Лагерь Хауксбилль Силверберг Роберт
– Я полагаю, что это именно так.
– Нет, Джек. Я устал быть революционером. Я думаю только о том, что было бы неплохо лежать здесь, отдыхая, следующие сорок-пятьдесят лет. Если уж говорить о тюрьме, то она вполне комфортабельная.
– Я могу добиться вашего освобождения, – произнес Бернстейн. – Но только если вы согласитесь сотрудничать, Барретт.
– Ладно, Джекоб. Скажите только, что вы хотите узнать, и я подумаю, смогу ли ответить на нужные вам вопросы.
– Сейчас у меня нет вопросов.
– Совершенно?
– Совершенно.
– Хорошенький способ допрашивать, не так ли?
– Вы все еще сопротивляетесь, Джим? Я приду в другой раз и мы с вами побеседуем.
Бернстейн вышел. Барретта никто не беспокоил пару часов, пока он не начал буквально помирать от скуки, но тут ему принесли еду. Он ожидал, что Бернстейн вернется после обеда. На самом же деле прошло немало времени, прежде чем Барретт снова встретился со следователем.
В тот вечер его поместили в особую ванну.
Теоретически, а эти рассуждения были весьма логичными, если человека полностью лишить каких-либо ощущений, то он непременно деградирует, и поэтому его возможность сопротивляться резко уменьшается. С закрытыми ушами и глазами, в ванне с теплым питательным раствором, куда вода и воздух подаются по пластиковым трубам, человек лежит, ничего не делая, почти в положении невесомости, будто в материнской утробе. И тогда его дух постепенно ослабевает и личность деградирует. Барретта поместили в такую ванну. Он ничего не слышал, ничего не видел, совершенно не мог уснуть.
Барретт пытался сопротивляться. Лежа в ванной, он диктовал себе свою биографию. Это был документ величиной в несколько томов. Он изобретал изощреннейшие математические игры. Наизусть перечислял названия штатов прежних Соединенных Штатов Америки и пытался припомнить названия городов, которые были их столицами. Он заново проигрывал ключевые сцены своей жизни, причудливо изменяя сценарий.
Затем стало трудно даже думать, и Барретт просто дрейфовал по течению забвения. Он поверил в то, что умер и теперь находится в загробной жизни.
Потом его разум снова охватила лихорадочная деятельность, и он стал с нетерпением ждать, когда его начнут допрашивать. Это желание постепенно вытеснило все остальное, оно стало всеохватывающим и отчаянным, а потом он вообще перестал ждать.
Ему казалось, что прошло не менее тысячи лет, прежде чем его вынули из этой ванны.
– Как вы себя чувствуете? – спросил охранник. Голос его показался пронзительным криком. Барретт заткнул уши ладонями и упал на пол. Его поставили на ноги.
– Со временем вы привыкнете к звуку голосов, – сказал охранник.
– Замолчите, – прошептал Барретт. – Ничего не говорите!
Он не мог выносить даже звука собственного голоса. Сердце колотилось в ушах, словно безжалостный поршень гигантской машины. Дыхание стало громоподобными порывами урагана, вырывающего с корнем деревья в лесной чаще. Глазам было невыносимо больно от потока зрительных ощущений. Он трясся, непроизвольно стуча зубами.
Джекоб пришел к нему через час.
– Неплохо отдохнули? – поинтересовался он. – Теперь вы расслаблены, переполнены счастьем и готовностью сотрудничать.
– Сколько времени я находился там?
– Я не могу сказать это.
– Неделю? Месяц? Годы? Какое сегодня число?
– Это не имеет никакого значения, Джим.
– Замолчи. У меня от твоего голоса болят уши.
Бернстейн улыбнулся.
– Привыкнете. Я надеюсь, вы освежили свою память, отдыхая в ванне, Джим. А теперь ответьте мне на несколько вопросов. Фамилии участников вашей группы для начала. Не надо всех – только тех, кто занимал ответственные посты.
– Ты знаешь все эти фамилии, – прошептал Барретт.
