери, для монахинь, другая – церковь для монахов, а третья – средневековая, приходская церковь, сохраняющая до сих пор свои подземелья.

Монастырская церковь, заново отстроенная в романскую эпоху, позднее разрушенная и восстановленная вместе с монастырем в XIX веке, сохранила массивную колокольню XII века. В ее уцелевших зданиях монастырь разместил ныне исторический и археологический музеи, а также монастырские ателье искусств.

Большой интерес представляют два подземелья меровингской эпохи. В подземелье святого Павла, вырытом еще в VII веке и восстановленном в XI веке, размещалась некогда церковь и сохранились захоронения основателей монастыря (среди них саркофаг св. Адона и кенотаф св. Озанна). Знатоки отмечают высокие достоинства здешней меровингской архитектуры. Истинным же шедевром жуарской скульптуры считают кенотаф св. Тшильды (конец VII века). В подземелье есть также скульптуры, предвещавшие приход романского стиля.

В подземелье святого Эбрежезиля (имеющем, как и подземелье святого Павла, три нефа) представлено большое разнообразие старинных (как западных, так и восточных) стилей, сочетание элементов меровингского стиля с романским. Знатоки единодушно восхваляют несомненную прелесть подземной приходской церкви, ее часовен, скульптур, надгробий…

Если добавить ко всему этому, что над подземельями, в часовне Святого Мартина, открыт музей района Бри (с его замечательной коллекцией местного зерна, костюмов и кустарных, изделий), можно прийти к выводу, что, заехав по госдороге № 3 в Жуар, мы сделали мудрый выбор.

Между прочим, мне довелось однажды с друзьями из Петербурга ночевать здесь, рядом с монастырским Жуаром, в деревне Ла-Ферте-су-Жуар (Fert-sous-Jouarre). Там, в зелени огромного парка, в замке де Бондон размещается гостиница. Если вы еще не ночевали в замках, можете остановиться здесь на ночь (это не намного дороже, чем в Петербурге или в придорожном американском мотеле). Помню, как хозяйка замка-гостиницы мадам Бускони с гордостью показывала моим спутникам узоры мраморного пола, приводившие на память Климта, и рассказывала, в каком запустении находился замок до того, как они с мужем купили его и привели в божеский вид. Мы похваливали мебель XVIII века, деревянную резьбу в столовой и картины на стенах. Парк, залитый вечерними лучами солнца, был выше всяких похвал. Впрочем, таких замков-гостиниц немало на Французском Острове…

ЛА ФЕРТЕ-СУ-ЖУАР, ЦЕРКОВЬ

Та же дорога № 3 приведет нас из Жуара в конечный пункт нашего нынешнего путешествия – в небольшой французский город Шато-Тьери (Chteau-Thierry), жители которого скромно, но с достоинством называют себя «кастротеодорицианцами». Живописное местоположение города, оцепившего по кругу лесистый холм над Марной, неподалеку от своего знаменитого замка, труды и битвы бурной истории города, наконец, имя великого баснописца, чье рождение и многие годы жизни с этим городом были связаны, думается, дают законное право мирным обитателям прелестного Шато-Тьери носить имя столь гордое, хотя и труднопроизносимое (если буфетчица на пристани скажет вам, что она «кастротеодорицианка», не падайте духом).

Среди историков нет согласия, считать ли сообщение о том, что здешняя крепость была построена еще в 720 году для знаменитого шампанца Тьери IV, достоверным. Однако в том, что в 923 году граф Вермандуа запер в стенах этой крепости Карла Простодушного, историки не сомневаются. Стало быть, уже существовала к тому времени крепость. Графы Шампани расширяли ее и укрепляли в XI и XII веках. Англичане стояли под ее стенами в 1421 году (Жанна д’Арк выгнала отсюда англичан в 1429-м, Карл V сделал то же в 1544 году, герцог Майенский – в 1591-м). Город сильно пострадал в XVII веке во времена Фронды, а в 1814 году Наполеону удалось отбить возле города атаку 50 000 русских и их союзников-пруссаков, которыми командовал сам Блюхер (зато уж год спустя, под Ватерлоо, Блюхер расквитался с Наполеоном). В 1914 году (а потом снова в 1918-м) в город входили немцы. Несмотря на все эти превратности судьбы, в Шато-Тьеи целы даже крепостные ворота XIV века, через которые въезжала в город Орлеанская Девственница, целы колокольня и башня Балан XV–XVI веков, цела и восстановлена больница (Отель-Дьё), построенная женой короля Филиппа Красивого Жанной Наваррской в 1304 году, целы часовня XVII века и старые надгробия, целы замечательные старинные дома на Замковой улице, и даже старинный киоск железистой минеральной воды (бесплатной) цел и бывает открыт, – в общем, немало всякой старины уцелело в этом старинном городе. Однако больше всех прочих старинных домов прославил этот город ренессансный (1559 года постройки) дом № 12 на улице Жана де Ла Фонтена, ибо именно в этом доме 8 июля 1621 года родился будущий баснописец Жан де Ла Фонтен – короче говоря, Лафонтен. Этот прекрасный дом, что неподалеку от замка, стоял тогда в окружении других прекрасных домов, и жили в них люди не бедные.

Жан Лафонтен рано потерял мать, недолгое время учился в духовной семинарии, потом женился на хрупкой (четырнадцатилетней) девице, знатная семья которой состояла в родстве с самим Расином. Это, впрочем, не спасло супругов ни от денежных трудностей (усугубленных долгами, оставленными сыну усопшим родителем), ни от развода. Должность смотрителя вод и лесов, приобретенная будущим баснописцем, приносила Лафонтену скудный доход, зато, как считают многие, помогла ему расширить свои знания о французской фауне, что пригодилось его басням, где (согласно добросовестным подсчетам французских наукознавцев) выступают 98 различных животных, которые, как и положено в баснях, ведут себя очень по-людски (что не исключает, конечно, всяческой бесчеловечности). Чтобы существовать прилично, Лафонтен, как и прочие интеллектуалы, должен был искать себе богатых покровителей и меценатов (чем он и занимался с переменным успехом до конца своих дней). Еще и не достигнув тридцатилетнего возраста, он поднес свою навеянную Овидием поэму «Адонис» знаменитому королевскому интенданту Фуке и попал в литературную свиту Фуке (в ней уже состояли Корнель, Мольер, Перро, Скаррон), оживлявшую царственный замок Во-ле-Виконт. Замок слишком царственный для министра. Отчасти поэтому царственный Фуке (а с ним и Лафонтен) были отправлены в отставку. Королевский гнев был страшен. Может, это о нем строки более поздней лафонтеновской басни:

(Басня-то лафонтеновская, но слог, как вы, наверное, отметили, крыловский, оно и лучше.)

Позднее Лафонтену покровительствовали (в родном Шато-Тьери) герцог Бульонский и его юная супруга Мария-Анна Манчини, племянница Мазарини; еще позднее – вдовствующая герцогиня Орлеанская, потом другие… После смерти герцогини Орлеанской Лафонтен продал здешний дом своему кузену, чтоб расплатиться наконец с отцовскими долгами. Когда ему было уже за пятьдесят, Лафонтен (вместе с Буало и Расином) перешел под покровительство фаворитки короля мадам де Монтеспан, потом под крылышко вдовствующей мадам де Ла Саблиер – ах, жизнь сочинителя трудна, как ему без покровительства сильных?

Лафонтен написал роман, он писал сказки, сочинял фривольные новеллы, либретто для сцены и еще много чего, но по-настоящему прославился он (годам этак к сорока) своими баснями. Французы обожают его басни, несмотря на то что по меньшей мере две басни французских деток заставляют до отвращения заучивать наизусть в школе (что-то вроде басен «Стрекоза и муравей» и «Волк и ягненок»). Над сюжетами своих басен Лафонтен не ломал голову: брал их живьем у давным-давно неживого Эзопа. Специалисты считают, что это никак не принижает заслуг искусного баснописца Лафонтена. В конце концов, сюжеты как собаки, они неизбежно становятся «бродячими». И вообще, сюжетов ведь существует ограниченное количество. Главное – как написано (написано же у Лафонтена лихо). А сюжет что, сюжет не возбраняется позаимствовать. Бывали времена, когда модно было даже указывать, что это вот произведение написано «по мотивам такого-то автора» (как правило, автора экзотически иностранного). Впрочем, бывали люди, которые ни за что не признавались, по чьим «мотивам» и откуда (А.Н. Толстой даже намеком не выдал, откуда взялся его «Золотой ключик»). Потом пришли времена, когда стали честно сообщать, что это, мол, собственно, «перевод», на худой конец, «вольный перевод». Но даже те из французов, кто слышали про Эзопа, вам с убежденностью объяснят, что у Лафонтена это все лучше изложено, чем у Эзопа. Так же как те русские, которые знают, к какому источнику обратился еще полтора столетия спустя сорокалетний И.А. Крылов (живший под крылышком у князя Голицына), утверждают (и, по-моему, вполне справедливо), что у Крылова все лучше, чем у Лафонтена. Так что строгий наш Белинский не позволял даже при самых близких совпадениях русского и французского текстов называть басни Крылова «переводами». «Хотя он и брал содержание некоторых своих басен из Лафонтена, – пишет Белинский, – но переводчиком его назвать нельзя – его исключительно русская натура все перерабатывала в русские формы и все проводила через русский дух». А тонкий знаток и ценитель всего французского А.С. Пушкин еще определеннее выразился о различии народного характера у Лафонтена и у «дедушки Крылова»:

«…Простодушие (navet, bonhomie) есть врожденное свойство французского народа: напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться. Лафонтен и Крылов представители духа обоих народов».

Думаю, что, говоря о простодушии французов, Пушкин имел в виду именно отсутствие того, что у нас считается чувством юмора. Выражаясь менее деликатно, то, что здесь считается юмором, настолько простовато и несмешно, что вполне может сойти за простодушие. Ну слышали ли вы когда-нибудь французский анекдот? Здесь и самим этим словом (французским, без сомнения) называют просто какую-то как бы забавную или не вполне научно достоверную историю. Да в России за неделю появляется больше новых анекдотов, чем во Франции за два столетия. Правда, некоторым из французов все же бывает понятно, почему то или иное может рассмешить в русской побаске (мне довелось встречать таких два или три раза за последние двадцать лет), эти люди даже улыбаются, даже смеются, однако убедительно просят при этом не называть эти русские шутки анекдотами, а придумать какой-нибудь другой термин, скажем хохма. Один засидевшийся в Москве французский корреспондент придумал франко-русское название для русских анекдотов – «благская история» (от французского blague – шутка)… У вас найдутся время и повод поразмыслить над всем этим, гуляя по родительскому дому Лафонтена среди мебели XVII века, среди иллюстраций к навязшим в зубах басням («Ты все пела, это дело…») на стенах музея.

