Спасти человека. Лучшая фантастика 2016 (сборник) Дивов Олег
Но Мартин знал, что папа с дядей ничего не нафантазировали. Он знал наверняка, и ему тоже хотелось спуститься под обманчиво тихую поверхность океана, чтобы увидеть чудесные подводные города. Может, там даже ходили люди в красивой одежде и беседовали друг с другом, и вместо слов у них изо рта вылетали пузырьки.
Услышав слова мальчика, Ленц откидывал голову и громко смеялся.
– Ох-хо-хо, Марти. Ты слишком хорошо думаешь о людях. Мы всего лишь лысые обезьяны, буквально позавчера спустившиеся с дерева. Вселенная намного сложнее и намного древней, чем нам кажется.
Мартин улыбался – тайно, про себя. Ни мама, ни доктор Ленц, ни тем более старейшина Бартен не знали о его вылазках. О том, как он спускался к морю и нырял в тихих бухточках на теневой стороне острова. Он уже мог нырнуть метров на пятнадцать – двадцать и без всякого акваланга. Недаром у него были такие пальцы и такие глаза с пульсирующим жадным зрачком и чуть заметной прозрачной пленочкой, опускавшейся на глазное яблоко при нырке и отлично защищавшей от соленой воды. Он видел там, внизу, ничуть не хуже, чем на поверхности. Даже в темноте. Наверное, так видели и медузы, слепые наверху, но зрячие в глубине своих черных пещер. Еще год-два – и он достаточно натренирует легкие, чтобы нырять глубоко, в совершенную тьму и холод. А потом возьмет лодку, отплывет подальше от берега и собственными глазами увидит то, что видели папа с дядей.
Над морем летит альбан. Марти поднимает голову и, не щурясь, глядит сквозь солнечные блики на огромную, тяжело взмахивающую крыльями белую птицу. Альбан летит издалека, наверное, с Хорео. В усталых движениях его крыльев, как и в шепоте волн, и в резком запахе водорослей, ощущается тревога. Альбанов не посылают просто так.
У первых были рации, но что-то в солнечном излучении мешало передачам – вместо голосов слышался сплошной шум и шипение. Тогда первые научились общаться азбукой Морзе – взрывами сухого треска, перемежавшимися молчанием. Вторые пользовались рациями уже редко, больше доверяя альбанам. Ведь птицы летают быстрее, чем плавают рыбачьи лодки. Обычно с их помощью передают сообщения о болезни, или сошедшем с гор селе, или другом бедствии, тогда как обычными новостями и сплетнями обмениваются рыбаки. И, конечно, альбаны возвещают о приходе кайдзю. Твари никогда не нападают одновременно на несколько островов, так что старейшина Бартен частенько просит соседей о помощи – а соседи просят о помощи Бартена, когда наступает их час. Почему же к острову Мартина летит альбан с Хорео?
Часовые на стене и на скалах тоже замечают птицу, и Мартин слышит звук рога. Пора бежать обратно. Может, он еще успеет заскочить к Ленцу и узнать про альбана. Или спросит потом у мамы, в убежище, – конечно, противно, что новости ей рассказывает Бартен, но надо же знать, зачем хорейцы послали вестника. Мартин срывается с места, бежит в гору и уже на ходу, оборачиваясь, машет океану рукой. Прибрежная полоса гальки обнажилась, и море ворчит, отступая. Оно всегда отступает перед приходом кайдзю, и в оставшихся лужах бьются длинные угри, а крабы поспешно зарываются в ил. Некоторые рыбаки даже специально ждут, не уходя за Стену, чтобы набрать полные корзины добычи. Папа и дядя говорили, что море стекает в глубинные разломы, откуда, может, и выходят кайдзю. А Мартину кажется, что это остров, как человек в минуту опасности, набирает полную грудь воздуха – только вместо воздуха каменный гигант дышит водой. Потом, с уходом кайдзю, гигант облегченно выдыхает, и море возвращается.
– Я тоже вернусь, – шепчет Мартин.
На лицо падает холодная тень. Мальчик оборачивается, и его хватает за шиворот набежавший часовой, рыжеусый Оле Свенсон.
– Ты что, совсем дурак? – орет Оле и трясет его, как хищная вырка морскую крысу. – Не видишь, что творится? А ну бегом в убежище.
Но Мартин не бежит. Болтаясь в могучей руке Оле, он смотрит на слепящую стену воды вдалеке. Там мелькает две… три… четыре быстрые спины. Отсюда они похожи на стайку диплозавров, но диплозавры никогда не подходят к берегу, если чуют кайдзю.
– Свенсон, что ты там возишься? – кричат сверху. – Тащи мальчишку внутрь.
«Пять, шесть», – считает Мартин.
Пока это не похоже на кайдзю и вовсе не страшно, но за шипастыми спинами нарастает огромный водяной горб.
– Вот здоровяк, – выдыхает Оле, и глаза у него делаются совсем круглые.
Море передумывает отступать, и в берег ударяет трехметровой высоты волна. Мартин чувствует удар всем телом. Он падает, и Оле падает на него, и кто-то кричит со Стены. Мартин лежит на спине, придавленный Оле, и продолжает считать. Два, три, четыре альбана кружат над островом. И еще пятый, тот, что прилетел раньше. От Оле пахнет потом и горным луком и очень сильно – мускусом. В обычной жизни он пасет мускусных козляков, и сейчас запах просто душит Мартина. Стражник ворочается, пытается встать, но тут в берег снова ударяет волна. Вокруг сыплются мелкие камни, царапают голые локти Мартина – или это он скребет локтями по каменному крошеву? Потом чьи-то сильные руки сдергивают с него Оле, а другие хватают за плечи и волочат внутрь, в калитку, и дальше по лестницам и террасам. Мартин отбивается, оглядывается. Черные шипастые, числом шесть, уже вылезли на берег и спешат к Стене, а за ними движется что-то огромное, то, что гонит волны перед собой, и при каждом его шаге остров дрожит.
– Они решили совсем покончить с нами, – слышится лающий голос.
Мартин выворачивает шею и видит Бартена. Оказывается, это Бартен тащит его в убежище.
– А где мама?
– Шевели ногами!
Мартин снова смотрит на Стену и замечает – или, скорее, чувствует по дрожанию раскаленного воздуха – первые выстрелы лучевиков. Охотники вышли в горы уже несколько дней назад, но они ведь не знали, сколько медузьих голов им понадобится. А вдруг не хватит? Раньше кайдзю никогда не нападали стаей.
– Держи его.
Мартина грубо кидают в новые руки, уже не такие жесткие. Это Ленц, «соль с перцем». Ленц перехватывает его и наконец-то нормально ставит на ноги.
– Давайте в убежище.
– А вы, Бартен?
Старейшина, насупившись, смотрит на доктора.
– Прилетели альбаны с Хорео, Нью-Доминго, Сальвадора, Парнаса и Честера. Нам никто не поможет. На них тоже напали.
– Тогда и я остаюсь, – говорит Ленц.
«И я», – собирается сказать Мартин, но его никто не слушает. Впервые, кажется, всем на него плевать. Даже Ленцу. Бартен косолапит по дорожке вниз, к Стене, и Мартину приходится отступить, потому что с террас и из города спешат другие мужчины и женщины тоже. У некоторых лучевики, но больше с самодельными пращами, рогатинами и копьями, совсем бесполезными. Мартину даже немного смешно – что такое копье против кайдзю? У стражников на Стене, кроме лучевиков, есть хотя бы пищали и самострелы. Бегущие поднимают целые тучи пыли. Мартин привстает на цыпочки, пытаясь высмотреть в толпе маму, но из-за пыли ему ничего не видно. Тумммммм! Туммммм! Яр-ра! Выстрелы и крики на укреплениях все громче. Большой кайдзю еще не ступил на берег, иначе его башка, наверное, поднялась бы над Стеной и спрятала заходящее солнце.
Мартин закрывает слезящиеся от пыли глаза и представляет Эриха. Вот он, Эрих, вскакивает на Стену, в руках его медузья голова. Волосы-змеи уже не шевелятся, взгляд потух, рот распахнут в беззвучном крике. Это для взрослых беззвучном. А он, Мартин, слышит медуз. Иногда во время своих вылазок в горы он слышал, как они ворочаются и мурлычут внизу, в вечной тени расселин, в сырой каменной толще. И он не боялся. Совсем. Он и теперь не боится, потому что знает, что должен сделать.
У каждого жителя острова – колонии Нью-Амстердам, как называется их город в старых файлах первых, – есть нож. Кривой, остро заточенный с внутренней стороны. Им удобно разрезать сети, если случайно запутался во время подводного поиска раковин, и срезать траву для вечно голодных козляков, а при необходимости можно и перерезать горло медузе. Каждый житель острова может стать персеем. Каждый из них – уже отчасти персей.
«Вот бы мне еще летучие сандалии», – думает Мартин, карабкаясь вверх по скале.
Камень хрупкий, крошится под пальцами. На террасах и вокруг города все входы в расселины давно завалили. Не считая убежища. Но в убежище ему как раз теперь нельзя. Мартин знает, что не стоит оглядываться, и все-таки смотрит через плечо. Вся Стена внизу окутана дымом. В дыму пляшут фиолетовые, почти невидимые лучи и мелькают черные глянцевитые спины, слышатся выстрелы. Передовые твари уже забрались на Стену. А море на горизонте все еще горбится, никак не может разродиться невиданным чудищем – и Мартин поспешно отворачивается, вновь глядя на буро-красный крошащийся камень перед глазами. Он должен успеть. Должен успеть. Он знает, где вход в ближайшую нору – там, где стоят два сросшихся боками утеса. Между утесами растет одинокое дерево, почти сухое, а сразу под его корнями темная пасть расселины. Надо добраться туда. Еще лучше было бы выманить медузу на поверхность. Всем известно, что на свету они почти беспомощны, а до заката еще целых два часа. Да и потом небо не угаснет полностью, в нем будут плясать зеленые и розовые световые полотнища. Совсем темно бывает только в домах, если закрыть ставни, в горных пещерах и глубоко под водой.
Перевалившись через край узкой площадки, Мартин дует на ладони – кожа кое-где содрана – и нащупывает нож в специальных ножнах на поясе. Затем встает на чуть дрожащие ноги, сжимает рукоять ножа и бежит вверх по тропе. Он должен успеть.
Одно дело – спускаться по ступенькам в убежище, другое – лезть в узкую темную расщелину, упираясь в стены руками и ногами. Снизу тянет влагой и холодом, и слышится как будто шепоток, но на самом деле это шепчет сыплющийся из-под пальцев песок. Солнце остается вверху ярким разрезом. Глаза быстро привыкают к темноте. Слишком быстро для человеческих.
И вот он уже стоит, втягивая носом запах сырого камня и еще чего-то морского. Бросает последний взгляд на солнечный серп наверху, уже налившийся розовым. Знают ли охотники, что им надо спешить? Они слышали звуки рога, чувствовали сотрясание земли. Бойцы на стенах только задерживают кайдзю, но на самом деле все ждут персеев. Теперь и он – персей.
Из пещерки, куда сполз Мартин, ведут два туннеля. Он принюхивается, прислушивается и сворачивает в правый, ведущий не к побережью, а в глубь горы. Пять шагов. Десять. Стены сближаются, туннель становится уже. Взрослому уже пришлось бы протискиваться, но Мартину пока идти несложно. Кромешная тьма. Приходится вести левой рукой по стене, правая – на рукояти ножа. Что сказала бы мама? И доктор Ленц? Ленц не одобрял убийства медуз. Ленц все хотел изучать – и кайдзю, и медуз, и Мартина, – но иногда надо просто действовать. Жив ли сейчас «соль с перцем»? Или его уже раздавила гигантская лапа морского зверя? Почему-то в темноте в голову приходят странные мысли, вовсе не о грядущей опасности. Мартин думает о том, что в туннеле так же темно, как под водой, куда спускались папа и дядя. Как это было? Они ныряли, держась за длинный канат. Свет наверху постепенно мерк, а внизу разгоралось разноцветное свечение – синий, и алый, и малиновый цвета подводного царства, башни и сады чудесного города… Мартин вздрагивает и останавливается. Сначала ему чудится, что он слышит какой-то звук, но здесь, где половина обычных человеческих чувств не работает, легко спутать звук с цветом, а цвет с запахом. Это не звук. Зеленовато-белое, оно наплывало из-за поворота – облако тусклого дрожащего света. И запах. Запах тления. Запах старой кладовой, где продукты подернулись плесенью. Так пахнут медузы?
Мартин пригибается, вытаскивает и поудобней перехватывает нож и, ступая легко, как колеблющий верхушки травы ветерок, огибает скальный выступ. И останавливается, словно уткнувшись в невидимую стену.
Здесь подземный ход расширяется – уже не туннель, а пещера. Дальний ее конец и своды теряются во мраке. Источник света располагается на полу, шагах в десяти от Мартина. Кладка. Он сразу понимает, что это медузья кладка, хотя до этого никогда ничего подобного не видел. На дне пещеры скопилась вода – озерцо или лужа ближе к центру, может, глубиной по щиколотку, а может, уходящая вниз до самых корней горы. И у воды лежат бледно мерцающие… шкурки? Скорлупки? Ссохшиеся, немного похожие на старую змеиную кожу. Прикусив губу, Мартин делает шаг вперед. Потом еще шаг. Неосторожно толкает покатившийся камешек, замирает. Ничто не движется в груде светящейся скорлупы. Тогда он подходит поближе.
Они лежат там, но не спящие, а мертвые. Отчего-то сразу ясно, что мертвые. И очень маленькие, намного меньше Мартина. Только теперь он понимает, о чем говорил Эрих, когда приходил к Ленцу за спиртом и жаловался на мучившие его кошмары. Мертвые медузы и правда похожи на детей. Мартин видел детей только в три-дэ-чувствилках и еще на старых снимках. Папа, и дядя, и доктор Ленц – все когда-то были детьми. А эти уже не вырастут.
Мартин аккуратно возвращает нож в ножны, приседает на корточки и дотрагивается до ближайшего трупика. Медуза не дышит. Ее глаза закрыты. Бледная кожа отражает зеленоватое свечение скорлупы. Коротенькие руки с почти человеческими пальцами, только вместо ногтей черные когти, а между пальцами – перепонки, как у Мартина. Круглое детское лицо. Волосы… почему вообще решили, что они похожи на змей? Волосы у медузы вроде тонких кожистых отростков, и, дотронувшись до них, Мартин сразу представляет, как они раздуваются и колышутся в воде. Конечно, медуза была водным зверем – отсюда и двойной хвост с плавниками, покрытый гладкой черной кожей, и перепонки, и волосы-жабры. Доктор Ленц, «соль с перцем», всегда изучавший все живое, произносит где-то в глубине сознания Мартина: «Кожаные отростки облегчают кислородный обмен». Мартин не удивляется – Ленц уже не раз говорил у него в голове, и папа, и дядя. Он даже придумал название, подсмотренное в одной из научных книг Ленца, – «консилиум». Консилиум начинается тогда, когда Мартин чего-то не понимает или когда ему приходится туго. Вот как сейчас.