– Я хочу услышать их от вас.
– Для чего?
– Наверное, мы поторопились вынуть вас из ванны.
– Ну, так положи меня назад, – сказал Барретт.
– Не упрямьтесь. Назовите мне несколько фамилий.
– У меня колет в ушах, когда я говорю.
Бернстейн скрестил руки на груди:
– Я жду фамилии. Вот здесь у меня описание вашей контрреволюционной деятельности.
– Контрреволюционной?
– Да. Направленное против зачинателей революции 1984 года.
– Я уже давно не слышал, чтобы нас считали контрреволюционерами, Джек.
– Джекоб.
– Джекоб.
– Спасибо, я прочту описание. Вы можете внести свои поправки, если обнаружите кое-какие неточности в мелочах. После этого, пожалуйста, подпишите это заявление.
Он открыл папку и стал читать сухой и подробный отчет о подпольной карьере Барретта, в основном точный, описывающий каждый его шаг с того самого первого собрания в 1984 году и до дня ареста. Закончив читать, он произнес:
– Какие-нибудь исправления или добавления?
– Нет.
– Тогда подпишите.
– У меня сейчас еще плохая координация движений. Я не в состоянии держать ручку. Похоже, я слишком долго пробыл в ванне.
– Тогда продиктуйте устное подтверждение приведенных в заявлении фактов. Мы снимем образец вашего голоса, и он будет вполне приемлемым доказательством.
– Нет.
– Вы отрицаете, что здесь подробно и точно изложена ваша карьера?
– Я прибегаю к пятой поправке Конституции.
– Сейчас такого понятия, как пятая поправка, не существует, объяснил Бернстейн.
– Вы признаетесь в том, что принимали сознательное участие в подготовке свержения нынешнего законного правительства нашей страны?
– Разве тебе не колет уши, когда ты слышишь, как твой рот произносит такие слова, Джек?
– Предупреждаю, вам лучше не допускать личных выпадов, чтобы вывести меня из равновесия, – тихо произнес Бернстейн. – Вам, скорее всего, не понять те побуждения, которые обусловили мой переход на сторону правительства, и я не намерен обсуждать их с вами. Здесь допрашиваю я, а не вы.
– Надеюсь, скоро придет твоя очередь.
– Очень в этом сомневаюсь.
– Когда нам было по шестнадцать лет, – сказал Барретт, – ты говорил о правительстве, как о волчьей стае, пожирающей мир. Ты предупреждал меня, что если во мне не пробудится сознательность, то я стану еще одним рабом в мире, полном рабов. А я сказал, что лучше быть живым рабом, чем мертвым бунтовщиком, помнишь? Ты меня разделал под орех за такие слова. Но теперь ты в этой волчьей стае. Ты живой раб, а я скоро стану мертвым бунтовщиком.
– Наше правительство отменило смертную казнь, – сказал Бернстейн, – а я не считаю себя ни волком, ни рабом. А вы своими словами просто демонстрируете свои заблуждения, пытаясь защитить воззрения шестнадцатилетнего юнца от мнения взрослого мужчины.
– Чего же ты от меня хочешь, Джек?
– Во-первых, согласия с тем описанием вашей деятельности, которое я только что прочел, и, во-вторых, вашей помощи, чтобы мы могли получить информацию о руководстве Фронта Национального Освобождения.
– Ты забыл еще одно. Ты также хочешь, чтобы я называл тебя Джекобом, Джек.
Лицо Бернстейна осталось серьезным.
– Если вы будете сотрудничать, я могу обещать вам удовлетворительное завершение расследования.
– А если нет?
– Мы не мстительны, но мы принимаем меры по защите безопасности граждан, устраняя из их окружения тех, кто угрожает национальной стабильности.
– Но так как вы не убиваете людей, – сказал Барретт, – то ваши тюрьмы должны быть жутко переполнены, если только слухи об изгнании в прошлое не правдивы.
Казалось, впервые броня самообладания была пробита.
– Верно? Значит, Хауксбилль на самом деле построил машину, которая дает вам возможность вышвыривать узников назад во времени? Вы вскармливаете нас динозаврам?
