Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 1 Носик Борис
Конечно, площадь перед храмом за последние столетия изменила свой облик. На ней были построены в XVIII и XIX веках дома с элегантными фасадами. В одном из этих домов (в конце тупичка справа от храма) просвещенная и милая мадам Анжебер держала литературный салон, который охотно посещали Гюго, Банвиль, Ламартин и Бальзак. Бальзак не только бывал в Провене, но и поселил в нем героев своей «Пьеретты». Отрывок из «Пьеретты» может, кстати, заинтриговать и самого ленивого экскурсанта:
«Помощник судьи, постучав по земле Верхнего Города, вскричал: – «Значит, вы и не слышали о том, что вся эта часть Провена построена на склепах и подземельях? – Да, склепах! – Именно так! На подземельях непостижимых размеров и высоты. Они как нефы соборов, там есть даже подпорные столбы и колонны».
Эти огромные подземелья Верхнего Города, пожалуй, и до сих пор толком не обследованы. Никто не разгадал эзотерические символы и письмена на их стенах, свидетельствующие о былой активности каких-то тайных обществ. А между тем у подножия улицы Сен-Тибо можно отыскать вход в эти подземелья и начать их осмотр с посещения былых лечебниц (в подземелье Святого Духа) и хранилищ. В эти хранилища Верхнего Города крестьяне и монахи сносили припасы – там они могли укрыться, когда враги нападали на Нижний Город. А войны были частые и долгие: одну из них, как вы помните, так и называют – Столетней (она-то и подорвала окончательно процветание города). От военной истории Провена сохранились не только знаменитые укрепленные стены и ворота и башни (вдоль которых неутомимо бродят сейчас туристы всего мира), но и знаменитая Башня Цезаря, могучий старинный (1137 года) квадратный донжон, окруженный круглыми башнями и размещавший воинов. В 1433 году эта 44-метровой высоты квадратная башня была соединена с другими оборонительными сооружениями Верхнего Города (а ныне она служит колокольней). От оборонительных сооружений остался и поразительный Десятинный амбар (La Grange aux Dmes) XII века. В нем тоже можно увидеть красивый подземный зал, перекрытый стрельчатыми арками. Крипта XI века сохранилась и в старинном графском дворце (в том, где ныне разместился лицей).
На Дворцовой улице у подножия Башни Цезаря стоит самый старый из городских домов – Романский дом (XI век). Изначально здесь была еврейская школа – позднее синагога. В XIV веке дом принадлежал председателю парижского парламента и советнику Пьеру д’Оржемону, а ныне здесь интереснейший муниципальный музей, где можно увидеть старые камни, меровингские саркофаги, старинные произведения религиозного искусства и вполне современную живопись…
Наглядевшись на старые дома близ площади Шатель, вы спуститесь в звенящий ручьями, радующий зеленью и старинными улочками Нижний Город и здесь обнаружите, что ваша экскурсия еще не дошла и до середины. В Нижнем Городе обитали ремесленники и монахи, здесь бывали свои ярмарки и свои праздники.
В Нижнем Городе самых неутомимых и любопытных из моих спутников ждут новые подземелья, монастырь кордельеров, основанный Тибо IV (как сообщают, по велению святой Екатерины). Внутри здешней часовни XV века сокрыто сердце великого графа-песнопевца Тибо IV. По преданию, это он привез из крестового похода в 1228 году алую розу, которая стала символом города («rosa gallica»). Розу эту изобразил на своем гербе и один из Ланкастеров, бывший здесь какое-то время правителем. После его возвращения на родной остров (в XV веке), в Англию, во время Войны Алой и Белой розы провенская Алая роза (красовавшаяся уже на гербе Ланкастерского дома) выступала против Белой розы Йорков…
В Нижнем Городе путник непременно посетит старинную больницу в графском дворце, церковь Святого Креста и, конечно, замечательную церковь Сент-Эйуль, где с 1120 года читал проповеди прославленный богослов и злосчастный любовник Абеляр…
В каждом из названных мною зданий бесценные произведения искусства насчитываются десятками и достойно представляют многие века французского искусства. Будь то изящно-кокетливая статуя ренессансной богородицы или скульптурный триптих амьенского мастера Пьера Бласселя, погребенного здесь же, в церкви Сент-Эйуль, в 1633 году… И еще, и еще…
Тому, кто ищет в странствии дыхание подлинной старины и подлинных шедевров искусства, нелегко будет, поверьте, расстаться с этим сказочным средневековым Провеном.
Возвращение из Провена через Монтуа и Бри, а может, и через Во-Ле-Виконт (все в нашей власти)
Шалотр-ла-Птит Сен-Лу-де-Но • Донмари-Донтильи • Рампийон • Бри-Конт-Робер • Гро-Буа
Грех спешить прочь из Провена, не осмотрев его уникальных сокровищ и не облазив прелестных деревушек в окрестностях. Например, не побывав в лежащей у южной окраины города деревушке Шалотр-ла-Птит (Chlautre-la-Petite) с ее оригинальной деревенской церковью и стоящим на главной площади средневековым домом «Улитка».
Ну а тем, кто двинется в обратную дорогу поутру, предоставляется возможность вернуться в Париж по новой дороге и обнаружить на ней новые шедевры искусства и новые пейзажи. Выехав из Провена к югу по департаментской дороге № 403, попадешь на равнинный выступ правобережья Сены, который носит название Монтуа. А свернув после недолгой езды с 403-й дороги вправо, как раз и доберешься до очаровательной старинной деревни Сен-Лу-де-Но (Saint-Loup-de-Naud), сохранившей и развалины старой оборонительной стены, и башню XV века, оставшуюся от еще более старого здешнего аббатства, от которого уцелела также трапезная XIII века. Деревушку эту издавна облюбовали французские и заморские писатели, художники и композиторы. Кто тут только не жил, кто не вдохновлялся здешними пейзажами и руинами! И озорница Колет, и великий Марсель Пруст, и его английская подражательница Вирджиния Вулф, и композитор Франсис Пуленк… Знаток Пруста справедливо предположит, что имя Робер де Сен-Лу появилось у Пруста не без здешних воспоминаний (ведь и другие имена в его романах напоминают о топонимике Бри). Однако вовсе не мимолетным (по сравнению с веками) пребыванием этих и других творцов славится прелестная деревушка, а потрясающим памятником старинной романско-готической архитектуры и скульптуры, церковью Сен-Лу (XI–XII веков). В интерьере церкви – удивительное сочетание элементов романской архитектуры и ранней, «примитивной» готики. Однако главным сокровищем строения являются чудом уцелевшие от XII века столбы-фигуры в проеме портала. Если фигуры недвижны, как и положено столбам-пилястрам, то лица их, вытесанные из грубого камня, живы и доносят до приблудного странника XXI века откровения, пережитые этими святыми, царями, подвижниками, апостолами – святым Петром, Моисеем, царем Соломоном, пророком Иеремией, царицей Савской и святым Павлом. Изваяния эти (один из самых славных памятников архитектуры на всем Французском Острове) относят к 1160 году, то есть примерно к тем же годам, когда был построен портал Шартрского собора (1145–1170), к переходной – от романского искусства к готике – эпохе. Искусствоведы считают, что здешний скульптор черпал вдохновение в шедевре Шартра, о чем свидетельствуют и изображение Христа во славе, окруженного ангелами и евангельскими символами на фронтоне, и Богородица с апостолами (крылатый святой Матфей, орел – святой Иоанн, лев – святой Марк и бык – святой Лука) на перемычке портала. Дивный этот портал избежал (в большой мере) не только разрушающей десницы веков, но и стараний новейших реставраторов. Только былые фрески не уцелели… А об этих лицах на портале современные французские авторы восхищенно пишут, что они донесли до нас весть об открывшейся им вечности.
В простенке под карнизом портала – великолепная фигура святого Лу и сценка из жизни этого канонизированного епископа: однажды драгоценный камень упал в его чашу во время богослужения…
Двинувшись из Сен-Лу-де-Но на юг, можно быстро добраться до лежащих среди лесистых холмов и разделенных лишь речушкой Оксанс селений Донмари и Донтийи (Donnemarie-Dontilly), главного центра района Монтуа, а также до цепочки тогдашних оборонительных сооружений (от которых с восточной стороны старинного, еще Каролингской эпохи, Донмари уцелели лишь Провенские ворота с башнями). В том же селении можно увидеть начала XIII века церковь Богородицы и старую, романского стиля колокольню второй, не уцелевшей церкви. К северу от церкви находятся старинное кладбище, окруженное двумя прогулочными галереями, и часовня XVI века.
В каких-нибудь трех километрах южнее Донмари дремлют руины бенедиктинского аббатства Прёйи, основанного в 1118 году. Башни, стены, увитые плющом, портал с башнями, старинная ферма… Мало что может сравниться с красотой подобных, по-настоящему древних, средневековых развалин, над которыми витает дух ушедших веков, да и не веков даже, а, можно сказать, тысячелетий…
Оторвавшись от созерцания руин аббатства и старинной фермы, мы двинемся на север к госдороге № 19 и, свернув направо, попадем в Рампийон (Rampillon). В 1432 году англичане сожгли здесь укрепления ордена тамплиеров, однако каким-то чудом уцелели статуи на портале внушительной здешней церкви Сент-Элиф, а также укрепленная башня. В церкви целы суровые надгробия тамплиеров и кавалеров Мальтийского ордена, ибо Командерия Мальтийского ордена располагалась здесь же неподалеку, в Круа-ан-Бри.
ПОСТРОЕННЫЙ В XVI ВЕКЕ, А ПОЗДНЕЕ РЕСТАВРИРОВАННЫЙ ЖЮЛЕМ АРДУЭН-МАНСАРОМ, ЗАМОК ГРО-БУА ХРАНИТ МНОГО ВОСПОМИНАНИЙ ОБ ЭПОХЕ НАПОЛЕОНА
От Рампийона дорога приведет нас через разросшийся Нанжи (Nangis) и прочие селения Французского Бри к былой графской столице Бри-Конт-Робер (Brie-Comte-Robert). Здесь в 1170 году граф Робер, брат короля Людовика VII, построил себе замок, в котором отпраздновали свадьбу Филипп VI Валуа и Бланш Наваррская. Замок XII века сохранился, уцелели в былой столице и кое-какие другие остатки былой роскоши.
В начале XIX века мореплаватель Бугенвиль завез сюда розы, и в ближних деревнях (Вилькрене, Мандр-ле-Роз, Мароль-ан-Бри), по всей долине речки Ревейон, разводят розы в теплицах – до 30 000 000 роз. Конечно, по выращиванию этих цветов, украшающих жизнь, район все же уступает департаменту Сена и Марна или Лазурному Берегу, но на третье место во Франции он явно может претендовать. Чуть дальше к северу, в Буасси-Сен-Леже (Boissy-Saint-Lger), затаилась и французская столица орхидей (150 гектаров теплиц, 500 000 цветов в год), но еще прежде, чем мы до нее доберемся, стоит свернуть вправо – к замку Гро-Буа (Gros Bois). Это просторный замок с красивым передним парадным двором. Построенный в конце XVI века, он был усовершенствован герцогом Ангулемским, внебрачным сыном Карла IX. В Наполеонов-скую эпоху замок был великолепно обставлен маршалом Бертье (создавая свою новую, имперскую аристократию, Наполеон дал маршалу титул принца Ваграмского), и нынче в замке открыт наполеоновский музей, где среди прочих экспонатов можно увидеть две вазы из сибирской яшмы, подаренные русским императором Александром I маршалу Бертье во время их встречи в Тильзите.
Впрочем, задолго до маршала Бертье, еще в 1701 году, Ашиль де Арлэ де Соси, владевший замком, привлек к его реставрации прославленного архитектора Жюля Ардуэн-Мансара. С тех пор замок переходил из рук в руки, а перед самой революцией он принадлежал графу Прованскому, будущему королю Людовику XVIII.
При маршале Бертье в замке был устроен Зал баталий с восемью огромными полотнами, увековечившими (во всяком случае, в этих стенах) наполеоновские победы. Здесь же установлен бюст Победителя резца Кановы.
Именно в этом замке в последний раз перед своей отставкой, то бишь перед разводом с императором (3 декабря 1809 года), императрица Жозефина присутствовала на королевской охоте. В тот день на охоте было немало тогдашних знаменитостей: короли Саксонии, Вюртемберга, Вестфалии, Баварии, королевы Неаполя, Голландии и Испании, вице-король Италии – да кто ж их всех ныне помнит? В этом же замке заночевала 23 апреля 1814 года и отставная французская императрица Мария-Луиза по дороге из Рамбуйе в ссылку (к отцу в Вену). Последний из Ваграмских принцев, потомков Бертье, был убит лишь в 1918 году…
Поклонникам Наполеона в этом музее есть на что посмотреть и чему поклониться.