Мартин трогает мертвую медузу за шею. Кожа очень сухая. Наверное, они просто пересохли. Выползли из озерца, сбросили защитную оболочку и высохли здесь, на берегу. Почему? Куда они ползли? Зачем бы не оставаться в озерце? Медуз пять. И их головы уже никуда не годятся, потому что глухо молчат. Медузы совершенно мертвые, кайдзю такими не убьешь.
«А были бы живыми, – коварно спрашивает Ленц у него в голове, – ты бы смог их убить?»
Мартин пожимает плечами. Вопрос не имеет смысла, ведь медузы мертвы.
«Пересчитай шкурки», – вмешивается в консилиум дядя.
Он всегда был практичным, практичней, чем папа. Именно он построил яхту, а папа назвал ее «Глазастой» и нарисовал на носу два ярко-голубых, широко распахнутых глаза.
«Три, четыре, пять», – считает Мартин. И шесть. Шестая лежит поодаль и светится ярче других. Рука сама собой тянется к ножу. Мартин приседает на корточки и проводит пальцем по камню рядом с последней шкуркой. На пальцах остается слабое свечение – что-то вроде пыльцы или мелкой-мелкой чешуи. Чуть приметный светящийся след ведет к дальнему концу пещеры. Щеки Мартина касается едва ощутимый ветерок – не ветерок даже, а движение воздуха. Сквозняк. Где-то там выход наружу, и именно к нему ползет шестая медуза. Зачем? Солнце ослепит ее и высушит окончательно. И почему его, Мартина, заботит судьба какой-то паршивой медузы, которую он все равно должен убить?
На планете Шторм ночь коротка и наполнена сиянием небес, а закаты долги. Они трепещут и переливаются в небе еще несколько часов после того, как багрово-алое солнце погружается в море.
Вскоре Мартин замечает, что свечение медузьего следа гаснет в красном пламени, заполнившем подземный коридор. Он поднимает голову и видит, что сверху в каменном монолите открылась узкая щель, а над ней полыхает небо. Мальчик движется уже не по туннелю, а по ущелью. Относительно ровное и гладкое дно пещеры сменяют острые камни – и Мартину невольно представляется, как же больно медузе ползти по этой щебенке, волоча бескостные ноги-хвосты.
– А Ленцу не больно? – зло бормочет он. – Может, его уже слопал кайдзю. А папе и дяде не больно было тонуть?
«Не о том думаешь», – усмехается Ленц, перебирая свои пробирки.
Папа и дядя молчат – ведь под водой звуки не слышны. Красное сияние разгорается, и все сильней запах моря и дыма. Впереди слышится какой-то стук. Марин падает на живот и ползет последние метры, ползет совсем как медуза. А потом алый луч заката вспыхивает, бьет по глазам, так что приходится сощуриться. Третье веко невольно опускается, на секунду все предметы кажутся размытыми – а затем Мартин видит ЕГО. Он – герой. Эрих, убийца медуз, стоит на большом валуне у самого выхода из ущелья. В его золотых волосах пылает закатный свет. В его руке кривой меч, и он смотрит куда-то вниз. На миг у Мартина перехватывает дыхание, и сердце стучит у самого горла – не его ли выцелил персей, не ему ли отрубит сейчас голову? Но потом луч гаснет, и Мартин понимает, что волосы героя не золотые, а рыжие, и это, конечно, не Эрих. Эрих мертв, упал пьяным в море с обрыва. А это Андрис Данц, двоюродный брат Эриха и тоже смелый охотник. И смотрит Андрис вовсе не на него, а на маленькую двухвостую медузу, упорно ползущую к валуну. Медуза не замечает Данца. Ее ослепил свет. Ей хочется… чего?
«Моря», – говорит Ленц у него в голове.
Папа и дядя не говорят ничего, но, словно перелистывая страницы на планше, Мартин видит светящиеся подводные города, звездчатые скопления, тяжи и разноцветные живые башни.
Ей хочется моря. Ей ни за что не доползти до моря, но она упрямо зовет… зовет кого?
Нянька. Большой. Теплый. С ним безопасно. Он унесет… унесет отсюда, из сухого опасного места, где поют скалы, унесет в глубину.
Мартин трясет головой, пытаясь вытрясти чужие мысли, мысли медузы. В непослушной голове всплывает воспоминание. Они с Ленцем гуляют по пляжу. Ленц поддевает ногой студенистый зонтик, распластавшийся на песке, – там, на теневой стороне острова. Доктор всегда находит случай, чтобы преподать Мартину урок зоологии, геологии или астрономии, смотря что попадется им по пути.
– Медуза, – говорит «соль с перцем», – это подвижная стадия стрекающих или книдарий. Неподвижной стадией являются полипы. Полипы обычно прикрепляются ко дну, а иногда образуют колонии…
– А я думал, медуза – это такое страшное греческое чудовище со змеями вместо волос, – дурачится Мартин.
Ленц потирает переносицу и тихо отвечает:
– В человеческих языках одно слово может иметь несколько значений, но, как правило, между этими значениями есть связь.
У Мартина болит голова. Сильно болит голова. Просто нестерпимо. Он и здесь, в ущелье, и там, на пляже, и где-то еще, глубоко, где светятся странные волокна и нити, соцветия и венчики небывалых актиний, и там хорошо, прохладно, спокойно, там нет головной боли…
Солнце блестит на клинке.
– Убегай! – кричит Мартин.
Он выскакивает из-за камня, машет руками и кричит:
– Убегай, он хочет тебя убить!
Медуза останавливается и чуть поднимает голову – слепая, она словно пытается нащупать лицом звук. Охотник прыгает с валуна. Его клинок опускается по сверкающей дуге, и капли черной крови горят на солнце, как рассыпавшиеся агаты. Андрис Данц подхватывает отрубленную голову за волосы и поднимает ее высоко, и широко распахнутые темные глаза медузы глядят прямо в лицо Мартину. Сейчас он должен умереть. Вот сейчас…
…Когда-то во время прилива они поднимались по водяным каналам – расщелинам, заполненным морской водой, – и оставляли свою кладку в скалах. Когда-то они жили на суше, и им нужно было возвращаться сюда раз за разом, как рыба возвращается в реку, где вывелась из икринки, как горные хищники возвращаются в родное гнездо. Их дети должны были дышать воздухом и впитывать пение скал. Потом они изменились и больше не могли подниматься в скалы. Они росли, тянулись, их ветви – руки – мысли – покрыли все дно океана, они отрастили чудесные… сххха, сиала, шепот глубин… но дети все еще должны были выводиться на суше. У слабого потомства не хватало сил самим спуститься в море. Они сохли и умирали, пока… схха, сиала, шессс шиатта… старшие не создали ванка. Ванка – не звери, не механизмы, отдаленные потомки подводных стад сиала – поднимались на сушу, оставляли кладку в скалах и забирали приплод. Потом ванка перестали возвращаться. На суше появилась опасность. Им надо было создать более сильных ванка. Надо было преодолеть опасность. Защитить детей. Иначе они растворятся во времени, и их род исчезнет, как пресные воды реки растворяются в сильной соли океана. Уничтожить, убрать опасность…
– Тьфу ты.
Андрис Данц отпихивает сапогом тело медузы и подходит к Мартину, покачивая отрубленной головой. Его тень, длинная, как медузий хвост, волочится за ним по камням.
– Я думал, ты еще одна из этих тварей. Уже собирался с тобой покончить. Как ты вообще попал сюда?
Мартин поднимает взгляд и кричит. Ему так больно, и страшно, и холодно, как будто он нырнул на глубину и теперь не может подняться наверх, не может вздохнуть. Ему срочно надо глотнуть воздуха, и он кричит, кричит, выпуская изо рта невидимые пузыри. Андрис отпускает волосы мертвой медузы и хватается за виски. Из его глаз течет кровь. Он падает на колени. Кровь льется из его разинутого рта. Он валится ничком на камни, вздрагивает несколько раз и умирает.
Мартин нагибается и подбирает голову медузы, выпавшую из руки мертвого персея. Голова продолжает кричать, но Мартин уже может вынести этот крик. «Тише, – говорит он. – Тише, а то мы испугаем ванка. А он такой большой и красивый. Он пришел за нами. Если мы будем так громко кричать, он испугается и умрет, и мы никогда не вернемся домой». Голова медузы послушно замолкает. Держа трофей Андриса под мышкой, мальчик выбирается из ущелья и начинает спускаться по горной тропе.
Доктор Ленц как раз тычет рогатиной в морду черной вертлявой твари, когда краем глаза замечает движение. Ему даже не хочется смотреть туда. Какой смысл? Вышедший из моря гигант еще три часа назад проломил Стену. Теперь бой идет на подступах к городу. Мелкие, с рыбачьи баркасы, твари уже прорвались на террасы и теперь снуют между домами, сея смерть. Исполин движется неспешно, как будто ожидает, когда его авангард разберется с жалкими людишками. При каждом его шаге скалы содрогаются, по земле бегут трещины, рушатся павильоны на рынке. В красном зареве заката кажется, что на их остров выполз другой остров, поменьше, покрытый острыми пиками и шпилями рогов и шипов.
Все же доктор, отпугнув тварь, на секунду оглядывается. На крыше полуразрушенного павильона стоит Мартин. В разорванной рубашке, тонкорукий, тонконогий. Он держит что-то в руке. Что-то круглое. Он молчит, ветер треплет его нестриженые темные волосы, бросает в лицо клубы дыма.
– Парень принес-таки башку, – хрипит Бартен.
Он стоит рядом с самострелом в руках. Самострел раньше принадлежал погибшему стражнику, Оле Свенсону.
– Он не так бесполезен, как кажет…
Мартин оборачивается к ним, всего на секунду, и у Ленца перехватывает дыхание.
Свалка на площади замирает.
Мелкие кайдзю пятятся, скатываются на нижние террасы. Никто не стреляет им вслед. Слышны только шаги приближающегося гиганта.
Вот его рогатая, шипастая башка поднимается над городскими воротами.
Некоторое время они смотрят друг на друга – морской зверь и человеческий мальчик.
Потом шея чудовища вытягивается, тянется к павильону, на котором стоит Мартин.
Словно в дурном сне доктор наблюдает, как пластины на затылке зверя сдвигаются, открывая… люк?
Мартин что-то говорит, но Ленц не слышит ни слова. Ему кажется, что шумит прибой, что штормовые волны разбиваются о скалы острова, хотя на планете Шторм не бывает штормов.
Глаза слезятся от едкой гари, и он моргает.
Когда доктор вновь открывает глаза, мальчика на крыше павильона уже не видно.
Кайдзю, зверь, выходящий из моря, разворачивается и шагает обратно к берегу. Вот он на нижней террасе. Вот протискивается в пролом в Стене. Вот ступает в воду, разрезая грудью кайму из грязной пены. Вот его уже нет.
Шесть островов разбросаны в океане далеко друг от друга, и ни человеку, ни птице не охватить их взглядом. Быть может, альбан, пролетающий сейчас над Хорео или Нью-Доминго, видит, как другие чудища разворачиваются и уходят обратно в море. А может, и нет – ведь альбану, жителю неба, безразличны дела воды и земли.
Святослав Логинов
Спасти человека
Спасатель был красавцем. При всем старании я не мог бы достать и до колена его экзоскелета. Броня на груди отливала синью перекаленного железа, хотя это был и вовсе не металл, а материал куда более прочный. Две мощные руки (рук у человекоподобных механизмов традиционно было по две штуки) и дюжина иных приспособ, умеющих сверлить, резать, сваривать, стрелять и не знаю, что еще. Были там и электрические разъемы, хотя большинство выводов находилось в голове. Собственно, кроме всевозможных контактов, в голове и не было ничего, ну, может быть, какие-то сенсорные выводы, которые конструкторам хотелось поднять повыше. Короче, спасатель выглядел очень совершенной машиной, куда там моему Карьеру. Только Карьер, несмотря на наличие имени, и есть машина, в меру умелая, в меру тупая, а спасатель был человеком.
На меня внимания он не обратил, а сразу подключился к Карьеру, чтобы получить вводную от местных систем слежения. Я тоже втихаря подключился, мне же любопытно, чего ради такой важный индивид заявился в мои владения. То, что я разобрал, заставило меня присвистнуть и крепко задуматься. Оказывается, где-то у самого излучателя грохнулась пассажирская капсула с человеком, причем пассажир оказался особой настолько значительной, что для его спасения были призваны лучшие силы.
Честно говоря, я не помню, чтобы из такой глубины удавалось кого-нибудь вытащить живым. С окраин – да, бывало, я тому пример, но чтобы из-под самого излучателя… Думается, любого спасателя порвет на части на полпути к искомой точке. Конечно, если спасателем управляет человек, то заранее ничего сказать нельзя. Возможно, он погибнет еще раньше, а быть может, дойдет до конца. Этот явно вознамерился дойти.
– Простите, – громко спросил я, – по какому маршруту вы собираетесь идти?
Спасатель не повернулся, но я прямо-таки шкурой ощутил, что меня просканировали всего как есть: рост и вес, состав пота и слюны. Но и потом последовал не ответ, а контрвопрос:
– Кто таков?
– Маугли, – ни на секунду не замешкавшись, ответил я.
Не знаю, стоит ли этим гордиться, но спасателей на свете сколько угодно, а я – один. И невежливый собеседник, конечно, знает обо мне. Если не в собственной памяти, то в машинной такая информация есть.
– Ты там не пройдешь, – коротко ответил спасатель и, развернувшись, зашагал прочь. Еще два километра он мог безопасно лететь, но предпочел двигаться пешком. Разумная предосторожность.
Некоторое время я смотрел ему вслед, затем пошел собираться. Мне было интересно посмотреть, как далеко уйдет спасатель и как он собирается вытаскивать спасенного, если тот вопреки всему окажется живым.
Никаких экзоскелетов, генераторов защитного поля и лазерных пушек у меня не было. Чтобы пользоваться ими на уровне инстинкта, надо учиться, начиная с первого дня жизни, а меня нашли, когда мне было больше двух месяцев. Слишком большой возраст, чтобы стать полноценным членом общества. Амма, подобравшая меня среди обломков пассажирского модуля, принесла в логово и выкормила вместе со своими котятами, учила меня чему угодно, но не пользованию ментальным приводом. Мягкая, теплая и удивительно нежная, она умела мгновенно обратиться в стальную, до предела сжатую пружину. Иначе было бы невозможно выжить в окрестных лесах, которые и не леса вовсе, а густые кустарники, перемежаемые раскисшими болотинами. Благодаря Амме я чувствую себя дома в этом не слишком привлекательном краю. Интересно, кем бы я стал, если бы меня не нашли люди? Но меня хоть и поздно, но нашли, и я благодарен спасателю, который забрал меня из логова, но не тронул Амму и моих подросших братьев и сестер, которые отчаянно пытались вернуть меня домой.
Потом меня учили человеческим умениям и даже чему-то выучили. Кое-чем из арсенала спасателя я умею пользоваться, но только на уровне осознанных действий, то есть с запаздыванием на две десятых секунды, а это в современных условиях целая вечность. Что касается всего комплекса оборудования, методов расчета и вообще жизни, то он мне попросту не доступен. Я не смог нормально ориентироваться в современном городе, и мне пришлось жить на станции возле излучателя, где живые люди появляются не чаще, чем раз в полгода. Не так это мало, между прочим. Любое появление человека обрушивает на меня лавину впечатлений, а станция занимает целую планету, пусть и без постоянного населения.
Я давно привык, что в зарослях лучше быть одетым, поэтому облачился в комбинезон и выбрал спортивную обувь. В заплечный мешок сложил кое-что из лекарств, простейший инструмент и запас еды на первое время. В зарослях всегда можно себя прокормить, но я подозревал, что у меня не будет времени на охоту.
На сборы ушло минут пять, за это время спасатель успел скрыться из виду. Ничего страшного, просеку в зарослях он проложил такую, что и слепой не заблудится.
Я взял палку, с которой обычно отправлялся на экскурсии, и пошел по следам. Догнать спасателя я предполагал на второй день. Это сейчас он мчит быстро и не разбирая дороги. Когда начнутся трудности, ход его непременно замедлится.
Сверху сеялась морось. Не дождь, настоящий ливень начинается, когда в зону излучателя попадает большой корабль, межзвездник, из тех, что летают с экипажем, а такое случается от силы раза два в год. А морось происходит от грузовых капсул, они гибнут без счета, и возле излучателя всегда сеет водяная пыль.
Воздух наполнился запахами гниющих трав. В здешних болотцах можно встретить произрастания миллиона миров и бесконечное разнообразие гибридов, образовавшихся за время работы излучателя. Хорошо еще, что действие излучателя не влияет на живых существ и представителей киберфауны, а то было бы не протолкнуться от мутантов. Мне казалось, что местные заросли должны быть раем для биологов, но сами биологи относились к обитателям зарослей скептически, утверждая, что любой генетик выведет в лаборатории куда больших уродцев с интереснейшими свойствами, поэтому здешняя живность никому не нужна. Изучать следует только естественные биоценозы.
Наверное, я плохой биолог, потому что, когда я выращивал небывалые растения или зверей и пытался поселить их в зарослях, все они тут же бывали съедены, забиты, погублены. А это, как я полагаю, верный признак, что биоценоз зарослей давно стал явлением самодовлеющим. Другого вывода я сделать и не мог, ведь я сам продукт местного биоценоза.
Когда кустарник перешел в болото, движение спасателя, как я и предугадывал, замедлилось. Я-то двигался по знакомой тропке, а он пер прямиком, доблестно ступая по самым топким местам. Повредить искусственной плоти там ничто не могло, а затормозить шагающую громаду было нетрудно.
На ночевку я остановился на Каменном бугре, есть среди топей такое место, свободное от пиявок. Комарье, впрочем, донимает и там. Хорошо было Амме, ее густой мех не прокусывал ни один москит. Амма умерла несколько лет назад, я ее похоронил там же, в зарослях. С тех пор я называл аммами своих братьев и сестер и всех зверей этого рода, удивительно красивых и хищных. Черный мех с серебристой остью, клыки, которым позавидует тигр, лапы, равно пригодные для бега по камням и болоту. Откуда они родом, как попали в заросли, не мог сказать никто, хотя никто этим вопросом не занимался специально. В научной литературе аммы упоминаются только в статьях, посвященных Маугли, то есть мне. Там написано, что, возможно, пару тысяч лет назад здесь разбился передвижной зоопарк или погибла экспедиция, отлавливающая редких зверей, а аммы случайно выжили. Конечно, это ерунда, ведь ни на одной из планет в освоенной части галактики подобных зверей не водится. Скорей всего аммы – одичавшие и до неузнаваемости изменившиеся потомки какого-нибудь зверька, любимца погибшей команды.
Меня аммы принимали за своего, даже те, что никогда меня не видели. Странно, ведь запах логова давно должен был выветриться.
На Каменном бугре имелась удобная расщелина, где можно было развести костер, что я и сделал. Дым слегка отгонял кровососов, а огонь надежно защищал от клыкастиков – тварей мелких, но кусачих и очень надоедливых.
Проснулся затемно и с первыми проблесками скрытого в мокрой мгле солнца отправился в путь. За ночь спасатель вновь сильно оторвался от меня, ему-то спать не нужно, знай себе шагай к далекой цели. Он бы и вовсе мог лететь, но поблизости от излучателя делать это не рекомендуется: сам разобьешься и того гляди можешь разбить какой-нибудь звездолет, причем не здесь, а в другом секторе галактики. Я много читал на эту тему, но так и не разобрался до конца. Одни исследователи считают, что обратная связь есть, другие им возражают. Но в любом случае рисковать такими вещами нельзя.
За Каменным бугром начинают попадаться лягвы и чипсовая пыль. Пыль пролетала бы и дальше, достигая самой станции, но ее осаждает водяная завеса, конца которой нет. Отяжелевшая пыль падает в мох, где очень быстро ржавеет. Вода в болоте густо-ржавого цвета, пить ее нельзя. По всей остальной Земле – так я называю мою планету – дождей не бывает никогда. Земля полностью аридная планета, единственный источник воды на ней – работающий излучатель, и если бы не ветер, который подсушивает заросли, окрестности излучателя давно превратились бы в одну большую хлябь. А так в зарослях не очень мокро, а лишайники расползлись уже на сотню километров от источника воды. Лишайники тоже неплохо задерживают чипсовую пыль, которая в результате превращается в пыль обычную. Иначе не знаю, что могло бы образоваться в зоне пустынь.
Лягвы были всякой земноводной мелочью, которую объединяло то, что у каждой тварюшки в основании черепа торчал чип. Кто их туда вставлял и зачем, к чему эти чипы подключались, я не знал, и, честно говоря, не очень меня это интересовало. Мое глубокое убеждение, что живое должно быть живым, а механическое – механическим. Возможно, я так считаю оттого, что во мне тоже нет ни единого чипа.
Чем ближе к излучателю, тем чаще встречались смешанные существа и киберустройства местной сборки. Чипсовая пыль скрипела на зубах. Вообще-то следовало бы говорить: «чиповая пыль», но мне больше нравится «чипсовая», а поскольку, кроме меня, никто этим явлением не занимается, то пыль будет называться так, как нравится мне.
Кроме ядовитых гадов, здесь не было серьезной опасности, для меня, во всяком случае. А каково придется спасателю, я не знал. Пару раз мне чудились вспышки в глубине зарослей, но я не был в этом вполне уверен, а потом мне стало не до того, чтобы прислушиваться. Сверху без всякой видимой причины хлынул дождь, загремел гром. Я поспешно выдернул и активировал зонт.
Зонт – вовсе не приспособление для защиты от дождика. Дождь мне не страшен, не растаю. Зонтом называется гравитационный колпак, предохраняющий от падающих обломков. Я таскаю его в наглухо закрытом мешке, чтобы его не попортила чипсовая пыль. Теперь его придется менять, доверять использованному зонту нельзя, никто не может сказать, куда проникла пыль и какие изменения внесла в программу зонта.
Выдержать падение лайнера с командой в пятьсот человек зонт, конечно, не может, но подобных катастроф на моей памяти не было ни одной, а удар грузовой капсулы зонт выдерживает, это я проверял.
На этот раз зонту не пришлось демонстрировать свои защитные свойства. Капсула, объявившаяся среди дождевых струй, рухнула почти в полукилометре от меня. Вязкая почва под ногами дрогнула, донесся грохот взрыва. Ливень немедленно сменился привычной моросью, словно в небесах завернули кран.
Падение грузовой капсулы – дело обычное. В день их падает иной раз до полутора десятков. Галактика огромна, многие миллионы рейсов осуществляются каждую секунду, а излучателей на всю галактику двадцать семь штук. Остается удивляться, как редко мне на голову падают потерявшие управление корабли.
Излучатели вовсе не отлавливают и не роняют космических путешественников. Напротив, они прокладывают маршруты и ведут большие и малые суда со сверхсветовой скоростью из точки старта в пункт назначения. Именно так пишут в школьных задачниках. Но иногда, поскольку закон больших чисел никто не отменял, стартовавший звездолет неожиданно вываливается в Риманово пространство не там, где хотелось, а возле ближайшего излучателя. Но даже при этом большинство заблудившихся не погибает. Включив стартовые двигатели, они успевают уйти на безопасную орбиту, где их подбирают спасатели. Излучателям при этом достается только отброшенное рабочее тело, которым во всех типах двигателей является вода. Именно поэтому вокруг работающего излучателя всегда, сильней или тише, идет дождь, хотя выстроены излучатели исключительно на безжизненных, сухих планетах. Во всяком случае, такими они были когда-то. Теперь вокруг каждого излучателя образовалось влажное пятно, достаточно большое, чтобы занесенные с погибшими кораблями животные и растения могли жить и размножаться.
Излучатель обязан стоять на планете со значительной массой, иначе первый же заблудившийся лайнер собьет ему ориентацию, заставив кувыркаться в пространстве. И без того вращение планеты вокруг своей звезды и движение светила в галактике создает столько возмущений, что никаким птолемеевским эпициклам не снилось. Потому и случаются сбои с прокладыванием маршрутов.
Большинство попавших в передрягу кораблей заправляются топливом и водой, стартуют вторично и благополучно попадают куда им хотелось. Лишь мизерный процент неудачников падает и разбивается. Из многих миллионов рейсов – один-два. Что делать, абсолютной безопасности нет нигде.
Только что упавшая капсула лежала полузатонув в болоте. Корпус ее раскололся, груз был раскидан на большом расстоянии. Поначалу я испугался, увидев кровавые пятна и разливы красного месива. И только сильное фруктовое благоухание заставило меня успокоиться. Капсула перевозила груз свежей малины, и теперь ягоды были раскиданы по всей округе. То-то будет радости полукибернетическим лягвам и нормальному зверью!
А потом семена, разнесенные в сотнях тысяч желудков, прорастут, и на земле, прежде не знавшей этой благодати, начнет созревать малина. Хотя, возможно, она и не вызреет под вечным дождем. Естественный отбор строг, и особенно безжалостен он в искусственных биоценозах.
Я наскоро прикинул, и получилось, что стандартная капсула перевозит двадцать тонн нежных ягод. Это ж сколько людей останется без изысканного десерта! Зато мне удастся полакомиться, не все же съедать лягвам. Я нашел уцелевший контейнер, взломал, переложил в рюкзак пару упаковок со зрелыми ягодами. Одну упаковку вскрыл и пошел дальше, время от времени кидая в рот горстку ароматных малинин.
Пакет вскоре пришлось герметизировать и убрать, поскольку хрустящая на зубах чипсовая пыль портила все удовольствие. Да и зубы следовало поберечь, механические зародыши – преизрядный абразив, так что сам не заметишь, как останешься без зубов.
Когда-то, обучаясь человеческим премудростям, я был сильно встревожен, узнав, что пыль является зародышами кибернетических систем. А вдруг эти зародыши прорастут во мне чипами? Скорей всего именно так появились на свет лягвы. Потом оказалось, что у меня успел выработаться иммунитет к этой заразе, так что, как ни старались мои земные воспитатели, ни одного чипа вживить мне не смогли. Где уж тут управиться какой-то пыли!
Между тем впереди снова ощутимо погромыхивало, и это был не рев падающей капсулы, а грохот сражения. Спасатель встретил противника.
Пару часов спустя я вышел к месту битвы. Сторукий киберспрут вздумал напасть на спасателя, был разбит, и теперь его самого разбирали на части мелкие крабики. Вычислительный центр спрута был безжалостно раздроблен, внутри кишели трупоразборщики. Каждый тащил к себе в норку какую-то деталь, которую, может быть, удастся использовать для наращивания собственной мощности. Киберживность зарослей почти нацело состояла из взаимозаменяемых блоков. Принцип этот рожден человеческой мыслью, так что оборудование упавших кораблей не пропадает втуне, все идет в дело. Щупальца спрута, обладавшие некоторой автономией, еще шевелились, хотя их тоже старались разобрать на отдельные блоки. Получится – будет много запчастей, не получится – щупальце нарастит координационный центр, и в зарослях появится новый, пока не слишком большой спрут.
На меня механическая орава не обратила внимания: во мне нет нужных деталей, я им не интересен. А что касается обычных хищников из плоти и крови, то я нахожусь на самой вершине пищевой цепочки: я их съесть могу, они меня – нет. Если, конечно, всегда быть настороже.
Далее след спасателя уже не был ровным. То ли он начал петлять, выбирая дорогу, то ли спрут сумел повредить одну из ног, и спасатель начал прихрамывать.
Вскоре этот важный вопрос разрешился сам собой. Спасателю пришлось сделать остановку и приводить в порядок правую ногу. Но спрут оказался ни при чем, сустав повредила чипсовая пыль. Уж не знаю, как она проникла туда, но, раз пробравшись, принялась перенастраивать все датчики и системы управления. Нога начала жить собственной жизнью, а это не способствует быстрой ходьбе. Трудно сказать, как спасатель решал эту проблему, но вроде бы справился. Камни вокруг были густо покрыты пылью, не проявлявшей никаких признаков активности. Теперь это была просто пыль, которая не годилась местным киберсистемам ни в какую переработку. Ее уделом было ржавление и скорое превращение в болотную руду. Потом надо будет узнать, как спасатель это сделал. Не люблю чипсовую пыль и с удовольствием уменьшил бы ее количество в зарослях.
Издалека вновь донесся грохот пальбы. Ну, с кем тут можно воевать? Не понимаю.
Заинтригованный, я поспешил на шум. То, что я увидел, не лезло уже ни в какие ворота. Спасатель умудрился сцепиться с медмехом. Это образование столь громадно, что практически не способно двигаться. При желании от него легко можно уйти. Но, если медмех уже приступил к разборке добычи, рыпаться бесполезно. Все сказанное относится к кибернетическим и полукибернетическим системам.