– Возможность ответить на мои вопросы я предоставлю вам в другой раз, – проговорил Бернстейн, будто обожженный крапивой. – Вы мне скажете…
– Ты знаешь, Джек, забавная штука произошла со мной в лагере предварительного заключения. Когда полиция взяла меня тогда, в Бостоне, то скажу честно, я уже не возражал. Я потерял интерес к революции. Я колебался в тот день точно так же, как тогда, когда мне было шестнадцать и ты вовлек меня во все эти дела. Случилось так, что я потерял веру в возможность революционного преобразования нашего общества. Я разуверился в том, что мы когда-либо сможем свергнуть правительство, и понял, что просто плыл по течению, становясь все старше и старше и тратя свою жизнь на воплощение тщетной большевистской мечты, сохраняя при этом бодрое выражение лица, чтобы не отпугнуть от движения молодежь. Именно тогда я почувствовал, что прожил жизнь зря. Поэтому мне стало все равно, арестуют меня или нет.
Могу поспорить, что если бы ты пришел ко мне и устроил допрос в мой первый день пребывания в тюрьме, я рассказал бы тебе все, что ты пытаешься узнать, потому что мне просто до чертиков наскучило сопротивляться. Но теперь я нахожусь под следствием то ли шесть месяцев, то ли год, точно не могу сказать, и это весьма интересно подействовало на меня. Я снова стал упрямым. Я попал сюда безвольным и сломленным, но с каждым днем пребывания здесь укреплялся мой дух, и теперь я стал более стойким, чем когда-либо.
Разве это не интересно, Джек? Мне кажется, это не делает тебе чести как следователю по делам особо опасных преступников, и я сожалею об этом.
– Вы напрашиваетесь на то, чтобы к вам применили пытки, Джим.
– Я ни на что не напрашиваюсь, я просто рассказываю.
Барретта вернули в ванну. Как и в прошлый раз, он не имел ни малейшего представления о том, сколько времени он в ней провел, но ему казалось, что на этот раз пребывание в ванне было более длительным, и он чувствовал себя более слабым, когда его оттуда извлекли. Его невозможно было даже допрашивать после этого в течение трех часов, так как он не переносил любой звук.
Несмотря на все старания, Бернстейн вынужден был отступить и ждать, пока не повысится болевой порог. После этого Барретта подвергли физическим пыткам, но он их выдержал.
Бернстейн попытался обращаться с ним недружелюбнее. Предложил сигареты, отключил сдерживающее поле, стал вспоминать дни их молодости.
Они спорили по различным идеологическим вопросам. Вместе смеялись, шутили.
– Теперь ты поможешь, Джим? Только ответь на несколько вопросов.
– Тебе не нужна информация, которую я могу дать. Все это есть в моем деле. Тебе нужна символическая капитуляция. Ну что ж, я буду держаться до конца. Тебе не останется ничего другого, как отступить и передать дело в суд.
– Суд может состояться только после того, как ты подпишешь заявление, – сказал Бернстейн.
– В таком случае тебе придется продолжить следствие.
Но в конце концов его одолела скука. Он устал от бесконечных погружений в ванну, от яркого света, от электронного зондирования, от подкожных вливаний, от внезапных вопросов, ему надоело видеть осунувшееся лицо Бернстейна, а передача дела в суд казалась единственным выходом из создавшегося тупика. И Барретт подписал признание, которое подсунул ему Бернстейн. Он представил список руководителей Фронта Национального Освобождения. Фамилии были вымышленными, и Бернстейн знал это, но был удовлетворен. Именно видимости капитуляции он и добивался.
– Суд состоится на следующей неделе, – объявил Бернстейн.
– Поздравляю, – сказал Барретт. – Ты мастерски поработал, чтобы сломить мой дух. Я потерпел полное поражения. Моя воля сломлена. Я сдался во всех отношениях. Ты преуспел в своей профессии, Джек.
Взгляд, которым удостоил его Джекоб Бернстейн, был сплошной серной кислотой.