А если повернуть на запад от Нанжи…
Морман Бомбон • Шампо • Бланди-ле-Тур • Во-ле-Виконт
Трудно переиграть пройденный тобой жизненный путь, сколько бы ты ни повторял в часы бессонницы: «Вот не поехал бы тогда с матушкой в гости, знакомиться с будущей женой, – все было бы иначе. А как было отказаться?.. С другой стороны, как ни крути, сам во всем виноват…» Нет, жизнь переиграть трудно (разве только все сначала?), а вот маршрут будущего путешествия можно изменить когда вздумается – на любом повороте. Вот мы с вами только что проехали Нанжи, мчимся на северо-запад, к столице Бри – к Бри-Конт-Робер, и вдруг нам приходит в голову повернуть на заад, по 408-й департаментской или по другой какой-нибудь дороге, да вон и на карте есть развилок чуть севернее Нанжи, в Мормане. От Мормана идет на запад, даже, точнее, на юго-запад, 215-я департаментская дорога – кто нам с вами помешает на нее свернуть? Свернем…
Сам Морман (Mormant), кстати, тоже очень старая деревня, в ней красуется церковь, воздвигнутая в XIII–XV веках. Впрочем, из всех последних пятнадцати веков морманцы особенно часто вспоминают век XIX, гордясь тем, что 17 февраля 1814 года их войска дали здесь отпор наступающим русским и австрийцам. Так и пишут французские историки: «одержали победу». Однако после этой славной победы французы отступали под натиском русских и австрийцев аж до самого Парижа, где союзников радостно встретили их легкомысленные враги – парижане. В общем, Морман не стал французским Бородином. Зато на деревенских дорогах за Морманом найдешь немало старинных боевых крепостей, свидетелей всяких былых сражений. Ближняя из них – XVII века замок Бомбон, окруженный рвом, по которому бегут речные воды. Знаменитый маршал Фош даже устроил в этом замке генштаб осенью 1918 года. Это здесь он получил свой маршальский жезл за борьбу против немцев. Однако отметим, что успешно сыгравший в ту же пору на руку немцам (и получивший на это уже в 1917 году дотацию от немецкого генштаба) знаменитый В.И. Ульянов-Ленин жил здесь на даче, в бомбонском деревенском пансионе, гораздо раньше – с начала августа до середины сентября 1909 года, жил, как сообщают надежные источники, вместе с женой и тещей. Ленин вообще любил часто и подолгу отдыхать на курортах и на дачах, набираться сил, зная, что и за границей, и в будущем на родине ему предстоит жестокая борьба за власть. Впрочем, в Бомбоне Ленин не только отдыхал, но и боролся с различными уклонами в своей собственной партии (или фракции). Это ведь и была борьба за первенство, за власть. В Бомбоне Ленин разоблачал большевиков-«отзовистов» (они хотели, чтоб социал-демократы ушли из охаянной Лениным Третьей Государственной думы), а также своих близких «друзей», большевиков-«богостроителей» (тех, кто допускали отклонения от материализма, и даже существование Бога могли допустить – чистый идеализм!). Статья Ленина, бичующая «отзовистов» и «богостроителей», была напечатана в малотиражной большевистской газете «Пролетарий» 24 сентября 1909 года. Поскольку статья была написана по-русски, в Бомбоне и в целой Европе ее никто не читал. Читал ли ее кто-нибудь в России позднее, кроме оплаченных историков партии и подневольных советских студентов, сказать трудно, но приходится признать, что Ленин вынужден был так или иначе компрометировать своих грамотных соратников по партии, которые тоже могли в какой-то момент заявить о своих правах на власть. В истории философии Ильич разбирался слабо, так что статья его была, как обычно, просто грубая и ругательская. Но если было в писаниях Ленина что-либо новое, так это как раз и был их ругательский стиль, внедрившийся позднее в советскую журналистику (особенно доставалось в статейках Ленина мировой философии и ненавидимому Ильичем доброму «боженьке», да и вообще все, что стояло в стороне от его узких партийных задач, Ильич по-простецки называл дерьмом)…
Семья Ленина снимала в Бомбоне «домик с питанием» – дом № 12 по рю дю Мулен (Мельничной улице), на котором в 1970 году силами местной компартии была установлена мемориальная доска (не могу поручиться, что доску позднее не пришлось снять, как это случилось недавно на парижской улице Мари-Роз, ибо малолетние злоумышленники на протяжении десятилетий регулярно писали на этой ленинской доске слово из трех букв, что по-французски, вероятно, не так грубо, как по-русски, и означает просто «чудак на букву «м». Впрочем, как знать, может, именно эти юные злоумышленники и читали ленинскую статью, написанную в Бомбоне, иначе откуда бы они обо всем догадались здесь первыми и решились подтвердить в своих «граффити» догадки самых вдумчивых мемуаристов и лениноведов?
Деревня и замок Бомбон Ленину понравились. Неподалеку от деревни простирался лес Вильфернуа со своими тенистыми буковыми и ясеневыми аллеями. Конечно, часть лесного массива размером в 6000 гектаров была в частном владении и окружала крупнобуржуазные или аристократические замки, но и для мелкобуржуазных аллей общего пользования оставалось еще больше двух тысяч гектаров. Кстати, свой собственный (и весьма обширный) парк у Ильича появился лишь незадолго до смерти (он был отобран властью вместе с дворцом у вдовы убитого ленинцами благодетеля большевиков, мецената Саввы Морозова).
Супруге Ленина Надежде Константиновне деревня Бомбон и лес тоже нравились, но ей не нравились «отдыхающие» французские работяги, которые были проникнуты не пролетарским, а мелкобуржуазным духом. Вот как она вспоминала об этом:
«Среди пансионеров были мелкие служащие, одна продавщица из какого-то большого магазина моды… камердинер какого-то там графа и т. п. Любопытно было наблюдать за всей этой публикой, проникнутой мелкобуржуазным духом. С одной стороны, они были очень практичны, очень требовательны во всем, что касается питания и их мелких удобств; с другой стороны, они старались вести себя как настоящие господа».
В то время еще не существовало настоящих пролетарских домов отдыха. Впрочем, когда они появились, большевистские лидеры, так любившие пролетариат, отчего-то в них ездить не стали, а тут же создали свои, «закрытые» – крупнобуржуазные. Что же до российских «мелких служащих», продолжавших и после революции требовать «питания и мелких удобств», то В.И. Ленин, его супруга Н.К., Л.Д. Троцкий и лучшие их ученики тт. Дзержинский и Сталин быстро с ними разобрались, устроив для них образцовые концлагеря, восхищаться которыми ездили в Россию те самые зарубежные товарищи, которые и прицепили позднее мемориальную доску к дому № 12 на Мельничной улице в Бомбоне…
«Любопытно было бы наблюдать…» – скажем мы, слегка перефразируя Крупскую, как повели бы себя «мелкобуржуазные» продавщицы и прочие бомбонские отдыхающие, если б узнали, какими способами заработало пристойно-буржуазное ленинское семейство деньги на летний отдых. Достаточно было бы описать ограбление бандами Камо казенной почты, кровавые налеты на банки в Грузии, убийство Морозова и Шмита, шантаж их семей и смертельные угрозы всем, кто «встанет на пути» ленинских барышей, а также прочие уголовные способы «изъятия» сотен тысяч золотых рублей, поступивших затем на личный ленинский счет в банке «Лионский кредит». Равно как и способы «отмывания» краденых денег «товарищами», о котором так умиленно и подробно писала в своих мемуарах супруга вождя (писала, конечно, уже в почтенные годы, уже облеченная властью составлять списки запрещенных в России книг и авторов)… Ну вот мы с вами и уподобились Ильичу, который в умилительном Бомбоне, отвернувшись от цветущей красы полей и леса, восклицал с досадой: «Ах, как гадят нам, Наденька, эти «отзовисты» и «богостроители»!..»
Так что оставим эту не слишком большой от нас удаленности историю (которая, увы, кончилась большой кровью) и погрузимся в глубины французской религии, архитектуры и музыки. Небольшая местная дорога за окраиной Бомбона после очень краткого путешествия на запад приведет нас в старинную деревушку Шампо (Champeaux). Имя ее прославил знаменитый богослов и схоласт XII века, учитель, а позднее и соперник в богословском ораторстве злосчастного Абеляра (как вы, может, помните, молодой ученый Абеляр, пламенный любовник Элоизы, был оскоплен злодеями) архидьякон Парижа Гийом де Шампо. Это Гийом де Шампо еще в 1070 году основал здесь прославленный центр богословия, схоластики и церковной музыки, свидетельством которого дошел до наших дней этот сурового облика собор с высокой, чуть не тридцатиметровой, квадратной колокольней. Искусствоведы полагают, что строители XIII века были намерены еще возвести здесь шпиль, но, вероятно, недостаток средств им этого не позволил, а из шести старинных колоколов дошел до наших дней только один – Святая Мария – весом в 675 килограммов. Хотя средства, надо отметить, были отпущены архидьякону немалые, а для руководства здешним центром духовной музыки были призваны 23 каноника, коим помогали 15 капелланов, ибо в каждом из пролетов нефа был свой особенный хор.
Селение Шампо пользовалось многими привилегиями. Была в нем разрешена ярмарка, в середине XIV века был открыт лепрозорий, а в середине XV века и больница (Htel-Dieux, буквально: Дом Божий). Конечно, немало натерпелись бед здешние богоугодные учреждения и в Столетнюю войну, и в годы Религиозных войн, а пуще всего – в годы богохульной Французской революции, но счастливо уцелел собор, иными из своих архитектурных особенностей напоминающий собор Сен-Кириас в Провене, а чередованием толстых и тонких колонн в трансепте – собор бургундского города Санса (откуда и пришел в школу парижского собора Нотр-Дам сам великий Шампо).
Украшен величественный храм скупо, однако знатоки с одобрением отмечают капители трансепта и статуи короля и королевы в простенке портала. Некогда собор был покрыт изнутри богатой росписью, остатки которой еще проглядывают здесь и там, а над порталом была написана сцена «Поклонение волхвов».
В первой четверти XVI века были устроены в хорах собора 54 сиденья с высокими спинками, представляющие и ныне его отличительную особенность, а понизу шли скамеечки-«мизерикордии» (слово это означает «сострадание»), установленные из сострадания к престарелым братьям, многие часы проводившим в молитве. Голова молящегося оставалась над спинкой сиденья, так что и не видно было сзади, что прибег он к сострадательной этой скамеечке, а скамеечки были украшены искусной скульптурной резьбой. Сюжеты были выбраны резчиком не только из Священной истории, но также из жизни и «из головы», за что в конце XVIII века собор должен был лишиться этого своего украшения по строгому решению парижского архиепископа. Но поскольку и решения и архиепископы имеют тенденцию меняться довольно часто, бесценные эти скамеечки и поныне здесь. Попадете в Шампо, непременно осмотрите все 54 резные скульптуры на скамеечках и спинках сидений (там и птички, и львы, и многострадальный Иов, и святая Катерина, и еще много чего)…
Однако нам надо ехать дальше, потому что в каких-нибудь четырех километрах от Шампо ждут нас руины великолепного замка, да не простого замка, а замка с привидениями (меня же могучие руины, по которым воображение воскрешает великое прошлое, зачастую больше волнуют, чем новые бетонные новостройки, которые ничего не воскрешают в моей памяти, кроме былой тесноты и духоты). Замок, о котором зашла речь, называют Бланди-ле-Тур (Blandy-les-Tours), и чтобы сразу покончить с элементами туристической мистики, передам без утайки, что в ночь с 5 на б января (Королевская ночь) посещает эти руины сам Дюнуа, а 3 ноября в верхнее помещение башни (донжона) заглядывает обер-егермейстер (другими словами, главный охотник) короля Франциска I. Так как сам я достоверность этих важных сообщений не проверял, опровергать их не наберусь смелости…
Замок Бланди был построен на границе их владений виконтами Мелэна еще в XII веке. Именно тогда была воздвигнута башня, называемая Квадратной и служившая донжоном старому замку, а также вырыто и обустроено замечательное подземелье. Но по-настоящему этим замком занялись сами французские короли в XIV веке, осознав, что замок стоит на дороге, соединяющей бургундцев с их союзниками-англичанами. Вот тогда-то и было построено все то, что предстает ныне в качестве вполне устрашающих руин настоящего оборонительного замка. К XVI веку замок утратил свое оборонительное значение, и новые его владельцы из рода Орлеан-Лонгвилей, добавив к нему кое-какие постройки в стиле Ренессанса, поселились в нем надолго. Но в XVIII веке новый хозяин замка маршал де Виллар, он же владелец замечательного замка Во-ле-Виконт, утратил всякий интерес к былой крепости и уступил ее одному из своих фермеров для использования в сельскохозяйственных целях. Сейчас замок перешел в ведение муниципалитета, который его помаленечку восстанавливает. Человек, питающий пристрастие к средневековым крепостям, уже и сейчас может увидеть здесь кое-что любопытное.
У донжона, от которого теперь открывается доступ к памятнику, сохранился колодец, который носит имя королевы Бланш Кастильской. Связано ли это с посещением замка королевой, сказать трудно, но сам донжон 35 метров в высоту, 12 метров в диаметре имеет у своего основания стены толщиной в три метра. Донжон пятиэтажный, и на третьем этаже сохранился великолепный камин XIV века. На верхней же площадке удивленный посетитель видит процарапанную стрелку Север – Юг (разве у них уже были компасы?). Еще больше удивляет осведомленного посетителя наличие уборных – по одной на каждом этаже донжона. Это уже, надо признать, удобства на уровне послевоенного ялтинского Дома творчества писателей.
Немало интересного сулит туристу и посещение прочих башен (их пять), но человек, предпочитающий жилищное или даже церковное строительство военному, может отправиться в здешнюю церковь Сен-Морис, где сохранился резной складень стиля Людовика XVI и две очень старые картины голландской школы.
Тем, кто не слишком будет занят в сентябре, рекомендую съездить в Бланди в третье воскресенье этого чудного месяца – в день Святого Маврикия. В этот день в местечке проводится ярмарка «по-старинному», и традиция этой ярмарки впрямь не нова (ярмарка проводится здесь с 1322 года). Старинная ярмарка в глуши, на краю страны Бри, – наверняка это вас потешит…
А мы поспешим дальше, ибо всего в каких-нибудь семи километрах от Бланди расположен еще один замок…
«То дом отдыха Ильича, то церкви, то замки», – проворчит самый утомленный из моих попутчиков, которого я сбил с прямой дороги на Париж. «Да, но это не просто замок! – воскликну я, мобилизовав весь свой запас энтузиазма. – Это всем замкам замок!» И вот тут уж мне придется в меру своих слабых сил объяснять, какой это замок…
Любой странник-европеец (или просто петербуржец) навидался дворцов, рожденных подражанием Версалю. Но в подражание чему сам Версаль появился на свет Божий? А вот как раз тому самому замку-дворцу, до которого нам сейчас рукой подать. В подражание великому Во-ле-Виконту. Это отсюда пошел гулять по свету стиль Людовика XIV.
Об этом замке, о трагедии его владельца-вдохновителя, о роковом летнем празднике 1661 года, о каждом из участников тогдашнего торжества и тогдашней драмы написаны во Франции книги и пьесы, поставлены фильмы. Даже те, кто книг не читает (таких в мире становится все больше), все же уделяют хоть часть жизни телеэкрану, так что они тоже слышали эти имена – Людовик XIV, Кольбер, Фуке, Ватель, Ле Нотр, Ле Брен, Ле Во, Лафонтен… Увы, никого из этих смертных давным-давно нет среди нас. Равно упокоились друзья и враги, победители и побежденные. Но жив спасшийся чудом замок Во-ле-Виконт, живы террасы парка, созданного молодым еще Ле Нотром (Le Ntre), бьют фонтаны, красуются просторные конюшни, украшает замок живопись Ле Брена (Le Brun), высится массивный купол, радует душу гармония пропорций – колонны, фронтоны, высокие крыши (о, бессмертный Ле Во!).
Замку и парку Во-ле-Виконт повезло больше, чем Версалю, им повезло случайно, но повезло безмерно. Об этой удаче мы расскажем в свой срок – и об их спасителях расскажем тоже, но начнем все же с создателя. Можем скромно называть его заказчиком и спонсором, ибо он все-таки не был творцом, но в наше время уже научились ценить и заказчиков со вкусом, научились ценить и спонсоров и продюсеров (Дягилев ведь тоже не был ни композитором, ни дирижером, ни постановщиком, ни танцовщиком – а куда без Дягилевых?).
Заказчика этого национального шедевра Франции звали Никола Фуке, и было ему ко времени начала строительства едва за сорок. Родился он в богатой и знатной судей-ской семье, сам стал генеральным прокурором парламента, к 1653 году главным интендантом финансов и ближайшим сотрудником Мазарини, а к 1659 году, можно сказать, министром финансов целой Франции. В 1656 году он и задумал постройку, которая, по его понятиям, одна только и могла соответствовать его высокому положению и огромному его богатству (подобно покровителю своему Мазарини, он считал, что удачные его финансовые операции должны и автору их приносить доход). О положении и богатстве хозяина свидетельствовал и девз на фронтоне его нового замка «Кво нон асцендер?» (Куда уж выше? Кто встанет выше?)…
Однако богатство и желания еще не все для заказчика. Нужны замысел, вкус, чутье в выборе мастеров. Это ведь сам Фуке выбрал из всех архитекторов Луи Ле Во, из всех художников – Шарля Ле Брена, из всех пейзажистов-садовников – Андре Ле Нотра, которым он дал свободу творить на шести тысячах гектаров в полную меру их таланта. Ну и рабочей силой их обеспечил – 18 000 работяг в течение пяти лет воздвигали замок и парк, «преобразуя природу», снося старые деревни (их тут стояло три) и, как любили петь в наше время, «меняя течение рек». Фуке даже мануфактуру по производству ковров специальную построил в Менси, чтоб замок свой увешать коврами (ту самую мануфактуру, что легла потом в основу Королевской мануфактуры гобеленов в Париже). И обошлось это ему во много миллионов в переводе на новые деньги…
К лету 1661 года замок и парк были готовы к приему гостей. И конечно, в первую очередь главного гостя – молодого, недавно взошедшего на трон Людовика XIV, еще не ставшего «солнцем», на котором не бывает пятен.
И сам хозяин замка, и его мажордом Ватель, и его друзья Лафонтен и Мольер, и многие сотни артистов, мастеров кухни, мастеров фейерверков, мастеров фонтанов и просто слуг лезли из кожи, чтобы превратить это новоселье в сказочную феерию в сказочном парке (в зеленом театре играл для гостей театр Мольера, и Лафонтен пел своих «Нимф де Во», и феерические огни переливались в струях фонтанов и водопадов, и звучала музыка Люли, а мажордом Ватель расстарался, чтобы кавалеры и дамы едали «не на серебре – на золоте» и чтоб такое ели, что нам с вами не снилось…).
ПРЕКРАСНЫЙ ЗАМОК ВО-ЛЕ-ВИКОНТ БЫЛ ПРЕДТЕЧЕЙ ПРОСЛАВЛЕННОГО ВЕРСАЛЯ. ЗНАЛ ЛИ ЕГО ХОЗЯИН, ЧТО ЭТОТ ШЕДЕВР ВВЕРГНЕТ ЕГО В ТЕМНИЦУ ДО КОНЦА ДНЕЙ?
Таким был прекрасный августовский вечер 1661 года, оказавшийся трагическим для его хозяина. Король был в ярости, он не остался ночевать в специально для него построенной Спальной Короля и уехал в Фонтенбло. Вполне возможно, что он был ослеплен и унижен всем этим богатством, роскошью, блеском и вкусом (он ведь забрал к себе потом всех создателей дворца и парка, забрал даже статуи, белевшие на аллеях), унижен тем блеском и вкусом, которые продемонстрировал один из его подданных, да еще и распорядитель его королевских финансов. Но скорей всего, ярость его была заранее возжена наветами врагов и конкурентов Фуке, в первую очередь Кольбером, так что ликующий бедняга Фуке попал в западню.
Но есть во всей этой катастрофе еще и другое, едва ли не главное объяснение. Как сообщает Бриен, на заседании Совета в марте того же 1661 года король сделал многозначительное заявление о том, что отныне все в этом театре пойдет иначе. Если б не тогдашнее пристрастие к театрализации не всегда приглядной действительности, король, может, сформулировал бы то же самое попроще – так, как, к примеру, объяснил своей собственной мафии товарищ Ленин на похоронах своевременно отправленного к предкам товарища Свердлова, или, скажем, объявлял (своей куда более симпатичной компании) турецкоподданный О.И. Бендер: «Командовать парадом буду я!» Король дождался власти, и теперь он должен был привести всю свору к смиренному повиновению и унизительному лизоблюдству (чего король и достиг в Версале).
Так или иначе, это был последний счастливый день в жизни всемогущего Никола Фуке. Уже назавтра начато было следствие по делу этого главного финансиста Франции, а еще три недели спустя явился в замок Во-ле-Виконт вездесущий д'Артаньян (не романный, а настоящий), чтобы арестовать Фуке и увезти его в крепость. Все его имущество было конфисковано (только замок сумела забрать в качестве компенсации за приданое мадам Фуке, и это ее сын стал позднее владельцем замка, виконтом Во и Мелэна). Суд присудил Никола Фуке к трем годам изгнания, но король в ярости ужесточил приговор, повелев упрятать его в темницу до конца жизни!
ОСЛЕПИТЕЛЬНАЯ РОСКОШЬ ЗАМКА ВО-ЛЕ-ВИКОНТ ЗАЛИЛА ЯРОСТЬЮ ГЛАЗА МОЛОДОГО КОРОЛЯ
Жестокая и резкая перемена в судьбе счастливого строителя замка Во-ле-Виконт вошла в легенды. Его имя называют иногда, гадая о том, чей лик был скрыт под «железной маской» в темнице пьемонтской крепости Пиньероль и в парижской Бастилии. Знатоки, впрочем, указывают, что Фуке прожил в заключении всего 19 лет, а таинственная «железная маска» – 42 года. Так что, вероятней всего, маску носил не бедняга Фуке…
Теперь обратимся к судьбе самого замка, которая сложилась довольно счастливо на фоне всех перемен, неистовства и разора, бушевавших во Франции на протяжении истекших трех с половиной веков.
В начале XVIII века (еще точнее, в 1705 году) замок стал владением доблестного маршала Виллара, одержавшего славную победу в войне за Испанское наследство, после которой маршал и сделался герцогом Во-Вилларом. Удалившись с молодой (лет на тридцать его моложе) супругой от двора, маршал вел в замке вполне мирную идиллическую жизнь в окружении блестящего общества. Вольтер подолгу гостил у маршала: места в замке хватало всем. К счастью, маршал не производил в замке никаких художественных усовершенствований, только заказал несколько новых батальных картин, чтобы вспоминать о былых подвигах.
После смерти маршала замок приобрел знаменитый министр иностранных дел короля Людовика XV герцог Шуазёль-Прален. Эрудиции старого дипломата замок обязан обретением библиотеки, а дипломатическим талантам одной из герцогинь Прален – и своим спасением. Ибо времена наступили страшные – Великая французская революция, родная мать Великой Октябрьской. Правда, у герцога и его наследников были добрые отношения с местными жителями, но в дни всеобщего безумия все нормальные отношения прекращаются (только разорвав на куски своего добряка мэра, жители Труа узнали, что он все имущество завещал любимому городу). Короче, из центра революционной мудрости города Парижа пришел в 1793 году приказ очистить за восемь дней от всей контрреволюционной рухляди помещение замка и приступить, не медля, к его уничтожению. Герцогиня Прален поняла, что в этой суматохе главное – выиграть время. Она сообщила в Париж, что в ее собрании есть ценные полотна Ле Брена, которые она хочет завещать Нации, только ей, любимой, и никому больше. В Париже задумались, и Конвент принял новое решение, на сей раз менее искрометное: решили послать в Во-ле-Виконт Комиссию по делам искусств. В комиссии, видимо, оказались и знатоки искусств, которые подтвердили высочайший художественный уровень замка и парка, высказавшись против их уничтожения. Замок был спасен, но стал мало-помалу приходить в запустение.
А полвека спустя замку Во-ле-Виконт выпала новая удача. Промышленник Альфред Сомье, увидев это поместье, был поражен его красотой и решил посвятить остаток своей жизни его восстановлению. К счастью, у него оставалось еще достаточно лет жизни, достаточно денег, достаточно вкуса и такта, чтобы привлечь к реставрации замка хорошего архитектора. В 1919 году месье и мадам Сомье смогли представить вниманию широкой публики великолепно отреставрированный парк Ле Нотра (восстановленный по проекту Израэля Сильвестра).
Потомки супругов Сомье, а потом и новый владелец замка граф Жан де Вогюэ добились для Во-ле-Виконта охранной грамоты и звания «исторического памятника». Вот вам и подлинная история со счастливым концом (может, бедняга Фуке тоже сможет ее услышать…).
Чтобы толково описать все, что можно увидеть в этом замке, нужна отдельная книга, написанная (и хорошо бы вдобавок вразумительно) настоящим историком искусств. Я лишь могу (исчерпав свои «охи» и «ахи») дать интендантский перечень сокровищ: менсийские ковры по рисункам Ле Брена в вестибюле первого этажа, над лестницей и на лестничной площадке – обтянутая кордовскою кожею квадратная комната с портретом герцогини де Виллар (работы Койпеля), галерея с портретами всех Сомье, салон муз с картинами Ле Брена, интимная комната со «Сном» Ле Брена, салон Геркулеса (бедняга Фуке считал знаменитого силача символом своей беспредельной власти), большой салон с бронзовым Людовиком XIV, библиотека в стиле Людовика XIV, Королевская комната, которой когда-то пренебрег король, комната Лафонтена, сохранившего верность узнику Фуке, с бюстом работы Гудона, а в вестибюле второго этажа – картины Пуссена и Веронезе, комнаты месье Фуке и мадам Фуке, галерея Виллара, бюст Вольтера, столовая в стиле Людовика XIII и картины, картины, картины…
Что до меня, то я из всех чудес выберу сады, или парк, раннее творение великого Андре Ле Нотра, который и сам заслуживает нескольких слов. Он был сыном знаменитого Жана Ле Нотра, садовника королевы Марии Медичи, и поначалу вовсе не собирался идти по стопам отца. Андре собирался стать живописцем, брал уроки у великого Симона Вуэ. Знатоки считают, что уроки эти пошли ему на пользу, ибо садовые творения его отличает особая чуткость к композиции и гармонии. Но главным творением его были сады «во французском вкусе», или «французские парки». Оправдание этой манере обстригать все сверху донизу Андре Ле Нотр находил в своем стремлении представить архитектурное строение (дворец, замок) во всей его чистоте, нетронутости, «расчистить» все подходы, сохранив целостность его массы и линий. Для этого он создавал свои длинные аллеи, не только открывавшие лучший вид на здание, но и как бы вписывавшие его в некую декорацию, подобную театральной, уводящую к горизонту, далеко за пределы дворца. Вид аллей парка из окон дворца представлял собой яркое, необычное зрелище, гармонирующее с интерьером и таящее немало чудес… Таковы были главные принципы Ле Нотра, и для их воплощения этот творец французского сада не останавливался перед кознями натуры. Деревья и кустарники надо было преобразить, обрезать, причесать, обстричь, создать из них нечто, весьма удаленное от первоначального их облика, от «натуры». Для достижения своей цели пейзажист не останавливался ни перед какими трудностями, ни перед каким сопротивлением натурального пейзажа. Художник-пейзажист мог срыть холм и, напротив, создать склон нового холма на горизонте, убрать прелестную речушку (в данном случае ее звали Анкёй) в каменные стенки канала. Иногда мне думается, что неудержимая страсть французов к социалистическому насилию над естественными законами развития общества и природы, ко всякого рода социалистическому «планированию» идет из смутно различимого далека. Так или иначе, Андре Ле Нотр и его Во-ле-Виконт, а за ним и его Версаль задали моду всей монархической Европе, а потому, входя в здешний (так счастливо восстановленный) сад, мы как бы припадаем к истокам…
Вот два партера Первого сада – стриженые кустарники, песок, толченый кирпич и даже измельченный уголь (это было очень модно), очертания восточного ковра («ковер Туркерии»), келлеровская статуя Дианы, бассейн Короны, младенцы в корзинах, изъятые в свое время в Мезоне, «Похищение Европы» Шапю и другие статуи, которые пришлось ставить вместо тех, что бесцеремонно вывез Людовик XIV…
Главная аллея, упираясь в перпендикулярную к ней ось, дает место для водяной клумбы, окруженной четырьмя статуями XVII века. А перпендикулярная аллея выходит к фонтанам и нависающим над ней бассейнам. Под ними и играла труппа Мольера в тот памятный вечер 17 августа 1661 года.
А еще ниже – скульптурные группы тигров и львов, тщетно предупреждавшие хозяина замка, что вокруг него хищники: зазевался – и съели… Еще ниже – лужайка, навеянная греческими мотивами, потом группа Тритонов и, наконец, квадратный бассейн «Зеркало», отражающий в своей глади гроты южного дворцового фасада перевернутыми. А дальше – малые водопады, и большой канал, и гроты по берегам былых речек Анкёй и Тибр, и замыкающая перспективу копия Геркулеса Фарнезе, отлитая из свинца и, конечно, позолоченная.
Вообразите все это в сиянии утренних лучей, и в сумерках, когда статуи белеют так загадочно, и в феерическом мерцании фейерверков, и с подсветкой, в которой французы нынче достигли большого мастерства…
Вдобавок для утехи и для просвещения тех, кто не истратит всей способности восхищаться, в былых конюшнях замка открыт музей старинных экипажей, тех самых легких колясок XVII века (открытых и закрытых, имеющих множество видов и названий, так затрудняющих нам понимание старых романов), в которых выезжали на аллеи Булонского леса подышать свежим воздухом (он еще был тогда действительно свежим)…
В музее есть и старинные виды «общественного транспорта», скажем омнибусы, есть и легкие автомобильчики-«фаэтоны», в которых можно прокатиться. Иные из них сохраняют специальные чехлы для дамских кринолинов.
Дети, посещающие парк, катаются в колясках, в которые запряжены пони, но могут передвигаться также по парку с родителями в старинных английских дилижансах и почтовых каретах…
Как нам с вами все-таки повезло, что не все мудрые решения революционного Конвента приводились в исполнение немедленно. Что уцелел Во-ле-Виконт…
В кольце ближних пригородов
Недолгая езда – долгая память
Ближние пригороды Парижа были свидетелями великих событий французской истории и оберегают, конечно, следы и самих событий, и их героев, однако облик этих некогда не слишком многолюдных, живописных, манивших горожанина на лоно природы пригородов и селений меняется так стремительно, а население и промышленность растут в них так бурно, что нужно быть настоящим следопытом, чтоб отыскать порой былую прелесть природы или шедевры искусства в тесноте всех этих разномастных вилл, хрущоб и новостроек. Сдается, однако, что все эти следы, и прелести, и шедевры стоят наших поисков.
Есть, впрочем, и еще одна причина, которая может подвигнуть нас на подобные вылазки в предместья Парижа. С начала 20-х годов XX века именно здесь селились русские изгнанники-эмигранты: здесь им легче было найти жилье, да и стоило оно дешевле, чем в Париже, а для эмигрантов, все потерявших на родине, это было немаловажно. Так что постоянными обитателями парижских предместий становились в ту пору многие славные люди России. О них мы, конечно же, не забудем в наших странствиях…
Клиши
Клиши Аньер • Курбевуа • Нёйи-сюр-Сен • Булонь-Бийанкур • Нантер • Кламар • Ванв • Исси-ле-Мулино • Малаков • Медон • Фонтенэ-о-Роз • Монтрёй • Дагобер с Гоматрудой • Салон мадам Рекамье • Генри Миллер и шофер Женя
Чего греха таить, не так уж много осталось в королевском (некогда меровингском еще) Клиши (Clichy) от былой красоты и былого малолюдства. Так что название романа знаменитого американского писателя Генри Миллера «Тихие дни в Клиши» звучало уже и много лет назад ностальгически (чего, впрочем, и хотел Миллер…).
Известно, что в 623 году король Клотер II (король франкского королевства Невстрии, а одно время и Остразии) праздновал на здешней вилле свадьбу своего сына Дагобера с юной Гоматрудой, а лет через пять даже собирал в местном соборе Сент-Мари-де-Клиши какой-то важный совет. Здесь стоял (между берегом Сены и нынешней улицей Ланди) в XVI веке замок, однако из всех городских памятников уцелел на той же улице Ланди (дом № 7) особняк XVII века, который снимал с 1796 года то ли для своих нужд, то ли без нужды богатый банкир месье Рекамье. На портале и фасаде особняка и нынче остались изображения Вакха, пантер, амуров и музыкальных инструментов. А раньше еще и парк, окружавший дом, спускался до самой Сены, так что было здесь и тихо, и красиво, и от города недалеко. Банкира это все, впрочем, мало трогало, зато места эти понравились его жене, прославленной Жюльетте Рекамье, которую впервые сюда привезла (здешней станции метро еще не было, и ехали они в экипаже) знаменитая писательница, одна из главных муз времен Империи, Жермена Неккер, дочь банкира Неккера и жена шведского посла, – мадам де Сталь. А год спустя мадам Рекамье уже принимала здесь 25-летнего Люсьена Бонапарта, младшего брата Наполеона, и прочее весьма заметное общество – Моро, Жюно, Монморанси, Евгения де Богарне, Тальма, Вестриса, а также блистательных актеров и писателей. Сама же мадам Рекамье до самого Санкт-Петербурга, до самой Камчатки славилась своими салонами, своей обходительностью и своим безупречным вкусом. В общем, еще и до американского гуляки-гения Генри Миллера бывали в Клиши знаменитые люди. Да и в 20-е годы Генри Миллер тут был не единственным иностранцем. Скажем, русских эмигрантов после октябрьской катастрофы 1917 года было в Клиши полным-полно. В городе Пуатье преподавала в университете выросшая в Клиши профессор русской литературы Элен Менегальдо, которая рассказала в выпущенной ею книге о своей русской семье – об отце и его братьях, бывших до войны таксистами. В ту пору в Париже и пригородах было больше трех тысяч русских шоферов такси.
Французская молва представляла чуть не всех русских таксистов великими князьями, которые еще недавно секли крестьян в своих поместьях, а нынче вот… Но хотя чаще все же шоферили по большей части молодые поручики и есаулы, князья с генералами и впрямь встречались иногда за рулем. Шоферили начальник I отдела «Русского Общевоинского союза» генерал Иван Эрдели и адмирал Старк, шофером такси был бывший кавалергард из старейшего русского рода князь Юрий Ширинский-Шихматов. Шоферская жизнь, хоть и предоставляла минимальную свободу, которой был лишен работяга у заводского станка, была чревата также и трудностями, и унижениями. Недаром именно в головах двух интеллигентных таксистов – Ширинского-Шихматова и Казем-Бека – зародились столь сходные экстремистские, профашистские и прокоммунистические идеи протеста, которые в 1923 году привели к созданию младоросской партии. Юрий Ширинский-Шихматов погиб в войну в нацистском лагере, зато Александр Казем-Бек, не сумев договориться с нацистами, нашел приют у их конкурентов – у советских разведчиков. Иные же из таксистов попроще (вроде Вадима Кондратьева) и без всяких теорий стали агентами НКВД.
Элен Менегальдо приводит в своей книге воспоминания своей матери, Дианы Пашутинской, жены парижского таксиста:
«Компания G-7 и еще одна (у которой были желтые такси) высоко ценили русских: они всегда сдавали в бюро находок все, что найдут в машине, и никогда на них не было жалоб, и еще они умели писать, чему не все французы в ту пору были обучены. Клиенты тоже предпочитали русских – воспитанных, честных работяг, не вымогавших чаевые. За рулем можно было видеть бывших адвокатов, прокуроров и врачей. Наш друг Саша Градов в человеческом плане был просто персонаж замечательный, бывший военный атташе русского посольства в Париже. Он был очень образованным человеком, говорил на пяти языках, сидел за рулем, как все. Когда он умер, французское правительство вспомнило о нем и послало на его похороны какого-то министра, а до того его жена весь Париж обегала, искала больницу, куда б его приняли. Но большинство таксистов были все же офицерами. И совсем не все были бывшие аристократы, как утверждают, было много казаков, но среди них были и офицеры, из их собственных полков.
…В то время почти не было частных машин. Богатые дамы делали все покупки на такси, потом вечерние выходы тоже на такси – в театр, в кино, в ресторан, тогда ведь даже друзей приглашали на аперитив – в большие кафе на бульварах. Квартиры были маленькие, так что всё не дома. Вечером из театра возвращались на такси. А потом стало труднее, перестали брать… И еще было много «халявщиков»: скажут подвезти к магазину и подождать, а сами удерут через пассажи… 1934–1936 годы были ужасными. Была забастовка, которая продолжалась целый месяц (кажется, в 1936-м), чтобы был твердый аванс. А при Блюме стоимость жизни упала, райское было время для тех, у кого была работа, конечно… Часто бывали споры с французскими шоферами… И простые французы в массе были настроены против таксистов. «Белые русские». А рабочие были на сто процентов коммунисты, они были очень враждебно настроены».
Упомянутый мной выше американский писатель Генри Миллер жил в конце двадцатых годов в Клиши (на авеню Анатоля Франса) и был соседом братьев-таксистов Пашутинских. В ту пору молодой веселый американец Генри нередко испытывал материальные затруднения, так что он не раз появлялся у братьев Пашутинских, чтобы перехватить «пару копеек». Из троих братьев он ближе всех сошелся с молодым Евгением, который вел почти такой же разгульный образ жизни, как и сам Миллер. Шли разговоры о том, что во время одной из их эскапад веселый Женя спас жизнь веселому Генри. Потом у себя на родине Миллер стал знаменитым писателем и описал свою тогдашнюю жизнь в романе «Тихие дни в Клиши». А после войны Генри Миллер решил разыскать русских друзей своей бурной юности. Это было не так просто, и эти свои поиски Генри Миллер описал в рассказе про апельсины Иеронима Босха. Генри отыскал Евгения, и позднее французская печать опубликовала фотографию, запечатлевшую встречу двух постаревших друзей…
Аньер
Церковь Сент-Женевьев Собачье кладбище • Злоключения купринского кота • Эмигрантский Аньер • Казаки • Младоросское искушение • Графиня Мария Толстая и аньерский приход
Как ни трудно в это поверить, но до самой что ни на есть эпохи Реставрации нынешний многотысячный Аньер (Asnires), что лежит в большой излучине Сены к северо-западу от Парижа, оставался крошечной деревушкой, которая неудержимо влекла к себе любителей тишины и природы. Здесь любила проводить свои дни принцесса Клевская, а в 1753 году маркиз д’Аржансон велел архитектору Мансару де Сагону построить тут для него замок, фасад которого вы можете и нынче созерцать на Замковой улице (рюде Шато, № 89). Здешняя церковь Сент-Женевьев (улица Кардинал-Вердье, № 2), несколько расширенная в 1931 году, сохраняет многие изначальные части строения (XVIII век). Монумент же, торжественно воздвигнутый на вокзальной площади Аньера в 1982 году, изображает вездесущего министра-карьериста, писателя Андре Мальро в обществе самого генерала де Голля.
Однако самым оригинальным учреждением нынешнего Аньера является, конечно, удостоившееся особых страниц в русской эмигрантской литературе собачье кладбище близ моста Клиши, на былом Острове Опустошительниц. У писателя Александра Куприна, до самой «потери сознательности» жившего в эмиграции в Париже (а в бессознательном уже состоянии с почетом возвращенного на родину), была любимая кошка Ю-ю, которая после его кончины не была «зарыта, как собака», а похоронена вполне почтительно на собачьем кладбище в Аньере, где, кстати, и собак хоронят по-людски. И жизнь симпатичной кошки и ее похороны описаны Куприным в двух рассказах – «Ю-ю» и «Барри». Впрочем, допускаю, что в двух этих рассказах описаны разные кошки, а ленинградская публикация первого из рассказов по причине стыдливых купюр проливает свет скорее не на жизнь животных, а на жизнь подсоветских человеков.
В рассказе «Ю-ю» описана любимая кошечка Куприна (который вообще любил животных и много писал о них):
«Сначала это был только пушистый комок с двумя веселыми глазами и бело-розовым носиком. Дремал этот комок на подоконнике, на солнце; лакал, жмурясь и мурлыкая, молоко из блюдечка; ловил лапой мух на окне; катался по полу, играя бумажкой, клубком ниток, собственным хвостом… И мы сами не помним, когда это вдруг вместо черно-рыже-белого пушистого комка мы увидели большую, стройную, гордую кошку, первую красавицу и предмет зависти любителей…»
В рассказе немало страниц посвящено красоте и уму этой кошки, ее дружбе с детьми и истории ее хозяев, попавших перед эмиграцией в первую, еще для них не смертельную (но угрожавшую уже голодной смертью) заваруху Гражданской войны. Рассказ кончался тем, что кошку пришлось отдать одному из мешочников, у которых хозяева кошки выменивали продукты питания на одежду, уцелевшую от лучших времен:
«Вот и все про Ю-ю.
А теперь у нас в Париже живет кот-воркот, бархатный живот…»
Рассказ Куприна был напечатан в его сборнике «Новые повести и рассказы», вышедшем в Париже в 1927 году. К 1938 году состояние здоровья Куприна сильно ухудшилось. По свидетельству знавших его в ту пору, он не узнавал даже близких людей. Жить семье было, конечно, трудно. Однако оказалось, что и в этом виде писатель мог сгодиться для операции по «добровольному возвращению знаменитых людей на родину». Операция эта, которую аж до самого 1990 года (когда имела место «репатриация» девяностолетней Одоевцевой) осуществляли работники советского посольствав Париже, была задумана некогда как одно из сокрушительных свидетельств торжества советского строя над всяким другим, несоветским. Вот и повезли в 1938 году беспамятного Куприна в тогдашний Ленинград. А там ему дали бесплатное жилье, деньги и даже стали что-то печатать. Пионерский журнал «Костер» выбрал для публикации совсем, казалось бы, безобидный рассказ про кошку Ю-ю. Однако при публикации оказалось, что и в этом рассказе не все пролезает в узкие ворота цензуры: сама кошка пролезла, но не пролезали «мешочники», свидетельствовавшие о пореволюционных «неполадках в снабжении», о которых лучше было бы не знать детям. Рассказ был сильно порезан редакторами-цензорами. В эпоху робкой послесталинской «оттепели» в 1958 году рассказ был снова напечатан – в пятом томе шеститомного собрания сочинений Куприна. Редакторы даже решились восстановить два куска, вырезанных в 1938 году трусливым журналом, но только мелким шрифтом, в конце тома, в примечании (купюры про тех же злокозненных «мешочников», приютивших кошку). Однако дальше этого «оттепельная» храбрость могучего московского издательства не пошла. Рассказ напечатали в кастрированном костровском варианте, в котором бедную кошку пришлось – для поддержания сюжета – укокошить:
«Вот и все про Ю-ю.
Не так давно она умерла от старости, и теперь у нас живет…»
В конце концов, читателям, и юным и взрослым, «оттепельная» свобода разрешала уже знать, что от старости все же помирают (но только «от старости», а не от голода и революционного бардака).
Более того, в те нежные «оттепельные» годы нельзя было писать (как и еще лет сорок спустя нельзя было), в каком состоянии привезли бедного Куприна на родину. Так что «оттепельный» литературовед недрогнувшей рукой написал в научном своем комментарии:
«В 1938 году, после приезда в СССР, писатель переработал рассказ, значительно сократил его и опубликовал в журнале «Костер» № 4».
Легко догадаться, что беспамятствующего Куприна гуманная и перепуганная редакция по столь мелким поводам, как «переработка» и «значительное сокращение», даже и не беспокоила…
Пора, однако, покинув собачью жизнь тогдашних редакторов и собачье кладбище Аньера, перейти к жизни обитателей городка. Прежде всего русских, которых было здесь до войны немало.
Однажды мне в руки попалась изданная приходом храма Христа Спасителя в Аньере скромная брошюрка, в приложении к которой был дан список живших в городке основателей и будущих прихожан аньерского православного храма, подписавших просьбу на имя префекта полиции Парижа о разрешении храма: граф Граббе, герцог Лейхтенбергский, князь Чавчавадзе, граф Бенигсен, и еще, и еще… Список этот отражал социальный уровень русского населения городка, а самое желание создать еще один православный храм, как и намерение выпустить к 25-летию его создания особую брошюру, которая запечатлела бы для потомства память о добрых делах прихода, отражали некий подъем веры (его называли здесь истинным православным ренессансом), некий взлет духовной жизни и общественной активности этой уникальной (другой такой, пожалуй, и не случалось в эмигрантской Франции) пореволюционной русской диаспоры, равно как и ее неудержимое стремление к «гласности» (да какая же еще эмигрантская колония выпускала когда-нибудь во Франции десятки, и даже сотни, газет, журналов, бюллетеней, альманахов и книг на родном языке – для своих. В Аньере под руководством энергичного отца Мефодия Кульмана даже выходил свой журнал «Вечное», было даже издательство с тем же названием (мечтал ли о такой судьбе Аньер до русского нашествия?)
Брошюрку об аньерском приходе подарила мне как-то на Пасху бывшая аньерская прихожанка, а позднее игуменья маленького православного монастыря, что приютился неподалеку от леса От, где я обитаю большую часть года (на самой границе Бургундии и Шампани). Вернувшись из Бюси-ан-От в свой пустынный домик на лесном хуторе, я без особой надежды открыл юбилейную брошюрку, подаренную матерью Ольгой, и, честно сказать, зачитался: какие там были люди, какие судьбы…
Вот граф Адам Павлович Бенигсен, женатый на знаменитой красавице Феофании Владимировне (урожденной Хвольсон). Один из прихожан, князь Л. Чавчавадзе, вспоминает в брошюрке зиму 1931 года, когда прихожане оборудовали свою церковь: «Гр. Бенигсен писал иконы, расписал иконостас… помогали ему сыновья, а жена шила облачение на престол и аналой, вышивала бисером хоругви. Небольшая их квартира превратилась в настоящую мастерскую, где до глубокой ночи кипела работа». Кстати, о сыновьях. Сын Адама Павловича Александр родился в Петербурге в 1913 году и был увезен (через Эстонию и Турцию) в эмиграцию шестилетним мальчиком. В минувшую войну стал героем Сопротивления, был награжден Военным крестом и медалью Сопротивления, войну закончил в чине капитана. Позднее стал историком, профессором, жил в Турции, был специалистом по русско-тюркской истории и истории ислама, преподавал в Школе Высших штудий в Париже, читал лекции в Чикагском университете, незадолго до смерти издал в Париже книгу на русском языке о мусульманах в СССР.
О графе М.Н. Граббе вспоминал аньерский старожил А.А. Ста-хович. Он вспоминал, как в 1925 году в Аньер «перекочевала из Югославии дружная, многочисленная лейб-казачья семья», и у русских появилась мысль о создании в Аньере православного храма. Дело оказалось нелегким, однако «прошел еще год, другой, на аньерском горизонте появилась красочная фигура последнего Наказного Атамана войска Донского, вскоре затем избранного зарубежным казачеством и Войсковым Атаманом, гр. Михаила Николаевича Граббе». Вот тут-то «все вдруг преобразилось». Граф Граббе (еще не избранный в ту пору Войсковым атаманом) нашел на аньерской Лесной улице особняк, и прихожане взялись за работу… Прихожанин князь Л. Чавчавадзе продолжает рассказ Стаховича:
«Гр. Граббе, которому удалось отыскать особняк, где и ныне помещается храм, работал не покладая рук. Вставал он нередко в 6 часов утра и сам, уже далеко не молодой, затапливал печь центрального отопления при храме, чистил пол и держал дом в образцовом порядке, заменяя сторожа, держать которого не было средств».
А пока вовсе не было помещения, проводили службы в особняке князя Кочубея:
«В большом зале завесили зеркала, разместили несколько икон. Служил приезжавший из Парижа о. Иоанн Шаховской. Любовь к нашей церкви, к нашему пастырю объединила всех прихожан в тесно сплоченную семью…»
В судьбе упомянутой здесь княжеской семьи Чавчавадзе нашли отражение все перипетии эмигрантских поисков и заблуждений.
Княгиня Любовь Владимировна Чавчавадзе была сестрой Феофании Владимировны Хвольсон, той самой, что была замужем за графом Адамом Бенигсеном. Нина Кривошеина вспоминает в своих мемуарах, как, заговорив с ней однажды о младороссах, граф пообещал, что его свояк Миша Чавчавадзе отведет ее к ним на сборище. Этот Миша и был муж Любови Владимировны – князь Михаил Николаевич Чавчавадзе (ему было в ту пору 33 года). Князь окончил Пажеский корпус, некогда служил в гренадерском гвардейском полку, но именно великосветских «детей» и соблазнили в эмиграции лозунги и идеи младороссов, придуманный их фюрером Казем-Беком полунацистский ритуал, их лозунг «Царь и Советы», надежды на «перерождение» комсомола и Красной Армии, которые «прогонят большевиков».
Веселый, ресторанный человек Миша Чавчавадзе ушел от Любови Владимировны (уже имевшей от него двоих детей) и женился на сестре «вождя» младороссов Маре Казем-Бек (уже имевшей детей от А. Некрасова). «Младоросская» семья Чавчавадзе жила беспечно, хмельно, изрядно бедствовала и наконец после войны в числе других советских патриотов была репатриирована в СССР. До конца 1948 года Миша работал администратором в Тбилисской филармонии, а в последний день года уже был отправлен на лагерные шахты знаменитой Инты (Республика Коми). Семья же его была отправлена в вечную ссылку и мерзла в землянке в степях Казахстана…
Графиня Мария Николаевна Толстая долгие годы (с 1932 до 1947) была в Аньере церковным старостой. В упомянутой мною аньерской брошюрке опубликованы ее дневниковые записи… Вот запись от 15 марта 1942 года. Приход отмечал в тот день свое десятилетие, служил владыка Евлогий, который дал Марии Николаевне свое благословение и поднес грамоту за неустанный десятилетний труд в приходе. «И за что! – восклицает Мария Николаевна. – За то, что Господь допустил мне 10 лет служить при Его храме…» А вот аньерская запись от 15 сентября 1943 года. Едва Мария Николаевна села ужинать с дочерью и внуком, как вдруг – грохот, звон стекла, «дом стал сотрясаться от пальбы, казалось – вот-вот рухнет на нас потолок… Мы не совсем еще спустились и стояли на лестнице, когда удар сильнее прежнего сотряс весь дом. Мы все вместе молились в эти страшные мгновения, и Господь помиловал нас. Оказалось, что одна бомба, не разорвавшись, упала под окном столовой… вторая в саду в нескольких шагах – тоже не разорвалась…». Вот и еще, запись за 12 марта 1945 года: «Вчера было наше приходское собрание. Я принуждена была, к глубокому моему сожалению, подать в отставку по дряхлости. Такая честь и радость была служить при церкви с моим дорогим батюшкой – служить прихожанам… Теперь в наш храм я не в силах ходить и только с лестницы слежу за богослужением…»
Прихожанка Е.И. Слезкина (та самая, что стала к старости игуменьей в женском монастыре Бюси-ан-От) вспоминает:
«После войны М.Н. переехала в верхний этаж нашего церковного дома – часто она мне говорила, как она благодарна Господу, что ей дано последние годы жизни провести под кровом столь любимого ею храма… А сколько интересных воспоминаний у нее было о России, и как много М.Н. самой пришлось перенести горя и трудностей. И уходили от нее как-то успокоенные, будничная жизнь казалась легче…»
30 октября 1948 года, когда скончалась Мария Николаевна Толстая, хорошо знавший ее священник отец Мефодий так помянул ее перед отпеванием:
«…из хорошей аристократической семьи (княжна Мещерская), она соприкасалась с царским двором и была фрейлиной Императрицы Марии Феодоровны. Много горя перенесла она в жизни: потерю детей, смерть мужа, убийство 15-летней дочери, тюрьму, голод, почти нищенское существование. Но ничто не сломило ее. Она была крепкой веры человек. Как она служила церкви и людям! Приняла тайно монашеский постриг, но это не отдалило ее от людей. Обо всех она помнила, обо всех заботилась… Большой человек была Мария Николаевна, большая и глубокая была жизнь ее души… не только в храме проявлялась ее забота и сочувствие: мы знаем, как она, старая и слабая, отправилась однажды, узнав о душевнобольном человеке, который заперся у себя в комнате верхнего этажа и никого к себе не пускал. Мария Николаевна пошла к нему, он ее впустил, и она содействовала устройству его в больницу. Многое другое мы знаем, но многого мы и не знаем».
«Многого мы и не знаем…»
Помню, как, возвращаясь однажды летом из Сент-Женевьев-де-Буа и отчаявшись дождаться местного автобуса до станции, поднял я руку по старой бродяжьей привычке, и остановилась машина… «Я к станции не еду, я вас подброшу в Париж», – сказала мне по-русски симпатичная средних лет дама, сидевшая за рулем. Оказалось, что это внучка Марьи Николаевны Ольга Павловна Толстая. Дорогой я услышал историю ее отца, Павла Николаевича. Он был из «эмигрантских детей», которых так неудержимо тянуло назад, на родину. А тут еще специально приехал звать изгнанников назад в Россию граф Алексей Николаевич Толстой, известный некогда всей эмиграции писатель. Звал возвращаться, потому что там молочные реки и кисельные берега, и он вот, например, граф, а как сыр в масле катается… Так что Павел Николаевич, измученный ностальгией, и поехал…
–Что, расстреляли? – спросил я.
–Да, – сказала Ольга Павловна. – Откуда вы знаете?
–Догадываюсь… Наслышан…
Сердце у меня сжалось, потому что я подумал о Марье Николаевне, которой было уже тогда за семьдесят: еще сын, еще один… Господи, что за мука…
Курбевуа
Парижский Манхэттен Музей Ройбер-Фульда • Память казачьего полка
На бедный пригородный Курбевуа (Courbevoie) наступает с юга парижский Манхэттен 70-х годов прошлого века, стеклянный многобашенный квартал Ла Дефанс. Я посетил этот бетонный лес во время первого своего парижского визита четверть века назад и тогда же понял, что меня не потянет больше ни в Нью-Йорк, ни в Токио. Впрочем, «на вкус, на цвет…».
Самые патриотичные из французов скорбят о том, что так непоправимо испорчен пейзаж, на фоне которого нация получила в свое владение в 1840 году величайшую ценность – прах Наполеона. Иные, менее патриотичные и более оптимистично настроенные граждане, усердно пытаются отыскать, что же тут все-таки уцелело от пейзажа. Среди наиболее выразительных останков называют скульптурный фронтон, украшавший центральное здание швейцарской казармы, построенной в XVIII веке при Людовике XV на нынешней площади Шаррас. Собственно, здания казармы заняты ныне под торговый центр, бассейн, отель и бесчисленные госучреждения (не забудьте, что во Франции больше чиновников, чем в любой европейской стране), но старый фронтон перенесен в парк де Бекон, поближе к берегу Сены. В том же парке восстановлен и павильон Британской Индии со Всемирной парижской выставки 1878 года.
Но пожалуй, самым заметным центром культуры Курбевуа является музей Ройбер-Фульда, который выходит к Сене былым сосновым фасадом шведско-норвежского павильона со все той же Всемирной выставки (вообще, многие бережливые парижане еще раньше, чем москвичи, пощадившие экзотическую сталинскую ВДНХ, поняли, что «ломать не строить»: вспомните хотя бы былой винный павильон, ставший «Ульем», взрастивший Шагала, Сутина, Модильяни и подобранный рачительным Бюше среди разора Всемирной выставки). Главным сокровищем здешнего музея (носящего имя знаменитого министра финансов Ройбер-Фульда) является коллекция рисунков, картин, муляжей и скульптур замечательного французского скульптора эпохи Наполеона III Жана Батиста Карпо (1827–1875), кончившего свои дни в Курбевуа.
Русского путешественника может заинтересовать в Курбевуа и дом № 12-бис на улице Сен-Гийом, где разместилась Ассоциация бывших офицеров казачьего полка русской императорской гвардии. До самой своей смерти в 1989 году Ассоциацию возглавлял полковник Борис Дубенцев. Дом был куплен им в 1925 году, и в этот дом эмигранты-офицеры, в ту пору по большей части железнодорожники, трудившиеся на Восточном вокзале (железнодорожник – это была вполне почетная эмигрантская профессия: сын русского офицера Петя Береговой-Береговуа, дослужившийся у социалистов до поста французского премьер-министра, но не сберегший ни жизнь, ни честь, начинал как рабочий-железнодорожник), скупая, сносили полковые сувениры, вывезенные некогда из Петрограда через Новочеркасск, Константинополь, Белград. В 1931 году в доме на рю Сен-Гийом открылась выставка этих реликвий, но в 1937 году казаки, справедливо опасаясь, что устроенное, скорее всего, советской разведкой правительство Народного фронта может реквизировать их коллекцию и отправить в Москву хозяину (как, похоже, и поступили в 1940 году нацисты с парижской Тургеневской библиотекой), переправили самые ценные реликвии в Бельгию. Однако и нынче выставлены в доме Ассоциации портреты 27 генералов, командовавших полком с самого его основания императором Павлом I, живописные и фотографические портреты русских самодержцев, казацкие униформы, медали и штандарты, портреты атаманов и великого князя Николая Николаевича и т. п. Но о визите в этот уникальный музей следует, конечно, договориться заранее, хотя бы по телефону.
КУРБЕВУА, МНОГОБАШЕННЫЙ КВАРТАЛ ЛА ДЕОРАНС
Нёйи-сюр-Сен
Римские виллы и новая знать Корсет Марии-Антуанетты • Художники на Сене • Василий Кандинский • Американский госпиталь • Рука молодого Пешкова
Небольшой, но густонаселенный, подобно всем ближним столичным пригородам, городок Нёйи-сюр-Сен (Neuilly-sur-Seine) расположен, как показывает самое его название, на берегу Сены. С юга он граничит с Булонским лесом, а на востоке от него до Триумфальной арки и площади Шарль-де-Голль-Этуаль рукой подать. В общем, положение завидное, привилегированное, таким его, кстати, считали еще и пят веков назад. Нынче, как и в старину, здесь тоже живет чистая публика, живут, так сказать, «более равные». Родиться в Нёйи – это уже привилегия, это словно бы обещает благополучие. В Нёйи и живут и говорят по-особому. И держатся своего клана. А переселиться из какого-нибудь XIII или XX округа в Нёйи – знак преуспеяния… Хотя бывают, конечно, и исключения из общего правила. Консьержка и в Нёйи всего-навсего консьержка.
Римское название этих западных ворот города – «портум де Нулиако» – появляется еще в документах XIII века. Здесь уже и полтысячи лет назад строили себе замки, дворцы и виллы люди состоятельные и знатные, чтобы вкушать покой и роскошь невдалеке от столицы. В 1528 году здесь построил себе так называемый Мадридский замок король Франциск I, а уж в XVIII и XIX веках кто только не строил: граф Аржансонский – замок Нёйи, граф д’Артуа – замок Багатель, финансист Клод Бодар, он же барон Сент-Джем, построил себе в стиле прославленного Палладия загородный дворец Сейнт-Джеймс, который, в отличие от прочих замков, и по сию пору стоит в Нёйи на проспекте, названном по имени первого в местечке королевского замка, – на авеню де Мадрид. Во дворце этом нынче лицей, а в парке можно еще увидеть и павильон, где размещался Кабинет науки, и часовню, и фасад маленького храма, прилепившегося к гроту. В начале прошлого века во дворце этом жила сестра Первого консула Элиза Бачиокки, здесь Шатобриан впервые встретился с этим Первым консулом, то бишь Бонапартом. Здесь же позднее герцогиня д’Абрантес принимала канцлера Меттерниха (и писала свои мемуары), а в 1815 году Веллингтон устроил здесь свою штаб-квартиру. Мадам Рекамье жительствовала здесь в 1842 году, а еще позднее тут разместилась больница, в которой терпел предсмертные муки художник Тулуз-Лотрек. Так что человеку, попавшему во дворцовый парк в тихую минуту, когда лицеисты корпят над своими сочинениями или контрольными по математике, будет что вспомнить. В Нёйи жили и умерли Теофиль Готье и Баррес…
Прогулка по авеню де Мадрид небезынтересна во многих отношениях. От авеню уходит к Булонскому лесу бульвар Командан-Шарко, названный по имени знаменитого полярного исследователя, жившего тут же неподалеку от дворца и бывшего уроженцем Нёйи (желательно все же говорить: Нёйи-сюр-Сен, ибо есть во Франции, и даже в Парижском районе, другие Нёйи). Можно дойти отсюда до недалекой Мадридской заставы, где высится новый Мадридский замок, построенный уже в XIX веке в ренессансном стиле – на месте старого, королевского. Можно свернуть на бульвар, названный по имени Ричарда Уолласа, знаменитого коллекционера и мецената (это он подарил Парижу питьевые фонтанчики «уолласы»). Как и отец его, английский коллекционер и аристократ, бедный богатый бастард Ричард Уоллас умер в Булонском лесу, в замке Багатель, который в ту пору еще входил в черту городка Нёйи. Гуляя по Нёйи, можно набрести и на дворец, построенный для византийского принца. Позднее в этом дворце чилийский меценат и коллекционер Артуро Лопес разместил свои великолепные коллекции произведений искусства. Ныне там муниципальная библиотека и Музей автоматов. В зале этого музея, отделанном ракушками на манер морского грота, можно полюбоваться десятками кукол-автоматов прошлого века, вроде Заклинательницы змей, Канатного плясуна или Пьеро. Автоматы эти (их не меньше шестидесяти) были подарены городку Нёйи антикваром Жаком Дамио. Он же устроил в других залах дворца Музей женщины, где хранятся трость Сары Бернар, корсет Марии-Антуанетты и прикроватные несгораемые ящики для драгоценностей, принадлежавшие московской авантюристке Терезе Лахман, которая была известна «всему Парижу» как маркиза де Пайва. Наряду с этими реликвиями женской славы в музее можно увидеть бюст императрицы Александры Федоровны, портреты Екатерины II и пейзаж кисти выходца из Белоруссии Хаима Сутина. Напротив дворца расположена так называемая вилла Жауль – два дома, построенные архитектором Шарлем Эдуаром Жаннере, более известным миру под псевдонимом Ле Корбюзье. Творения этого уроженца Швейцарии, знаменитого властителя умов, архитектора, художника, философа, писателя, дизайнера мебели и теоретика урбанизма, можно обнаружить не только в Нёйи или в Москве, но также и в Токио, и в Марселе, и в Пенджабе, и в Рио-де-Жанейро. С художниками тихому живописному Нёйи вообще везло. Еще Курбе писал своих девушек на здешнем берегу.
Что до импрессионистов, то они вообще упорно обживали живописный берег Сены – и в Нёйи, и в Буживале, и в Лувесьене, и в Аржантёе, и в Марли, и в Вильнёв-ла-Гаренне, и на острове Гран-Жатт. Берега эти узнаешь на картинах Мане и Моне, Сислея, Писсарро, Ренуара, Моризо и многих других. Позднее им отдали дань Сера и Таможенник Руссо. Неудивительно, что, когда Василию Кандинскому пришлось бежать из Германии, где нацисты, придя к власти, объявили все, что было им непонятно, ублюдочным, он поселился в идиллическом Нёйи, на седьмом этаже дома 135 по бульвару Генерала Кенига (бывший Сенский бульвар). Квартира у Кандинских была пятикомнатная, с террасой. В самой большой комнате художник устроил свою мастерскую. Здесь было пусто: лишь несколько икон на стенах. Нина, жена художника, вспоминала:
«Сена текла перед домом – между зеленым островом и каштанами набережной. Вдали виден был форт холма Валерьен… Лес был совсем неподалеку: Кандинский любил гулять в нем… Он жил теперь только для живописи. В «Парижский период» его творчество пережило вторую молодость. Серьезная веселость и легкость возвышали форму, разворачивая феерию загадочной поэзии».
Сам Кандинский сделал такую запись в декабре 1937 года:
«Через окно моего ателье… я вижу свет несказанной красоты, серую гармонию с мягкими оттенками цвета, очень звучными».
Кандинский написал здесь 44 картины, 200 акварелей и гуашей, создал множество рисунков.
В 1939 году он получил французское гражданство и прожил еще пять лет французом, пока не упокоился на так называемом Новом кладбище Нёйи, том самом, где похоронены были композитор Александр Глазунов, Борис Лифшиц-Суварин и другие знаменитости, вроде Анатоля Франса, Андре Моруа, Пюви де Шаванна и Пьера Дриё ла Рошеля, талантливого французского писателя, увлекшегося расистскими идеями фашизма, сотрудничавшего с оккупантами, но в отличие от множества других коллаборационистов (снова «вышедших в люди», уже при де Голле) заплатившего за это жизнью (после войны он прятался от полиции и покончил с собой в момент ареста).
На старом кладбище Нёйи похоронена Надежда Нарышкина-Дюма, урожденная Кнорринг. После долгожданной смерти своего русского мужа, князя Нарышкина, она вышла замуж за своего давнего любовника и отца ее дочерей, писателя Александра Дюма-сына. Брак их был зарегистрирован в мэрии Нёйи в последний день 1864 года.
Идиллическая зелень Нёйи напоминает также о нелегком пути к европейскому желудку, пройденном клубнями картофеля, нежно любимыми всяким русским (а также польским, литовским, немецким и французским) едоком. Во Франции не было «картофельных бунтов», но и во Франции завезенный в Европу еще в 1550 году картофель вошел в обиход лишь через два с лишним столетия, и обязана этим Франция была стараниям замечательного человека, военного фармацевта и агронома Антуана Огюстена Пармантье, который, судя по истории с картошкой, был еще и тонким психологом. В 1786 году Пармантье посадил на равнине Саблон в Нёйи картошку и поставил на картофельном поле стражу, что, конечно, разожгло любопытство публики. По ночам стража удалялась, и публика совершала налеты на поле, вследствие чего слухи о высоких вкусовых качествах нового продукта незамедлительно умножили его популярность. Так что обошлось без бунта и принудиловки.
Мне приходилось дважды бывать в гостях в Нёйи – у богатого инженера и у еще более состоятельного, но мелочно-жуликоватого кинопродюсера, нанявшего меня синхронистом на «озвучание» фильма Никиты Михалкова «Очи черные», но за работу платить ни в какую не желавшего. Никакой особой деревенской идиллии я в Нёйи уже не застал. Ныне же близость города и бойких автомобильных магистралей и вовсе вышла городку боком. Знаменитая, задуманная еще Ле Нотром ось от Елисейских Полей и Триумфальной арки к Дефансу, по-нынешнему – авеню Шарль-де-Голль-Этуаль, превратилась в автомобильный ад, и мэр Нёйи, нынешний французский президент Никола Саркози одержим был проектом увести все движение с этой авеню, разделившей городок надвое, под землю, в туннель. Новые автострады и автомобильные развязки сделали жизнь близ авеню совершенно невыносимой. Тут уж не до престижности – не оглохнуть бы и не задохнуться.
Не застрахован Нёйи и от других безумств большого города. Несколько лет тому назад молодой программист, потерпев неудачу в частном бизнесе и наглядевшись дурацких фильмов, обмотался взрывчаткой и, превратив себя в «человека-бомбу», взял в заложники группу малышей из детсада «Командант-Шарко» в Нёйи. Он потребовал выкупа в сто миллионов, и полиция с трудом взяла его измором после сорокавосьмичасовой осады. Жандармы застрелили его, когда он задремал, и легко представить себе, что пережили за эти сорок восемь часов смертельной тревоги родители пленных деток и бесстрашная 29-летняя воспитательница Лоранс Дрейфус, которая отказалась покинуть своих малышей, кормила их, развлекала, успокаивала, а заодно успокаивала и психа, обмотанного взрывчаткой, чтоб он, упаси Боже, не совершил непоправимого. (Нынче таких психов-камикадзе десятками готовят группы исламских террористов, а тогда это было в новинку, и вся Франция, затаив дыхание, следила на экране за развитием драмы.) История эта доказывала, что нет мира и под старыми платанами аристократического Нёйи, лежащего на западной границе Парижа между Сеной и Булонским лесом.
В Нёйи с давних пор размещается знаменитый Американский госпиталь, в котором умер нежно любимый Россией Булат Шалвович Окуджава. В этом же госпитале умер в 1938 году великий князь Кирилл Владимирович (так счастливо избежавший смерти в 1905 году на крейсере «Петропавловск», на котором погибли Верещагин и Макаров).
Весной 1915 года в этом госпитале отрезали руку раненному под Аррасом будущему бригадному генералу французской армии, агенту и дипломату Зиновию Пешкову, «приемному сыну» Горького и родному брату малосимпатичного Якова Свердлова. В начале июня того же года корреспондент киевской газеты, посетивший Зиновия в госпитале, записал его слова: «И вот теперь я, как видите, без руки. Хуже всего, однако, то, что я ее прекрасно чувствую. Почти все время у меня зуд в ладони отрезанной руки и страшная боль в сочленениях. Так хотелось бы схватить ее. Ночью хватаешь пустое место, чтобы поправить руку. Страданий она пока доставляет много». Уточним, что лихого корреспондента звали А.В. Луначарский. Надо сказать, в борьбе со своим несчастьем молодой Пешков проявил огромную волю к жизни, настоящие мужество и упорство. Он не только сделал потом блестящую военно-дипломатическую карьеру, но и доказал, что настоящий мужчина и без руки может остаться любимцем женского пола. Среди его поклонниц были княгини, графини, дочери миллионеров, писательницы и чуть ли не королевы… Вот как рассказывала о нем одна из довольно близких к нему современниц (по ее выражению, он «имел у нее успех»), звезда петербургского небосклона 10-х годов Саломея Андроникова, которую он вывез во Францию из Тифлиса:
«У него воля – удивительное количество. Это воля такая и жизненная цепкость необыкновенные… и он говорит: «Я решил так, что я должен научиться делать левой рукой все, абсолютно все и не зависеть ни от кого. А если я не научусь, я должен покончить с собой, потому что так жить я не могу». И он абсолютно настолько все делал левой рукой, что у меня как-то в поезде вырвалось: «Слушайте, как вы мне надоели с этим чемоданом, возьмите обеими руками!» Настолько ты забываешь, что у него нету одной руки. Чудесно писал, ел, завязывал галстук, умел все одной рукой».
На этой оптимистической ноте мы и кончим наш краткий рассказ об аристократическом Нёйи…
Булонь – Бийанкур
Бийанкур – автомобильная столица Паломники из Булони • Вилла Юсупова • Третья жена Ходасевича • Вилла на Сосновой аллее • Мой друг Андрей
За последнее столетие минувшего второго тысячелетия нашей эры в жизни двух соединивших свои названия пригородных деревень юго-западного парижского пригорода – деревень Булонь и Бийанкур – произошло столько событий, что не знаешь, с чего начинать рассказ. Люди деловые, не отнимая рук от руля автомобиля и нетерпеливо гипнотизируя красный глаз светофора, заявляют, что начинать надо с самого рубежа века (а именно с 1898 года), когда молоденький инженер Луи Рено и его брат Марсель соорудили в садике здешнего родительского дома первый автомобиль «Рено» с ничтожной мощностью в три четверти лошадиной силы (кобыле на смех), но зато «с прямой передачей», что было по тем временам большим нововведением. Мало-помалу Бийанкур стал столицей автомобильной империи «Рено»…
Люди, озабоченные русской историей, спешат прибавить, что этот факт, в соединении с катастрофой, постигшей нашу бедную родину в 1917 году, способствовал наплыву русского трудового населения в Бийанкур, что попутно помогло вписать это скромное имя в историю литературы, ибо не только Верлен тут живал, но и Ходасевич, и Борис Зайцев, и прославившаяся среди французских модников «Нина Бербероф» здесь жила…
И все же, верные нашему принципу обращаться сперва к истоку, к яйцу, к зародышу, мы и в рассказе об этом безмерно разросшемся ныне Булонь-Бийанкуре (сто тысяч населения – это, по французским меркам, немалый город) начнем с XII века и с деревушки-хутора Меню (от латинского Мансионилес, что означает – домишки), которой король Людовик VI Толстый в 1134 году со всей торжественностью присвоил название Менюль-ле-Сен-Клу, приписав и здешний лес, и луга, и виноградники к монмартрскому аббатству. В память о паломничестве здешних поселян к знаменитому образу Святой Девы в Булонь-сюр-Мер король Филипп Красивый соорудил здесь в 1308 году часовню во имя Божией Матери. Различные события французской истории способствовали прокладке в этих местах новых дорог к Версалю, ну а в 1925 году здешняя мэрия вместо Булони-на-Сене учредила более внушительное поселение: Булонь-Бийанкур.
В 1898 году Луи Рено построил здесь свой первый автозавод, Блерио, Фарман и Вуазен присоединили к нему авиастроительное предприятие, а в 1928 году ко всему этому прибавилась еще и Булонская киностудия.
О притоке рабочей силы для здешнего автозавода позаботилась большевистская революция, разогнавшая своих граждан по свету и создавшая обездоленный русский «эмигрантский народ». К заводским станкам в Бийанкуре встали офицеры и солдаты былой Российской армии, учителя былой русской школы, чиновники, служащие, торговцы и все прочие, кто больше в России не мог выжить и кто ей оказался не нужен. Более аристократичная Булонь-сюр-Сен еще сохраняла в ту пору свой дачный облик, но Бийанкур заметно обрусел и опростился, и наряду с прочими сочинителями сообщала об этом поселившаяся в Бийанкуре начинающая журналистка Нина Берберова (позднее она перенесла эти свои газетные заметки в нашумевшую мемуарную книгу «Курсив мой»):
«В Булони был стадион, в Булони были скачки. В Бийанкуре был автомобильный завод «Рено», кладбище, река и грязные, бедные, запущенные кварталы…
В Бийанкуре была улица, где сплошь шли русские вывески, и весной, как на юге России, пахло сиренью, пылью и отбросами. Ночью (на Поперечной улице) шумел, галдел русский кабак…»
Или вот еще – из тех же очерков Берберовой:
«…Гудит заводской гудок. Двадцать пять тысяч рабочих текут через широкие железные ворота на площадь. Каждый четвертый – чин Белой армии, воинская выправка, исковерканные работой кисти рук… Люди семейные, смирные, налогоплательщики и читатели русских ежедневных газет, члены всевозможных русских военных организаций, хранящие… георгиевские кресты… Про них известно, что они а) не зачинщики в стачках; б) редко обращаются в заводскую больничную кассу, потому что у них – здоровье железное, видимо обретенное в результате тренировки в двух войнах… и в) исключительно смирны, когда дело касается закона и полиции: преступность среди них минимальна…»
В русскую эпоху Булонь-Бийанкура там разместились и некоторые из учреждений русской эмиграции. Так, в 1928 году в дом № 6 по бульвару Отёй переведен был единственный в Париже русский лицей-гимназия. Дом для лицея купила меценатка Лидия Павловна Детердинг (в первом браке Багратуни), жена известного английского нефтепромышленника. Она и раньше пеклась об этой первой русской гимназии (позднее носившей ее имя и просуществовавшей до 1960 года). Гимназия, сыгравшая большую роль в жизни молодого эмигрантского поколения, в 1931 году насчитывала 220 учеников. В том же здании разместился и Русский коммерческий институт, основанный Земгором. В 1949 году в здании гимназии была проведена посвященная 150-летию со дня рождения Пушкина вторая выставка «Пушкин и его эпоха», организованная знаменитым танцовщиком и коллекционером-пушкинистом Сергеем Лифарем.
В БИЙАНКУР ХОДЯТ ПОГЛЯДЕТЬ НА БЫЛУЮ СТОЛИЦУ «РЕНО». О РУССКИХ РАБОТЯГАХ И ПОЭТАХ ТУТ ДАВНО ПОЗАБЫЛИ.
Фото Б. Гесселя
В доме № 27 по улице Гутенберга в Булони с 1920 до 1931 го-да жил князь Феликс Феликсович Юсупов со своей супругой, княжной императорской крови Ириной Александровной. В одном из помещений вполне скромного княжеского дома, расписанном знаменитым художником Александром Яковлевым, Юсупов устраивал по субботам вечера и спектакли. Если в России Феликс Юсупов был известен своим невероятным богатством, высокими связями и несколько скандальной репутацией, то за границей прославился он главным образом как убийца Распутина. Любопытно, что даже в новейшем перечне могил русского кладбища Сент-Женевьев-де-Буа, продаваемом в кладбищенской конторке, против фамилии Юсупов можно найти невероятную по своему тону формулировку: «освободил Россию от Распутина». Сам Юсупов рассказывал в своих (не внушающих, впрочем, большого доверия) мемуарах:
«Что сказать о хозяйке дома, которая в разгаре многолюдного обеда не может удержаться от следующего восклицания: «Юсупов войдет в историю благодаря своему ангельскому лику и своим окровавленным рукам».
На самом деле эта кровавая история (нисколько, похоже, не смущавшая Юсупова) сыграла ему в годы эмиграции добрую службу. Стоило какой-нибудь киностудии или издательству затронуть в своих произведениях историю экзотического друга императорской семьи Распутина и его гибели, как адвокаты Юсупова затевали против дерзновенных новый судебный процесс, жалуясь на искажение фактов, наносящее моральный ущерб убийце-князю и молчаливой красавице княгине. Один из таких процессов был выигран Юсуповым и принес ему крупный куш. Князь славился также как человек тонкого вкуса, и его нередко привлекали для консультаций в области оформления домов моды, магазинов, спектаклей, фильмов. Одно время супруги Юсуповы держали и собственный дом моды в Париже.
Вернемся, впрочем, к кругам менее аристократичным и соответственно жительствовавшим в более дешевой части поселка – в Бийанкуре. Именно там снимали квартиру Нина Берберова и ее муж Ходасевич.
- Да, меня не пантера прыжками
- На парижский чердак загнала,
- И Вергилия нет за плечами…
Таким парижским чердаком и стала для Ходасевича на долгие годы квартирка в Бийанкуре с ее уличным шумом, духотой и не слишком мелодичным пением водопроводных труб.
Владимир Набоков называл Ходасевича величайшим русским поэтом XX века, литературным потомком Пушкина по тютчевской линии. Того же мнения, как ни парадоксально покажется такое сближение, придерживался Горький, назвавший в 1923 году Ходасевича «лучшим поэтом современной России».
Владислав Фелицианович Ходасевич родился в 1886 году в Москве. В 1920 году Ходасевич вместе со своей верной и заботливой второй женой Анной Ивановной и пасынком переехал в Петербург, где Горький помог ему получить две комнатки в Доме искусств (на углу Мойки и Невского). Ходасевич много пишет в это время, переживает творческий подъем и настоящий взлет своей популярности. Но вот 31 декабря 1921 года на встрече Нового года в Доме литераторов 34-летний Ходасевич оказался за одним столом с 20-летней Ниной Берберовой, начинающей поэтессой, которая только что перебралась с родителями в Петербург из армянского пригорода Ростова-на-Дону, из Нахичевани-Донской, где едва закончившая гимназию Нина пережила и то, что она называет в мемуарах «периодом распутства» (начала «шляться»), и первую свою большую любовь, может, самую большую любовь жизни – любовь к прелестной армянской девушке, к Виржинчик. Но тут, на новогодней вечеринке, начинается новая любовь – впрочем, как мне сдается, не любовь Нины, а любовь к ней Ходасевича, им тогда же и описанная:
- Играю в карты, пью вино,
- С людьми живу – и лба не хмурю.
- Ведь знаю: сердце все равно
- Летит в излюбленную бурю.
Карты – это еще полбеды. Ходасевич с юности был неисправимый картежник, даже хотел написать теоретическую статью о связи карт и поэзии. Но вот новая буря любви… С одной стороны, она приносит бесценное вдохновение.
- Странник прошел, опираясь на посох, —
- Мне почему-то припомнилась ты.
- Едет пролетка на красных колесах —
- Мне почему-то припомнилась ты.
- Вечером лампу зажгут в коридоре —
- Мне непременно припомнишься ты…
Но с другой стороны… Есть ведь самоотверженная, любящая жена Анна Ивановна, которая в эту программу не вписывается… В феврале 1922 года Ходасевич пишет жене письмо, которое начинает цитатой из Афанасия Фета:
«Офелия гибла и пела» – кто не гибнет, тот не поет. Прямо скажу: я пою и гибну. И ты, и никто уже не вернет меня. Я зову с собой – погибать. Бедную девочку Берберову я не погублю, потому что мне жаль ее. Я только обещал ей показать дорожку, на которой гибнут. Но, доведя до дорожки, дам ей бутерброд на обратный путь, а по дорожке дальше пойду один. Она-то просится на дорожку, этого им всегда хочется, человечкам. А потом не выдерживают».
Ходасевич храбрится, да ему и неловко, но суть ясна… Девочка хочет стать поэтессой, литератором, хочет, чтобы ее вывели на дорожку. Ей нужен помощник, защитник, учитель, поводырь. К тому же, судя по ее мемуарам, соблазняет ее и Запад, где пока что живут нормально… По-человечески ее можно понять, хотя в мемуарной книге своей она зачем-то намекает при этом, что уехала против своей воли. Но знаменитая ее книга, увы, не искренна и не правдива.
В 1922 году Ходасевич оформил на себя и «свою секретаршу» Берберову командировку «для поправки здоровья» и уехал из России навсегда. Первой остановкой был Берлин, эта «мачеха русских городов». В Берлине супруги были недолго: они жили возле Горького в Саарове, потом в Праге, в Венеции, в Париже (на бульваре Распай) и довольно долго – в Сорренто, опять же «под крылышком» у Горького: ведь главное на Западе даже не кусок хлеба, который никогда не был особенно дорог, не скромный пиджак, не галстук, главное – крыша над головой, которая всегда недешева. Ну а живший щедро, по-помещичьи Горький размещал у себя множество гостей и нахлебников еще и в Петрограде. До самого апреля 1925 года Ходасевич жил при Горьком. Официально он еще находился в командировке, только что-то не возвращался в Россию (почти как и сам Горький, который все время обещал вернуться), но мало-помалу положение Ходасевича становится двусмысленным. С 1925 года Ходасевич окончательно становится эмигрантом. На его несчастье, следует и разрыв с Горьким…
ТАКИМ ПРЕДСТАЛ МОЛОДОЙ ХОДАСЕВИЧ ПОД ПЕРОМ «МИРИСКУСНИКА» АННЕНКОВА
Фото Б. Гесселя
Ходасевич с Ниной переезжают в Париж: кончаются путешествия и каникулы… Сперва скромный, многим небогатым русским изгнанникам знакомый «Притти отель» на улице Амели, потом парижские пригороды – Медон, Шавиль, Бийанкур… В 1926 году Милюков отказывает Ходасевичу – не «от дома» (это бы куда ни шло) – от сотрудничества в своей газете, в «Последних новостях», в лучшей газете эмиграции. Ходасевич был вынужден до конца своих дней работать в худшей из двух главных эмигрантских газет – в «Возрождении».
Настоящая эмигрантская и настоящая семейная жизнь Ходасевича и Берберовой начинается с парижских пригородов и с поисков заработка (у эмигрантского литератора всегда нищенски скудного). Конечно, жизнь молодой, здоровой, тщеславной и полной любопытства Нины Берберовой была более активной и веселой, чем у ее загнанного даже не на парижский, а на пригородный чердак мужа. Нина сотрудничает в милюковских «Последних новостях», печатает там на машинке, а иногда и печатает свои писания. Стихи ее не имеют особого успеха («лет через 15, может, начнешь писать», – говорил ей Ходасевич), но зато сама хорошенькая журналистка имеет успех. Со временем и журналистика у нее становится лучше. Появляется в газете ее серия бытовых очерков из жизни рабочего предместья Бийанкур, где они обитали на улице Четырех Дымоходов.
Между тем Ходасевич впадает в панику, плохо спит по ночам, все его тревожит, вдобавок его мучают фурункулы, экземы… Семейной идиллии это все не способствует.
В 1932 году, после семи лет разнообразных парижских «дружб», Нина Берберова окончательно уходит от Ходасевича к Николаю Васильевичу Макееву.
К счастью, Ходасевич не долго оставался один. Молодая одинокая женщина Оля Марголина выходит за него замуж и разделяет тяготы его жизни.
14 июня 1939 года Ходасевич умер. Через два дня его отпел католический священник православного обряда на улице Франсуа-Жерар, и поэт был похоронен на кладбище своего унылого пригорода Булонь-Бийанкур.
Ходасевич – не единственный талантливый русский, похороненный на бийанкурском кладбище. Там же покоится известный философ и писатель Лев Шестов (Шварцман). Там же – могила прекрасного скульптора Акопа Гюрджана, который родился в Нагорном Карабахе, в «грозном городе Шуша», учился на медицинском факультете в МГУ, потом в мастерской Паоло Трубецкого, затем в Монпелье. Вернувшись в Москву в 1915 году, он создал бюсты Скрябина, Рахманинова, Шаляпина, Бетховена, Толстого (этот бюст стоит на площади Льва Толстого в Париже). В 1921 году Гюрджан уехал во Францию, трудился, путешествовал, а умер в 1948 году в Булонь-Бийанкуре.
На том же кладбище упокоились еще два русских скульптора. Первый из них, Натан Именитов, родом из Латвии, обосновался в Париже еще в 1904 году, а выставлялся в Петербурге в 1909-м, в салоне Сергея Маковского. Умер он в Булонь-Бийанкуре в 1965 году, на 82-м году жизни. Другой – Леонид Инглези, из обрусевших греков, был губернским секретарем и гласным думы в Николаеве, с 1928 года (долгих 30 лет) он работал на парижском бульваре Араго (дом № 65) в мастерской мозаичиста Бориса Анрепа (в которого так пылко была влюблена Анна Ахматова). Последние 12 лет Инглези доживал в Русском старческом доме Земгора и умер в Булонь-Бийанкуре. Неподалеку упокоился русский живописец и график, уроженец Воронежа Павел Дмитриевич Шмаров. В Булонь-Бийанкуре он поселился только после войны, а до того выставлялся по всему свету, был награжден призами и медалями на международных выставках. Писал портреты и пейзажи. Его картину «Монмартр» купила вдовствующая императрица Мария Федоровна, та самая, у которой большевики перебили чуть не все потомство…
Вообще, как вы заметили, Булонь-Бийанкур густо населяли художники и скульпторы. Эту моду на Булонь среди людей искусства завел, кажется, еще эльзасец Бартольди, тот самый, что прославился своей статуей Свободы, установленной у входа в нью-йоркскую гавань. Даже те, кого не волнует скульптурное искусство, со статуей этой знакомы по бесчисленным карикатурам в антиамериканской прессе. Вслед за Бартольди в Булонь-Бийанкуре стали селиться и другие скульпторы – Жаннио, Пуассон, Ландовский, Липшиц, Мещанинов. Они известны во всем мире, но работы этих всемирно известных авторов можно найти и в местном музее. Полю Ландовскому (он умер в 1961 году 76 лет от роду) даже посвящен здесь особый музей (на улице Макса Блонда в Булони). Ландовский был всемирно знаменит между войнами: его святая Женевьева украшает мост в Париже, даже в нанкинском музее есть его работа, а изваянная им фигура Христа возвышается над Рио-де-Жанейро.
В Булони есть виллы знаменитых архитекторов, вроде Малле-Стивенса и Корбюзье, среди которых меня больше всего волнует вилла на Сосновой аллее (дом № 9), построенная знаменитым Корбюзье для его друга, русского скульптора, уроженца Литвы (а некогда – Гродненской губернии) Якоба Хаима Липшица (в Париже его звали Жак Липшиц). Липшиц учился в Вильно, сбежал в Париж восемнадцати лет от роду, дружил с Модильяни, Сутиным, Кислингом, увлекался, как все, африканским искусством и кубистами, стал выставляться в Париже 22 лет от роду, а к своим 82 годам был всемирно известным скульптором, лауреатом, кавалером орденов, богачом и умер на острове Капри. Тут самое время уточнить, что на булонскую виллу Липшица, построенную Корбюзье, я ездил в гости, не к скульптору-лауреату Липшицу, который давно на ней уже не жил, а к его бывшему пасынку и моему приятелю, человеку невероятной судьбы Андрею Шимкевичу. Может, это именно Андрей, а не изнеженный хитрец Феликс Юсупов и был самый славный человек в Булони…
Андрей был выходцем из знаменитой петербургской семьи. Фамилию его дяди, известного ученого-биолога, найдешь даже в кратких советских энциклопедиях (он, кстати, давал некогда уроки биологии юной матушке писателя Владимира Набокова – тесен былой Петербург). Отец Андрея, молодой Шимкевич, был, как все тогдашние недоучки, бунтарь, революционер, писатель, попал в Париж в эмиграцию (в пору первой русской революции), влюбился в красивую поэтессу-эмигрантку и женился на ней. Тут-то и родился Андрей. Потом супруги разошлись, а в России грянула новая, долгожданная, накликанная интеллигенцией революция, а за ней большевистский путч. Отец Андрея ринулся на родину – завершать дело революции, а красавица поэтесса вышла замуж за ставшего уже знаменитым молодого скульптора Липшица, в семье которого и рос Андрюша. Подросши, он стал неуемным, неукротимым (как все подростки, переживающие, можно сказать, новое свое появление на свет). В таком возрасте и с родным-то отцом не договориться, а тут еще какой-то отчим… Вот в России, где все поставили, говорят, с ног на голову, там интересно. К тому же там родной отец, видный военачальник. Надо бежать в Россию… И Андрей уехал к отцу. Отцу, конечно, было не до воспитания подростка: он день и ночь пропадал над картами в штабе, где обсуждали захват власти на всей планете. А Андрюша оказался на московской улице, дружил с беспризорниками, ночевал в теплых асфальтовых котлах. Учился у новых уличных друзей чему придется и уже лет пятнадцати попал в тюрьму – угодил в шестеренки еще только созидаемой гигантской пенитенциарной машины. Подросток он был лихой и крепкий, сбежал из тюрьмы, снова попался и снова сбежал. Снова поймали… И вернулся Андрей Шимкевич обживать бараки и нары ГУЛАГа – на долгих 27 лет. А потом Гуталинщик дал дуба, и была амнистия тем ни в чем не повинным, кто еще выжил. Андрей выжил – он был чуть не с детства лагерным человеком. А когда он вышел на волю, оказалось, что матушка его еще жива, живет на краю Булонского леса в доме, который Корбюзье построил для ее второго, давно уехавшего в Америку мужа. Первого-то большевики к тому времени поставили к стенке за все его «ревзаслуги». Стала Андреева матушка теребить французское правительство, а оно теребило советское. И чудо свершилось – отпустили Андрея к матери, на волю, в родную Францию, от которой так давно он отвык. Привыкать было, пожалуй, поздно – ни жены, ни профессии он уже не завел, а все-таки выжил, выживать его научил лагерь…
МОЛОДОЙ ГЕНИЙ ЛИПШИЦ ВСЮДУ ХОДИЛ С ЛЮБИМОЙ СОБАКОЙ
Приехав во Францию, я навестил его на Сосновой аллее в Булони, где и запертая мастерская, и самый дом пропахли его любимыми кошками. В доме Корбюзье и жил со своими кошками бедный зэк, оставивший больше полжизни в лагерях. Выражался он красочно, одними русскими матюжками, притом с неистребимым французским акцентом. Да хоть бы и без матюков, все равно на сытых аллеях Булони никто никогда бы не понял, о чем он толкует, какой еще такой лагерь…
Андрея нет больше, а вилла стоит: Сосновая аллея (l’Alle de Pins), дом № 9, угол улицы Искусств (la rue des Arts). Тут даже не один особняк, построенный Корбюзье для друзей-скульпторов, а два: один для Жака Липшица,а другой – для Оскара Мещанинова. Дома эти и в путеводителях обозначены, сюда ходят любители современной архитектуры, интересуются творчеством Корбюзье. Тут им раздолье, в этом булонском квартале Парка Принцев (Le quartier du Parc des Princes): на улице Нэнжессер-э-Коли (Nungesser-et-Coli) тот же Корбюзье построил дом № 24, а на улице Данфер-Рошро – дом № 6 (знаменитый дом Кука). Конечно, те же любители будут искать тут и дома, построенные архитекторами Малле-Стивенсом, Фидлером, Гильго, Хиляром, Перре, Фор-Дюжариком, Куррежем, Борнэ, Фишером, Пату… А самый этот квартал между Булонским лесом и авеню Королевы (l’Avenue de la Reine) задумал для чистой публики еще сам преобразователь Парижа барон Осман.
В том же шикарном квартале Парка Принцев на улице Саломона Рейнаха поклонники Наполеона обнаружат библиотеку-музей Поля Мармоттана. Чего там только нет, в этой галерее! Главное, там есть все, что имеет непосредственное отношение к прославленному императору.
Музеями эти места вообще не бедны. В квартале Меню (Menus) на набережной Четвертого Сентября (дом № 10) разместился музей-сад Альбера Кана. Этот богатый меценат, друг Родена и Анри Бергсона, оставил в дар городу не только свои дом и сад, но и свою богатейшую фотокиноколлекцию, истинный «архив планеты».
О музее Поля Ландовского я уже упоминал выше, но не говорил еще ни о здешней церкви Нотр-Дам-де-Меню (основанной в начале XIV века), ни о замковом парке, ни о замке Бушийо, ни о доме Марии Валевской, ни об острове Сеген, ни о муниципальном музее, ни о Булонском лесе… Богат славный мир городка Булонь-Бийанкур, в который то ли судьба, то ли просто женщина, то ли обе загнали на унылый чердак замечательного русского поэта…
Не имея надежды описать не только всех славных французов, но даже и всех славных русских, чья жизнь была связана с этим мало кому известным за пределами Франции парижским предместьем, не могу не рассказать хоть кратенько об одной совершенно замечательной русской женщине, жившей на малоприглядной главной улице былого Бийанкура. Звали ее Софья Алексеевна Волконская, княгиня Волконская, еще точнее – светлейшая княгиня Волконская… В ту пору, когда в разных углах ее обширной бийанкурской квартиры жили ее и мужа родственники, ее молодые племянники-студенты (ныне разбросанные по свету, но помнящие и эту безалаберную квартиру и ее блистательную хозяйку), – в те годы Софья Алексеевна зарабатывала на жизнь за баранкой. Она была шофером ночного парижского такси, хотя в той, другой жизни…
По рождению она была Бобринская, графиня Бобринская. Бобринские ведут свой род от самой императрицы Екатерины II и красавца Григория Орлова, а уж юная-то Софи Бобринская женскую судьбу и вовсе выбрала себе необычную – окончила Женский медицинский институт, стала хирургом, а в Гатчинской летной школе сдала экзамены и получила диплом пилота. Замуж она вышла за князя Долгорукого, родила дочку, которую назвали по матери Софьей, Софкой, но брак не очень клеился, а тут еще – Первая мировая война. Молодой врач княгиня Долгорукая чуть не с первых дней войны – среди крови, криков боли, страданий – в госпиталях Красного Креста, на передовой. Сперва на западе – в Варшаве, Лодзи, Равке… Потом оказалась в Персии, при корпусе генерала Баратова. Там война еще дольше тянулась, чем всюду. В 1923 году в Берлине вышла мемуарная книжка «Персидский фронт», написанная А. Емельяновым, возглавлявшим в тех краях фронтовую медицину. Вот из нее страничка:
«…В холерном отделении в круглом сводчатом зале пришлось больных класть на циновках на каменный пол… Холерных человек шестьдесят. В «бараке» доктор – кн. Долгорукая. Слушает пульс, дает лекарства, поправляет подушки, переворачивает больного. Все сама. Молодая, лет двадцати пяти. Уже несколько ночей она не спит, и странным кажется бледно-зеленый цвет ее лица… от усталости, или это такое освещение в полутемном сводчатом зале старинного здания? Она – в белом халате, со сжатыми губами и карими с лихорадочным блеском глазами… Мать, доктор, авиатор, георгиевский кавалер трех степеней – она уехала с нашего фронта полным кавалером. Бесстрашная в боевой обстановке, она презирала опасность и в заразном бараке. Она очень любила жизнь и была фаталисткой. На фронте она рисковала ею очень часто – жизнью молодой, интересной и материально сверх меры обеспеченной. Нет, это не только любовь к приключениям! Это уже любовь к долгу, к посту своему, к ближним!»
…Вот такая женщина, небрежно отведя локтем пьяного кабацкого завсегдатая и даже не обернувшись на полуфранцузское бормотание сутенера, выходит из ночного шоферского кафе в свежесть парижской ночи, садится за руль. На лице ее омерзение, тоска, боль. Потом тень воспоминания ложится на лицо, его освещает чуть заметная мечтательная усмешка… О чем вспоминает светлейшая княгиня, героиня железного XX века, полный георгиевский кавалер? Нам с вами удастся узнать об этом, ибо кое-что из того, о чем она вспоминала (и о чем, конечно, писала), до нас дошло – стихи (напечатано было совсем немного стихов, которые высоко оценил эмигрантский «король поэтов» Георгий Иванов), ее проза: в 1934 году вышла в Париже ее книга «Горе побежденным», одна из самых удивительных книг эмигрантской мемуарной прозы – и прошла незамеченной (до того ль было бедолагам-русским в 1934-м?). В этой книге – фантастический эпизод этой воистину фантастической женской жизни. Время действия: 1918–1920. Крестный путь – Петроград, Лондон, Стокгольм, Хельсинки, Гатчина, Петроград, Москва, Таллин, Париж… Путешествие по краю пропасти, история любви и подвига, история победы любящей женщины в ее отчаянной борьбе за спасение любимого человека, лучезарной победы, которую здесь, ночью, возле паскудного парижского кафе и стоянки ночного такси так трудно отличить от поражения…
- Мы не сумели, не смогли…
- Ну что ж, еще немного
- И сгинем мы с лица земли.
- Туда нам и дорога.
Думаю, что позднее, после войны, к прочим трудностям и унижениям, которые претерпела светлейшая княгиня, прибавилось еще одно. Дочь ее Софья Долгорукая (Софка) приехала к матери в Париж из Лондона погостить и после триумфального вступления нацистов в Париж была арестована как британская подданная. С большим трудом удалось ее вызволить из лагеря, и она вернулась в Англию. Этот эпизод (вписавшись в атмосферу послевоенного патриотического полевения русской эмиграции), возможно, завершил политическое воспитание молоденькой княжны Долгорукой: она стала боевитой коммунисткой и вышла замуж за английского работягу, взяв его незамысловатое имя Скипуид. Позднее княжна-коммунистка поведала о своих приключениях в книге «Софка» (написанной, понятное дело, по-английски), но на ее счастье, светлейшая княгиня уже не дожила до этого скромного дочернего литературно-издательского подвига: Софья Алексеевна умерла в 1951 году, и на смерть ее откликнулись в скромной послевоенной «тетради» журнала «Возрождение» поэт Георгий Иванов и генерал Лампе. «Из нашей жизни ушла замечательнейшая русская женщина, – писал Георгий Иванов, – необыкновенно одаренная и своеобразная. В любой стране ум, литературный талант, душевная исключительность и энергия покойной С.А. Волконской обратили бы на нее всеобщее внимание, поставили бы ее на заслуженную высоту. В любой «своей» стране. Но ведь она долго жила и умерла не в своей стране. И вот, вместо любви и признания, могила в чужой земле, тетрадь своеобразных, острых, блестящих стихотворений, из которых всего одно или два были где-то случайно напечатаны, изданная по-русски и по-английски интереснейшая и все-таки не пробившая стены читательского равнодушия и духовной глухоты книга, да еще ряд статей и литературных обозрений… тоже блестящих, умных и острых, как все, что выходило из-под пера Софьи Алексеевны.