…По признанию знатоков, лучший вид на Шато-Тьери, на долину (а может, и на иные из парадоксов новейшей истории) открывается за городом, с горы Беллё, или от Высоты 204, близ которой американским частям лишь после пятинедельных кровопролитных боев (в июле 1918 года) удалось выбить из их траншей отчаянно сопротивлявшихся немцев. Остатки траншей сохранились в этих мемориальных местах рядом с монументами, часовнями и солдатскими кладбищами. На большом американском кладбище – 2300 могил, а над ним, чуть повыше, – черные кресты немецкого кладбища (еще новые тысячи не за понюшку загубленных жизней). У самой Высоты 204 белеет огромный Франко-американский монумент: шестиметровые фигуры из белого камня, символизирующие Францию и Америку, стоят, взявшись за руки и вселяя в наш мир надежду на вечную дружбу. Что случилось позднее с этой священной дружбой, можно проследить по трудам историков и старым газетам. Союзники освободили Францию вторично в 1945 году, изгнали оккупантов из их курортного парижского пристанища и даже из Эльзаса. Сталину не удались тогда планы захвата Западной Европы (пришлось довольствоваться Восточной). Не удалась ему и попытка захватить власть во Франции с помощью послушной компартии, Коминформа, щедрых денежных вливаний и коммунистических просоюзов в 1947–1948 годах. Зато ему, бесспорно, удались разведывательно-пропагандистские операции «холодной войны», «борьбы с империализмом», «борьбы за мир» и «борьбы против плана Маршалла» (каковой план не последнюю роль сыграл в чудесах послевоенного возрождения Западной Европы). Удался Сталину и левый «идеологический террор» во Франции. Понятно, что не одна компартия, но и генерал де Голль преследовал при этом свои цели, внедряя во Франции послевоенные мифы о роли левого Сопротивления и американских планах мирового господства. Пропаганда эта (подпитанная разведкой) нашла благодатную почву в душе воинов, вернувшихся из плена в супружеские постели, согретые оккупантами, в душе гордых французских патриотов, упустивших пресловутое «мировое первенство» и в экономике и культуре (даже в распространении великого «международного языка»). В результате левая Франция до сих пор мучительно избавляется от сталинизма и маоизма, не теряя тайных надежд на идеи провинциального террориста Троцкого. При этом широкая публика дружно ходит на американские фильмы и жует гамбургеры, а издатели переводят американские детективы, чтоб было что почитать перед сном. А все же левая пресса не без злорадства печатает портреты восточных фанатиков-фундаменталистов и красавцев террористов, в одночасье уничтоживших в ненавистном Нью-Йорке больше живых душ, чем все нацистские налеты на все французские города за все годы Второй мировой войны…

Так что гигантские каменные фигуры близ Шато-Тьери, все так же взявшись за руки, довольно безнадежно смотрят вниз, на несказанную красоту долины, на политые кровью берега Марны…

В долины рек Марны и Гран-Морен

Сен-Манде Ножан-сюр-Марн • Шан-сюр-Марн • Германт • Дисниленд • Ланьи-сюр-Марн • Куйи-Понт-о-Дам • Креси-ла-Шапель • Куломье

Чтобы выбраться из Парижа на восток в долину реки Марны (где счастливые родители, путешествующие с малолетним потомством, рискуют застрять надолго), надо объехать с юга Венсен и проскочить через городок Сен-Манде (Saint-Mand), типичный перенаселенный пригород, в котором к началу XIX века не было еще и трех сотен жителей, а к началу XX века было уже больше пятнадцати тысяч, так что спокойно в этом Сен-Манде можно погулять только на кладбище. Там, кстати, можно увидеть знакомые имена и интересные памятники – скажем, надгробную скульптуру работы Давида Анжерского, а также могилы возлюбленной Виктора Гюго Жюльетты Друэ и ее дочери Клэр Прадье (прижитой еще до Гюго, со скульптором Прадье): оба надгробия украшены стихами Гюго. Неподалеку от этих двух дам покоится знаменитый Эжен-Франсуа Видок, бывший каторжник, авантюрист и дуэлянт, ставший сыщиком, доносчиком и начальником сыскной полиции, великий профессионал сыска и преступлений. Знатоки кинематографа могут посетить здесь также могилу Шарля Пате (в мире французского кино имя известное). В начале века Пате построил у Марны (близ Жуанвиля) киностудию, цеха для проявки и тиражирования фильмов. Места эти хорошо знали и усердно навещали и Жан Ренуар, и Рене Клэр, и Марсель Карне, которым не нужно было с этой студии далеко ездить на «выбор натуры». Прогулка по берегу Марны позволяла им отыскать все, что нужно: устарелые лодочные гаражи, былые танцульки-«генгет», ветряные и водяные мельницы (их тут было 158). Недаром же Марсель Карне снимал здесь «Эльдорадо воскресного дня», Жак Бекер – «Золотую каску» с Симоной Синьоре в главной роли, а позднее и Бертолуччи – своего замечательного «Конформиста»…

Впрочем, не будем слишком долго задерживаться у могилы Пате и киношной «натуры», ибо нас ждет неподалеку один из самых живописных и самых известных городков в восточных пригородах Парижа, тот самый, что стоит над берегом Марны на месте былой усадьбы «Красота», получившей свое красивое название еще в царствование Карла V. Позднее король Карл VII поселил здесь свою «Даму Красоты», свою фаворитку (вероятно, первую в ряду официальных королевских фавориток) – Агнесу (по-французски совсем мило – Аньес) Сорель. В том же городке маркиза де Ламбер учредила в XVIII веке свое «ведомство духа», где живали Д’Аламбер и Бугенвиль, где умер Ватто… Короче, нас ждет городок Ножан-сюр-Марн (Nogent-sur-Marne).

Если я начал перечень здешних знаменитостей не с интеллигентной маркизы, а с королевской фаворитки Агнесы, то это не случайно. Дело в том, что до царствования Карла VII все эти столь часто сменявшие друг друга на роскошных (хотя и до смешного коротеньких) постелях французских королей разнообразные (порой даже вполне очаровательные) дамы не привлекали внимания ни всесильных министров, ни нищих поэтов, ни бесчисленных историков, посвятивших себя позднее воспеванию французской монархии. Ну да, попользовались их величество некоей фрейлиной. А вот еще снискала их постельное предпочтение некая белолицая обер-подавальщица, промелькнули одна-две уличные шлюхи не слишком высокого пошиба, да еще была эта, как же ее звали, которая наградила весь нижний этаж дворца стыдно сказать чем, – что с того? Но вот с короля Карла VII начинается в истории французского двора нечто новенькое – появляется статус главной королевской любовницы. Прототипом ее как раз и считают возлюбленную Карла VII Агнесу Сорель, якобы подвигнувшую короля на изгнание англичан и прочие подвиги любви. После этого героического эпизода, уже во времена темпераментного Франциска I (с его герцогиней Этампской Анной де Пислё), королевская любовница-фаворитка становится постоянным институтом монархии и центром придворной жизни, однако, что бы ни писали нынешние женолюбиво-прогрессивные французские авторы о цивилизующем и окультуривающем грубый тогдашний двор благотворном женском влиянии, «гигиенический момент», как сказал бы опытный оратор, играл в этом нововведении далеко не последнюю роль. Но поскольку почтенный список официально признанных королевских фавориток возглавляет живавшая в Ножане Агнеса Сорель, как нам было с нее не начать?

Вдобавок к этой своей исторической заслуге Ножан-сюр-Марн, первым из всех окружающих Париж и столь непохожих на Париж провинциальных городков, сумел воздать должное незабываемой парижской Бель Эпок, устроив у себя скверик Старый Париж, куда были перенесены из Парижа фонтанчик Уолласа и старинный вход на станцию метро «Георг V» (все это подлежало списанию и спасению). А над самым берегом Марны (пусть и не в самом удачном месте) установлен был в городке единственный из уцелевших рыночных «павильонов Бальтара». Того самого Бальтара, что строил в 1858–1864 годах павильоны «чрева Парижа», лишившегося этих архитектурных шедевров в 1972 году, через три года после закрытия знаменитого оптового рынка. Никак не оспаривая соображений высокой гигиены, потребовавших закрытия рынка в центре столицы, нельзя не отметить пренебрежения, которое нередко высказывало в те годы городское начальство – будь оно парижским, московским или пошехонским – к «модерну» истекших столетий, и пылкого пристрастия этого начальства к «самому-самому», самоновейшему. А ведь парижские павильоны Бальтара породили в XIX веке сеть великолепных крытых рынков по всей Франции. Теперь-то еще на подъезде к провинциальным городкам особые панно указывают при дороге на их сохранность как на главную достопримечательность места, но в начале 70-х годов XX века они, наверное, казались судьбоносным парижским властям устаревшими и ни к чему не пригодными. А в маленьком Ножан-сюр-Марн рассудили иначе. В городок перевезли рыночный павильон № 8 (тот, где торговали птицей и яйцами). Конечно, в Ножане порезвились над некоторой переменой облика павильона: облицевали его белой керамикой, закрыли просветы витражами, зато уж внутри павильона поместили старинный орган из былого кинотеатра «Гомон», что на площади Клиши в Париже, и воздвигли в помещении амфитеатр на полторы тысячи зрителей, сделали передвижную сцену и еще кое-что: в общем, обзавелись залом в две тысячи квадратных метров для концертов, спектаклей и выставок. Поживился Ножан и другими плодами парижского варварства (на сей раз революционного) – например, роскошным готическим порталом от разрушенной в Париже старинной церкви.

