Азиль Семироль Анна

– А почему дома – нет? – продолжает Амелия.

Улыбка матери гаснет, просветлённый взгляд прячется под дугами ресниц. Вероника беспомощно пожимает плечами, поправляет покрывающий голову капюшон.

– Я и дома счастлива, – ровно отвечает она.

Амелия фыркает совершенно по-отцовски и продолжает скакать по узорчатым квадратам на полу. Вероника смотрит на неё с грустью. «Его улыбка, его характер. Его губы, нос и горделивая осанка. Бастиан, ты не дал мне ни шанса воплотить себя в ребёнке…» – горько думает молодая женщина. Очередь делает шаг вперёд, и Вероника следует за ней, бережно придерживая подол длинного серо-голубого платья.

Приглядывая за дочерью, Вероника рассматривает прихожан, ищет знакомые лица. Вот месье Морель с младшей дочерью, вот старенькая мадам Готье. У выхода из Собора с кем-то громко разговаривает месье Руж, владелец водоочистительной системы Азиля. Маленькие Серж Готье и Луизетта Морин что-то рассматривают позади одной из колонн центрального нефа. «Лишь бы не кошка», – беспокоится Вероника. Эти симпатичные зверьки, истребляющие крыс и мышей по всему городу, ужасно злы и могут поранить детей при попытке взять их в руки или просто потрогать. Луизетта выглядывает из-за колонны, встречается взглядом с Амелией и машет ей рукой. Амелия морщит нос, показывает язык и отворачивается.

– Милая, – окликает Вероника. – Как некультурно.

– Она мне не ровня! – высокомерно заявляет дочь. – Она считает меня глупой, потому что мне неинтересно, сколько шкафов с платьями у неё и её мамы. А я думаю, что глупо – не знать, как называлась страна, которой был раньше Азиль.

– Малышка моя, быть умной – хорошо. А быть умной и воспитанной – хорошо вдвойне.

– Папа мне такого не говорил.

Авторитет отца для Амелии непререкаем, Веронике только и остаётся, что оставить попытку урезонить дочь. Конфликтовать с Амелией – нарываться на гнев Бастиана. А уж этого хочется меньше всего.

Шаг отделяет Веронику от отца Ланглу. Она стоит, тайком любуясь его неторопливыми, плавными жестами, фиксируя в памяти движения губ, спокойный взгляд, тёмных, как ночное небо, глаз. Вероника впитывает в себя его образ, как спасение, чтобы в минуты отчаяния обращаться к своей памяти, как к лекарству.

– Благословляю, брат мой, – и тот, кто отделял Веронику от священника, отходит в сторону.

Она делает шаг вперёд, припадает на одно колено. Склоняет покорно голову.

– Благословите, святой отец.

Его жёсткая ладонь ложится ей на макушку. От руки так тепло, что хочется схватить её и изо всех сил прижаться щекой. Присвоить. Только себе, больше никому-никому. Как спасение. Как освобождение.

– Встань, дитя моё.

Отец Ланглу незаметно кладёт кругляш гостии на алтарь, и его взгляд, обращённый к Веронике, становится строже. «Это тебе нельзя», – читается в нём. Мгновение – и прямую линию губ трогает тень улыбки, а на ладони лежит маленькая красная карамелька. Ксавье осеняет Веронику крёстным знамением, подносит сладкий кусочек к её рту. Губы Вероники принимают карамель, касаются пальцев священника поцелуем. Он не спешит убирать руку. Для него это так же важно и свято, как и для маленькой женщины в серо-голубом платье.

– Сад, – коротко выдыхает Ксавье, и Вероника опускает ресницы: приду.

Она отходит, берёт за руку Амелию, и они покидают Собор. На улице уже ждёт Ганна в пёстром лоскутном сарафане и с полугодовалым Клодом в слинге.

– Младенчик! – радостно вопит Амелия и тянется к нему. – Nourrice, можно мне его подержать? Какие у него щёчки! Я так люблю младенчиков, но у нас их почти не бывает…

– Пойдём, моя дорогая, – белозубо улыбается Ганна. – Посмотрим, как красиво сегодня в парке. И пустим Клода поползать по травке.

– Нянюшка, – окликает её Вероника, – я помогу отцу Ксавье украсить церковный садик и присоединюсь к вам. Амелия, у озерца сегодня дают специальные кульки с кормом для золотых рыбок.

– Вот это да! – обрадованно восклицает девочка. – Идём кормить рыбок! Скорей, няня!

Ганна с детьми огибают Собор справа и идут в парк – именно там в праздники проходят народные гулянья с танцами, бесплатными угощениями и фейерверками. Вероника машет им вслед и, когда они исчезают за поворотом, быстрым шагом возвращается в Собор. Праздничное служение окончено, и лишь студенты-служки прибираются в наосе. Не замеченная никем, молодая женщина проскальзывает в боковой неф, проходит между рядами высоких мраморных колонн, сворачивает в правое крыло и поднимается по винтовой лестнице на верхний ярус Собора. Там в полутьме длинного коридора она безошибочно находит среди десятка одинаковых дверей нужную и вежливо стучит.

– Войдите, – отзывается знакомый баритон.

Вероника переступает порог кельи и останавливается, натолкнувшись на суровый взгляд Ксавье Ланглу.

– Веточка, ты не должна быть здесь, – качает головой Ксавье. – Мы же договорились встретиться в саду.

– Я принесла тебе историю.

Ксавье убирает в стенной шкаф надетую на манекен казулу[8], смотрит на гостью долгим, внимательным взглядом – и на его хмуром лице расцветает улыбка. Не сдерживаясь, Вероника бросается к нему в объятия, льнёт щекой к груди.

– Погладь меня. Немедленно погладь, или мир прямо сейчас взорвётся и перестанет существовать, – то ли просит, то ли уже требует она. – Ты можешь спасти его, просто коснувшись меня.

Его ладони трогают волосы Вероники, пальцы погружаются в светлые локоны, как в чашу со святой водой. Ксавье легко дует ей в макушку, почти касаясь губами растрёпанных прядей.

– Нет, моя Веточка. Мир устоит, ибо на то Божья воля. Иначе Он не пустил бы тебя сюда.

– Получается, я удерживаю мир, да? – спрашивает она, вдыхая сладкий запах дыма и благовоний, пропитавших альбу[9] священника.

Вместо ответа он обнимает Веронику и слушает, как частит её сердце. «Соскучилась, – понимает Ксавье. – Грейся, Веро. Оживай».