Свет в океане Стедман М.

Глава 27

С момента возвращения в Партагез Изабель постоянно ловила себя на мысли, что ищет Люси — куда она могла запропаститься? Не пора ли укладывать ее спать? Чем она будет кормить ее на ужин? Затем разум напоминал обо всем случившемся, и она каждый раз заново переживала трагедию потери ребенка. Что происходит с ее девочкой? Кто ее кормит, переодевает? Люси наверняка никак не может успокоиться!

При мысли о том, как жалобно сморщилось личико девочки, когда ее заставили проглотить горькую таблетку снотворного, у Изабель комок подкатывался к горлу и сжималось сердце. Она старалась вытеснить эти воспоминания другими: как Люси играла в песке; как закрывала нос, прыгая в воду; как спала ночью — такая спокойная, тихая и безмятежная. На свете нет ничего прекраснее, чем наблюдать за своим спящим ребенком. Воспоминания о Люси хранила каждая клеточка Изабель: пальцы помнили мягкость волос, когда она их расчесывала; бедра помнили тяжесть сидевшего на них ребенка и как она крепко обхватывала ее за талию своими ножками; какая мягкая у нее на щеках кожа…

Она погружалась в эти воспоминания и находила в них утешение, будто нектар в умирающем цветке, и при этом сознавала, что где-то глубоко внутри в ней поселилось нечто темное, посмотреть на которое она не решалась. Это приходило к ней во сне, непонятное и страшное, и звало: «Иззи, Иззи, любимая…» — но она не могла обернуться и только съеживалась, будто хотела плечами закрыть уши и ничего не слышать. Она просыпалась, жадно хватая воздух и чувствуя тошноту.

Тем временем родители принимали молчание Изабель за неуместную верность мужу. «Мне нечего сказать» были единственными словами, которые она произнесла в самый первый день после возвращения домой и повторяла каждый раз, когда Билл и Виолетта пытались заговорить о Томе и выяснить, что случилось.

Камеры в полицейском участке обычно служили для того, чтобы дать возможность арестованным пьяным проспаться, а разбушевавшимся мужьям образумиться и пообещать впредь не давать воли кулакам. При этом дежурные даже не всегда запирали камеры, а если под стражей содержался кто-то из знакомых, то его могли запросто привести в приемную и скоротать с ним скучную смену за картами, взяв, естественно, клятвенное обещание, что тот не попытается сбежать.

Сегодня Гарри Гарстоуну наконец-то довелось охранять настоящего преступника, что наполняло его душу волнующим трепетом. Он до сих пор переживал, что той ночью в прошлом году, когда из Карридейла доставили Боба Хитчинга, дежурил не он. После Галлиполи Боб был не в своем уме: повздорив с братом, жившим на соседней ферме, из-за материнского наследства, он в беспамятстве схватил нож для разделки мяса и зарезал его. За это преступление его потом повесили. И вот теперь Гарстоун, сверившись с инструкцией по содержанию заключенных, был преисполнен решимости не отступать от предписаний ни на йоту.

Когда Ральф попросил о встрече с Томом, констебль устроил настоящее представление: он полистал инструкцию, надул щеки и, скривив губы, произнес:

— Извините, капитан Эддикотт. Я бы вас, конечно, пропустил, но здесь говорится…

— Не болтай чепухи, Гарри Гарстоун, не то я все расскажу твоей матери!

— Но здесь черным по белому написано…

Стены в полицейском участке были тонкими, и констебля прервал сержант Вернон Наккей, которому и не нужно было подниматься из-за стола и выходить из кабинета, чтобы отдать нужные распоряжения:

— Не дури, Гарстоун! У нас сидит смотритель маяка, а не Нед Келли [21]! Пропусти его!

Униженный констебль обиженно гремел ключами, пока отпирал дверь, спускался по ступенькам и вел Ральфа по коридору, где находились несколько камер, забранных решетками. В одной из них на койке у стены сидел Том.

— Том! — произнес шкипер. Его посеревшее лицо казалось застывшим.

— Ральф! — кивнул в ответ Том.

— Я пришел сразу, как смог. Хильда передает привет. И Блюи тоже, — сказал он, передавая приветы, будто опустошая карманы от мелочи.

Том снова кивнул.

Какое-то время оба сидели, не произнося ни слова. Наконец Ральф нарушил молчание:

— Если хочешь, я уйду…

— Нет, я рад, что ты пришел. Правда, сказать мне особо нечего. Ничего, если мы немного помолчим?

У Ральфа было много вопросов, как своих, так и тех, что наказала задать жена, но он послушно замолчал и устроился на хлипком стуле. Воздух постепенно прогревался, и деревянные стены потрескивали, будто разминая после сна мышцы. Доносился веселый щебет медоносов [22] и трясогузок. Пару раз проехали машины, заглушая ревом двигателей звонкое стрекотание сверчков и цикад.

В голове у Ральфа роилось множество мыслей, и он прилагал немалые усилия, чтобы удержаться от расспросов. Ему так хотелось подняться и встряхнуть Тома за плечи, что пришлось даже засунуть ладони под себя. Наконец, не в силах больше сдерживаться, он воскликнул:

— Бога ради, Том, в чем дело? Что это за слухи, что Люси — ребенок Ронфельдтов?

— Это правда.

— Но… как… какого черта?..

— Я уже объяснял это полиции, Ральф. Я не горжусь тем, что совершил.

— Ты… ты это имел в виду тогда на Янусе, когда говорил, что хочешь поступить правильно?

— Все не так просто.

Наступило долгое молчание.

— Расскажи мне, что произошло.

— Это ни к чему, Ральф. Я принял плохое решение тогда и теперь должен за него ответить.

— Бога ради, парень, позволь мне по крайней мере тебе помочь!

— Это не в твоих силах. Во всем виноват я один, мне и отвечать.

— Что бы там ни было, ты хороший человек, и я не допущу, чтобы ты вот так пошел ко дну! — Шкипер поднялся. — Позволь мне найти хорошего адвоката — посмотрим, что он посоветует.

— Адвокат тоже ничем не может помочь, Ральф. Скорее, тут нужен священник.

— Но все, что о тебе болтают, — просто чушь несусветная!

— Не все, Ральф.

— Тогда скажи мне в глаза, что все это правда! Что ты угрожал Изабель! Посмотри мне в глаза и скажи это, и я от тебя отстану.

Том внимательно разглядывал трещинку на деревянной доске.

— Видишь? — торжествующе воскликнул Ральф. — Ты не можешь!

— На дежурстве был я, а не она. — Том посмотрел на Ральфа, будто прикидывая, может ли он сказать ему что-нибудь в свое оправдание, не ставя под удар Изабель. Наконец он произнес: — Иззи и так страдала больше, чем достаточно. С нее довольно!

— Подставить себя под удар вовсе не выход! Тут нужно во всем хорошенько разобраться.

— Тут не в чем разбираться, Ральф. И содеянного не вернуть. Я виноват перед ней.

Чудеса все-таки возможны, и теперь это ни у кого не вызывало сомнений. После возвращения Грейс преподобный Норкеллс столкнулся с неожиданным увеличением числа прихожан, особенно за счет женщин. Многие матери, потерявшие всякую надежду увидеть своих сыновей, как и многие жены, овдовевшие во время войны, вновь обратились к молитвам с утроенной силой, уже не считая это бессмысленным. Никогда еще святой Иуда не удостаивался такого внимания. Боль от потери близких снова обострилась, и смягчить ее могла только вновь вспыхнувшая надежда.

Джеральд Фицджеральд сидел напротив Тома, а разделявший их стол был завален бумагами и папками. Низкорослый и коренастый адвокат был похож на одетого в костюм-тройку жокея — плотного, но подвижного. Он прибыл из Перта на поезде вчера вечером, остановился в гостинице «Эмпресс» и успел войти в курс дела за ужином.

— Против вас выдвинули официальное обвинение. Окружной судья приезжает в Партагез раз в два месяца, и, поскольку он был здесь совсем недавно, вас будут содержать под стражей до следующего его появления. Но тут вам будет куда лучше, чем в тюрьме Албани, уж можете мне поверить! А мы за это время успеем подготовиться для предварительного слушания.

Перехватив вопросительный взгляд Тома, он пояснил:

— На предварительном слушании будет решаться, есть ли основания для предъявления обвинения. Если да, то суд состоится в Албани или Перте. Это зависит…

— От чего? — поинтересовался Том.

— Давайте пройдемся по обвинениям, — сказал Фицджеральд, — и вы все поймете. — Он бросил взгляд на лежавший перед ним лист бумаги. — Надо сказать, что сеть они раскинули очень даже широко. Уголовный кодекс Западной Австралии, Закон Содружества о государственных служащих, Закон Западной Австралии о причинении насильственной смерти, Закон Содружества о преступных действиях. — Он улыбнулся и потер руки. — И это мне очень нравится!

Том удивленно приподнял бровь.

— Это значит, что они все собирают в одну кучу, так как не уверены, какое именно нарушение удастся вам вменить, — пояснил адвокат. — Невыполнение должностных обязанностей — два года заключения и штраф. Неуважительное обращение с телом — два года каторжных работ. Недонесение об обнаружении мертвого тела… — он презрительно усмехнулся, — всего лишь штраф в десять фунтов стерлингов. Заведомо неправомерная регистрация факта рождения — два года каторжных работ и штраф в двести пятьдесят фунтов стерлингов. — Он потер подбородок.

— А как насчет обвинения в похищении ребенка? — не удержался Том. Он впервые произнес эти слова и невольно вздрогнул.

— Статья 343 Уголовного кодекса. Семь лет каторжных работ. — Адвокат снова потер подбородок и кивнул каким-то своим мыслям. — Вам повезло, мистер Шербурн, что закон пишется для наиболее типичных случаев. Законы охватывают правонарушения, которые встречаются чаще всего. Статья 343 применяется… — он взял потрепанный свод законов, нашел нужную страницу и прочитал: — «…к лицам, имеющим намерение отобрать ребенка у законных родителей… силой или обманным путем выкрадывающим ребенка или же удерживающим его».

— И что? — не понял Том.

— Им не удастся вменить вам это в вину. На ваше счастье, обычно младенцы все время находятся с матерями, и потому их отнять можно только похищением и незаконным удержанием. А сами младенцы вряд ли могут самостоятельно добраться до практически необитаемого острова. Понимаете? Обвинению не удастся обосновать свой иск о незаконном похищении, поскольку в данном случае отсутствуют необходимые признаки состава преступления. Вы не «удерживали» ребенка: с юридической точки зрения он мог покинуть остров, как только пожелает. Вы, понятно, не «выкрадывали» младенца. И вас нельзя обвинить в желании «отобрать» ребенка у законных родителей, поскольку мы заявим, что вы искренне считали их погибшими. Поэтому с данным обвинением мы легко разберемся. К тому же вы герой войны, имеющий боевые награды. Большинство судов с пониманием отнесется к парню, который рисковал своей жизнью за страну и никогда не был замечен ни в чем предосудительном.

Том с облегчением выдохнул, но адвокат продолжил, и на этот раз на его лице не осталось и тени улыбки.

— Однако суды очень не любят лжецов, мистер Шербурн. Не любят настолько сильно, что наказывают лжесвидетельство сроком в семь лет каторжных работ! А если лжесвидетельство позволяет ускользнуть от наказания истинному преступнику, то это уже препятствование осуществлению правосудия, что карается еще семью годами каторги. Вы понимаете, к чему я клоню?

Том молча смотрел на него.

— Закон хочет быть уверенным, что карает виновного. Вот почему судьи столь нетерпимы к лжесвидетельству. — Он поднялся, подошел к окну и посмотрел сквозь прутья решетки на росшие во дворе деревья. — Вот если бы у меня имелась возможность рассказать в суде о несчастной женщине, которая была вне себя от горя из-за неудачных родов и не могла здраво мыслить и отличать добро от зла… А ее муж — хороший, законопослушный и ответственный парень, — глядя на ее страдания и желая хоть чем-то их облегчить, в кои-то веки позволил чувствам взять верх над разумом и согласился на ее предложение… Вот тогда мне удалось бы убедить и судью, и присяжных воспользоваться своим правом на снисхождение и вынести мягкий приговор, в том числе и в отношении жены.

Но сейчас мой подзащитный, по его же собственным словам, является не только лжецом, но и домашним тираном. Человеком, который, видимо, так боялся, что его сочтут не способным иметь детей, что решил оставить младенца и заставил свою жену лгать.

Том расправил плечи:

— Я не буду менять показаний.

Фицджеральд не сдавался:

— А если вы в принципе можете совершить подобный поступок, то, по мнению полиции, запросто способны и на нечто большее. Если вы относитесь к тем, кто берет все, что хочет, и силой заставляет жену подчиняться своей воле, то не исключено, что ради достижения своей цели способны и на убийство. Тем более что на войне убивать вам уже приходилось, и немало, и это всем известно. — Адвокат помолчал и добавил: — Вот с какими доводами мы можем столкнуться.

— Меня в этом не обвиняют.

— Пока не обвиняют. Но я слышал, что этот полицейский из Албани жаждет вашей крови. Мне уже приходилось с ним сталкиваться раньше, и можете мне поверить — он тот еще мерзавец!

Том сделал глубокий вдох и снова покачал головой.

— И этого полицейского особенно радует, что ваша жена отказывается подтверждать, что Ронфельдт в ялике был уже мертв, когда вы его нашли. — Адвокат намотал на палец красную тесемку, которой завязывалась папка. — Судя по всему, она вас ненавидит. — Разматывая тесемку, Фицджеральд медленно произнес: — Она может вас ненавидеть, потому что вы заставили ее солгать насчет ребенка. Или даже потому, что вы убили человека. Но мне кажется, что причиной является другое — вы предали гласности то, что она хотела сохранить в тайне.

Том промолчал.

— Доказать, как он умер, — дело властей. А с телом, пролежавшим в земле более четырех лет, это будет непросто. От тела мало что осталось. Никаких сломанных костей, а что у него было больное сердце, ни для кого не секрет. Если вы расскажете правду, коронер скорее всего вынесет «открытый вердикт», констатирующий, что причина смерти не установлена.

— Если я признаю себя виновным по всем пунктам обвинения, скажу, что заставил Изабель подчиниться, а других доказательств не окажется, к ней не будет вопросов со стороны закона?

— Нет, но…

— Тогда пусть будет как будет.

— Однако нельзя исключать, что ваша участь может оказаться гораздо печальнее той, к которой вы считаете себя готовым, — сказал Фицджеральд, убирая бумаги в портфель. — Мы понятия не имеем, что ваша жена может заявить на суде, если вдруг решится заговорить. На вашем месте я бы хорошенько все обдумал еще раз.

Если люди и раньше с пристрастием поглядывали вслед Ханне, то после возвращения Грейс внимание к ней только возросло. Многие считали, что после воссоединения матери и ребенка с Ханной произойдут некие чудесные изменения, но их ждало разочарование: ребенок выглядел измученным, а мать — еще более подавленной. На щеках Ханны не только не появилось румянца, но она осунулась еще больше, и каждый плач Грейс вновь и вновь заставлял мать испытывать горькие сомнения в правильности решения забрать дочь к себе.

Для сличения почерка на письмах, полученных Ханной, с почерком смотрителя полиция затребовала старые вахтенные журналы с Януса: то, что письма и записи в журнале были сделаны одной рукой, сомнений не вызывало. Как не вызывало сомнений и происхождение погремушки, опознанной Блюи.

А вот ребенок изменился до неузнаваемости. Ханна отдавала мужу крошечного темноволосого младенца весом двенадцать фунтов, а судьба вернула ей испуганную и не желавшую ничего слышать девочку со светлыми волосами, которая уже умела ходить и плакала навзрыд так горько, что залитое слезами личико становилось пунцовым, а слез было так много, что они стекали с мокрого подбородка. От той уверенности, что была у Ханны после нескольких недель ухода за новорожденной, не осталось и следа. Она так рассчитывала на восстановление былой внутренней близости, которая позволяла им чувствовать друг друга без всяких слов, но этого не случилось: поведение дочери было непредсказуемым и удручающим. Они были как пара танцоров, не способных двигаться слаженно.

Ханну пугали моменты, когда у нее опускались руки от бесконечного противостояния. Сначала ее дочь удавалось накормить, уложить спать или искупать только после скандала с ревом, а потом малышка вообще замкнулась и ушла в себя. Даже в самых страшных ночных кошмарах за годы разлуки ей не мог представиться тот ужас, в который превратилась ее жизнь.

В отчаянии она привела ребенка к доктору Самптону.

— Что ж, — сказал полный доктор, кладя стетоскоп на стол, — физически она абсолютно здорова. — Он подвинул банку с разноцветным драже в сторону Грейс. — Угощайся, маленькая леди.

Девочка, отлично помнившая кошмар их первой встречи в полицейском участке, не шевельнулась, и Ханна обратилась к ней:

— Ну же, родная, выбери себе конфетку того цвета, что нравится.

Но ее дочь отвернулась и начала наматывать на палец прядь волос.

— И вы говорите, что она мочится в постели?

— И часто! В ее возрасте вряд ли нормально…

— Наверное, мне нет необходимости напоминать, что все, происходящее с ней, не является нормальным. — Он позвонил в колокольчик на столе, и после осторожного стука в дверь в комнату вошла пожилая женщина.

— Миссис Флипп, вы не побудете с малышкой Грейс, пока мы с ее мамой кое-что обсудим?

Женщина улыбнулась.

— Пойдем, дорогая, поищем вместе, не найдется ли у нас где-нибудь для тебя печеньица, — сказала она и увела с собой понурого ребенка.

— Я не знаю, что делать, что говорить… — начала Ханна. — Она по-прежнему спрашивает… — женщина запнулась, — Изабель Шербурн.

— А что вы ей сказали про нее?

— Ничего. Я сказала ей, что ее мама я, что люблю ее и…

— Вам надо обязательно сказать что-нибудь про миссис Шербурн.

— Но что?

— Я предлагаю вам сказать, что ей с мужем пришлось уехать.

— Куда уехать? Зачем?

— В этом возрасте не важно куда. Просто у нее должен иметься ответ. Со временем Грейс забудет о Шербурнах, если, конечно, ничто ей не будет о них напоминать. Она привыкнет к новому дому. Я не раз в этом убеждался на примере усыновленных сирот.

— Но она в таком состоянии… Я просто хочу сделать так, чтобы ей было хорошо.

— Боюсь, что нельзя сделать яичницы, не разбив яиц, миссис Ронфельдт. Судьба обошлась с этой девочкой очень сурово, и тут уж ничего не поделать. Рано или поздно, но воспоминания о Шербурнах сотрутся из ее памяти, если исключить с ними любые контакты. А пока, если видите, что девочка слишком возбуждена и неспокойна, давайте ей на ночь немного снотворного. Вреда от этого точно не будет.

Глава 28

— Держись от него подальше! Ты меня понял?

— Я должен его навестить, мам. Он в тюрьме уже бог знает сколько! И все по моей вине! — причитал Блюи.

— Не болтай ерунды! Ты вернул матери ее законное дитя и получишь три тысячи гиней награды! — Миссис Смарт сняла разогретый утюг с печи и раздраженно водила им по скатерти, которую пыталась погладить. — Подумай сам! Ты сделал все, что нужно, и теперь не вмешивайся!

— Да ему сейчас труднее, чем первым поселенцам, мам. Боюсь, что для него все это плохо кончится.

— Это не твоя забота, сынок! А теперь ступай на задний двор и займись-ка прополкой клумбы.

Блюи машинально сделал шаг к задней двери, а мать пробормотала:

— Наградил же Господь недоумком!

Блюи замер на месте и, к ее изумлению, расправил плечи и выпрямился в полный рост.

— Да, может, я и недоумок, но уж точно не предатель! И не из тех, кто бросает товарищей в беде! — Он развернулся и направился к входной двери.

— Куда это ты собрался, Джеремайя Смарт?!

— На улицу!

— Только через мой труп! — закричала она и встала в проходе, загораживая путь.

Она была не выше пяти футов ростом, в то время как Блюи — больше шести.

— Извини, — сказал он и легко, будто деревянную жердь, приподнял мать за талию и отставил в сторону. Она молча смотрела ему вслед с раскрытым от изумления ртом и полным ярости взглядом.

Блюи окинул взглядом крошечное помещение: в углу помойное ведро, на столе, привинченном к полу, оловянная кружка. За все годы знакомства он никогда не видел Тома небритым, непричесанным и в грязной одежде. Теперь у смотрителя под глазами были темные круги, а скулы, подобно скалам, выступали над квадратной челюстью.

— Том! Рад тебя видеть, дружище! — произнес посетитель, разом напомнив обоим те славные времена, когда после долгого плавания и трудной швартовки они действительно искренне радовались встрече.

Разглядеть лицо Тома получше мешали толстые прутья решетки. Наконец Блюи удалось произнести:

— Ну как ты?

— Бывало и лучше.

Блюи, помяв в руках шляпу, набрался храбрости.

— Я не стану брать награды, приятель. — Было видно, что слова давались ему с трудом. — Это было бы нечестно.

Том отвел взгляд.

— Я так и подумал, что должна быть причина, почему ты не приехал с полицейскими. — В его словах звучала не злость, а какое-то безразличие.

— Я виноват! Меня заставила мать. Я не должен был ее слушать. И я не притронусь к этим деньгам.

— Уж лучше эти деньги достанутся тебе, а не кому-то другому. Мне теперь все равно.

Блюи ждал от Тома чего угодно, но только не равнодушия.

— И что будет дальше?

— Понятия не имею, Блюи.

— Тебе что-нибудь нужно? Я могу чем-то помочь?

— Немного неба и моря точно не повредит.

— Я серьезно.

— Я тоже. — Том глубоко вздохнул и задумался.

— Вообще-то у меня есть одна просьба. Зайди к Иззи. Она наверняка у родителей… Просто… убедись, что с ней все в порядке. Ей сейчас очень трудно. Люси для нее была всем. — Его голос дрогнул. — Передай ей, что я понимаю. И больше ничего. Скажи, что я понимаю, Блюи.

Не зная, что и думать, молодой человек отнесся к поручению как к святому долгу. Он передаст сообщение в точности, как если бы от этого зависела его собственная жизнь.

Когда Блюи ушел, Том лег на койку и снова подумал, как все переносят Люси и Изабель. Он вновь и вновь спрашивал себя, мог ли поступить иначе, начиная с того самого первого дня. И ему вспомнились слова Ральфа: «Есть ли смысл ворошить прошлое? Время нельзя повернуть вспять».

Он постарался переключить внимание на что-то другое и мысленно представил, как выглядит звездное небо сегодня ночью. Сириус, как обычно, сияет ярче других звезд, затем Южный Крест, потом планеты — Венера и Уран, — которые так хорошо видны в небе над островом. Он мысленно прошелся по всем созвездиям, скользившим по небосводу от заката до рассвета. Их невозмутимость, постоянство и вечность вселили в Тома чувство свободы. Все, что с ним происходило, звезды когда-то уже обязательно видели, и со временем их память поглотит его жизнь и исцелит рану. Все забудется, и все страдания исчезнут. А потом ему вспомнился атлас звездного неба и надпись Люси: «…всегда-всегда-всегда…» — и боль от настоящего вновь вернулась.

Он помолился за Люси: «Пусть с ней все будет хорошо. Пусть она проживет счастливую жизнь. И пусть простит меня». А потом помолился за Изабель: «Господи, дай ей силы все пережить и вернуться к жизни, пока не стало слишком поздно!»

Блюи переминался с ноги на ногу на пороге дома Грейсмарков и мысленно повторял заготовленную речь. Дверь открылась, и в ее проеме показалась Виолетта, настороженно его разглядывая.

— Я могу вам чем-то помочь? — спросила она, но за ее учтивостью скрывалась боязнь новых неприятностей.

— Здравствуйте, миссис Грейсмарк. — Видя, что она никак не реагирует, Блюи добавил: — Я Блю… Джеремайя Смарт.

— Я знаю, кто вы такой.

— Я могу… мне можно поговорить с миссис Шербурн?

— Она никого не принимает.

— Я… — Он уже собирался повернуться и уйти, но тут ему вспомнилось лицо Тома, и он передумал. — Я не задержу ее. Я просто должен…

Из темной гостиной донесся голос Изабель:

— Пропусти его, мама.

Мать недовольно поджала губы:

— Проходите. И не забудьте вытереть ноги. — Она смотрела, как он долго и тщательно вытирал подошвы о половик перед тем, как войти.

— Все в порядке, мама. Оставь нас, — попросила Изабель, продолжая сидеть в кресле.

Увидев ее, Блюи невольно подумал, что выглядит она не лучше Тома — такая же потухшая и осунувшаяся.

— Спасибо… что согласились увидеть меня… — произнес он и смешался, нервно теребя шляпу мокрыми от пота руками. — Я видел Тома.

Ее лицо потемнело, и она отвернулась.

— Ему плохо, миссис Шербурн. Очень плохо.

— И он прислал вас об этом сообщить?

Блюи продолжал мять шляпу.

— Нет. Он попросил передать сообщение.

— Вот как?