Сохранились в Ножане и собственные старинныедома XVIII века, а здешняя мэрия была со вкусом расписана художником Карбовским. Художники вообще жалуют городок: неподалеку от того места, где умер когда-то великий Антуан Ватто, в красивой усадьбе XVII века с прекрасным парком (ул. Карла VII, дом № 14–16) разместился в 1944 году старческий дом художников, завещанный государству Мадлен Шампион. При доме построены были 60 ателье, в которых и работают пожилые художники. При доме большая библиотека и великолепное собрание произведений искусства. Здесь провели последние годы жизни многие славные художники, и ни дом этот, ни городок Ножан-сюр-Марн не забыли еще светлоглазую русскую художницу Марию Васильеву, которая прожила здесь последние четыре года своей жизни. В Париже-то ее помнят, более того, память ее была недавно увековечена: в ее мастерской, что в коротеньком зеленом пассаже; выходящем на монпарнасское авеню дю Мен (дом № 21), открылся в 1998 году Музей Монпарнаса, причем открылся выставкой «Мария Васильева в своих стенах», я бы лучше сказал: «у себя дома». И надо заметить, обитатели этого островка старого Монпарнаса выдержали настоящее сражение, не только не дав пройтись по их раю бульдозерами, но и не позволив заслонить вход в свой пассаж специально спроектированными суперэлегантными особнячками (а кто-то ведь уже на них рассчитывал, кто-то что-то за них сулил). В общем, «пассаж Марии Васильевой» одержал победу над всесильной мэрией, над загребущими чиновниками, гип-гип-ура!.. Но кто она была, эта милая русская женщина, эта художница-модернистка, которую в 10-е годы XX века знал «весь Монпарнас» и которая в начале Первой мировой войны открыла на Монпарнасе благотворительную столовую для художников (кто только туда не заходил утолить голод; говорят, сам будущий кровопийца Троцкий блестел там очками и с аппетитом облизывал губы).

Родилась Мария Васильева в богатой семье в Смоленске (он немало подарил миру талантов, наш забытый Богом Смоленск!), с восемнадцати лет изучала медицину в Петербурге и училась в частной художественной школе. В 1905 году поехала в Париж изучать живопись на стипендию вдовствующей императрицы Марии Федоровны (бедняжка Дагмар Датская, ей, дважды овдовевшей, еще предстояло пережить кровавую гибель чуть ли не всего потомства). Поселилась Маша в пансионе мадам Буве, где жила также будущая Соня Делоне (по-петербургски Соня Терк, по-одесски Соня Штерн, тоже красиво). Потом училась Маша у Матисса, посещала академию Ла Палет, а мастерская у них была на пару с Олей Меерсон (столько будущих знаменитостей на каждый метр парижской жилплощади). Когда Маше было 25 лет, она уже выставляла живопись и в Париже, и в Москве, и в Харбине. И еще было в ней с избытком доброты и активности: создала с друзьями в Париже Русское литературно-художественное общество, была старостой Русской художественной академии, а потом у себя в мастерской основала «Академию Марии Васильевой», или «Свободную академию», где просто учились друг у друга, никому ничего не навязывая. Здесь у нее собирались молодые художники и музыканты, будущие звезды первой величины – Эрик Сати, Пабло Пикассо, Жорж Брак, Анри Матисс, Амедео Модильяни, Осип Цадкин, Фернан Леже, Маревна, Блез Сандрар…

Но вот грянула Первая мировая война. Деятельная Мария не только открыла столовую для неимущих собратьев, но и пошла сотрудничать в Красный Крест. А тут еще замучили беспокойство и тоска по родине – поехала в Россию повидаться со своими. Что значит «поехала»? Еле-еле добралась с приключениями через Сербию, Грецию, Болгарию, Румынию… В России она успела принять участие в двух авангардных выставках, а в 1916 году уже вернулась через северные страны в Париж, ставший ей домом. Тогда она и начала создавать куклы-портреты из папье-маше, клеенки, проволоки. Когда большевики подписали Брестский мир, русскую гражданку Васильеву посадили в лагерь Фонтенбло. Друзья (А. Салимон, супруги Леже) добились ее освобождения и вручили ей по возвращении из лагеря ее собственного, уже к тому времени годовалого сыночка. Мастерская ее оказалась разграбленной, но выдумки и работы пока хватало, жизнь продолжалась: художница оформляла балеты, помогала расписывать новое кафе на Монпарнасе («Ла Куполь» – там и нынче на меню ее картиночки, и любой официант вам покажет, где тут на столбах роспись Васильевой)…

АВТОПОРТРЕТ МАРИИ ВАСИЛЬЕВОЙ

Фото Б. Гесселя

Потом снова были выставки, салоны, заказы, куклы, картины, личная жизнь и жизнь друзей-русских, друзей-французов (их было множество). И только в 1953 году переехала она в «художественный» старческий дом, что в Ножан-сюр-Марн… Но она еще и после этого участвовала в Салоне независимых. А парижские художники устроили выставку ее работ в своей столовой. В 1955 году (за два года до ее смерти) была еще ее ретроспективная выставка в галерее От-Паве…

И вот в 1998 году имя Марии Васильевой оказалось вписанным в историю Монпарнаса и Старого Парижа. В ее мастерской – музей Старого Монпарнаса, да и весь пассаж, выходящий на авеню дю Мен, носит имя Марии Васильевой…

Но последний приют Васильевой – у нас на пути, в Ножан-сюр-Марн: эти деревья она видела из окна тридцать лет тому назад…

ЗАМОК ШАН, КОТОРЫМ ВЛАДЕЛИ И ПУАССОНЫ ДЕ БУРВАЛЛЭ, И КОНТИ, И МАРКИЗА ДЕ МАРБЁФ И КОТОРЫЙ ПРОСЛАВИЛА МАРКИЗА ДЕ ПОМПАДУР

Надо сказать, что многие художники и писатели (Рене Магритт, Эрве Базен и другие) не пренебрегали здешним зеленым раем, но по-настоящему эти края сумела некогда оценить былая обитательница парижского правобережья, а позднее фаворитка Людовика XV мадам де Помпадур. В замке Шан-сюр-Марн (Champs-sur-Marne), бывшем некоторое время ее резиденцией, а позднее украшенном хозяевами со всем шиком эпохи Регентства, посетители с особым вниманием осматривают комнату мадам де Помпадур, с которой в популярности может соперничать лишь тамошний «китайский салон». Маркиза де Помпадур (построившая на Французском Острове множество замков и вилл) этот замок снимала лишь в течение двух лет у герцога де Ла Вальер. Позднее замком до самой Революции владела мадам де Марбёф, а еще столетие спустя им всерьез занялся новый хозяин – Луи Казн д’Анвер, от сына которого замок и перешел к государству. Замок был построен для финансиста времен Людовика XIV Пуассона де Бурваллэ в 1701–1707 годах, но усовершенствовался он, как вы поняли, еще долго. Здесь можно увидеть ныне не только знаменитый французский сад – здесь в интерьере множество роскошных салонов и столовая с прекрасными картинами. Следует отметить, что это одна из самых старых во Франции столовых в замках. Дело в том, что почти до XVIII века во французских замках вообще не было постоянных столовых: обедали в роскошных замковых вестибюлях, где по случаю обеда и ужина не просто «накрывали на стол», но и «устраивали стол». Но вот в XVIII веке появляются постоянные столовые, а в них – постоянные столы. Поначалу столы эти накрывали шерстяными коврами, а чуть позднее стали накрывать вышитыми скатертями. Как медленно, о боже, совершенствуется мир, каким несовершенным получили его из рук своих грамотных предков наши прапрапрадеды. Когда читаешь, что все эти благородные поэты-рыцари, встав из-за обеденного стола, отходили помочиться у ближайшей стены того же обеденного вестибюля (и только извращенец Ришелье отчего-то мочился в камин), благодаришь судьбу, которая задержала твой приход в этот несовершенный мир хотя бы до появления сортиров… Но зато какая мебель была в этом замке Шан-сюр-Марн, какая живопись, какой парк! И, насколько мне помнится, русский Серебряный век, русские «мирискусники» не придирались к несовершенствам тогдашней канализации, а видели в «галантном веке» одну лишь неизбывную галантность:

Это стихи Михаила Кузмина, так что дальше в них идут застенчивые рассуждения о преимуществах «мужской дружбы» перед обычной любовью. Впрочем, «галантный век», похоже, был более гетеросексуален, чем Серебряный век…

Восточные пригороды столицы изобилуют старинными церквами и замками, так что и музеев здесь множество – чуть ли не в каждом маленьком городке музей. В лесу близ Жоссиньи стоит замок с великолепным интерьером, построенный в 1743 году. Однако, еще и не доезжая до Жоссиньи, можно увидеть известный во всем мире по романам Марселя Пруста знаменитый замок Германтов (Guermantes). Какой же европейский или американский интеллигент не посетит здешний музей в поисках своего утраченного времени или еще не прочитанного Пруста?

В том, что Пруст еще не бывал в здешнем замке, когда имя Германты стало мелькать в его эпопее, – в этом как раз нет ничего странного: писателю не обязательно все видеть, ему нужно найти слово для обозначения того, что он намечтал. Слова, навеянные районом Бри, показались Прусту самыми что ни на есть самыми. У него не только герцог Германтский в романе присутствует, но и Одетта де Креси, и Робер де Сен-Лу тоже названы по здешним местам. А сюда, в настоящий Германт, который он прославил, Пруст попал лишь позднее, во время Первой мировой войны, притом всего на несколько часов. И все же спасибо ему как гиду – в замок он нас с вами привел замечательный…

Поместье Германтов с самого 1580 года принадлежало семейству Виоль. Бывший королевский советник Клод Виоль затеял строительство нынешнего замка в начале XVII века: на голубятне, что сохранилась при входе в английский парк, есть дата – 1631. От Клода Виоля замок перешел к его сыну Пьеру, который в 1633 году был председателем Парижского парламента. По краям главного корпуса стояли здесь тогда два кирпичных павильона с крутыми аспидными крышами. Но самая знаменитая часть замка, галерея, прозванная Прелестной Бесполезностью, была построена лишь в конце XVII века Клодом Перро, украшена в самом начале XVIII века и дошла до наших дней в прекрасной сохранности. Корпуса замка, идущие зигзагом, как буква Z, лучше всего, говорят, видны с самолета. Но мы с вами не спеша обойдем их пешком, начиная с Итальянской комнаты, в которой сохранились дата ее постройки, 1745 год, и инициалы знаменитого Пьера Виоля – PV. Здешнюю роспись потолка, медальоны и лепку приписывают мастерам так называемой Второй школы Фонтенбло. В комнате Виоля сохранились без реставрации все росписи французского стиля, еще точнее, стиля Людовика XIII – пожалуй, самые старые в замке: 1633 год. Две сплетенные буквы V напоминают о бракосочетании Пьера Виоля и Марии Балле (Viole – Valle). Ну а столовая, как легко догадаться, переделана из былого вестибюля.

Из окон Музыкального салона с его декором из флейт и скрипок открывается великолепный вид на королевскую аллею и зеркало пруда – до самых гротов.

В Желтом салоне есть портрет канцлера де Мопеу кисти Ван Лоо. Юному Людовику XIV вместе с Анной Австрийской пришлось однажды (в пору Фронды – 27 июня 1652 года) заночевать в Королевском салоне замка Германтов. В память об этом король подарил хозяевам два портрета кисти того же Ван Лоо – свой и супруги.

Ну и наконец, главная приманка замка – стеклянная галерея Прелестная Бесполезность, законченная к 1700 году под наблюдением Робера де Котта и Клода Перро. Галерея имеет в длину больше тридцати метров и освещена восемнадцатью панорамными окнами. По картонам де Котта в галерее выполнены фигуры римских императоров, а между окнами висят копии Мереля, воспроизводящие самые знаменитые картины эпохи. Хрустальные люстры, зеркала, паркет… Более поздняя потолочная роспись, осуществленная одним из учеников Делакруа… В общем, как утверждают специалисты, это один из самых великолепных памятников эпохи, дошедший до нас в завидной сохранности.

В долине Марны есть еще замок Ферьер, есть старинные церкви, но, конечно, настоящим Эльдорадо эта долина Марны предстает не глазам взрослых, а глазам восхищенных деток. Здесь и раньше уже создавали детские парки на темы легенд и древней истории, но вот в начале 90-х годов прошлого века труды эти по умножению радостей детства завершились созданием в Марн-ла-Валле европейского Дисниленда. Во Франции, где туризм является главной отраслью национальной индустрии, ревниво следят за популярностью (и доходностью) французских достопримечательностей и приманок, так что ни от кого не ускользнул тот момент, когда Эйфелева башня с ее чуть не шестью миллионами посетителей в год передвинулась на седьмое место, а на первом среди туристов-иностранцев (хотя, вероятно, только на втором среди гуляющих французов – вслед за лесом Фонтенбло) засиял огнями несравненный парижский (и при этом американский; что может быть блистательней – сразу и парижский, и американский), первый и единственный в Европе парк Дисниленд, который (с его двенадцатью миллионами посетителей в год) давно потеснил в сердцах туристов и собор Нотр-Дам, и блошиный рынок на северной окраине Парижа, и Версаль, и Центр Помпиду, не говоря уж о каком-нибудь там Лувре или Монмартре с их пятью миллионами посетителей. Недаром составители одного из новых французских путеводителей всякие эти побочные вылазки в Лувр, на Монмартр, в музей Орсэ, на Елисейские Поля и площадь Конкорд, в Марэ или к отелю Инвалидов вынесли в отдел «путешествий по окрестностям Дисниленда», в «окрестностях» которого и размещается отныне этот несколько устаревший и старомодный город Париж.

ЗНАМЕНИТУЮ ГАЛЕРЕЮ ЗАМКА, УВЕКОВЕЧЕННОГО ПРУСТОМ, ПРАГМАТИКИ ПРОЗВАЛИ ПРЕЛЕСТНОЙ БЕСПОЛЕЗНОСТЬЮ. ОНА И ВПРЯМЬ БЕСПОЛЕЗНА, НО ПРЕКРАСНА – КАК ВСЯ ИЗЯЩНАЯ ЛИТЕРАТУРА, КАК СЛОВА И МУЗЫКА…

«Ну а что Дисниленд?» – не раз спрашивал я у детей и взрослых, уже потратив сотни две долларов на билеты для дочкиных поездок в этот рай, но еще не собравшись туда заглянуть сам. «Замечательно… – с достоинством отвечали взрослые. – Такая фантазия». «Лучше всего на свете!» – восклицала моя доченька.

Что ж, заглянем туда ныне и мы с вами, нам по пути, это ведь все тот же район Бри, знаменитый своими сырами, которые, кажется, к происхождению Дисниленда не имеют никакого отношения. Но поскольку не может все-таки столь старая страна, как Франция, не иметь отношения к происхождению всего на свете, то напомним почти научную гипотезу о том, что фамилия Дисни или, как говорят русские, Дисней – нормандского происхождения. Гипотеза утверждает, что это нормандский солдат Хью д’Исиньи из деревушки Исиньи-сюр-Мер принял английское подданство в ту пору, когда у них на берегу царили англичане, а в XVII веке одна из ветвей его семьи перебралась в Ирландию, откуда ей грех было не эмигрировать в XIX веке в Америку – все сбежали, кто смог. Вот в результате всех этих козней судьбы Уолт Элиас Дисни, будущий отец Микки-Мауса и Дисниленда, и был рожден в 1901 году не на тихом нормандском побережье, а на шумном озерном берегу – в Чикаго. Между прочим, американское командование при высадке десанта в Нормандии в 1944 году дало операции кодовое название «Микки-Маус», и это еще раз доказывает, что генералам всегда все известно лучше, чем нам, даже самые смутные из исторических гипотез им известны.

В 1955 году, получив свой четвертый, а может, уже и пятый по счету «Оскар» за мультфильмы, Уолт Дисни открыл в США свой первый Дисниленд. В Америке этих парков сейчас уже несколько, а вне Америки был раньше только один – в Японии. Зато вот теперь есть и европейский Дисниленд, открывшийся на Марне в апреле 1992 года, после четырех лет строительства. Открылся он под названием Евро-Дисней, а ныне носит титул Парижского Дисниленда.

Строительство тут развернулось поистине гигантское. Нужно было не только застроить всеми этими фантастическими павильонами и аттракционами, ресторанами и современными отелями 1900 с лишним гектаров, но и устроить тут пруды, искусственные реки и лужайки, засадить их сказочными садами и деревьями – в первую очередь деревьями, которые некогда составляли славу здешних лесов, но давно исчезли вместе с лесами, а также, конечно, экзотическими калифорнийскими или канадскими деревьями, ибо нельзя же размещать форты и салуы Дикого Запада в дубовой роще. Так над былыми пашнями и лугами поднялись гигантские туи, кокетливые сербские ели, пурпурные буки, краснолистые каштаны, ливанские кедры, чилийские араукарии, колорадские елки, кавказские серебристые тополя, ну и кактусы, конечно, – какая же это Мексика без кактусов, где вы видели ковбоев без шляп и кактусного пейзажа? Надо сказать, что с кактусами здешним лесникам и садовникам безмерно повезло. Уникальную коллекцию в 200 кактусов подарила Дисниленду мадам Дегёрс, жительница соседнего с парком городка Ланьи (Lagny). Это от Ланьи пошли в старину знаменитые ярмарки Шампани, это Ланьи пережил какую-то смертельную лихорадку, от которой его исцеляла сама Жанна д’Арк, но вот как туда попали кактусы? Оказалось, что у симпатичной мадам Дегёрс из провинциального Ланьи был обычай все события жизни отмечать посадкой нового кактуса. «Откуда столько взялось событий?» – удивитесь вы. Так ведь это зависит от того, что считать событием. С возрастом каждый безбедно прожитый день начинаешь считать событием. К тому же, зная слабость мадам Дегёрс, друзья ее специально для нее изобретали события и дарили ей кактусы. Все эти кактусы сгодились Дисниленду с его огромным, на сотни гектаров, сказочным садом. Уже отдалившись от паркинга или выйдя из поезда электрички, вы становитесь на движущуюся дорожку (французское название – «тапи рулан», ползущий ковер, и оно точнее, ибо дорожка-то горизонтальная); встав на движущуюся ленту в прозрачном коридоре, вы видите по сторонам море цветов, и мхи, и деревья. Играет музыка, потому что вы уже попали в волшебный сад, в волшебный мир, в американский детский рай.

К тому времени, как вы сойдете с «ковра» близ отелей, исчезнут последние сомнения в том, что вы оказались в театрализованном сказочном мире, потому что вас будет окружать уже не только музыка, но и ряженые, и цветы, и огни – иначе говоря, атмосфера игры и праздника…

Кто усомнится в том, что при нашем чадолюбии такому парку успех просто гарантирован? Однако начинался этот веселый бизнес не без трудностей. Папы и мамы готовы были раскошелиться для детишек на билеты, но европейцы все же не японцы, и Париж не за тридевять земель от Амстердама или Бонна. Так что семьи приезжали в своих трейлерах, и пустыми стояли роскошные дорогие отели, и кемпинг, и бунгало, и площадки для гольфа. Бесчисленные рестораны скучали в безлюдстве, а хозяйственные голландцы и немцы, не говоря уж о поляках или словаках, оделяли детишек бутербродами, вынимали из рюкзачка свои бутылки с молоком и кокой, что обходилось им во много раз дешевле. Но парк-то при этом прогорал. Ну а потом притерпелись люди к здешним бешеным ценам, раскрутились: народ валит валом. И допоздна, по-голливудски, по-бродвейски, сияет огнями Дисниленд, и светятся окна в полдюжине огромных отелей, и бродят какие-то взрослые по площадке для гольфа, и звучат почти трезвые песни… А дети после бурного дня спят в номерах, и снятся им Индиана Джонс, Буффало Билл, Алиса, Пиноккио, бешеный поезд, «русские горы» (те, что в России прозвали «американскими»). Снится им во всех фантастических подробностях главный парк, так называемый «тематический парк».

–Ну а что там самое-самое? – спрашивал я у своей дочки всякий раз, когда она возвращалась из Дисниленда в Париж. – Небось Мишка-Маус, Микки-Мышка?

–Ой, поезд, бешеный поезд! – говорила она. – Ой, Индиана Джонс, «Храм Судьбы», и еще горы…

–Ну вот ужо и я как-нибудь соберусь.

Собираясь, я изучал путеводители. Понял, что начинать надо будет от главного входа в тематический парк, близ отеля «Дисниленд». Там и приходится решать, куда прежде всего отправиться. Пройтись ли по американской Главной улице – Мейн-стрит – до Центральной площади – Сентрал Плаза, откуда уже совсем недалеко до замка Спящей Красавицы, до городка Пиноккио, дома Белоснежки и семи гномов; или взять левее – к хижине Робинзона, а оттуда – к острову Приключений, Эдвенчер-айленд, а дальше уж в страну пиратов Караибского моря; или пойти прямо – к Питеру Пэну, к карусели Ланселота, к лабиринту Алисы. Вряд ли за день все это обойдешь, а если и обойдешь, все равно останутся за обочиной страна Утопии, Видеополис, Визионариум, страна Будущего, страна Открытий – Дискавериленд, страна Летающих аппаратов и подводный мир Наутилуса, а также Дом привидений, которых, говорят, числом 999, и павильон киномагии с Майклом Джексоном на ненашей планете… Да и слева от нас прошлепают тогда по реке незамеченными старинные корабли марктвеновской Миссисипи, и промчатся поезда по склонам Биг-Тфан-дер-Маунтинз, и останутся маячить в дреме форты Дикого Запада…

Любезные гиды советуют не пугать самых маленьких, пусть идут в страну Волшебных сказок, пусть себе идут к феям, пусть полетают с Питером Пэном, покружатся на лошадках с Ланселотом, покружат в лабиринте Страны Чудес с девочкой Алисой…

Помню, как с первой своей экскурсии моя десятилетняя дочка (ах, вот и ей уже 28!) принесла фотографию: Алиса выбежала ей навстречу, обняла ее, и дочка глядит в объектив – испуганная и счастливая, и верит и не верит в свою удачу.

После четвертого посещения Дисниленда (ей уже было лет 11) она сказала, что надо идти в страну Приключений – чтобы мурашки по коже, и непременно – в «Храм Судьбы». Вот туда мы с вами, пожалуй, сейчас и двинемся за мурашками – через остров Приключений. Тут, собственно, даже два острова. Соединяют их два моста. Один – плавучий, через обломки кораблекрушения, другой – подвесной, по воздуху, тоже дух захватывает. Один остров пришел из «Робинзона Крузо», другой – из романа Стивенсона «Остров сокровищ», оттуда же и затонувший корабль, и скала-череп, и пещера Бен Гуна… Путешествие тревожное, тревожная музыка, хохот пиратов в траве и пиратское зеркало, выслеживающее врага…

Ну а добравшись до «руин» старинного храма среди джунглей, попадаешь в атмосферу спилберговских фильмов о неистребимом археологе по имени Индиана Джонс, или Инди. Во дворике ржавеют брошенные джипы археологов, в ящиках пылятся их находки, забытое белье на веревке. Дальше заросли все гуще, входим в таинственный храм, поднимаемся по лестнице. Каменные кобры стерегут каждый наш шаг… Садимся в вагонетки – назвался груздем, полезай… И тут начинается бешеная гонка – вверх, вниз, во тьму, к небу, вверх ногами… От ужаса и восторга повизгивают девчушки в передней вагонетке: во мраке все пропорции меняются, все что-то чудится, что-то грезится… Натерпевшись страху, выходишь живым и, утирая пот со лба, произносишь любимую фразу из школьного анекдота: «Дурак ты, боцман, и шутки твои дурацкие…» Но потом видишь, какие счастливые лица у двух испуганных девчушек из передней вагонетки, вспоминаешь, что тут еще много будет таких страстей и всяких домов с привидениями и еще бог знает чего, вспоминаешь, что это же для широких масс задумано (а для узких, так для них и в Америке, и в Париже все есть свое – и музей Гугенхейма, и элитарные библиотеки, и концерты), вспоминаешь и думаешь, что напрасно здешние «интелло» предрекали Дисниленду в Европе полный провал и финансовый крах, нет, нет, парк давно оправился и вполне процветает… А те две девчушки, что повизгивали в передней вагонетке, они уже храбро уселись в байдарку. «Дай коры мне, о береза…» Пока я вспоминаю ими не читанных Генри Лонгфелло и Ивана Бунина, они уже плывут навстречу новым приключениям, мимо Пустынного острова, в Аризону, в Уту (или, как говорил Набоков, в Утаху), в Рио-Гранде и Колорадо, на север Калифорнии, к Сакраменто, где лихие парни искали золото, и дальше – на завоевание Дикого Запада… И в Луизиану плывут, которую здешний хваленый гений Наполеон Бонапарт заодно чуть не с целой Америкой продал за смехотворную сумму в 15 миллионов долларов…

Оставив байдарку, можно сесть на старинный поезд, а потом пересесть в трамвайчик (из тех, что ходили в Сан-Луи, в Саратоге и в Сан-Франциско), в который впряжены першероны, послушные кучерам в ливреях. История Нового Света и самые знаменитые уголки его природы – все тут есть, и все обслуживается новейшей технологией, всюду неистощимая выдумка и размах.

Вечером Главная улица будет вся в бесновании огней, но здесь и днем люди толпятся возле аттракционов, раскупают мериканские сувениры, здесь тебя окружают дома викторианской Америки, горят газовые рожки, манит яркими красками реклама, здесь появляется сам Микки-Маус и фотографируется с публикой, всем сердечно пожимая руку, как кандидат в президенты избирателям… А я, листая за столиком кафе справочный буклет, вспоминаю сегодняшнюю прогулку по парку и узнаю, что в нем было посажено в предвкушении моего визита 360 000 деревьев, было завезено сюда 10 миллионов килограммов цемента, чтобы создать 68 000 квадратных метров скалистой поверхности, ну а заодно истрачено 500 000 литров краски…

Глядя на счастливые лица вокруг, я думаю, что, может, и не напрасно истрачено. Или все же напрасно?

–Уж они на этом заработают, – говорит мой русский спутник.

–Так что, стало быть, не напрасно? – спрашиваю я.

–Еще бы, – вступает в разговор француз за соседним столиком. – Столько рабочих мест… Им повезло, здешним жителям. А сколько их работает в ресторанах, в отелях…

Дети, которым еще не спится, нас не слушают, они убегают на Плазу: какая-то там появилась знаменитость: сам Микки-Маус, Минни, папа Карло-Джепетто с Буратино-Пиноккио, Алиса, какой-то из семи гномов (а может, и все семь), Бемби, ослик, Золушка, собака Динго, Серый Волк, Маугли, Мэри Поппинс, три поросенка, Питер Пэн, Братец Кролик, Робин Гуд, Винни Пух… Как видите, здесь свои знаменитости. И если появятся дядя Саркози или дядя Обама вместе со страшным бородатым убийцей, дышащим на ладан, – Бен Ладеном, их здесь никто не узнает…

Допускаю все же, что ограниченный временем и не слишком охочий до индустрии массовых зрелищ странник после высокоинтеллектуальной прогулки по прозрачному замку Германтов не поспешит в шумный рай Дисниленда. Но здесь, на Марне, как я упоминал уже, целое созвездие старинных замков и музеев, а всего в нескольких километрах к северу от замка Германтов – древний Ланьи-сюр-Марн (Lagny-sur-Marne). К нему и направим свои стопы.

Город этот, непомерно разросшийся ныне, как все близкие к Парижу города, уже и в IV веке был известен как Латинус. В VII веке ирландский монах (позднее он звался святой Фурсий) основал тут аббатство, а в XI веке обветшавшие монастырские здания были восстановлены тщанием графа Вермандуа и короля Гуго Капета. Ланьи был городом, пограничным с Шампанью, городом торговым и укрепленным. Но в эпоху Франциска I (в 1544 году) город оказал сопротивление Парижу, был взят, разграблен и с той поры утратил прежнее благосостояние. Местная церковь Богоматери и Святого Петра (XIII век) славится чистотой линий и стройностью интерьера. Историю ее связывают с исцелением людишек от поражавшей местное население в XII веке страшной лихорадки. Здесь чтут память о чуде оживления мертвого ребенка Жанной д‘Арк, проезжавшей через город в 1430 году.

Фонтан Святого Фурсия, как и в XIII веке, стоит в центре города, а питает его источник, протекающий в крытом зале на улице Доктора Нодье: из трех бронзовых голов XVI века плещет вода. По краям старинной площади – пять крытых рынков XII века, а в местном музее – находки трудолюбивых археологов…

Двинувшись от Ланьи дальше на восток, мы попадем в деревушку Куврэ (Coupvray), которая гордится одним из своих сыновей, перенесенным полвека назад с деревенского кладбища в парижский Пантеон. Звали его Луи Брайль, и жил он в доме своего отца, деревенского шорника, на краю деревни. Ему было три года, когда он поранил глаз в мастерской у отца и ослеп. А к двадцати годам он изобрел свою знаменитую азбуку для слепых, стал профессором и посвятил свою жизнь обучению незрячих. Отчий дом его превращен ныне в музей.

Еще чуть дальше 34-я госдорога пересекает реку Гран-Морен (Grand Morin), и местечко у переезда содержит в своем названии и указание на мост, и воспоминание о женском бернардинском монастыре XIII века – Куйи-Понт-о-Дам (Couilly-Pont-aux-Dames). В монастырь этот после смерти Людовика XV была сослана знаменитая его фаворитка – красавица мадам дю Барри, от маленькой парижской продавщицы и уличной девки поднявшаяся на уровень любовницы Людовика XV, покровительницы искусств и великой модницы. Она, впрочем, пробыла в монастыре недолго, король Людовик XVI разрешил ей поселиться в ее великолепном имении, в Лувесьене, вместе с ее возлюбленным, герцогом де Бриссаком. Потом пришла революция, герцог был убит, а самой мадам дю Барри в незабываемом 1793 году отрубили голову на гильотине. Что касается монастыря на берегу реки Гран-Морен, то он был разрушен в начале революции, но некоторые из находившихся в нем произведений искусства XIV, XVII и XVIII веков были перенесены в здешнюю церковь Святого Георгия.

В 1902 году, за семь лет до своей смерти, знаменитый актер Констан Коклен (по кличке Коклен Старший), тот, что сыграл роль Сирано де Бержерака, устроил в своем доме приют для престарелых актеров театра и эстрады. При доме этом возник и Музей театра, где выставлены портреты театральных знаменитостей начала века – того же Коплена, Тальма, Саши Гитри, Режан, Сары Бернар, а также их костюмы, сувениры, картины, бюсты… Туристы любят посещать этот музей: вопреки всем пессимистическим прогнозам, любовь к театру в Европе не умерла.

В одной из соседних деревень, в Вильер-сюр-Морен, тоже прижились актеры и художники, так что во Франции все же есть свои Малеевки и Переделкины, свое Внуково и свое Комарово, хотя нельзя сказать, чтобы государство проявляло здесь хоть какую-нибудь щедрость к творцам (разве только по линии партийных выгод).

Следующая средневековая деревня, Креси-ла-Шапель (Crcy-la-Chapelle), отчасти обязана своим выживанием омывающим (и ограждающим) ее речным рукавам, а отчасти, конечно, боевым укреплениям, скажем, средневековому замку, что стоял близ церкви Святого Георгия. На левом берегу реки еще сохранились старинные оборонительные башни – башня Святых, башня Шатлен и башня Мижон. В этой деревне веков семнадцать тому назад отдыхали путники по дороге на ярмарки былой Шампани.

По берегам реки сохранилось немало мельниц, а также старинных бельевых (каменных, конечно) корыт и прочих стиральных приспособлений (lavoirs) – вроде как на берегу Плещеева озера у Переславля-Залесского. Французские художники обожали писать эти мирные берега Гран-Морен. Особенно часто работали здесь Коро, живший близ моста у своего друга Шатлена, а также Дюнуайе и Сегонзак.

Соседняя деревня, Шапель-су-Креси (Chapelle-sous-Crcy), недавно объединена решением уездного начальства с деревней Креси-ан-Бри (Crcy-en-Brie). Здешняя приходская часовня Нотр-Дам, построенная в 1230 году, конечно, не раз перестраивалась, но и в нынешнем виде остается жемчужиной готической архитектуры Французского Острова (который, как вы успели заметить, не беден готикой). Место тут низкое, часовню часто заливали паводки, и ее укрепляли косыми арками (аркбутанами), их анфилады и придают средневековой часовне особую элегантность. Колокольня здесь с крышей, украшенной четырьмя «щипцами», типичными для района Бри (как вы могли заметить, старинная архитектура жилья и храмов сохраняет и поныне свою специфику в каждом районе Франции – чего не скажешь о здешних «хрущобах» и новостройках). Интересен западный фасад часовни с его контрастом окон XIII и XV веков. Производя реставрацию нефа в XV веке, здешние строители бережно сохранили растительные узоры и маски на более древних капителях. В интерьере церкви можно увидеть резное деревянное распятие XVI века, Богоматерь с младенцем XIV века и статую святого Фиакра, покровителя садов.

Среди европейских широких масс места эти, конечно, больше славятся своими сырами, чем своими средневековыми часовнями. Сыров здесь изобрели великое множество. Их все называют сырами «бри» (а иногда называют и «доброй ракушкой» или «добрым колесиком»). Держат их в холодном подвале примерно месяц – так они сохраняют свежесть и мягкость. Разнообразие их может удивить приезжего – изготовляют здесь «синие» сыры Mo и Мелэна, «черные» сыры Нантёя (выдержка четыре месяца), козьи сыры Шеврю. Во всяком случае, при слове «куломье» французу прежде всего вспоминается колесико сыра, а потом уж (в зависимости от жизненного опыта) – пейзажи Коро, часовня в Креси, счастливый воскресный день на брегу реки Гран-Морен («Ах, мы тогда только-только сыграли свадьбу…»).

При слове «куломье» вспоминается, впрочем, и сам средневековый городок рыцарей-храмовников Куломье (Coulommiers), что так недалек от Парижа. Имя свое городок выводит из римского Каструм Колумбариум (Голубиная Крепость): во времена Цезаря здесь стояли лагерем римляне. От более поздних времен сохранилась здесь Командерия тамплиеров. После того как король Филипп Красивый ликвидировал этот богатейший орден, большая часть строений перешла к монахам-госпитальерам, создавшим орден Кавалеров Мальты.

В XVII веке Катрин де Гонзаг, она же герцогиня Лонгвиль, заказала знаменитому архитектору Саломону де Броссу построить ей здесь замок. Судя по руинам, это было настоящее чудо, но наследники герцогини не утруждали себя ни ремонтом, ни реставрацией замка и привели его в состояние весьма жалкое. Замок был разрушен в 1750 году. Осталась лишь церковь Капуцинов. А жаль! Ведь и места эти, и образ Катрин де Гонзаг навеяли некогда мадам де Лафайет ее роман «Принцесса Киевская». Так что непременно побродим все же среди руин в Парке Капуцинов… И конечно, непременно побродим по базару среди сыров в этом знаменитом центре «молочного Бри». А если попадем сюда весной, то можем посетить старинные ярмарки – и сырную, и винную. Этот край ведь и до сих пор богат вином, и молоком, и медом, и сыром…

Путешествие на юго-восток через Бри Французский в Бри Шампанский

Шарантон Озуар-ла-Феррьер • Розэ-ан-Бри • Куртавнель • Провен

Те, кто, устав от шума городского, захотят выехать в чисто поле и посмотреть сельскую Францию, не прогадают, выбрав юго-восточную прогулку, через район, который издавна зовут Бри. При этом, проскочив Бри Французский (всего-то меньше сотни километров по госдороге № 4), можно захватить и уголок Бри Шампанского с истинной столицей графов Шампанских – средневековым городом Провеном (Provins).

Главная задача при этом, конечно, выбраться из города, выскочить на упомянутую госдорогу № 4 через пригородный Шарантон-сюр-Пон (Charenton-sur-Pont). Конечно, цепкий (и притом забитый транспортом) Шарантон будет соблазнять вас своим знаменитым Музеем хлеба, а также центром здоровья, устроенным на том месте, где в недалеком от нас 1641 году царила здешняя знаменитая психбольница (та самая, где маялись маркиз де Сад и брат Виктора Гюго). Поскольку название Шарантон стало у парижан издавна ассоциироваться со словом «психушка» (как некогда Канатчикова дача у москвичей), то к середине XIX века больница сменила название, но жутковатое воспоминание не окончательно отошло от названия городка.

Зато уж, вырвавшись из грустной тесноты парижского предместья, мы сразу попадаем в провинцию Бри, что раскинулась между Сеной и Марной, и невольно ощущаем при этом запах знаменитого сыра, которому район подарил свое гордое имя – сыр «бри». Вообще район этот издавна славился и пшеницей своей, и свеклой, и, конечно, лугами, где пасутся славные коровы. Почва здесь наносная, речная, под слоем ее известняковое плоскогорье, которое не дает зазря уйти речной и болотной влаге. В общем, почва плодородная и климат благодатный. Ну а сыр «бри» явился продуктом творчества многих поколений здешних сыроваров. О сыре этом написаны стихи и поэмы, сложены легенды, и даже до крайности республикански настроенные французские историки не устают напоминать о том, как любили сыр «бри» Людовик XVI (казнь которого они до сих пор бурно приветствуют), Людовик XII, Филипп-Август, королева Мария Лещинская, Генрих IV, как любили сыр «бри» Великий Конде и принц Шарль Орлеанский, который послал кусок этого сыра своей возлюбленной, объясняя при этом (в стихах), что он отсылает ей самое дорогое на свете лакомство, ибо совершенно лишился аппетита по причине любви.

Те же историки с совершеннейшей серьезностью повествуют о том, как на международном венском конгрессе 1822 года французские посланцы (Талейран и граф Вьелькастель) повздорили с графом Меттернихом, ибо Меттерних набрался наглости оспаривать утверждение Талейрана, что «такого сыра, как «бри», нет на свете». Поскольку конгресс этот был мероприятием весьма серьезным (где не только пили, но и закусывали), всем послам было приказано доставить из их стран образцы местных сыров. Серьезное жюри обсудило (испробовав и запив) 52 образчика сыра и вынесло высочайшее решение о том, что сыр «бри» из французской провинции Бри является лучшим из сыров Европы, истинным Императором Сыров.

Один из французских политиков, помешанных на классовой борьбе (увы, таких, кажется, большинство среди этой весьма обеспеченной публики), сказал, что все-таки есть чувство, которое может объединить во Франции богатых и бедных, – любовь к сыру «бри».

Не следует недооценивать серьезности этой любви. Даже в эпоху осторожного отношения к содержанию холестерина в пище французы не мыслят себе завершения сытного обеда без подноса с жирными (и притом достаточно дорогими) сырами. Знаменитый знаток французской гастрономии месье Брийа-Саварен заявил, что обед без сыра подобен красавице без глаза. Тот, кто знает о снисходительности французских оценок женской красоты и о предпочтении, которое французы отдают сердечным, жантильным (gentilles) женщинам перед красивыми, поймет, что еще проницательнее был академик Гастон Дери, заявивший, что «обед без сыра «бри» – это красавица без сердца». Как истинный ученый, академик Дери уточнил, как видите, что речь должна идти не просто о сырах, а о сыре «бри».

Это кратенькое предисловие было совершенно необходимо, ибо мы отправились в странствие по стране Бри. Так что при первой же задержке у местного кабачка вы можете потребовать «бри из Mo» (из города Mo) со стаканчиком доброго бургундского, а то и просто ломтик «мягкого бри» со стаканчиком ронского вина (Кот-де-Рон) или, наконец, пряного и твердого «бри» со стаканчиком бордо (не перепутайте, что с чем, это недопустимо!).

Вообще же, на всем протяжении нашего пути через Французский и Шампанский Бри обращайте внимание на амбары, на ветряные мельницы (в Розэ их будет даже две, зерно надо было молоть, а ветра и на равнине в достатке), обращайте внимание на фермы при дороге. Многие из них похожи на замки и аристократические поместья, окружены могучими стенами, укреплены величественными воротами и башнями. Впрочем, иные из крестьян и впрямь приспособили под фермы развалины былых замков (в Бри такая ферма занимает былой укрепленный замок кардинала Убра, который был секретарем короля Франциска I). Фермы и будут едва ли не самым интересным, что попадется на нашем пути. Впрочем, вскоре после Парижа можно сделать остановку в деревне Озуар-ла-Феррьер (Ozoir-la-Ferrire). В здешнем парке возле деревенской церкви стоит замок Дутр, великолепный образец замковой архитектуры XVIII века – с башней неоготического стиля и рвами. Дальше, при дороге, хорошо виден у площадки для игры в гольф замок дез Аньо. А еще южнее, при выезде из деревни, у края леса Арменвиль, на площади в 10 гектаров раскинулся обширный зоопарк, в котором насчитывают до тысячи видов птиц и животных. Впрочем, ни зоопарк, ни замки, ни мирный здешний пейзаж, вдохновлявший многих французских живописцев, не смогут вытравить из памяти русского путешественника грустных воспоминаний, связанных с этой деревней. Вот что рассказывал об Озуаре в своих воспоминаниях глава Западной православной церкви митрополит Евлогий:

«Местные собственники разбили свою землю на участки и стали участки задешево распродавать. Русские охотно покупали эти земельные клочки, строили на них домики и перебирались сюда с семьями. С утра в Париж на работу, а к вечеру домой в Озуар на лоно природы. В Озуаре лес, луга… Весной такое обилие ландышей, что их вывозят грузовиками, а летом много ягод, грибов…»

Казалось бы, живи, радуйся тому, что бежал от ужасов революции и что снова весна… Однако даже то, что рассказывает митрополит о здешней русской жизни, далеко от идиллии. Некий русский псаломщик задумал стать священником и затеял интригу, привлек на свою сторону «карловацкого» епископа Серафима, посеял распрю между прихожанами. Позднее на место молодого, энергичного отца Алекандра Чекана митрополит направил в Озуар «пожилого иеромонаха Евфимия Вендта (Богословского института), инженера по профессии, прекрасного, тонкой души, культурного человека. К сожалению, жизнь его сильно потрепала: на фронте во время Гражданской войны он попал в плен к большевикам, они его мучили, пытали, издевались, и пережитый ужас наложил на его психологию тяжкий след. Физически и морально он и теперь был полубольной. Когда прошлым летом, еще в самом начале работы Блюма в министерском кресле, начались забастовки, митинги, появились процессии с красными флагами, с пением «Интернационала»… отец Евфимий был сам не свой и стал умолять, чтобы мы дали ему возможность выехать из Франции».

Надо признать, что для тех, кто с трудом переносит «красных», Франция (а особливо парижские пригороды) – далеко не всегда идеальное место обитания. Что же до Озуар-ла-Ферьера, то с ним связана и еще более мрачная история. Среди прочих русских здесь поселилась и построила себе виллу одна весьма заметная русская пара. Это были знаменитая эстрадная певица (замечательная певица, самородок) Надежда Плевицкая и ее муж, герой-корниловец, отважный генерал Николай Скоблин. Плевицкую (которая уже до революции заслужила высокую оценку двора, государя и видных деятелей искусства) часто приглашали петь перед русской публикой, и когда она исполняла ностальгическую песню «Замело тебя снегом, Россия…», в зале слышны были рыдания. В гости к супругам приезжал иногда в Озуар прославленный генерал Миллер, возглавивший «Русский общевоинский союз» после таинственного исчезновения в самом центре Парижа генерала Кутепова. Хозяин виллы генерал Скоблин был другом и Кутепова и Миллера, пользовался их безграничным доверием и служил у них обоих (по очереди) заместителем. Конечно, были отдельные люди в эмиграции, кто с недоверием относились к военно-эстрадной паре, жившей не по средствам, – и к малорослому честолюбцу генералу, и к стареющей певице, сменившей за годы войны немало мужей и любовников по обе стороны фронта. Но у кого ж из знаменитых людей нет завистников?

И все же – каково было удивление бедных русских эмигрантов, когда выяснилось, что блистательные супруги из Озуар-ла-Феррьера были платными агентами ГПУ, участвовали в похищении советской разведкой их друга генерала Миллера в 1937 году, а вероятней всего, уже и в 1930 году – в похищении их друга генерала Кутепова, который был посаженым отцом на их свадьбе. Подозревают, что оба супруга работали и на советскую и на гитлеровскую разведку. Скоблин успел сбежать и, вероятно, был поставлен к стенке своими (или в НКВД, или в гестапо), а Плевицкая предстала перед судом в Париже и умерла в женской тюрьме в Ренне перед самым приходом нацистов (которые зачем-то приказали выкопать ее из могилы). А дом их в Озуар-ла-Ферьере был обыскан французской полицией, которая узнала из найденных там документов немало подробностей о жизни русских эмигрантских организаций, кишевших советскими шпионами. Грустная история…

ПАНОРАМА ОЗУАР-ЛА-ФЕРРЬЕР

Но может, дальше, проезжая лес Арменвиль, прелестные здешние деревни, вроде Фонтенэ-Трезиньи и Ла-Уссе-ан-Бри с их старинными (XIII–XVI веков) церквами, замками и живописными фермами, мы сможем забыть эти грустные страницы эмигрантской истории, тем более что вон впереди показалась уже старинная (XI века), пограничная некогда крепость Розэ-ан-Бри (Rosay-en-Brie)… Этот живописный маленький городок, который спускается террасами к воде по правому берегу речки Йер, славится готической XIII века (с колокольней XII века) церковью Рождества Богородицы. Над центральным ее порталом стиля «пламенеющей» готики – великолепное круглое окно, так называемая роза. От нее, очевидно, и название деревни, но, может, не от архитектурной розы оно пошло, а от настоящих роз: на разведение цветов близ дома здешние крестьяне, даже и намаявшись в поле за день, сил никогда не щадят.

Южный портал здешней церкви более поздний, но тоже не новый – XVI века, а внутри церкви – и в ее нефе и на хорах – поразительное сочетание разного объема колонн и великолепный XVIII века орган. На этом органе каждое лето приезжие музыканты исполняют музыку старинного французского композитора Луи Куперена. Уроженцы Бри, Куперены были целой династией музыкантов (игравших на органе и клавесине) и композиторов. За Луи Купереном (который умер в 1661 году) последовали музыканты и композиторы Шарль, Франсуа I и Франсуа II Великий, который умер в 1733 году.

Городок Розэ-ан-Бри стоял некогда на границе королевских владений и графства Шампань, так что в XVI веке стены, его окружавшие, были оснащены двенадцатью сторожевыми башнями и проездными воротами.

В городке проходила знаменитая ярмарка, принесшая ему процветание. И не забудем о цветах, цветы тоже товар, цветы во Франции не залеживаются на прилавках – здесь ими издавна украшают жизнь.

Свидетельство былого процветания маленького Розэ-ан-Бри – это старинные дома на улице Сен-Жак, на улице де ла Арандери и на Римской улице, великолепные дома XVII века с деревянными балками – «коломбажем» – на кирпичном фасаде, с великолепными воротами, с весьма почтенного возраста арочными столбами. На старинной Римской улице, между прочим, в тридцатые годы XX века один из домов снимала русская православная церковь из Аньера, которая устроила тут храм Воскресения, освященный в 1935 году митрополитом Евлогием, а также Русский дом для престарелых, или, как выражаются эмигранты, старческий дом. Руководила им мать Меланья, к которой вскоре присоединились и другие русские монахини. Сестры тут трудились до конца Второй мировой войны, и только в 1946 году вместе с матерью Меланьей они перебрались в дальний уголок Бургундии, устроив новый русский монастырь на краю леса От, в доме, который был им оставлен в наследство эмигрантами Ельяшевичами. Я, между прочим, живу большую часть года в доме, что стоит неподалеку от этого монастыря, на другом (восточном) конце леса От, и заезжаю в Бюси-ан-От частенько.

Неподалеку от живописного городка Розэ-ан-Бри есть и другие места, которые связаны с воспоминаниями, близкими для всякого русского человека. Здесь, близ деревушки Песи (Pcy), стоял еще и в прошлом веке замок Куртавенель (Courtavenel), от которого остался нынче только окружавший его ров, тот самый, по которому полторы сотни лет тому назад любил плавать в лодке Иван Сергеевич Тургенев. В замке Куртавенель, принадлежавшем семье Виардо, Тургенев бывал с самых 40-х годов позапрошлого века и живал тут подолгу – то со всей семьей Виардо, то в компании одного месье Виардо, с которым они ходили на охоту, так как оба были страстные охотники, и толковали об искусстве, в котором оба знали толк, то вдвоем с супругой месье Виардо, певицей испанских кровей Полиной Виардо-Гарсия, а то и в полном одиночестве, сочиняя здесь что-нибудь по-русски (скажем, «Записки охотника»). Замок этот приводит на память потрясающую русско-французскую историю о том, как молодой, красивый, богатый, талантливый русский аристократ, поэт Иван Тургенев влюбился без памяти в Петербурге в заезжую французскую певицу и мотался за ней по свету до конца своих дней, получая от нее, на паях с другими мужчинами и ее почтенным мужем, лишь крохи любви (вдобавок к пожизненной дружбе ее семейства). Эта история великой и непостижимой любви (была ведь эта певица, по свидетельствам одних, страшна как смертный грех, но при этом, по мнению других, неотразима) тесно связана со здешним уголком Бри и с замком Куртавенель – с их лесами, полями, церквами, с окрестными деревнями. В деревушке Песи, например, Иван Сергеевич Тургенев впервые в жизни увидел французский деревенский праздник и под впечатлением его написал своей возлюбленной Полине длинное изумленное письмо, в котором сравнивал французские, уже идущие на убыль, деревенские обычаи с немецкими. Он писал о странных рединготах, в которые наряжаются здесь деревенские кавалеры, о фальшивящих музыкантах. И все же он очарован был всеобщим весельем, шумной, умытой детворой, негой летнего вечера…

Куртавенель явился свидетелем короткого и, может быть, самого счастливого периода в жизни Тургенева, когда, как он писал другу Боткину, каждый деньстановился для него подарком. Это было в 1856 году, когда 38-летний Тургенев, приехав из России в Куртавенель после долгой, вынужденной разлуки с Полиной, был вознагражден ее царственной нежностью. Возможно, именно эти счастливые недели увенчались девять месяцев спустя рождением в том же самом Куртавенеле маленького Поля Виардо. Тургенев встретил это событие с восторгом. Вообще письма его, отправленные из Куртавенеля в 1856 году, – совершенно счастливые. Он пишет Льву Толстому: «Мне здесь очень хорошо: я нахожусь с людьми, которых я люблю и которые меня любят…» Совершенно та же фраза в письмах Фету, Боткину, Герцену. Похоже, за это счастье он и расплачивался потом до конца своих дней.

ЗАМОК КУРТАВЕНЕЛЬ РИСУНОК ПОЛИНЫ ВИАРДО

Тургенев писал отсюда письма и своей внебрачной доченьке, младшей Полине, с которой он лишь незадолго до приезда в Куртавенель познакомился в России (у ее мамы-портнихи) и которую привез с собой во Францию…

Но вот прошло еще три года, темпераментная испанка умчалась дальше в поисках новых приключений, и Тургенев, из того же Куртавенеля, где он остался один, «на краешке чужого гнезда», пишет грустные письма графине Ламбер:

«…душа моя грустна. Кругом меня правильная семейная жизнь… для чего я тут, и зачем, уже отходя прочь от всего мне дорогого, – зачем обращать взоры назад?.. Не чувство во мне умерло: нет… но возможность его осуществления».

Сорокалетний Тургенев называет себя «стариком, который еще не разучился любить». Он прожил после этого еще четверть века, по большей части во Франции, прикованный неизбывной любовью все к той же неотразимой и страхолюдной певице, все так же «на краешке чужого гнезда».

Критик Стасов упрекал Тургенева в том, что он, «вечно писавший о любви», никогда «не дошел до изображения страсти». Тургенев отвечал на этот упрек со смирением и достоинством: «Всякий делает, что может. Видно, я больше не мог». По свидетельству сына Льва Толстого Сергея Львовича, отец его неплохо разобрался в этом споре Стасова с Тургеневым и в характере собрата-писателя:

«Стасов хотел побранить Тургенева, а вместо этого его похвалил. Тургенев певец не плотской любви, а чистой, самоотверженной любви, которая может ограничиться взглядом и намеком, но которая нередко, по выражению Мопассана, сильнее смерти… Он сам до старости лет был тем юношей, который умел любить глубоко и самоотверженно. Его мать говорила про него: он однолюб, он может любить только одну женщину».

В 1856 году Афанасий Фет гостил у Тургенева в Куртавенеле, и три года спустя Тургенев сообщил Фету в шутливом письме, что он все там же, в замке:

О любви Тургенева к этим местам, к Куртавенелю, писал в своей биографической повести русский писатель-эмигрант Борис Зайцев:

«Он обожал Куртавенель. Говорил позже, что, когда к нему подъезжает, всегда чувствует острое замирание сердца – в нежности… Он называл Куртавенель «колыбелью своей славы» – и это верно, конечно. (Самые русские «Записки охотника» принадлежат Франции!) О том, что это колыбель его любви, не упоминает – о ней он не высказывался, но это, конечно, так. Она сама сочится из строк позднейших писем, – пронзил его Куртавенель и то, что там происходило. А происходило многое, важнейшее в любви. «Помните ли вы тот день, когда мы смотрели на небо, чистое, спокойное, сквозь золотистую листву осин?» Вспоминает о дороге, обсаженной тополями и ведущей вдоль парка в Жарриэль. «Я опять вижу золотистые листы на светло-голубом небе, красные ягоды шиповника в изгородях, стадо овец, пастуха с собаками и… еще много другого». Не известно ничего об этом «другом», что испытал он. Это его тайна, его счастье – счастьем, ярким, удовлетворенным чувством, хоть и кратким, обвит Куртавенель. Здесь, по-видимому, сближение произошло полное».

…Нет больше замка. Нет Полины, ее мужа и ее поклонников. Нет прежних радостей и горестей. И если память об этой любви оживает время от времени в живописных окрестностях Розэ-ан-Бри, так это благодаря Ивану Тургеневу, писавшему в этих местах грустные письма и вдохновенную русскую прозу…

А нам пора в дорогу. Самый соблазнительный объект нашего нынешнего путешествия еще впереди, и до него нам уже недалеко: меньше двадцати километров к юго-востоку по 331-й департаментской дороге. И вот он, славный Провен, былая графская столица, а нынче просто маленький провинциальный городок (вроде Талдома, Пошехонья или Переславля-Залесского), но какой городок-памятник, какая сокровищница искусства!

Хорошо бы подъехать к Провену поздно вечером, когда, искусно подсвеченные, сказочно сияют в ночи и стены его, и шпили, и башни. Но тогда что же – ночевать, что ли, в этом Провене, в каком-нибудь часе езды от столичного Парижа? А отчего б и не заночевать, скажем, на улице Капуцинов, в дешевой гостиничке «Золотого Креста», которую считают едва ли не самой старой гостиницей в целой Франции (1270 год рождения, но с тех пор в номерах установили уже и телефоны, и телевизоры, и все прочее, чего требует современный организм)? Или в столь же недорогом «Шале» на площади Оноре де Бальзака? Есть, конечно, гостиницы подороже, да и ресторанов здесь прорва…

Провен – истинный шедевр Средневековья. Даже в короне городов-крепостей, окружавших маленькую средневековую Францию, крепость эта занимает особое, почетное место. Верхний Город обнесен крепостною стеной, наподобие знаменитого Каркассона, однако стеной, не подвергавшейся никаким переделкам и реставрации. И, вступая на улицы средневекового Провена, дивясь его старинным домам, обширным погребам и подземельям, его церквам, заполненным шедеврами старинного искусства, даже самый нелюбопытный из путников задает вечный вопрос: откуда все это, что здесь было? Но и самый просвещенный из историков не доведет нас до истоков этого древнего поселения на выступе между долинами, образованными с двух сторон речками Дютран и Вульзи. Археологи подтверждают, что жили тут люди издревле, а легенды твердят, что была здесь римская крепость, но первое письменное упоминание о городе относится лишь к 802 году нашей эры. А в XI веке было это место уже так соблазнительно, что графы Шампани перенесли сюда свою столицу из славного города Труа. К XII–XIII векам относится расцвет Провена, и старинные хроники сообщают, что был в ту пору город «и роскошным, и обильным», славился своими ярмарками, на которые дважды, а то и трижды в год съезжались купцы с целой Франции, а также итальянские, немецкие и испанские торговцы, – съезжались надолго, торговали всякий раз по месяцу и дольше. «Либеральный» Генрих I даровал жителям города хартию вольности, при графах же, носивших по традиции имя Тибо, в городе расцвели торговля, земледелие и ремесла: здесь насчитывалось тогда больше трех тысяч ремесленников (названия улиц, где они жили, и ныне увековечивают их полузабытые уменья и промыслы). Расцвели также и высокие искусства. Славным было правление Тибо IV, того самого, что был крещен в церкви Сен-Кириас в присутствии самого короля Франции, что вырос искусным политиком, дипломатом и поэтом (трувером). Его даже называют иногда Тибо Песнопевец. Здешние труверы, в отличие от провансальских трубадуров, творили не на лангедокском языке, а на лангдойле. Тибо IV устраивал у себя в замке состязания в любовной поэзии. Он поощрял ученых и богословов, у него гостили прославленные Абеляр и Бернар де Клэрво. А уж здешние ярмарки, кто только на них не бывал! И город получил в 1230 году свою автономию – о, славные времена!..

ПРОВЕН

Однако всякому городу, как всякому овощу, свое время. В 1284 году последняя здешняя графиня Жанна Наваррская (бедняжке было в ту пору 11 лет) вышла замуж за французского короля Филиппа IV Красивого, так что и Шампань, и Наварра (а заодно и Бри) перешли к французской короне. «Корона» в эпоху Филиппа IV Красивого проявляла безмерную алчность. Понятно, что многие французские справочники с восторгом пишут об укреплении монархии этим Филиппом, которого прозвали Красивым. Был ли он и впрямь красив? Трудно установить истину, когда речь идет о столь высоком начальстве. Вспомните наших собственных красавцев – рябого, сухорукого коротышку Сталина и злобного коротышку Ильича, облысевшего еще в ранней юности. Филипп, сказывают, был блондином с жестким, тяжелым взглядом светлых глаз. Но уж то, что он был законченным мерзавцем, об этом дошли вполне достоверные сведения. Правда, иные французские источники похваливают его за то, что он «приблизил к трону незнатных людей». Но людишки эти были по большей части бессовестные крючкотворы и насильники. Они должны были добывать деньги для короля, раздевая ближнего догола. Задолжав много денег ордену тамплиеров, король велел в 1307 году арестовать и обобрать всех членов ордена. Операция прошла не вполне удачно, потому что тамплиеры успели вывезти свои сокровища! Семь лет люди короля гноили по тюрьмам и пытали руководителей ордена, иногда сжигали их живьем. А 11 марта 1314 года на Острове Евреев среди Сены (остров назван был так, потому что на нем жгли евреев – бытовало тогда такое народное зрелище) был заживо сожжен (после пыток) гроссмейстер ордена тамплиеров Жак де Мелэ. На костре у гроссмейстера хватило мужества и силы проклясть бессовестного короля и своих мучителей на тринадцать поколений вперед, призывая их к ответу на Божьем суде. Как и предсказывал гроссмейстер, король и его подручные не дожили и до конца года…

Эту эпоху вообще считают концом Средневековья. Того самого, что принесло людям не одни горести, но и радости. Память о тех временах славы, о тех людях и событиях не изгладилась, живет на старинных улочках Провена, под сводами его храмов и погребов, в его башнях и крепостных стенах, бродя вдоль которых, в Провене легко забыть, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». Уже вроде не Средневековье, но и до Золотого века не близко…

Память о минувшем, обо всем читанном оживает на прогулке по зачарованному средневековому Провену, и прогулку эту после обеда в почтеннейшем из французских постоялых дворов – в гостинице «Золотой Крест» – можно начать с церкви Святого Кириаса, той самой, где крестили Тибо IV. Конечно, за минувшие столетия церковь эта много претерпела пожаров, достроек и перестроек, однако можно увидеть в ней скульптуры XII и XIII веков, да и статуя Христа над боковым порталом (перенесенная из храма Святого Тибо) относится к концу XII века. Знатоки искусства находят немало старых шедевров и в интерьере этого храма – вроде кованых железных решеток XVIII века и искусной резьбы по дереву XVII века. Много редкостных произведений искусства хранится и в сокровищнице храма. Еще больше хранят эти стены воспоминаний…

3 августа 1429 года здесь отстояла мессу Жанна д’Арк вместе с королем Карлом VII.

Перед церковью этой по многу месяцев в году шумела знаменитая Провенская ярмарка, по праздничным дням проходили пышные шествия. Об одном таком весеннем шествии осталась память как о битве дракона с ящерицей. Изображения чудовищ несли из разных концов города приходские звонари, и до самого 1761 года потешные эти бои не только развлекали горожан, но и должны были, по старинному поверью, влиять на урожай (когда-то здесь были и виноградники, потом их сменили пшеница и свекла).