В объявленное время начался суд. Не было ни присяжных, ни судебных поверенных. Перед пультом компьютера восседал правительственный чиновник.
Признание Барретта ввели в логические цепи машины. Устное заявление Барретт сделал прямо перед микрофоном, встроенным в пульт. В ходе судебной процедуры надо было обозначить дату поступления новых сведений по делу, и благодаря этому Барретт узнал, что было лето 2008 года. Он провел в предварительном заключении двадцать месяцев.
– Вердикт: виновен по всем пунктам обвинения. Джеймс Барретт, мы приговариваем вас к пожизненному заключению с отбыванием наказания в лагере «Хауксбилль».
– Где, где?
Ответа не последовало. Его увели.
Лагерь «Хауксбилль»? Что это такое? Похоже, что-то связанное с машиной времени.
Очень скоро Барретт получил ответ на свои вопросы.
Его привели в просторное помещение, наполненное невероятными машинами. В самом центре была расположена светящаяся металлическая платформа диаметром в шесть метров. Над ней, спускаясь с высокого потолка, висело скопление различной аппаратуры весом во много тонн, переплетение колоссальных поршней и силовых сердечников, похожих на готовое напасть доисторическое чудовище… или, может быть, на гигантский молот.
В помещении было полным-полно техников с сосредоточенными лицами, которые возились возле многочисленных пультов и информационных дисплеев. С Барреттом никто не разговаривал. Его запихнули на огромную, похожую на наковальню, платформу, расположенную под чудовищным молотом. Все вокруг него бурлило кипучей деятельностью. Не слишком ли много шума из-за одного сломленного политического заключенного, подумал он. Они что, именно сейчас собираются выслать его в лагерь «Хауксбилль»?
Помещение озарилось розоватым светом. Однако еще долгое время ничего не происходило. Барретт стоял терпеливо, чувствуя себя несколько глупо.
Затем прозвучал голос откуда-то снизу:
– Как калибровка?
– Прекрасно. Мы зашвырнем его ровно на миллиард лет назад.
– Погодите секунду! – завопил Барретт. – На миллиард лет…
На него никто не обращал никакого внимания. Он не мог пошевелиться.
Послышалось пронзительное завывание, ноздри его уловили какой-то незнакомый запах, а затем он почувствовал боль. Такой острой, такой разрушающей боли он не испытывал всю свою жизнь. Казалось, на него обрушился молот и расплющил его. У него потемнело в глазах. Он был нигде.
Он… …падал… …падал… …приземлился… …приподнялся оглушенный, весь в поту, ничего не понимающий.
Он был уже в другом помещении, но с таким же оборудованием, и вокруг были не суровые лица техников-исполнителей. Он узнал эти лица. Члены Фронта Национального Освобождения… люди, которых он не видел столько лет, люди, которые были арестованы и чье местонахождение было неизвестно.
Встречал его и Норман Плэйель со слезами на глазах.
– Джим… Джим Барретт… в конце концов и тебя тоже сослали сюда, Джим! Не спеши подниматься. У тебя темпоральный шок, но он скоро пройдет.
– Это лагерь «Хауксбилль»? – хрипло спросил Барретт.
– Это лагерь «Хауксбилль». Какой есть.
– Где он?
– Не где, Джим, а когда. Мы на миллиард лет в прошлом.
– Нет, нет. – Он стал трясти головой. Значит, все же машина Хауксбилля действует и слухи оказались правдой. Вот куда высылают самых закоренелых. – Джанет тоже здесь? – спросил он.
– Нет, – ответил Плэйель. – Здесь только мужчины. Двадцать-тридцать узников, как-то умудрившихся выжить.
Барретт едва верил в это. Но они помогли ему спуститься с Наковальни и повели показывать мир, в котором ему предстояло жить. Он смотрел на голые скалы вокруг, круто обрывающиеся к серому морю, на голый берег, и сознание того, что все это правда, обрушилось на него с еще более мучительной болью, чем Молот несколько минут назад.
14
В темноте Ханн сначала не заметил Барретта. Он медленно поднялся, вздрагивая от ошеломляющих воздействий путешествия сквозь время, а через несколько секунд сел на край Наковальни, свесил с нее ноги и стал ими раскачивать, чтобы улучшить кровообращение. Затем сделал несколько глубоких вздохов и соскочил на пол. Свечение поля прекратилось в ту самую минуту, когда он появился на Наковальне, и теперь он осторожно брел в темноте к выходу, стараясь ни на что не наткнуться.
Барретт внезапно зажег свет и спросил:
– Чем это вы здесь занимались, Ханн?
Молодой человек отпрянул, словно его ударили в живот. Он стал ловить ртом воздух, отпрыгнул назад на несколько шагов и вскинул руки вверх, принимая защитную стойку.
– Ответьте мне, – сказал Барретт.
Ханн, казалось, пришел в себя после первоначального испуга. Он бросил короткий взгляд мимо массивной фигуры Барретта в сторону выхода и произнес:
– Пропустите меня, пожалуйста, я этого сейчас объяснить не могу.
– Для вас лучше, если вы все объясните незамедлительно.
– Всем будет лучше, если я воздержусь, – настаивал Ханн. – Пропустите меня.
Барретт продолжал загораживать дверь.
– Я хочу знать, где вы были сегодня вечером и что вы делаете возле Молота?
– Ничего, просто изучаю, как он устроен.
– Минуту назад вас не было в этой комнате. Затем вы появились как бы ниоткуда. Так откуда же вы появились, Ханн?
– Вы ошибаетесь, я стоял как раз позади Молота, я не…
– Я видел, как вы упали, то есть выпали на Наковальню. Вы путешествовали во времени, так?
– Нет.
– Не лгите мне! Я не знаю, как это вам удалось, но вы каким-то образом перемещались во времени в будущее, разве не так? Вы здесь шпионите за нами, и вы только что отправлялись куда-то, чтобы представить отчет о своих наблюдениях, а теперь вернулись назад.
Бледный лоб Ханна блестел от обильного пота.
– Я предупреждаю вас, Барретт, – стараясь быть сдержанным, произнес он, – не задавайте именно сейчас слишком много вопросов. Обо всем, что вы желаете узнать, вы узнаете в должное время. Оно еще не наступило. А пока что, пожалуйста, разрешите мне выйти.
– Я требую сначала ответить на мои вопросы, – настаивал Барретт.
Только сейчас он осознал, что весь дрожит. Он уже знал ответы на свои вопросы, и они потрясли его до глубины души. Он знал, где был Ханн. Но тот должен был сам в этом признаться.
Ханн молчал. Потом сделал несколько нерешительных шагов в сторону Барретта, который не шевелился. Он, казалось, собирался с духом, чтобы неожиданно рвануться к двери.
– Вы не выйдете из этой комнаты, – твердо сказал Барретт, – пока не скажете мне то, что я хочу узнать.
Ханн бросился вперед.
Барретт стоял прямо перед ним, упершись костылем в косяк, перенеся весь свой вес на здоровую ногу, и ждал, когда Ханн окажется рядом. Он прикинул, что тяжелее Ханна по меньшей мере на сорок килограммов. Этого вполне могло хватить на то, чтобы компенсировать молодость и здоровые ноги Ханна.
Они сошлись, и Барретт впился пальцами глубоко в плечо Ханна, пытаясь задержать его, оттолкнуть назад в комнату.
Ханн чуточку отступил, затем, ничего не говоря, пристально посмотрел на Барретта, и снова стал нажимать.
– Нет… нет… – рычал Барретт. – Я вас не выпущу.
– Я не хочу этого делать, – произнес Ханн и снова поднажал.
Барретт почувствовал, что согнулся. Он еще сильнее сдавил плечи Ханна и старался оттолкнуть его от двери. Но Ханн держался крепко, и вся сила Барретта ушла на то, чтобы самому удержаться на ногах. Костыль выскользнул у него из-под мышки и упал поперек двери. Еще одно какое-то мгновение Барретт превозмогал мучительную боль, когда весь вес его тела оказался на бесполезной для него ноге, затем ноги его подкосились, и он стал оседать на пол. Рухнул он с оглушительным грохотом.
В комнату ворвались Квесада, Альтман и Латимер. Барретт корчился на полу, впиваясь пальцами в бедро своей покалеченной ноги. Ханн с несчастным видом стоял над ним, сцепив ладони.
– Извините, – пробормотал он. – Вам не следовало бороться со мной.
Барретт сердито рявкнул:
– Вы перемещались во времени, да? Теперь вы можете ответить на мой вопрос?
– Да, – наконец произнес Ханн. – Я был там, наверху.
Через час, когда Квесада всадил ему достаточно обезболивающих уколов, чтобы он не пытался более выпрыгнуть из собственной кожи, Барретт узнал в подробностях все, что хотел узнать. Ханн не намеревался открываться так скоро, но после этой небольшой стычки передумал.
Все было очень просто. Путешествие во времени стало теперь возможным в обоих направлениях. Весь этот многословный и впечатляющий шум о перекачке энтропии оказался просто болтовней.
– Нет, – заметил Барретт. – Я сам лично обсуждал этот вопрос с Хауксбиллем – постойте, когда это было? – в 1998 году. Я был знаком с ним.
Я спросил, могут ли люди перемещаться во времени с помощью его машины. И он ответил: нет, только назад во времени. Как показывали его уравнения, перемещение вперед было невозможно.
– Его уравнения были неполными, – сказал Ханн. – Теперь это очевидно.
Он никогда не работал над возможностью перемещаться в будущее.
– Неужели такой человек, как Хауксбилль, мог допустить ошибку?
– Да, по меньшей мере одну. Недавно были проведены более глубокие исследования, и теперь мы знаем, как можно перемещаться в обоих направлениях. Даже в теорию Эйнштейна впоследствии вносились поправки.
Почему же от ошибок должен быть застрахован Хауксбилль?
Барретт покачал головой. На самом деле, почему Хауксбилль не мог ошибиться, спросил он себя. Ведь он, Барретт, просто принял на веру то, что работа Хауксбилля была совершенством и что он был обречен доживать свои дни здесь, у истоков времени.
– И давно ли разработана технология двустороннего перемещения? спросил Барретт.
– Лет пять тому назад, – ответил Ханн. – Пока еще мы не можем с уверенностью сказать, когда произошло это крупное открытие. Когда мы закончили разбирать секретные архивы прежнего правительства…
– Прежнего правительства?
Ханн кивнул:
– Революция произошла в январе 2029 года. Она не была кровопролитной.
Синдикализм прогнил изнутри, и от первого же толчка рухнул. Тотчас же к власти пришло революционное правительство, находившееся за кулисами, и восстановило старые конституционные гарантии.
– Это была гниль? – краснея, спросил Барретт. – А может быть, термиты? Придерживайтесь одних и тех же метафор.
Ханн отвел взгляд:
– Так или иначе, но прежний режим пал. Сейчас у власти временное либеральное правительство. Примерно через шесть месяцев должны состояться выборы. Не спрашивайте меня подробно о философии новой администрации. Я не политик-теоретик… Я даже не экономист. По-моему, вы и сами об этом догадались.
– Кто же вы тогда?
– Полицейский, – сказал Ханн. – Член комиссии по обследованию системы тюрем прежнего режима, включая и этот лагерь.
– А что произошло с политическими заключенными там, наверху? поинтересовался Барретт.
– Их освободили. Дела пересмотрели, а их как можно скорее выпустили на свободу.
Барретт кивнул:
– А синдикалисты? Что стало с ними? Мне было бы интересно узнать об одном из них – следователе Джекобе Бернстейне. Может быть, вы что-нибудь слышали о нем?
– Бернстейн? Конечно, слышал. Один из членов Совета Синдикалистов, то есть был им. Главный следователь…
– Был?
– Он покончил с собой, – пояснил Ханн. – Многие из синдикалистов так поступили, когда стал рушиться их режим. Бернстейн стал первым.
– Это символично, – произнес Барретт, тем не менее почему-то тронутый этим известием.
Наступила долгая тишина.
– Была одна девушка, – сказал Барретт. – Давным-давно… Она исчезла… Ее арестовали в 1994 году, и больше никто не мог узнать, что с ней случилось. Может быть…
Ханн покачал головой.
– Мне очень жаль, – тихо произнес он. – Это было тридцать пять лет назад… Нам не попадался ни один заключенный, который провел в тюрьме больше шести-семи лет. Наиболее стойкое ядро оппозиции сослали в лагерь «Хауксбилль», а остальные… Маловероятно, что ее удастся разыскать.
– Да, – согласился Барретт. – Вы правы. Она, наверное, уже давным-давно умерла. Но я не мог не спросить… просто на всякий случай.
Он посмотрел на Квесаду, затем на Ханна. Мысли вихрем неслись у него в голове, он не мог припомнить, когда в последний раз был столь ошеломлен чем-нибудь. Ему будет стоить немало усилий, чтобы сохранить самообладание и не расклеиться. С некоторой дрожью в голосе он обратился к Ханну:
– Вы прибыли сюда, чтобы понаблюдать за лагерем «Хауксбилль», верно?
Чтобы разобраться, как у нас обстоят дела? И сегодня вечером отправились туда, наверх, чтобы доложить о том, что вы здесь увидели? Мы, должно быть представляем для вас печальное зрелище, не так ли?
– Вы все здесь находились под чрезвычайным гнетом, – ответил Ханн. – Учитывая обстоятельства вашего заключения… быть изгнанным навечно в отдаленную эпоху…
Его перебил Квесада:
– Если сейчас у власти либеральное правительство и появилась возможность перемещаться во времени в обоих направлениях, то прав ли я, полагая, что узников лагеря «Хауксбилль» намереваются вернуть назад, туда, наверх?
– Разумеется, – кивнул Ханн. – Это будет сделано как можно быстрее и как только нам удастся решить чисто организационные вопросы. В этом-то и заключается цель моей разведки. Прежде всего выяснить, живы ли вы здесь, ведь нам было неизвестно, выжил ли кто-нибудь из тех, кого послали в прошлое – и определить, в каком состоянии вы находитесь, насколько вы нуждаетесь в лечении. Вам, естественно, предоставят все новейшие достижения современной медицины. Мы пойдем на любые расходы…
Барретт едва обращал внимание на слова Ханна. Весь вечер он опасался чего-то вроде этого, с той самой минуты, когда Альтман сообщил ему, что Ханн затеял какую-то возню возле Молота. Но он не позволял себе поверить, что такое возможно на самом деле.
Он понял, что теперь рушится его монархия.
Он увидел себя, вернувшегося в мир, который будет непостижим для него – хромой Рип Ван Винкль, очнувшийся через двадцать лет. И он осознал, что его уведут из места, которое стало его родным домом.
– Вы знаете, – устало произнес он, – многие из находящихся здесь вряд ли смогут перенести потрясение, вновь оказавшись на свободе. Мысль о том, что их снова бросят в самую гущу реального мира, может просто убить их. У нас здесь немало случаев очень серьезного расстройства психики. Вы в этом убедились воочию. Вы видели, что сотворил сегодня днем Вальдосто.
– Да, – ответил Ханн. – Я упомянул о таких случаях в своем докладе.
– Людей с больной психикой необходимо очень осторожно подготовить к известию, что они смогут вернуться туда, наверх. На это может уйти несколько лет, на лечение их психики. А может быть, для этого потребуется еще больший срок.
– Я не врач, – сказал Ханн. – С этими людьми будет сделано все, что врачи посчитают нужным сделать. Может быть, потребуется держать некоторых из них здесь еще неопределенное время. Я понимаю, каким потрясением даже для самых здоровых будет возвращение домой после того, как они провели все эти годы в полном убеждении, что обратно возврата нет.
Читать бесплатно другие книги:
