Свет в океане Стедман М.

— Он просил передать, что понимает.

Изабель не могла сдержать удивления.

— Что понимает?

— Он не сказал. Просто просил передать эти слова.

Ее глаза были по-прежнему устремлены на Блюи, но видели совсем не его. После затянувшейся паузы, когда Блюи уже не знал, куда деваться от ее немигающего взгляда, она наконец медленно поднялась и сказала:

— Вы передали. Я провожу вас.

— Но… как же?

— «Как же» что?

— Что мне ему сказать? Что передать? — Она не ответила. — Он всегда хорошо ко мне относился, миссис Шербурн. И вы тоже.

— Сюда, пожалуйста, — продолжила она, будто не слыша, и показала на входную дверь.

Едва он ушел, Изабель оперлась о стену, не в силах унять дрожь.

— Изабель, милая! — воскликнула мать. — Пойдем, тебе надо прилечь, вот так, моя девочка. — И она проводила дочь в ее комнату.

— Меня сейчас снова стошнит, — пожаловалась Изабель и, едва Виолетта успела поставить ей на колени тазик, содрогнулась в рвотных спазмах.

Билл Грейсмарк гордился тем, что умел разбираться в людях. Будучи директором школы, он наблюдал, как формируется характер учеников по мере взросления. Он редко ошибался, из кого в жизни выйдет толк, а из кого — нет. Но весь его опыт говорил о том, что Том Шербурн не был лжецом или не склонен к насилию. Одного взгляда на то, как к нему тянулась Люси, было достаточно, чтобы понять — она его совершенно не боялась. А уж более заботливого мужа для дочери он не мог и желать.

Однако, лишившись внучки и понимая, что Изабель больше не сможет родить, Билл инстинктивно принял сторону дочери, единственной из всех его детей, кому удалось выжить. Кровные узы значат куда больше, чем собственная интуиция, а в справедливости пословицы «Кровь людская не водица» он убедился на собственном опыте.

— Это ужасно, Вернон. Просто ужасно! Несчастная Изабель никак не может успокоиться, — говорил он полицейскому, с которым они устроились за столиком в углу бара.

— Если она даст показания против Тома, ей нечего беспокоиться, — заверил Наккей.

Билл удивленно на него посмотрел.

— Она не подлежит уголовной ответственности за то, что заставил ее сделать муж. Ей надо просто рассказать все, как было на самом деле, — пояснил полицейский. — Она является ценным свидетелем, чьи показания суд принимает наравне с другими, однако принудить ее к этому суд не может: закон разрешает супругам не свидетельствовать друг против друга. Муж тоже имеет право хранить молчание и не давать показаний против жены, а Том дал ясно понять, что не собирается говорить ни слова.

Немного помолчав, полицейский спросил:

— А Изабель… никогда не проявляла беспокойства в отношении ребенка?

Билл бросил на него взгляд:

— Давай не будем отвлекаться от сути дела, Вернон.

Наккей не стал настаивать и принялся размышлять вслух:

— Дело в том, что смотрители маяков — это люди, которые облечены особым доверием. Вся наша страна, да и весь мир, если смотреть с другой стороны, зависят от честности и порядочности этих людей, чья репутация должна быть безупречной. Мы не можем допустить, чтобы в их рядах оказался человек, который утаил правду от властей и силой принудил жену к противоправным действиям. Не говоря уже о том, что он мог сделать с Фрэнком Ронфельдтом до того, как предал его тело земле. — Вернон заметил, что на лице Билла отразилась тревога, но продолжил: — Нет, подобные вещи надо пресекать на корню. Через несколько недель приедет судья и состоится предварительное слушание. Учитывая уже данные Шербурном показания… его скорее всего отправят в Албани, где суд полномочен разбирать тяжкие преступления и выносить соответствующие приговоры. А может, все обернется для него совсем плохо, и тогда его отправят в Перт. Спрэгг землю роет, чтобы доказать, что Ронфельдт был жив, когда оказался на Янусе. — Полицейский допил пиво и подвел итог сказанному: — Перспективы у парня неважные, Билл, уж можешь мне поверить.

— Ты любишь книжки, малышка? — спросила Ханна.

Она отчаянно искала любую возможность наладить отношения с дочерью. Она сама в детстве обожала сказки, и одним из редких воспоминаний о матери, сохранившихся в ее памяти, было чтение «Сказки про Кролика Питера» солнечным днем на лужайке их особняка в Бермондси. Ханна помнила светло-голубую шелковую блузку матери и цветочный аромат ее духов. И еще ее улыбку — самое дорогое сокровище на свете.

— А что это за слово? — спрашивала она Ханну. — Ты же знаешь его, правда?

— Морковка! — с гордостью отвечала она.

— Какая же ты у меня умница! — улыбалась мама. — Я тобой горжусь!

На этом воспоминания обрывались, совсем как конец сказки, и Ханна вновь и вновь проигрывала в памяти всю картину заново.

Теперь она пыталась заинтересовать Грейс той же самой книгой.

— Видишь? Здесь рассказывается про кролика. Давай почитаем вместе.

Но девочка смотрела на нее угрюмо и враждебно.

— Я хочу к маме! Ненавижу книжку!

— Ну пожалуйста! Ты же даже не взглянула. Давай прочитаем одну страничку, а если тебе не понравится — больше не будем.

Девочка вырвала книгу у нее из рук и запустила в Ханну: угол оцарапал щеку, едва не попав в глаз. Малышка бросилась из комнаты и натолкнулась на Гвен, которая как раз входила в комнату.

— Эй, маленькая мисс! — сказала Гвен. — Разве можно так себя вести? Пойди и попроси прощения.

— Оставь ее, Гвен. Она не нарочно, просто так получилось. — Подобрав книгу с пола, Ханна убрала ее на полку. — Хочу угостить ее куриным супом на ужин. Куриный суп ведь всем нравится, верно? — спросила она, уже ни в чем не уверенная.

А вечером того же дня ползала по полу, вытирая рвоту после того, как Грейс стошнило этим супом.

— А если подумать, что мы о нем знаем? Все эти рассказы о Сиднее могут оказаться сплошной выдумкой. Мы точно знаем только одно — он не из Партагеза. — Виолетта разговаривала с мужем, когда Изабель уже спала. — Что он за человек? Дождался, когда наша дочь привязалась к ребенку, а потом отнял его. — Она разглядывала фотографию внучки в рамке, которую теперь держала не на камине, а в ящике с нижним бельем.

— И что ты хочешь этим сказать, Ви?

— Господи Боже! Даже если он и не приставлял к ее голове пистолет, он все равно виновен! После третьего выкидыша она явно была не в себе. И разве можно ее винить за это… Если уж действовать по инструкции, то нечего было откладывать! А не идти спустя годы на попятную, когда от этого пострадает так много людей. Мы живем с теми решениями, которые принимаем, Билл. Это и есть мужество. Надо уметь отвечать за свои ошибки.

Билл промолчал, и она, продолжая перекладывать мешочки с сушеной лавандой, продолжила:

— Поставить собственные угрызения совести превыше всего и не думать, чем это обернется для Изабель и Люси или… — она накрыла руку мужа своей, — для нас. В конце концов, он осмысленно причинил всем нам боль. Все равно что специально посыпал солью на раны! Как будто мало у нас в жизни было горя! — В ее глазах заблестели слезы. — Наша маленькая внучка, Билл. Вся наша любовь… — Она медленно закрыла ящик.

— Ну, Ви, милая, не надо. Я знаю, что ты чувствуешь. И все понимаю.

Он обнял жену и прижал к себе. За эти дни седины в ее волосах заметно прибавилось. Они так и стояли обнявшись: Виолетта плакала, а Билл произнес:

— Какой же я был глупец, когда поверил, что все плохое осталось в прошлом!

Неожиданно он всхлипнул и еще крепче обнял жену, будто пытался этим жестом уберечь свою семью от новых потрясений.

Наконец пол был вытерт, Грейс уснула, и Ханна села у ее кроватки и разглядывала дочь. Днем это сделать невозможно: Грейс прятала лицо, если думала, что за ней наблюдают. Она сразу отворачивалась или убегала в другую комнату.

Горела всего одна свеча, но ее света хватало, чтобы разглядеть овал лица малышки, изгиб ее бровей, в ней она видела Фрэнка. Сходство было настолько велико, что у Ханны сжималось сердце, и ей казалось, что стоит заговорить с этой спящей фигуркой, как та отзовется его голосом. Пламя свечи отбрасывало тени, колебавшиеся в такт дыханию дочери, и отражалось блеском на волосах или капельке слюны в уголке розовых губок, казавшихся полупрозрачными.

Ханна поймала себя на мысли, что была бы только рада, если бы Грейс не просыпалась целыми днями, а если надо, и годами, лишь бы во сне из ее памяти стерлись все воспоминания об этих людях и своей прежней жизни. Она чувствовала внутри пустоту, которая образовалась в тот самый момент, когда она увидела страдания на лице возвращенной дочери. Если бы только рядом был Фрэнк! Он бы знал, что делать и как с этим справиться. Жизнь столько раз обходилась с ним жестоко, но все невзгоды он встречал с улыбкой и несокрушимым оптимизмом.

Воспоминания унесли Ханну в прошлое, когда у колыбели дочери, родившейся всего неделю назад, Фрэнк тихонько напевал: «Schlaf, Kindlein, schlaf» — «Спи, моя радость, усни». Перед ее глазами возникла склонившаяся над колыбелью фигура мужа, тихонько шептавшего что-то на немецком. «Я желаю, чтобы ей приснились сладкие сны, — говорил он. — Когда человек думает о хорошем, все обязательно будет хорошо. Я это точно знаю».

Ханна выпрямилась. Этих воспоминаний было достаточно, чтобы придать ей сил на следующий день. Грейс — ее дочь. И рано или поздно, но ее душа обязательно это почувствует и узнает в ней мать. Просто надо набраться терпения, и все образуется. Так уверял отец. И тогда эта маленькая девочка снова станет ее дочерью и наполнит жизнь радостью, как в тот день, когда только родилась.

Ханна тихо задула свечу и пошла к себе в комнату. Укладываясь в постель, она остро ощутила, какой пустой и холодной она казалась.

Изабель шла по улице. Было три часа ночи, и она выскользнула из дома родителей через заднюю дверь. Высокий эвкалипт ухватил луну двумя длинными ветками, похожими на крючковатые пальцы. Под босыми ногами тихо хрустела сухая трава: здесь, среди палисандровых деревьев и делониксов [23], когда-то давно играли в крикет.

Она никак не могла сосредоточиться, и ее разум тщетно пытался примирить ее с реальностью, в которой она потеряла сначала первого ребенка, потом второго и третьего, а теперь еще и Люси. И Том, тот самый Том, которого она любила столь безоглядно и за которого вышла замуж, тоже оказался лжецом, строчившим за ее спиной письма другой женщине и замышлявшим отнять у нее дочь.

«Я понимаю».

Что он хотел этим сказать?

Она почувствовала, как живот свело резью. Мысли разбегались в разные стороны, и вдруг ей с необыкновенной ясностью припомнились те ощущения, что довелось пережить в девятилетнем возрасте, когда понесла лошадь. Наткнувшись на дороге на тигровую змею, она встала на дыбы и тут же рванулась вперед, прямо в лесную чащу, не обращая внимания на хлещущие ветки и ребенка, отчаянно вцепившегося в гриву. Изабель, прильнув к шее обезумевшего животного, изо всех сил за нее держалась, пока оно не выбилось из сил и не пришло в себя, проскакав не меньше мили.

— Тут уж ничего не поделаешь, — сказал ей тогда отец. — Если лошадь понесла, надо держаться из последних сил и молиться. Нельзя остановить животное, охваченное слепым ужасом.

Она ни с кем не могла поговорить. Ее никто не сможет понять. Какой смысл в ее жизни без семьи, ради которой она жила? Она провела рукой по коре палисандрового дерева и нашла две зарубки, которые оставили братья за день до отплытия во Францию. Первую Элфи сделал по ее росту и сказал:

— Это чтобы знать, сестренка, как ты выросла, когда мы вернемся. Поэтому можешь сюда приходить и проверять сама.

— А вы точно вернетесь? — спросила она.

Братья переглянулись — на их лицах промелькнуло выражение и тревоги, и нетерпения.

— Вернемся, когда ты дорастешь вот до сюда, — пообещал Хью и сделал зарубку на шесть дюймов выше. — Как только ты станешь такого роста, мы и вернемся.

Она так и не доросла до той зарубки.

По стволу пробежала ящерица, и Изабель, очнувшись от воспоминаний, возвратилась в настоящее, где так много непонятного. Луна, чей серебристый диск виден сквозь ветви, бледнела на глазах. В голове роились вопросы, на которые у нее не было ответа. Кем же на самом деле оказался Том? Человек, которого, ей казалось, она знает. Как мог он совершить такое предательство? Какой была ее жизнь с ним? И что стало с душами их детей, которые так и не сумели найти свой путь в этот мир, чтобы остаться с ней? И где-то в глубинах сознания зарождается крамольная мысль: зачем жить завтра? Какой в этом смысл?

Недели после возвращения Грейс оказались для Ханны куда страшнее тех, что были после ее исчезновения, ибо она столкнулась с реалиями, о которых раньше старалась не думать. Прошло столько лет! Фрэнк действительно умер. Часть жизни ее дочь прожила не с ней, и исправить это уже невозможно. Отсутствие Грейс рядом с Ханной означало ее присутствие рядом с другими людьми. Мысль о том, что за всю свою жизнь ее дочь ни разу о ней не подумала, отозвалась в сердце Ханны острой болью. И она со стыдом почувствовала себя преданной. Преданной своей собственной дочерью, еще такой маленькой.

Она вспомнила о жене Билли Уишарта, и как ее радость от возвращения мужа, которого она считала погибшим в битве на реке Сомма во Франции, обратилась в отчаяние. После газовой атаки он так и не смог оправиться и вернулся домой инвалидом, который не узнавал своих близких. Промучившись с ним пять лет, его жена одним морозным утром забралась в коровнике на перевернутый бак и повесилась, и вынимали ее из петли дети, поскольку сам Билли был не способен даже держать в руке нож.

Ханна молилась о терпении, силе и понимании. Каждое утро она просила Господа помочь ей дотянуть до вечера.

Однажды, проходя мимо детской, она услышала голос. Замедлив шаг, Ханна на цыпочках подошла к приоткрытой двери и заглянула внутрь.

При виде дочери, играющей в куклы, у нее радостно забилось сердце: все прежние попытки увлечь девочку игрой заканчивались неудачей. А теперь на покрывале расставлен игрушечный чайный сервиз. На одной кукле было красивое кружевное платье, а на другой — только блузка и шаровары. На подоле куклы, одетой в платье, лежала деревянная прищепка для белья.

— Пора ужинать, — сказала девочка за куклу в платье и, поднеся игрушечную чашку к прищепке, громко почмокала. — Хорошая девочка! А теперь пора спать, моя сладкая. Спокойной ночи. — Она поднесла прищепку к губам куклы, чтобы та могла ее поцеловать на ночь. — Посмотри, папа, — продолжала она, поглаживая прищепку рукой куклы. — Люси спит!

— Спокойной ночи, Люси, спокойной ночи, мама. — На этот раз говорила уже кукла в шароварах. — Мне пора зажигать маяк. Солнце уже почти село. — И кукла отправилась под одеяло.

Кукла в платье сказала:

— Не волнуйся, Люси. Никакая колдунья тебя не украдет! Я их всех прогнала!

Не в силах больше сдерживаться, Ханна влетела в комнату и выхватила куклы.

— Хватит! — со злостью закричала она и, потеряв голову от охватившего ее негодования, ударила малышку по руке. — Ты меня поняла?

Девочка застыла, но не заплакала и только молча смотрела на мать.

Ханна уже успела опомниться и сама была в ужасе от собственной вспышки гнева.

— Милая, прости меня! Я совсем не хотела сделать тебе больно. — И тут ей вспомнился совет доктора. — Эти люди уехали. Они совершили плохой поступок и забрали тебя из дома. А теперь они уехали. — При слове «дом» Грейс озадаченно на нее посмотрела, и Ханна вздохнула: — Когда-нибудь ты все поймешь.

К обеду, когда Ханна всхлипывала на кухне, стыдясь своей несдержанности, ее дочь снова играла в прежнюю игру, только уже не с куклами, а с тремя прищепками.

В тот вечер Ханна до глубокой ночи что-то мастерила, вооружившись иголкой с ниткой, а утром ее дочь, проснувшись, увидела на подушке новую тряпичную куклу — маленькую девочку, на переднике которой было вышито «Грейс».

— Я с ума схожу при одной мысли, в каком она сейчас состоянии, мама, — сказала Изабель. Они сидели в плетеных креслах под навесом на заднем дворе. — Она скучает по нам, скучает по дому. Бедная малышка не может понять, что происходит.

— Я знаю, дорогая. Я знаю, — отозвалась мать.

Виолетта налила ей чашку чаю, Изабель поставила ее на колени. Ее дочь было трудно узнать: лицо посерело, глаза ввалились, под ними — темные круги; волосы тусклые и спутанные.

— Даже похорон и тех не было… — произнесла Изабель вслух пришедшую ей мысль, будто отвечая на мучившие ее вопросы.

— Ты о чем? — спросила Виолетта. В последнее время понимать дочь становилось все труднее.

— Все, кого я потеряла, они просто исчезли в никуда. А будь похороны нормальными… я не знаю… может, и была бы разница. У нас есть фотография могилы Хью в Англии, а имя Элфи выбито на мемориале. А трое моих детей… — целых трое, мам! — просто преданы земле без всякой службы. А теперь, — ее голос дрогнул от слез, — теперь еще и Люси…

Виолетта была рада, что не устраивала похорон сыновей: это было бы неоспоримым свидетельством смерти и означало ее признание. И предание земле. А раз похорон не было, то всегда оставалась надежда, что в один прекрасный день они заглянут к ней на кухню узнать, когда ужин; и они все вместе посмеются над такой нелепой ошибкой, которая едва не заставила ее поверить — подумать только! — что они больше не вернутся.

Она ответила, тщательно подбирая слова:

— Милая, Люси не умерла! — Изабель, казалось, не обратила на ее слова никакого внимания, и мать нахмурилась: — Во всем, что произошло, нет твоей вины. И я никогда не прощу этого человека.

— Я думала, что он меня любит, мама. Он говорил, что дороже меня у него нет никого на свете. А сам поступил так низко…

Позже, занявшись приведением в порядок серебряных рамок с фотографиями сыновей, Виолетта в который уже раз задумалась о случившемся.

Любовь к ребенку выходит за рамки категорий добра и зла. Она знала женщин, рожавших от мужей, к которым питали отвращение, или, хуже того, от насильников. И все же они любили своих детей неистово и исступленно, хотя и испытывали ненависть к тем, кто волей судьбы оказался их отцом. Виолетта знала, что от любви не бывает лекарств.