Несмотря ни на что, спасатель рыпаться продолжал. Одна из его конечностей, вздетая высоко вверх, то и дело окутывалась синим плазменным свечением, и удары молний полосовали необъятную тушу медмеха. Но даже они не могли серьезно повредить зверю, состоящему из миллиардов взаимозаменяемых блоков. Задача медмеха проста – схватить и усвоить. Спасатель был стократ универсальней, но именно поэтому не обладал таким запасом прочности. Несомненно, спасатель проанализировал примитивное строение противника, но что толку от этого знания? Несколько чудовищных шрамов от лазерной установки доказывали, что спасатель пытался применить оружие, развалившее спрута, но в данном случае оно не сработало, медмех срастался быстрее, чем его жгли. Точно так же не много вреда причиняли и плазменные шнуры, хотя наверняка они били в наиболее активные точки. Но вместо сожженных немедленно активизировались соседние области, и медмех продолжал жрать. Он сумел опрокинуть спасателя, которого подвели поврежденные ноги, и медленно втягивал его голову в пасть. Собственно, никакой пасти у зверя не было, как не было и головы у спасателя. У обоих механизмов были разъемы, вполне совместимые друг с другом. Основная борьба шла там: невидимая битва за управление, война электрических цепей. Если бы у медмеха был четко обозначенный центр, пусть даже многократно дублированный, его можно было бы физически уничтожить, но что делать, если любая часть необъятной туши является таким центром? Если бы спасатель был просто машиной, управление им давно было бы перехвачено, но человек, скрытый в недрах спасателя, продолжал сражаться.
А что мог сделать я? Абсолютно ничего. Подбежать к медмеху и быстренько отпаять у него что-нибудь? Так у меня даже паяльника нет. Если бы я шел вместе со спасателем или, скажем, сидел у него на плече, я бы предупредил, что это место лучше обойти стороной. А теперь оставалось стоять и смотреть, как спасателя разбирают на запчасти.
Погас и безвольно опустился манипулятор, генерирующий плазму, обездвижели руки, пытавшиеся разорвать контакт и оттащить изувеченное тело от медмеха. Одна за другой отваливались пластокерамические броневые плиты с груди и боков. Было не избавиться от ощущения, что поверженного спасателя едят. Хотя, конечно, его всего лишь разбирали. Разборка как модель пожрания.
На меня медмех не обращал внимания, скорей всего его органы чувств не различали биологических объектов. А спасатель, если и видел что-то, уже ничего не мог сделать.
Я подошел к манипулятору, генерировавшему плазму. Он был полностью выгрызен изнутри: ни управления, ни источников энергии. А ведь они, если не ошибаюсь, были дублированы. Сам излучатель цел, да и что с ним могло приключиться? Если постараться, его можно навести вручную. Оставалось неясным, есть ли в накопителе заряд: датчики были съедены. Но даже если излучатель заряжен на сто процентов, я мог произвести только один выстрел – новой энергии взять неоткуда, обкушенные цепи теперь питают медмеха. Хотя много палить я и не собирался: спасатель палил без счета, а толку с того ноль.
Я проверил ручное управление, уселся на мертвый сервомотор и принялся ждать.
Начинка спасателя, открытая теперь прямому взору, впечатляла. Не представляю, как можно управлять всей этой прорвой одновременно. Человек, заключенный в машине, был истинным профессионалом. И все же тупая мощь медмеха сломила его. Должно быть, страшно чувствовать себя парализованным, слепым, глухим и ощущать лишь, как подбирается к тебе всепожирающая сила. Самосознание-то никуда не делось, биология продолжает работать до самого конца, а оператор оборудования такого уровня, как спасатель, чувствует машину, как собственное тело. Я это знаю теоретически, испытывать подобные ощущения я не способен.
Туловище спасателя обратилось в гору мелкого мусора: металлических и пластиковых деталек, заглушек, прокладок, ненужных медмеху. Потом кое-что будет переработано, а пока кибернетическое чудовище неуклонно подбиралось к святая святых – центральному отсеку, где находился человек. Он был несовместим с кристаллическим интеллектом медмеха, и перехватить управление человеком зверь не мог. А значит, задание не выполнено, битва продолжается. Добыча должна быть усвоена до последнего микроблока.
Я знал, что у медмеха тоже есть какие-то манипуляторы и движители, при помощи которых он достает удаленную добычу и даже способен на чрезвычайно медленное передвижение, но прежде я не видел их в действии. Во время сражения все они были глубоко упрятаны, ведь их спасатель отсек бы в первую очередь. Теперь из бесформенной массы выдвинулось что-то вроде многосуставчатых конечностей или щупалец наподобие тех, что имелись у спрута. Они живо справились с запорами и потащили наружу то, что скрывалось в кабине.
В первый миг я застыл от удивления. И это называется человеком? Нечто мелкое, бело-розовое, с немощными ручками и ножками, оно извивалось и отчаянно верещало, стараясь избавиться от жесткой хватки манипуляторов. А те, не обращая внимания на трепыхание протоплазмы, неспешно выдергивали из розового тельца вживленные чипы.
Медлить было нельзя. До комочка органического вещества медмеху нет дела, но, охотясь за разъемами, он может запросто замучить человечка.
Сектор обстрела я вывел на минимум, прицелился и дал импульс. Заряд в накопителе был неполным, но его хватило на приличную вспышку. Все манипуляторы, занятые вивисекцией, были разом рассечены, человечек оказался свободен. Бежать ему надо было, и, наверное, он посылал мысленную команду такого рода, только выполнять ее было нечему, а собственные его ноги для бега не годились. Подозреваю, что он и спал если не в экзоскелете, то в специальном костюме. Анализируя записи городской жизни, я видел, что едва ли не все население городов носит нечто подобное.
Медмех выдвинул несколько псевдоподий, пытаясь нащупать, кто произвел выстрел. Я оставил бесполезный излучатель, кинулся к лежащему человеку, ухватил его под мышки и поволок прочь от медмеха и останков спасателя. Пересек большую лужу и, выбрав место посуше, остановился. Человечек – назвать его человеком язык не поворачивался – хныкал, из ссадин на пятках, что волочились по земле, сочилась кровь. Разъемы от выдернутых чипов напоминали открытые раны.
Кажется, спасенный пытался рассмотреть меня, но я был дальше, чем обычно расположены обзорные экраны, и он не мог как следует сфокусировать взгляд. Не знаю, что ему удалось увидеть, но спросил он, словно обращался не ко мне, а к программе распознавания речи:
– Кто таков?
Просканировать меня, как при нашей первой встрече, он не мог, но я ответил, как и тогда:
– Маугли.
– Да, знаю.
Надо же, что-то отложилось в его собственной памяти!
– Идти сможешь?
Он попытался встать, но тут же со стоном повалился на бок. С ним все было ясно: без информационной поддержки он ничего не знал и не умел, без механической – не мог. Придется вытаскивать его на себе. Я вытряхнул из заплечного мешка барахло, отрегулировал ремни и сам мешок, чтобы незадачливого спасателя можно было посадить внутрь.
Подняв голову от своего рукоделья, я обнаружил дивную картину: спасатель с безумным видом разглядывал свою руку, на которой, наливаясь кровью, сидел москит. Рука взбухала буквально на глазах, как бывает только при острой аллергической реакции. Должно быть, спасателю было очень больно, но он даже не пытался защититься, а только тягуче ныл сквозь сжатые зубы.
Кстати, никогда не мог понять, откуда в зарослях взялись кровососущие насекомые. Пиявки, рыбы и земноводные – с ними все ясно. Едва ли не на каждом корабле имеются аквариумы, террариумы и иные уголки живой природы. Но чтобы кто-то перевозил на космолете комаров – это выше моего понимания.
В зарослях комарам особо некого кусать, так что и комариные самки давно перешли на вегетарианское питание, но сосущий аппарат сохраняли и при случае наливались кровью до отвала.
Москитами я называл ублюдочный гибрид комара с чипсовой пылью. Именно такая мошка сидела сейчас на распухшей ручонке спасателя.
Я щелчком сбил раздувшегося паразита, раскрыл мешок и велел спасателю:
– Лезь.
Тот без слов залез в мешок, завозился там, устраиваясь, потом произнес с теми же интонациями, с какими обращаются к программам:
– Не вижу контактов.
– Их там и нет, – не без ехидства ответил я.
Я передал спасателю тюбик с заживляющим кремом, велев мазать больные места, и плотно закрыл клапан, чтобы ни единый комар или москит не пролез в мешок. Не скажу, кто из них был бы опаснее для человечка. Клапан мешка был сделан из тончайшей сетки, через которую спасатель мог дышать, смотреть и говорить. Короче, ехать ему предстояло с максимально возможными удобствами.
Из остатков материи я слепил небольшую торбу, упихал в нее те вещи, что могли пригодиться в дороге, взвалил на спину мешок со спасенным спасателем, и мы отправились в путь.
– Не туда, – донесся через минуту голосок захребетника. – Надо в другую сторону.
– И что тебе там делать? – спросил я, не сбавляя темпа.
– Там гибнет человек. Я должен его спасти.
– Ты себя сначала спаси. Ты без своей машинерии шагу ступить не сможешь. Я с двумя тоже не управлюсь. Вот отнесу тебя и отправлюсь за ним.
– За это время терпящий бедствие человек умрет с голоду. В капсуле есть вода, но очень мало питания. Оставь меня здесь и беги за ним.
А парень-то, оказывается, с характером. В такую минуту думать не о себе, а о том, кто ждет помощи. Настоящий спасатель остается спасателем, даже лишившись всей машинерии. Хотя, конечно, сказанул он преизрядно: «терпящий бедствие умрет с голоду». Надо же такое придумать… Если пассажирская капсула разбилась, он уже два дня как мертв. А если она цела, пускай путешественник попостится недельку, вреда от этого не будет.
– Не туда идем, – скрипуче повторил спасатель.
– Не привык поворачивать на полпути, – отозвался я. – К тому же я не знаю, где упала пассажирская капсула. Координат у меня нет. У тебя они есть?
– Были в дополнительной памяти, но она погибла.
– То-то и оно. В любом случае надо возвращаться на станцию и заново брать координаты.
– Плохо, – произнес заплечный ездок и надолго умолк.
Я двигался спорым шагом и сделал всего одну остановку там, где на листьях гигантской манжетки скопилась чистая дождевая вода. Я наскоро перекусил и попытался покормить спасателя, но оказалось, что ни сухарей, ни сублимированного мяса он есть не может. Попил водички, поклевал чуток малины – и все. Я растер ноющие плечи, и мы повлеклись дальше.
На Каменный бугор пришли в темноте. Я разжег костер и заставил спасателя выбраться из мешка. То, что я обнаружил, не поддается никакому описанию. Прежде всего захребетник обмазался заживляющим кремом с ног до головы, разом стравив весь наличный запас. Но самое прискорбное, что он полагал, будто в мешке, словно в скафандре, имеются системы жизнеобеспечения, позволяющие, не снимая спецкостюма, справлять большую и малую нужду. С малины беднягу прослабило, и он обгадил весь мешок и себя самого заодно.
Мешок пришлось застирывать в луже, а в соседней луже отмывать самого спасателя, который мужественно терпел экзекуцию, лишь однажды жалобно проговорил:
– Я же не знал…
«Что ты вообще знаешь», – хотел сказать я, но промолчал, вспомнив, как меня возили на одну из населенных планет, в небольшой по нынешним меркам город. Там все мелькало, двигалось, говорило с невероятной скоростью. Я не успевал ничего понять, как окружающее менялось, и новые реалии были столь же невнятны, как и предыдущие. Я не сумел просуществовать там и полчаса, меня эвакуировали домой, и с тех пор я безвыездно жил возле излучателя. Так что не стоит задирать нос и хвалиться своей исключительностью. Спасатель не побоялся сунуться в заросли, где его очень быстро схарчили, а вот рискну ли я поехать в какой-нибудь мегаполис, еще неизвестно.
Спал спасатель в мешке, наглухо закрыв горловину. От завтрака отказался, так что вышли мы, едва начал брезжить тусклый свет.
Я почти бежал, хотя и понимал, что бегать по зарослям не стоит даже в тех местах, где бывал сотню раз. Захребетник твердил что-то про степени допуска, мол, Карьер не выдаст мне всей информации, поскольку она не доступна рядовым пользователям. Ха-ха! Это мне он что-то не выдаст? Я думаю чрезвычайно медленно, но в запасе у меня было несколько лет, чтобы обойти все степени защиты. Мои воспитатели полагали, что Карьер будет следить за мной, а на самом деле я давно слежу за Карьером. Не важно, что машина стократ быстрее человека, управлять все равно будет человек.
Еще передо мной стоял вопрос, куда девать спасателя. Не может же он храниться в мешке, пока я буду совершать второй поход в заросли. Потом меня осенило: ведь на станции есть колыбель, в которой я лежал, когда мне было два месяца от роду. Колыбель достаточно просторна, чтобы туда поместился миниатюрный спасатель. Там есть простейшие разъемы, которыми я так и не научился пользоваться, а вот спасателю они очень пригодятся. Но главное, спасатель будет накормлен, напоен, подлечен и надежно укрыт от всего, что может прилететь из зарослей. А то не хватает, чтобы его инфицировала чипсовая пыль, от чего он превратится в человекообразную лягву. Кроме того, колыбелька предложит ему обучающие программки для новорожденных детишек. Почему-то последнее соображение заставляло меня тихо умиляться.
Спасатель тоже размышлял на эти темы, во всяком случае, он непрерывно бормотал, нечленораздельно обращаясь не то ко мне, не то к несуществующим информационным массивам. Объединяла этот бред рефреном повторяемая мысль, как бы нам отправиться в заросли вместе, раз уж он один не смог дойти.
Наконец я не выдержал.
– Что тебе неймется? Видишь же, там нет дороги для таких, как ты. Зачем тебе обязательно идти?
Ответ заставил меня удивиться.
– Потому что я мужчина.
Сказанное ничуть не походило на логические диалоги с Карьером. На вопрос «Зачем?» – спасатель ответил: «Потому что». Значит, это не столько ответ мне, сколько результат его собственных долгих размышлений. Уж такие вещи я понимаю.
– Я много читал древней литературы, и современную хронику я тоже смотрю, хотя и с десятикратным замедлением. Мужчина должен быть сильным, а ты даже среди изнеженных современников будешь слабаком. Сам подумай, ты не смог есть малину, которой лакомятся все, кто угодно. Твой удел – питательные кашки. Какой же ты мужчина? Мужчина – это я.
Кажется, он засмеялся. Не знаю, как иначе интерпретировать звуки, которые он издал.
– Сила вовсе не в том, чтобы поднимать тяжести. Любой автопогрузчик делает это лучше, чем ты. Сила во владении информацией, в способности воспринимать, перерабатывать ее и принимать решения. Для этого приходится многим поступаться, в том числе способностью переваривать малину и бегать босиком.
– И много тебе помогла твоя информация? Тупой медмех слопал тебя вместе со всеми твоими знаниями.
– Я столкнулся там с неизвестным, неизученным явлением. К сожалению, результаты погибли. Из-за того, что неподалеку работал излучатель, я не смог передать их в центр. Но я помню, что там было неизведанное, а это самая важная информация. Частности можно будет легко восстановить. Настоящая беда в том, что я не смог выручить человека. Значит, я должен идти снова. Потому что я мужчина.
Читать бесплатно другие книги:
