Русский ад. На пути к преисподней Караулов Андрей
— Сядьте, пожалуйста, — сказал Ельцин. — А то рябит.
Горбачев присел на подоконник.
— Никаких королев, — твердо сказал Ельцин. — Какие еще королевы? Сейчас — общее соглашение, потом — досрочные президентские выборы. Вы нам надоели, Михаил Сергеевич!
Ельцин округлил глаза и опять закусил нижнюю губу.
…Тоска, которая в последние дни все чаще и чаще мучила Горбачева, приходила сразу, внезапно, как приступ. Иногда ему казалось, что Россия — это такая страна, где человек вообще не может быть счастлив (никто и никогда). Есть же на свете несчастливые страны и несчастливые народы! Вон на Кубе: жрать нечего, а люди с утра до ночи поют, пляшут и на барабанах играют — весь народ! Жизни нет, а счастья — хоть отбавляй! Горбачев вдруг понял, что он у Ельцина в плену. «Князь Игорь, бл…» — мелькнула мысль.
— Я знал, Борис, что ты похеришь наши майские соглашения — знал. Ты правильно… тогда… трусил, что твой Коржаков выдаст сам факт тайных переговоров Горбачева и Ельцина, выдаст обязательно, будь спокоен, если не по глупости, так по глубокой пьяни. Но: я дал тебе слово, что твой электорат неприкасаем, что для приличия я выдвигаю Бакатина и Абдулатипова, тогда как ветеранов, коммунистов и шизофреников мы разбавляем Макашовым, Жириновским… Тулеевым, Рыжковым… — но если я, Горбачев, привел тебя во власть, значит, не отнекивайся, надо платить! Сейчас платить, — Горбачев соскочил с подоконника и встал перед Ельциным. — Пришла пора. Думаешь, я не знаю, что Бурбулис перед твоей встречей с Бушем в Норфолке сидел в Штатах целую неделю и уговаривал американцев не мешать развалу Советского Союза?
— Не было этого! — твердо сказал Ельцин.
— Было! — махнул рукой Горбачев. — Ты всегда недооценивал Владимира Крючкова! Он потому и на Форос пошел, что когда Коржаков привозил тебя, пьяного, ко мне на дачу, Бурбулис вовсю шептался с американцами! Крючков решил, это я санкционировал переговоры! А потом начался их торг с тобой, на дерьме-то сметану собрать святое дело… — вот когда, Борис, ты предал Горбачева!
Ельцин молчал. Он действительно ничего не знал о переговорах Бурбулиса.
— И еще учти, — Горбачев взял себя в руки, — если б мне было нужно, я, уж поверь, давно укрепил бы собственную власть.
— С таким… как Шапошников, вы ее укрепите, это факт, — твердо выговорил Ельцин. — Весь мир, я скажу, откроет рты.
— Борис…
— Президент, а… хулиганите, Михаил Сергеевич! — подытожил Ельцин.
Да, конечно: он все уже знал об этой встрече, Шапошников сразу и рассказал, тут же, вот только где у него доказательства?
Президент СССР открыл бутылку с водой и опрокинул ее в стакан.
— Дело, конечно, не мое, — Ельцин прищурился и опять проглотил нижнюю губу, — министр обороны… этот… сейчас, значит, к пресс-конференции готовится. Вот… он изложит, понимаешь, про заговор, какие там… ну условия, что ли, — а мы не вмешиваемся, мы пока подождем…
Горбачев стоял у окна — надменный и красивый.
— Хватит, Борис, не ломай комедию. Ты ж за неделю знал о ГКЧП! Знал, что Горбачева должен был заменить Лукьянов!
Ельцин вздрогнул.
Он всегда боялся Горбачева — всегда. Страх перед Горбачевым был у Ельцина в крови. Даже не перед Горбачевым: перед всей системой. А государственная система может и убить: после Успенских дач, когда Ельцин попал в ловушку и был ужасно избит (там, на даче бывшего министра Башилова, двое мужиков из соседней деревни, мирно выпивавших вместе с сестрой-хозяйкой Ириной, которая так нравилась Ельцину, не только в кровь поколотили будущего Президента Российской Федерации, но и умудрились, алканоиды, устроить ему ледяную ванную); Ельцин запомнил эту ночь на всю свою жизнь.
— Так что о ГКЧП — не надо, — спокойно продолжал Горбачев, — это частушки для бедных! И тут же, значит, ввел в курс Нурсултана Назарбаева. Вспомни, что ты орал ему про Горбачева днем 18-го, причем при всех, потому что выпил крепко… я ж анализировал! Меня… меня ты хотел свалить, только исподтишка, чужими руками, но я о другом: договариваться, договариваться надо. Прямо здесь! Тут! Глаза в глаза! Ты посмотри: страна одна, а Президентов двое, прямо шведская семья какая-то! Давай, значит, без эффектов и абсурда, — давай! Вот ты, Борис, должен знать… кто? Бухарин, что ли, говорил, что Лев Троцкий — Гамлет русской революции?
Ельцин покачнулся.
— Шта?
— Да я философствую… в порядке размышлений, так сказать: Троцкий — Гамлет, Ленин — гений… эпитеты какие, да? Интересно, их жизнь в Кремле тоже, как у нас, не жизнь, а сплошное… я скажу… отравление говном, — ты как считаешь? Ведь проблема за проблемой встает, страна в разносе, мы, значит, взяли лопаты, раскидываем… ты со своей стороны гребешь, я, как могу, со своей… гребем, гребем, и руки, руки друг другу пора бы протянуть, ведь мы ж оба утонем, я раньше, ты следом… — так нет же, сразу выскочит какой-нибудь демократ, проорет там… что-нибудь столкнет нас лбами и обратно всех нас на дно и в говно — нате, жрите!
— В-вот, — Ельцин оживился. — Вы хоть теперь-то поняли, шта… а все эти годы жили… в незнакомой стране?
Горбачев стоял перед Ельциным… — он вдруг как-то очень преданно, почти по-детски, заглянул ему в глаза.
— Я все понял, Борис, этой весной. Никто ж не знал… ты пойми… что такое перестройка, ну никто! Ты, признаю, правильно говорил тогда, правильно боялся… но ведь и прогнило все к чертовой матери, страна дожила свое… — вот такая, я скажу, историческая ситуация. А копнули — тут и понеслось… Обвал в горах.
— Выходит, копать не так надо было, — выдохнул Ельцин.
— Не так, — согласился Горбачев.
Они замолчали.
Ему вдруг показалось, что Ельцину очень нелегко дается этот разговор.
— Вы теперь-то што от меня… хотите?..
— Уважения. Нужен диалог, откровенный диалог. И — гарантии.
— Тогда зачем вам быть Президентом СССР?
— А у меня, согласись, должна быть достойная работа. У меня, Борис, нет заниженной самооценки.
Ельцин покачнулся:
— Работа? После ГКЧП… вашего… республики, особенно мусульмане, бегут из СССР задрав штаны. Они ж не от Москвы, они ж от вас бегут, Михаил Сергеевич! Как черт, я извиняюсь, от ладана.
— Союз, Борис, будет всегда. Перебесятся.
— А дальше — што? Россия затрещит?!
— Россия не развалится. Не этот союз будет, так другой!
Ельцин вскинул глаза:
— Какой другой? Вы там ш-шта, значит, с Бакатиным придумали?
— Мы… мы ничего, — вздрогнул Горбачев. — А что мы можем придумать? Но без Союза никак; Сталин, Борис, не дурак был, хотя Сталина, ты знаешь, я ненавижу, но об этом после. Ты… — Горбачев помедлил, — ты пойми: Президент Ельцин не может быть вором. Я власть не отдам. Значит, Борис Ельцин должен эту власть украсть! Спереть, по-русски говоря… Помнишь, наверное, из истории: царь Борис был такой… тезка твой, он ведь что сделал, как пошел? Мальчишку в Угличе загубил — тем и запомнился. И ты, Борис, тоже, я вижу, не спокоен, хотя, я понимаю, у тебя ж выхода нет, ты ж на большую дорогу сейчас вышел, но это опасно. Это и есть, значит, украсть власть…
«А с ним, между прочим, надо бы заканчивать, — вдруг понял Ельцин. — Снимать с работы. Бурбулис прав: лучше ужасный конец, чем ужас без конца…»
— Ну «украсть» — это, конечно, метафора, я ж тут в общих чертах обрисовал…
Горбачев откинулся на спинку кресла и вытянул ноги.
— Если мы не договоримся, Борис, мы и Союз взорвем, и Запад нас не поймет, Америка не поймет, это факт.
— Не взорвем, — сказал Ельцин. — Обойдемся малой кровью.
— То есть? — насторожился Горбачев.
— А это метафора, Михаил Сергеевич…
…Огрызок яблока лежал на тумбочке рядом с кроватью.
Кто-нибудь догадался, что, разрушив Советский Союз, он прежде всего разрушил себя и свою семью?..
Кто-нибудь понимает, как это страшно?
14
Если здесь, в районе, кого-то сильно-сильно обижали, мало кто обращался в милицию: люди шли к Акопу Юзбашеву.
Акоп был справедлив. Больше всего на свете он не любил бандитов и милиционеров. За годы подполья (почти десять лет Акоп феноменально прятал от ОБХСС и местного КГБ свои цеха и заводики; они отлично знали, что именно Акоп наводнил Московскую, Ярославскую и Тульскую области моднейшими плащами «болонья» собственного производства, причем эти плащи были не хуже итальянских. Но Акоп так спрятал свое производство, что его цеха можно было искать еще лет сто, не меньше) — за годы подполья у Акопа самозародился собственный кодекс чести.
Советский Союз быстро, едва Акоп закончил среднюю школу, поставил его как бы перед выбором: либо он будет жить так, как все, получая за свой труд сто — сто пятьдесят, с годами, возможно, сто восемьдесят рублей, либо он будет работать на себя, а не на страну, то есть откажется от советской экономики, но в отместку за свою свободу каждый день, каждый час будет рисковать, ужасно рисковать. Призрак тюрьмы маячил перед ним.
У Акопа были золотые руки, он с одиннадцати лет работал по пять-шесть часов каждый день, чинил в соседней мастерской старые, вдребезги разбитые автомобили. Нет, Акоп не мог понять, почему в Советском Союзе все, и рабочие люди, и лодыри, должны быть равны друг перед другом? Если в государстве, решил Акоп, нет справедливости, значит, у него, бакинского армянина Акопа Юзбашева, внука знаменитого Гайка Теймуразова, одного из владельцев каспийской нефти, будут — в этой же стране! — своя собственная экономика и своя собственная справедливость.
Все свое: и деньги, и законы. Другой страны у него нет, другой Родины — нет, значит, и начинать надо с себя, со своей улицы.
Здесь, в Пушкино, в этом отдельно взятом районе Советского Союза, Акоп Юзбашев решил заменить собой государство. Построить свою собственную страну, пусть крошечную, но (в его понимании) справедливую, ибо если правды нет нигде, она по крайней мере должна быть там, где живут его дети, — иначе как себя уважать?
У Акопа были не только цеха и заводики: Акоп имел власть. Весь город знал: когда в воскресенье средь бела дня трое бандитов («казанские», как выяснилось) избили на привокзальной площади полковника из Звездного городка, его жену и дочь, Акоп взбесился, «казанских» поймали и проучили — стальными прутьями. А потом улица, причем вся улица, привела к Акопу в дом девчонку тринадцати лет: здоровенный мужичина, шофер автобуса, изнасиловал ее прямо в салоне, на конечной остановке. В эту ночь Акоп не спал. К утру негодяя нашли: валялся пьяный у знакомой бабы. Акоп распорядился отрезать ему член и тут же отправил его в местную больницу: пусть лечится!
В уродливой стране все было уродливо. Самосуд, который вершил Акоп, неприятие подлости и чисто восточное стремление с этой подлостью разобраться, почти убийство в ответ, — все это, конечно, есть тот моральный идиотизм, когда человек, не дождавшийся порядка, предлагает свой собственный порядок, если угодно — свою личную диктатуру.
Тогда же, в 1986-м, Акоп получил первое уголовное дело. Районный прокурор спокойно, главное — очень доходчиво, объяснил Акопу, что крыша его дома в деревне Лесное на шестнадцать сантиметров выше, чем полагается.
Был же ГОСТ, черт возьми! Акоп быстро, за ночь, разобрал черепицу и сделал крышу на уровне забора, но поздно: государственная машина — заработала.
«Какие суки, а?!» — вздохнул Акоп и ушел в подполье, где он жил (и работал) до конца 80-х, пока Горбачев не разрешил кооперативы.
Алешка отправился к предпринимателю Якову Борисовичу Юзбашеву по просьбе Руцкого. На самом деле это была даже не просьба: Алешка вез Акопу личное послание вице-президента Российской Федерации.
Руцкой начертал Юзбашеву какую-то записку, засунул ее в конверт, а на словах просил передать Якову Борисовичу, что в состав российской делегации, отправляющейся на Ближний Восток, включены многие известные бизнесмены и, если уважаемый Яков Борисович сумеет вырваться на несколько дней из Москвы, Руцкой с радостью встретит его в правительственном самолете.
От Болшево до Пушкино — сорок минут на автобусе. Правда, автобус, гад ползучий, ходит раз в полтора часа!
Алешка сел за кабиной водителя. Пассажиров было двое: пышечка неопределенного возраста (амплуа «аппетитная крошка») и полупьяный мужик с лицом как неразорвавшийся снаряд.
— Граждане, — хрипнул в динамике голос шофера, — клацайте ваши тикеты! Не проклацанные тикеты ведут к убытку вашего прайса на десять юксов!
«Аппетитная крошка» вздохнула, а мужик встал, засунул в компостер целую кучу автобусных талонов и зло ударил по рукоятке.
— Проклацанные тикеты, — сообщил динамик, — это нормальная отмаза от контры и прочей стремнины. Пиплы! Ранее проклацанные тикеты — это тухло и за отмазу не катит!
Алешка заглянул в кабину.
— Ты, псих! Издеваешься?
За рулем сидел худенький мальчик лет семнадцати. Было в нем что-то сиротливое, он сидел в кабине, как в клетке.
— Без базара, — вздрогнул мальчишка. — Я все понял, дядя!
— Смотри у меня! — Алешка вернулся на свое место к окну. Странно, наверное, но предложение Бурбулиса и характер их будущих отношений волновали Алешку не так, как беседа с вице-президентом, записанная позавчера на диктофон. Руцкой, конечно, может передумать, не завизировать интервью (такое случалось), но даже если из пятнадцати страниц, наговоренных Руцким, останется четверть, вся страна откроет рты.
Алешка достал блокнот, где он пометил главные темы:
1. Вице-президент отстранен от конкретной работы. Ельцин не встречается с Руцким.
2. В Белом доме — сплошные интриги. Бурбулис назван в интервью «пидером гнойным» (дважды) и «свердловской вонючкой». После избрания Ельцина принято 270 указов, но нет ни одного, который бы работал. Гайдар и его команда — «мальчики в розовых штанишках». Ведут себя в правительстве так, будто они пришли на дискотеку. Ругаются друг с другом и интригуют, смеются над Ельциным, считая, что вся власть в стране — это они!
Твердят о «реформах», о «программе реформ», хотя где эта «программа», почему она существует только на словах (Руцкой не видел ни одной бумаги), не говорят. Заканчивается осень 92-го, никто Бурбулису и Гайдару не мешает работать, но они не хотят заниматься текучкой, им плевать, что в Кемерово, например, теплоэлектростанции загружены только на 60 процентов, а в Новосибирске топлива осталось на 25 дней, работа российского правительства напоминает заседания теоретического клуба с бесконечными лекциями Бурбулиса на тему «Есть ли жизнь на Марсе?».
3. Руцкой переходит в открытую оппозицию к Ельцину. В отставку не собирается, ведь его, как и Президента, выбирал народ, они шли на выборы в одной связке, поэтому Руцкой так же, как и Ельцин, отвечает за Россию и погубить ее — не даст!
…«Надо быть дураками, круглыми дураками, чтобы не договориться с Руцким! — думал Алешка. — Он что, просился у вас в вице-президенты? Ему б сроду это в голову не пришло! Схватили за руку, потащили в Кремль, дали большой-большой кабинет и тут же сказали: отдыхайте, товарищ, вы нам больше не нужны!»
Армейский офицер в Кремле — это мина замедленного действия. Человек, которого всю жизнь учили убивать, просто так свою власть не отдаст. Не для того Руцкой рисковал жизнью в Афганистане, чтобы сдаться перед Бурбулисом…
«Из Руцкого бранное слово сделали… — рассуждал Алешка. — Разве так можно с человеком?»
Со слов Полторанина он знал, что, когда Ельцин предложил Руцкому вместе идти на выборы, Руцкой аж задохнулся: «Борис Николаевич… родной вы мой… такое доверие! Да я цепным псом при вас буду, а жизнь точно не пощажу…»
Все хотели быть рядом с Ельциным — все! Тот же Полторанин с удовольствием рассказывал, как Жириновский подбегал к нему в Архангельском: «Поговорите, поговорите с Президентом, Михаил Никифорович! Даст хорошую должность, я ему как сын буду!.. Как внук! Как Джульетта у Ромео, вот увидите!»
Алешка догадывался: господин Руцкой выбрал господина Юзбашева только потому, что он, Юзбашев, богат. Талантливые, но начинающие бизнесмены вице-президента не интересовали.
Руцкой раньше всех сообразил приглашать в свои заграничные вояжи «представителей деловых и финансовых кругов» Российской Федерации. Имя Руцкого — ключ к серьезным контактам. Бизнесмен, приехавший в составе официальной делегации руководства России, вызывал особое доверие, так как к вице-президенту России заграничные банкиры относились так же, как к вице-президенту Соединенных Штатов.
Они б ни за что на свете не поверили, что в самолете Руцкого мог оказаться кто угодно!
Алешка вышел на Ярославском шоссе. Рядом стрелка — «Лесное».
Дом Акопа стоял среди берез. Место превосходное! Забор высокий, метра три, ворота настежь — охрана резалась в домино.
— Арзамасцев, — важно представился Алешка.
— Ждут! — охранник встал.
«Этот, пожалуй, еще ничего», — подумал Алешка. Он не любил охранников, ему почему-то казалось, что все они — негодяи.
Лица русских охранников — как английский газон. Чтобы у них, у англичан, газон действительно был бы газоном, его надо каждый день подстригать в течение двух-трех веков. Чтобы в России природа смогла сочинить у людей такие морды, тоже надо всего ничего: просто пить, причем пить два-три века, и тоже — каждый день…
Акоп принял Алешку в своей библиотеке. У него была одна из лучших в России частных библиотек.
— Руцкой зовет, Яков Борисович!
— Знаю! — махнул рукой Акоп. — О Белкине слышал? Звонил вчера. По этому поводу. Руцкой зря с Белкиным связался, фонд какой-то лепят… «Возрождение», что ли… Фонд и банк. Зачем вице-президенту банк? Он банкир или вице-президент? А Белкин — жадный, плохо закончит, плохо…
— Значит, я мог не приезжать… — разочарованно протянул Алешка.
— Когда двое, всегда надежнее, — сказал Акоп. — Во как я им понадобился!..
Тихо вошел охранник и протянул Юзбашеву записку.
— Извини… — Акоп заглянул в листок. — Я занят, пусть ждут.
Дом был большой, но нелепый. Слишком широкий, с криво, небрежно повешенными картинами — русская классика.
— Ты Руцкого хорошо знаешь?
— Знаю.
Акоп внимательно посмотрел на Алешку:
— А с Гайдаром у него как?
— Мальчик. В розовых штанишках… — Алешка вдруг понял, что Акопа невозможно обмануть. — У меня интервью было… Руцкой так сказал.
— Ты что, журналист?
— Ага… Хотя выгоняют. «Известия».
— Выгоняют за что?
— На повышение… иду.
— Журналист — и на повышение? Ерунда, парень.
— Да. Ерунда!
Акоп открыл бар:
— Пиво хорошее… хочешь?
— Хочу, Яков Борисович…
Акоп достал две высокие банки «Туборга».
— Не стесняйся.
— Стесняюсь, Яков Борисович.
— Не стесняйся, говорю!
Акоп не любил, когда его называли Акопом. Для всех (даже для сына) он был Яков Борисович.
— Так что Руцкой?
— Руцкой… — Алешке было неуютно, — Руцкой, наверное… хороший человек. Но нельзя же простить ему моральный идиотизм.
— Как-как?
— Все, что он говорит, переодетая конъюнктура, Яков Борисович…
— Все они конъюнктура! — махнул рукой Акоп. — А Гайдар? Это что такое? На нашу водку он акциз увеличил, а на их «Роял» и «Абсолют» снизил таможню — как? На границе, в Чопе, фуры со спиртом сейчас на тридцать километров сейчас выстроились, к нам прут, потому что впереди Новый год… Это, скажи, не диверсия в пользу врагов России?
Лицо Акопа вдруг стало совсем детским: щеки куда-то пропали, губы округлились и беспомощно вылезли из-под щек.
— А ты, Гайдар, сделай, наконец, по уму: разреши, слушай, своим заводам на ноги встать, дай производство наладить… Ты к нам иди, Гайдар, но не с акцизами, а с кредитами, потому что как только мы отстроимся, мы ж конкурировать друг с другом станем, значит, цены будут снижаться, голодных не будет — что, не так, Гайдар? Сделай, как Китай, как Япония, сделай, как западные немцы после сорок пятого… Ну учили ж тебя хоть чему-нибудь, это ж не я, это ты в университетах сидел!
Ты, Гайдар, рынок строишь? Слушай, ты для кого этот рынок строишь, прямо говори: для нас или для них?
Если Акоп нервничал, он всегда говорил с акцентом.
— Так вообще было нечего жрать, Яков Борисович! Вспомним 91-й…
— Жрать нечего, дорогой… это государственные магазины. А в каждом магазине был коммерческий отдел. Там все! Они все купили! А у кого они купили, скажи? У государства! Это ж нэп — верно?! Чистый нэп двадцатых годов, когда Владимир Ильич наконец сообразил (только не говорил никому), что их социализм — полное говно!
Ты смотри: немцы после войны… что те, что эти… они ж свой шнапс не в России, не у Никиты Сергеевича покупали, хотя в России он был лучше, а себестоимость спирта — четырнадцать копеек литр! Нет, дорогой: они свое производство поднимали! А в России водка — это ж… вторая национальная валюта!
Я вот, — Акоп помедлил… — я Андропова не уважаю. Он меня притеснял. Он здорово меня притеснял! Но ты послушай, Гайдар: Андропов и его псы гонялись за мной по всей Московской области не потому, что у меня была плохая водка, — верно? А потому что свою водку, государственную, он продать не мог, она вторым эшелоном шла, я ему цену сбивал! Аты, Гайдар, решил… похоже… вообще с Россией не связываться, так я вижу… — тогда на кой черт, Гайдар, ты нам сдался? Получили правительство! Спирт «Роял» без акциза как высшая победа демократии! Сколько им народу потравится — о! А интеллигенция твоя, парень, просто… партия дураков, вот что я говорю! Просрут Россию — и не заметят!..
Алешке показалось, что Акоп как бы составляет план его будущей статьи.
— Руцкому передай — не поеду. С радостью, мол, но не сейчас. Знаешь, почему? Вон, курская газетка лежит, возьми, да? 29 марта. Видишь? 90-й год. Читай! Вслух читай!
Алешка развернул мятую «районку». Город Железногорск, Курская область. На первой полосе — выступление Руцкого в местном райкоме партии. Заметка была расчеркана красным фломастером, а один абзац выделен в жирный квадрат.
— Читай!
— «Я — русский полковник, мне стыдно за этих демократов. Я был на митинге в Лужниках и посмотрел, какое хамство со стороны Афанасьева, Ельцина. Они и на Владимира Ильича руку подняли! Они, эти подонки, рвутся возглавлять российское правительство…»
— Вот, парень… — Акоп раскраснелся и совершенно по-детски смотрел на Алешку, — Руцкой, ты говоришь, мастер… — да? Какой он мастер, что с тобой?! Неблагодарный нищий, вот он кто!.. Я ему понадобился, скажите пожалуйста!..
— Интересно, Ельцин куда смотрит?.. — протянул Алешка.
— Ельцин? Сердца у него не хватает, парень, — сердца!
— А вы… мафия, Яков Борисович? — вдруг спросил Алешка. Если у него рождались какие-то вопросы, он уже сам не понимал, зачем он их задает.
— Некультурный ты, — засмеялся Акоп. — Большой бизнес, любой большой бизнес, это, парень, всегда… хорошая компания, потому что такой бизнес не делается в одиночку. А у меня нет большого бизнеса. Поэтому я — одиночка. Видишь, в лесу живу? Ты пойми: если б не мафия, рубль в России давно бы грохнулся, сейчас только мафия рубль держит…
— То есть Ельцин… — Алешка решил поменять тему разговора, — Ельцин, Яков Борисович, будет несчастьем России, так… выходит?
— Не знаю я, парень. Он с Урала, да? Урал это уже не Европа, но еще и не Азия. Он из двух половинок, этот Ельцин. Если в нем европеец победит — одно. А если победит азиат… — впрочем, чего гадать, это будет ясно знаешь как быстро…
15
Ближе к ночи она вдруг ощутила непонятную тревогу. Странно, конечно: сколько лет они уже вместе, целая жизнь, но она всегда нервничала, если не знала, что с ним происходит, где он сейчас, как он себя чувствует и как он провел день.
На самом деле она была ужасно требовательна и капризна, она всегда хотела знать абсолютно все, ей казалось, что это ее долг.
Долг! В Ставрополе, когда он вдруг начал пить, ей показалось, что у него нет и не может быть будущего. Она не все понимала в его делах, но ее, умную, строгую женщину, трудно было обмануть; она прекрасно видела, знала, что как руководитель он слаб, что он — человек без профессии…
Сосед Медунов из Краснодара звал его Чичиковым. Послушайте, товарищи: агрокомплекс, который придумал Михаил Сергеевич, действительно был создан на голом месте, из его, Горбачева, мечтаний, но он же возник, возник… Да: соседи всегда завидуют! И пил Михаил Сергеевич еще и потому, что он всей душой ненавидел сельское хозяйство, то есть свою работу. Ну что ему, первому секретарю крайкома, с его красноречием и размахом, эти вечно пьяные мужики и бабы, эти казаки, похожие на ряженых, эта грязь и этот навоз!
Господи, как же она хотела в Москву… Она хотела в Москву больше, чем все чеховские сестры, вместе взятые! А еще она очень хотела ездить по миру, по планете, но не так, как она и Михаил Сергеевич побывали однажды на отдыхе в Болгарии, а так, как ездила по миру Жаклин Кеннеди!
Образ первой леди Америки, ставшей символом нации, не давал ей покоя. А как в Париже Жаклин принимал де Голль! Французы (французы!) сходили по ней с ума! Здесь, в Ставрополе, среди этой пыли, среди этого солнца и серых, выжженных улиц, Раиса Максимовна была самой счастливой и самой несчастной женщиной — счастливой, потому что она была женой и лучшим другом первого секретаря крайкома партии, «половиной первого», как говорили в народе, и — несчастной, потому что в Ставрополье нет и не было жизни.
И надо же, повезло: помер Федор Давыдович Кулаков, 60-летний здоровяк, секретарь ЦК по сельскому хозяйству. Леонид Ильич лично позвонил, сам пригласил Михаила Сергеевича в Москву, в секретари ЦК, в Кремль, — руководить сельским хозяйством страны.
Самое главное — молчать. Не лезть в политику. Агрокомплекс — и все тут…
Свежесть обязательно клеймится начальством.
Она постаралась: Горбачев стал самым незаметным человеком в Кремле. Потом — самым незаметным членом Политбюро ЦК КПСС.
Как все-таки она умна!
Курить, курить, ужасно хотелось курить… Если Раиса Максимовна нервничала, ей всегда хотелось курить, но как, как тут закуришь, если она почти не бывает одна, — как?
Никто, кроме Михаила Сергеевича (даже Ира, дочь) никто не знал, что она курит.
На людях она всегда держалась по-царски. Ей казалось — как Клеопатра. У нее были представления о Клеопатре!
Провинция, конечно, давала себя знать, но она боролась со «ставропольским следом» в себе — как умела. Ей хотелось, чтобы она была человеком с тайной. Там, где тайна, там недоступность. На приемах и встречах (ее день был заполнен встречами) она старалась, как могла, никогда не покидать общество, даже на минуту, ибо ее отсутствие сразу ощущалось, но если нужда побеждала, она выходила в туалетную комнату и быстренько делала одну-две затяжки, обязательно.
В ее сумочке кроме «Жэ-о-зэ» всегда была «Шанель № 5», отгонявшая любой, даже самый отвратительный запах.
Госсекретарь Америки Шульц, обаятельный еврей с немецкой фамилией, намекнул в интервью, что Михаил Сергеевич сделал Соединенным Штатам такие уступки по ракетам, о которых в Вашингтоне и мечтать не могли.
Какая подлая брехня! Получается, что министра Громыко, его вечное «Нет!» американцы уважали больше, чем грандиозное стремление Михаила Сергеевича вернуть страну, Советский Союз, в мир!
Почему все-таки и Пентагон, и Белый дом такие предатели? Прав Михаил Сергеевич: это они финансировали ельцинскую кампанию, иначе откуда у демократов столько денег?
Михаил Сергеевич хотел мира, он хотел, чтобы у Советского Союза, у их страны, было бы было честное и открытое лицо. А Шульц, свинья, пишет, что Михаил Сергеевич просто хотел им понравиться… — вот он, уровень секретаря их Госдепа!
Нервы, нервы… — разгулялись, разлетелись во все стороны, выворачивают душу…
Она могла связаться с ним в любую минуту, прямо сейчас. Могла, но не желала. Пусть он сам позвонит, сам!
Надо будет, приедет. Пусть поступает как хочет!
Бывают в истории такие ситуации, когда Президент, если он действительно Президент, должен уметь убивать людей, причем — безжалостно.
Вон Буш, уважаемый человек, и Барбара, его жена, такая приятная, а что он устроил Саддаму! Тысячу багдадских детей заживо спалил в бомбоубежище — и что? Кто-нибудь в этом мире вздрогнул?
Михаил Сергеевич всегда был исключением — был и есть. Он вообще исключение в политике. Шестидесятник! А Россия, оказывается, без войны — не может, не умеет, в России слишком много народов (даже для огромной-огромной территории много!) и почти все народы как-то обижены, давно обижены, с еще досталинских времен. Иными словами, они, эти люди, жертвы свободы, которая на них обрушилась, — так получается? А Михаил Сергеевич — жертва их и своей свободы? Был бы он убийцей, как Крючков, не был бы жертвой, конечно, но не умеет Михаил Сергеевич стрелять, точнее, умеет, пробовал, но у него это плохо получается!
Один раз — получилось. Они, Михаил Сергеевич, Бакатин, Язов и Бобков, раздавили Баку, чтобы спасти в Азербайджане Советскую власть. Дурака Везирова вывезли на вертолете с крыши Дома Правительства! Пришел Аяз Муталибов, все утихло.
А в этом году — ерунда… Михаил Сергеевич не выдержал, послал «Альфу» в Прибалтику, чтобы «Саюдис» — исчез.
Но кто-то (кто?) тут же сбил его с толку; «Альфа» взяла телецентр, а Михаил Сергеевич вдруг испугался, отозвал «Альфу» в Москву и даже, она сама слышала, заказал самолет, чтобы лететь в Прибалтику извиняться перед населением… — да Крючков, слава богу, отговорил…
Раиса Максимовна давно поняла: Советский Союз — это такая страна, в которой нельзя, просто глупо быть первым. Есть такие страны (их много, на самом деле), где нельзя быть первым, нельзя вырываться вперед.
Настоящие первые люди в СССР — всегда вторые… Они не выходят из тени, ибо выходить из тени — самоубийство. В России слишком много от Азии, гораздо больше, чем от Европы. Хорошим Президентом в такой стране может быть только тот человек, кто по своим личным качествам выше и сильнее, именно сильнее, чем весь СССР, весь целиком! Таким человеком был Сталин. Таким человеком, судя по всему, был Ленин. Но в конце жизни и они рассыпались в маразме. Ленин умер очень рано, в пятьдесят четыре года, и уже в пятьдесят выглядел глубоким стариком: слишком тяжело, невыносимо тяжело одному человеку быть сильнее, чем вся страна!
Так что, Сталин нужен, так получается? Подождите, будет вам и Сталин, дайте срок…
Раиса Максимовна хорошо помнила тот самый вечер: она лежала здесь же, в ЦКБ, в этой палате, и все, по сути, было уже решено, хотя Михаил Сергеевич виду не показывал; он мчался к ней, в ЦКБ, после встречи с Ельциным, — в этот вечер, 26 сентября 1991 года, Раиса Максимовна раз и навсегда поняла то, о чем она догадалась месяц назад, в Форосе: игра проиграна, власть ушла.
Все.
Это был страшный вечер. Она увидела пропасть. Идо пропасти — ровно один шаг.
Полшага…
— …Раиса Максимовна… — майор Копылова, начальник ее охраны, была женщиной (бойцом) неопределенного возраста. В «девятке» давно, еще с андроповских времен, служили женщины, но в охране первых лиц они появились только год назад. Такой стиль опять-таки подсказали американцы: женщине с женщиной легче найти общий язык. — …Раиса Максимовна, просили передать: Михаил Сергеевич будет через пятнадцать минут.
— Хорошо, Анюта…
Едет! Раиса Максимовна как сейчас видела эту сцену: она быстро встала, отложила в сторону томик Боратынского, самого любимого своего поэта.
Едет! А он ужинал?
— Анюта, ужин Михаилу Сергеевичу. Любые овощи, салаты, рюмку «Юбилейного»; горячее он закажет сам!
Соскучился… Любовь, если это любовь, всегда видна по сто раз на дню!..
«Как я сегодня? Быстро, быстро, где черное платье?»
— Анюта, переодеться!
На самом деле Раиса Максимовна всегда, не только здесь, в Москве, но и в прежние годы ощущала в себе некое государственное начало. Она не сомневалась, что ей дано понять каждого человека и что каждый человек готов доверить ей свои тайны; ей казалось, она легко объединяет людей.
По сути, Раиса Максимовна всегда тяготела к клубной работе; таким клубом стала для нее вся страна.
— Застегни…
На Раисе Максимовне было красивое черное платье.
«Надо что-то беленькое сюда, на грудь…»
Читать бесплатно другие книги:
