Детство Понтия Пилата. Трудный вторник Вяземский Юрий

(2) В Ализоне я лишь один раз наблюдал его с близкого расстояния. Но этого одного раза мне оказалось достаточно, чтобы составить представление о физическом состоянии главнокомандующего рейнскими армиями. Тяжело ковыляя на коротких и тощих ногах, Вар вышел из палатки. Ему подвели пышно убранного и серебряно взнузданного коня лет эдак под двадцать (то есть смирного, опытного и совершенно безопасного для наездника). Один из телохранителей опустился на колени, затем лег ничком на землю, и, встав ему на спину, словно на живую ступеньку, Вар с помощью двух телохранителей, с величайшим трудом взобрался на лошадь. Коня повели под уздцы. Конные охранники с двух боков окружили Публия Квинтилия, чтобы в любой момент поддержать наездника и успокоить коня, если тому случится вдруг всполошиться иль напугаться.

(3) Как вскорости выяснилось, Вар был начисто лишен военного дарования и полководческого опыта. И мало того, что сам был бездарен – квестором и легатом Семнадцатого легиона у него был его собственный сын, Секст Квинтилий Вар. Предводительствовать Восемнадцатым легионом Вар поставил своего зятя. А Девятнадцатый легион доверил мужу одной из своих любовниц – Тогонию Юнию Галлу. И этот Тогоний, пожалуй, единственный кое-что понимал в руководстве войсками, в то время как зять и сынок только и умели, что передавать распоряжения Вара войсковым трибунам, неточно и запоздало.

Центурионов Вар никогда не приглашал на военный совет. Так что совершенно неоткуда было получить дельный совет.

(4) В дополнение к своей полководческой несостоятельности этот маленький и усталый старичок, Публий Квинтилий Вар, страдал еще самоуверенностью и манией величия. От своих подчиненных он требовал не просто безоговорочного повиновения. Каждое слово его, каждый жест, каждый взгляд должны были вызывать в них восхищение и восторг. И, разумеется, они непрестанно восхищались его якобы мудрыми суждениями, дальновидными, дескать, решениями и царственными повелениями: не только сын и зять, не только трибуны и префекты, но и рогоносец Тогоний и военный комендант Ализона Луций Цедиций. В рот смотрели и вздрагивали от восторга, когда рот этот с толстыми капризными губами произносил очередное ленивое словцо или глубокомысленное усталое изречение.

Еще рьянее и ревностнее славословили и боготворили Вара его бесчисленные клиенты – римские, греческие и галльские банкиры и торговцы, юристы и адвокаты, гадатели и прорицатели, поэты и писцы – люди, ни малейшего отношения к военному делу не имевшие, но постоянно окружавшие полководца и с его помощью творившие свои дела и делишки, малые и большие, чистые и грязные, прибыльные для себя и разорительные для Германии и римской армии.

Что касается солдат и центурионов, то эта собственно армия относилась к Публию Вару презрительно и недоброжелательно. И прежде чем мне удалось увидеть самого полководца, я десятки раз услышал самые оскорбительные и грязные прозвища, высказанные в его адрес.

(5) Спрашивается: как мог божественный Август назначить в Германию столь бездарного и ничтожного человека? На этот вопрос лично у меня имеется лишь один вразумительный ответ: в те годы, как ты знаешь, в Паннонии и Иллирике свирепствовало крайне опасное для Рима восстание, и все выдающиеся и испытанные в боях полководцы – опытный победоносный Тиберий и юный отважный Германик, Авл Цецина и Луций Стертиний, Луций Апроний и Гай Силий, – все они были туда направлены и там подвизались. Вар же, преданный и родственный, был назначен в Германию не для ведения боевых действий, а для спокойного управления недавно завоеванными землями и терпеливого сдерживания воинственных, но дружественных Риму германских племен, в первую очередь херусков и хаттов.

III. Но руководить Германией Вар был способен еще меньше, чем воевать с германскими племенами.

Вар не любил Германию и презирал германцев. Этот изнеженный римский вельможа считал Германию скучной и грязной страной, а германцев – тупым, подлым и неблагодарным народом.

Германию Вар хотел просветить. Однажды он задумчиво и словно растерянно изрек и, с восторгом поддержанный своими прихлебателями, всё более уверенно и властно стал повторять изреченное чуть ли не каждый день. Изречение было таким: «На склоне лет нас назначили в эту варварскую провинцию. И мы должны ее дисциплинировать и организовать. Хотя бы для того, чтобы нам с вами здесь было возможно существовать».

Дисциплинировал он Германию, устраивая над ее жителями бесконечные суды и расправы. Зимой в Старый лагерь на Рейне Вару доставляли сугамбров и узипетов, тубантов и ампсивариев. Летом Вар перебирался на верхнюю Лупию, в римский лагерь под Ализоном, и там судил и рядил меж бруктеров и марсов, херусков и хаттов, казуариев и ангривариев.

В прежние времена суд и расправу творили местные царьки, князья и племенные старейшины. Теперь же каждый ослушник или преступник, богатый или бедный, из знати или из черни должен был предстать перед Варом, и только он, главнокомандующий Нижней и Верхней Германии, чрезвычайный и полномочный правитель зарейнских земель, мог рассмотреть дело, вынести приговор и решить судьбу человека.

В прежние времена князьки и старейшины вели дело коротко и ясно, то есть на родном языке и без долгих словопрений. Отныне же на территории Германии, между Визургисом и Рейном, в долинах Амизии, Лупии, Адраны и Могона введено было римское право: то есть судопроизводство стало вестись на непонятном германцам латинском языке, с долгими обвинительными и защитными речами, с непременным участием многочисленных римских, латинских и греческих юристов и адвокатов, ибо даже самые просвещенные германцы были недостаточно просвещены для того, чтобы участвовать в священных обрядах Римского Права и в сложных культах Великой Римской Справедливости. (Клянусь гением Посидония, милый Луций, я не над римским правом иронизирую, которое ревностно чту и искренне почитаю, а над тем, что во имя римского величия бездарный и продажный римский наместник творил в не им покоренной и подчиненной Германии!)

Ибо организовывал Вар Германию, нещадно грабя ее население. Он и раньше грабительствовал, когда правил сначала в Азии, а потом – в Сирии. Но там жили цивилизованные люди, там были богатые города и властные местные элиты. Они могли, объединив капиталы, сделать богатое подношение, способное на некоторое время удовлетворить голод и жажду наместника, или множеством отдельных взяток насыщать его утробу, согревать душу и ласкать сердце. Если же аппетиты его становились непомерными и начинали вредить здоровью, местные иерархи, люди умелые и образованные, могли обратиться к римскому сенату, жалуясь и ходатайствуя, чтобы Великий Рим пришел им на помощь и предписал заболевшему наместнику принудительное лечение, пока тот своей чрезмерной жадностью не перезаразил всю провинцию.

Здесь же, в Германии, не было ни образованных жалобщиков, ни каких-то особых богатств. А посему злосчастному Квинтилию Вару приходилось, как выразился один из его прихлебателей-клиентов, «стричь и доить свиней». То есть по ворсинке, по капельке, где только представится случай, сколачивать состояние себе, своим командующим родственникам, своим многочисленным клиентам – юристам и адвокатам, торговцам и финансистам, и прочая, прочая.

(2) Ты спросишь: А что германцы?

Отвечу: В Старом лагере и в Ализоне германцы безропотно принимали приговоры и судебные решения, платили штрафы (если приговоренный и осужденный не мог за себя рассчитаться, то платил за него род или племя платило). Так было в лагерях и среди легионов. Но за пределами «святилищ правопорядка», вдали от «центров просвещения» изо дня в день и от месяца к месяцу нарастал возмущенный ропот – глухой среди стариков и звонкий среди молодежи.

Похоже, не хотела Германия просвещаться, дисциплинироваться и организовываться. Но жаловаться – не жаловались. Ибо кто же в Риме прислушается «к визгу свиней», как выразился все тот же клиент-прихлебатель Публий Квинтилия. Тем более в разгар Иллирийского восстания!

(3) Ни у одного из историков ты таких объяснений и рассуждений, конечно, не встретишь. И пиши я тебе действительное письмо…

Я ведь только мысленно к тебе обращаюсь, Луций, чтобы вспомнить и проанализировать. Так мне легче с самим собой вести разговор…

Что-то жарко стало в калдарии… Надо сказать Диогену. Пусть перестанет так сильно топить. А то слишком часто придется выскакивать в холодный бассейн…

Частые выскакивания отвлекают от плавного хода воспоминаний…

IV. Позволь теперь кратко описать ту армию, которой располагал Публий Вар.

Историки пишут – и в данном случае справедливо свидетельствуют, – что в шестьдесят втором году в подчинении у Публия Квинтилия Вара формально находились пять легионов. Два из них, Второй Августов и Четырнадцатый Победоносный, как я уже, кажется, вспоминал, стояли в Могонтиаке, в Верхней Германии. Их Вар поручил Луцию Аспрене, и трогать их для каких-либо германских кампаний не предполагалось, ибо в любой момент они могли понадобиться для Иллирика или для Паннонии. Эти два легиона считались, таким образом, резервными.

(2) Реально же рассчитывать Вар мог лишь на три нижнерейнских легиона: Семнадцатый, Восемнадцатый и Девятнадцатый. При этом полностью укомплектованным, обученным и составленным из опытных солдат и центурионов был лишь Семнадцатый Друзов Великолепный, а два оставшихся – Восемнадцатый и Девятнадцатый – были совсем недавно набраны вместо двух отправленных в Паннонию легионов. И хотя, по личному распоряжению Августа, в эти легионы направили с два десятка опытных центурионов, когорту ветеранов и две или три манипулы храбрых и умелых вексиллариев, ясное дело, что подавляющее большинство солдат лишь носило почетное звание римских легионеров, потому как не только не имело никакого опыта боевых действий, но даже обучить их как следует не успели и не могли успеть. Ибо недаром гласит армейская поговорка: «семь потов и семь розог до первой крови». То есть, прежде чем начинать сражение, надо семь розог обломать о спины новобранцев и семь потов выжать из них маршами и построениями – тогда только станут они настоящими солдатами. А в нашем случае – ну, три розги, наверное, обломали об этих детей, но никак не более. Да и кому было обламывать, когда из ста двадцати центурионов лишь двадцать были опытными и знающими?! Их едва хватило, чтобы распределить их по одному на когорту.

V. О вспомогательных галльских и германских войсках историки вообще не упоминают. Так что придется заполнить этот пробел.

Ближе всего к самому Вару расположились батавы. Если тебе ничего не известно об этом германском, а ныне, пожалуй, уже галло-германском племени, то, изволь, поведаю.

Германские батавы были присоединены к империи Друзом. Живут они в дельте Рейна, точнее, на левом его берегу и на островах, образованных его рукавами. Батавы – послушные и полезные подданные и потому занимают в римском имперском союзе, и тем более в римской военной организации, особое положение. Они совершенно освобождены от податей, но зато должны поставлять большее количество рекрутов, чем какой-нибудь другой округ: тысячу всадников, девять тысяч пехотинцев, а кроме того – телохранителей для принцепса. И раньше, и по сей день батавы считаются лучшими в армии наездниками и образцовыми по своей верности солдатами, за что получают высокое жалованье, а их знать пользуется в империи различными привилегиями.

Из этих батавов Вар набрал себе телохранителей – сотню пеших и четыре сотни конных.

(2) Три сотни конных канненефатов были приданы Восемнадцатому легиону, которым руководил Публий Кальвизий, зять Квинтилия Вара. Канненефаты тоже обитают в устьях Рейна, напротив батавов. Они были покорены Тиберием и в римской армии стоят чуть ниже батавов, но выше других галльских и германских племен.

(3) Две кавалерийские алы, то есть приблизительно шестьсот человек, составили конницу Семнадцатого Друзова Великолепного легиона, которым командовал сын Публия Вара, Секст Квинтилий. Алы эти целиком состояли из галльских треверов.

(4) Конные убии охраняли обозы трех легионов, так что на каждый легионный обоз приходилось по турме.

(5) Фризы – лучшие среди вспомогательных лучники и пращники, преданные и верные Риму со времен Друза, – фризы, как ты догадываешься, сопровождали самый привилегированный Семнадцатый легион.

(6) Намного менее надежные узипеты, жившие на правом берегу Рейна в районе Старого лагеря, в качестве легковооруженных пехотинцев были приданы Восемнадцатому легиону.

(7) И вовсе ненадежные тубанты – северные соседи узипетов – достались Девятнадцатому легиону, которым, как я уже говорил, командовал Тогоний Галл – муж Варовой тогдашней любовницы.

(8) Помимо этих вспомогательных войск в подчинении у Вара находилась херускская конница – три тысячи отборных германских всадников, перемешенных с легковооруженными пехотинцами.

Отряд этот предводил, понятное дело, Арминий.

VI. О херуске Арминии так много всего написано у наших историков, что мне их пустопорожние и часто противоречивые разглагольствования придется выжать, как губку, систематизировать и доложить тебе следующее:

Арминий был сыном владетельного херускского князя Зигмера. За пять лет до описываемых мной событий, в год смерти Гая Цезаря и четвертой чистки сената – или, как ты любишь, в семьсот пятьдесят седьмом году от основания Города, – Тиберий перешел Рейн и подчинил Риму несколько германских племен, в том числе херусков – родное племя Арминия. Отец его, Зигмер, стал «другом римлян», то есть обязался платить налоги, поставлять войска и выполнять приказы. А два сына его, Флав и Арминий, были отданы римлянам в заложники, вернее, в «свидетели дружбы».

На следующий год, когда Тиберий двинулся на Альбис-Эльбу, Флав и Арминий служили у него во вспомогательных отрядах. Оба так усердствовали и отличились в походе и в сражениях, что в следующем, пятьдесят девятом, году – и в третьем походе Тиберия, теперь уже против маркоманского князя и царя Маробода – Флав и Арминий уже не были заложниками, а командовали двумя крупными конными отрядами, тогда как в предыдущем году всей херускской конницей командовал отец их, Зигмер.

Еще в пятьдесят восьмом году за преданность, усердие и отвагу Флав и Арминий получили римское гражданство. А в пятьдесят девятом году божественный Август произвел обоих братьев во всадническое сословие.

Короче, действительно с Римом подружились и в следующем, шестидесятом году служили уже в Италии, приобщаясь к великой нашей культуре, изучая наш могучий и властный язык и заодно устанавливая дружественные связи в окружении принцепса, в сенате и среди римских легатов.

(2) Скоро пути братьев, которые до этого всегда держались вместе, разошлись. Флав остался в Италии продолжать свое образование. Арминий же стал уговаривать Тиберия (тогда второго трибуна) отправить его, Арминия, в Германию и заменить им Зигмера, его отца, который, дескать, состарился и не способен должным образом управлять херусками.

По имеющимся у меня сведениям, Тиберий весьма прохладно отнесся к этому предложению. Но вынужден был доложить о нем принцепсу – Августу. Божественный Август призвал к себе Арминия. И тот, говоря о своем желании возглавить херусков, предложил еще взять под контроль три воинственных германских племени: хаттов, марсов и бруктеров; дескать, херуски – отныне преданные и истинные друзья Августа и богини Ромы, чего нельзя сказать об означенных племенах, злопамятных и строптивых. «А справишься?» – спросил Август, задумчиво глядя на Арминия, которому было тогда лишь двадцать четыре года. «При твоем доверии, под руководством сына твоего Тиберия, при помощи опытного твоего наместника, думаю, справлюсь. А нет, так ты в любой момент меня отзовешь и справедливо накажешь», – ответил Арминий. «Ну что же, давай попробуем», – пожав плечами, сказал Август и отдал соответствующие распоряжения.

Так, к концу шестидесятого года, Арминий вновь оказался в Германии.

А в следующем, шестьдесят первом, сначала прибрал к рукам хаттов, марсов и бруктеров, послав к ним влиятельных херускских князей. А далее приступил к реализации своих далеко идущих планов, о которых в то время никто не догадывался: ни сами херуски, ни соседние с ними племена, ни тем более римляне.

VII. В нашем, шестьдесят втором году Арминию исполнилось двадцать шесть лет. Он был хорош собой. Высокий, статный, широкоплечий, мужественный воин с белокурыми, чуть волнистыми волосами, светлой и нежной кожей и редкостными для германца карими, почти черными глазами, которые всегда были умными, но по обстоятельствам бывали то покорными и учтивыми, то внимательными и ласковыми, то дерзкими и злыми.

Носил он только римскую одежду: в зависимости от обстановки, либо плащ конного префекта, либо всадническую тогу. И лишь шейное украшение – золотая торка, или гривна – выдавало в нем германца. Ни у кого из других германцев я такой торки не видел. Застежкой ее служили две звериные головы, медведя и волчицы, при этом в застегнутом состоянии голова волчицы наполовину исчезала в разинутой пасти медведя, так что лишь уши торчали наружу, прижатые и жалобные. (На всякий случай отмечу, что медведь – пожалуй, самый распространенный символ херускского племени. А какой народ символизирует волчица, полагаю, не надо объяснять!)

Изъяснялся Арминий на свободной и богатой выражениями латыни, редко допуская ошибки и почти без акцента, который непременно бывает у природных германцев, даже тех, что десятилетиями живут в Риме. В присутствии римлян Арминий всегда говорил на нашем языке, даже когда обращался к своим соотечественникам, в том числе к тем, которые с трудом его понимали.

Искуснейший был притвора. Гневливый и вспыльчивый от природы, с Публием Варом был безукоризненно сдержан, и не подобострастен, как прочие его подчиненные, а эдак с достоинством почтителен и по-сыновьему чуток.

Напротив, со своими соотечественниками был дерзок и насмешлив, величественен и упрям.

И точно, подлец, рассчитал! Вар в нем души не чаял и доверял Арминию больше, чем собственным сыну и зятю. Херуски же и прочие германцы подчинялись его приказам, терпели высокомерие и против его резкости и самоуверенности ничуть не протестовали. Ибо, как справедливо отмечает один историк, «у варваров в ком больше дерзости, тот и пользуется большим доверием».

Знатная молодежь Арминия прямо-таки боготворила. Причем не только у херусков, но также у хаттов, марсов и бруктеров и даже, говорят, у более отдаленных племен, таких как ангриварии, лангобарды и мелибоки.

VIII. Фортуна и здесь подшутила надо мной. В первый же день нашего пребывания в Ализоне, когда отца отправили к префекту лагеря Семнадцатого легиона, а я сопровождал его до лагерных ворот, и там был остановлен караульными, которые отца пропустили, а меня оставили подле себя и принялись расспрашивать о совершенно не известной им Испании, о долгом пути, нами проделанном, – тут у меня за спиной раздался вдруг властный и молодой голос:

«А что это за мальчуган?»

Караульные торопливо схватились за копья и в испуганном приветствии выкинули руки вперед.

Я обернулся и увидел перед собой Арминия, в окружении многочисленной свиты, в которой были не только германцы, но и несколько римлян – судя по их одеяниям, один войсковой трибун и два римских торговца.

«Кто ты, малыш?» – повторил вопрос Арминий, теперь уже ко мне обращаясь, нагнувшись ко мне с высоты своего варварского роста, рукой взяв за подбородок и почти умильно заглядывая мне в глаза.

Караульный солдат наконец нашелся с ответом и отрапортовал:

«Это сын римского турмариона. Только что прибыли из Испании. Имени его я не знаю».

Арминий вдруг так сильно стиснул мне челюсть своей мощной рукой, что я не удержался и вскрикнул от боли. И тут же Арминий брезгливо отдернул руку, будто случайно дотронулся до птичьего помета.

«Фу, какой изнеженный», – укоризненно произнес великолепный германец и пошел своей дорогой.

А я долго потом не мог отделаться от двух ощущений: от отпечатка боли в нижней челюсти, хотя сама челюсть довольно быстро перестала болеть, и от впечатления, которое произвели на меня волшебные глаза Арминия: только что они были тихими и нежными – и в сущее мгновение стали огненными и злыми. Причем я настаиваю: мгновенно изменился не взгляд Арминия, как это бывает у многих людей, а сами глаза прекрасного германца преобразились, словно поменяли свое естество.

Ну, это, так сказать, личное воспоминание.

И позволь мне продолжить мой краткий исторический обзор.

IX. Как я уже докладывал, отец Арминия, Зигмер, по повелению Августа, уступил руководство херусками своему младшему сыну (Флав был старшим), удалился в родовую усадьбу, где пре-156

дался охоте и пирам и, как бы выразились твои возлюбленные греки, совершенно оставил политику.

(2) Но брат его, Ингвиомер, дядя Арминия, в политике остался. Он издавна пользовался большим уважением у римлян, германцы его почитали и побаивались. А посему Арминий поставил Ингвиомера, дядю своего, надзирать над хаттами – воинственным и многочисленным племенем. Некогда хатты контролировали долину Лана, жили на берегах Рейна, откуда не раз вторгались в Галлию. Но Друз оттеснил их от Рейна и велел им переселиться в ту область, которую до этого занимали сугамбры. Там они теперь обитали, к югу от херусков, и главным их городом был Маттий, расположенный неподалеку от реки Адраны.

(3) Другой херускский князь, Сегимер, был поставлен Арминием следить за марсами. Марсы – малочисленнее хаттов и херусков, но строптивости и драчливости им не занимать. В наши времена они обитали к юго-западу от херусков и контролировали левый берег реки Лупии. Как раз в их землях и находился город Ализон, возле которого расположились летние лагеря римских легионов.

(4) У Сегимера был брат, которого звали Сегест. Этот германец, после Арминия, пользовался, пожалуй, наибольшим доверием римлян. Из рук самого божественного Августа он еще в пятьдесят девятом году, перед третьим германским походом Тиберия, получил римское гражданство. Сегест был верным и преданным другом римского народа, мудрым и справедливым предводителем, выделялся ростом и осанкой даже среди рослых и осанистых германцев.

В шестьдесят первом году Арминий доверил Сегесту надзор за бруктерами. Бруктеры жили на правом берегу Лупии и контролировали долину реки Амизии, которая берет свое начало неподалеку от Ализона, течет на северо-запад, а потом строго на север – к Океану.

Как рассказывают знающие люди, в отношении к Сегесту Арминий был особенно и как бы подчеркнуто уважителен. Но в нашем, шестьдесят втором, году между этими руководящими херусками случилась размолвка. И вот по какой причине.

X. У Сегеста была дочь – Туснельда. Она была влюблена в Арминия, и в самом начале шестьдесят второго года – еще до того, как три легиона Вара прибыли в летние лагеря под Ализоном – Арминий сделал Туснельду своей женой.

Но как! – Тайно, без ведома отца ее, Сегеста, под кровом ночи во главе конного отряда Арминий похитил девицу, доставил к себе в усадьбу и в тот же день сочетался с ней браком по германским обычаям.

Рассказывают, что невозмутимый Сегест на целый день лишился дара речи, на следующий день, обычно величавый и торжественный, метался по дому и в ярости бил своих слуг и в саду ломал ветки деревьев. На третий день велел седлать коня и отправился в усадьбу Арминия.

Там между тестем и зятем состоялся оживленный разговор. Причем, как подчеркивают историки, Сегест говорил оскорбленно и грозно, Арминий же – тихо и почтительно, с обожанием глядя на Сегеста.

«Как ты посмел похитить мою дочь?» – спрашивал Сегест.

«Я следовал древнему германскому обычаю, которого придерживаются и который почитают все благочестивые херуски», – отвечал Арминий.

«Ты что, негодник, не знал, что дочь моя обещана другому человеку?» – спрашивал Сегест.

«Солнцем клянусь, не знал, – ответствовал Арминий. – Но даже если б и знал… Прекрасная Туснельда давно уже любит меня. И ты, мудрейший и справедливейший из херускских вождей, добрейший человек и нежнейший отец, неужто ты, Сегест, не желаешь счастья своей дочери и не можешь доставить сладкой радости человеку, который с детства любит и почитает тебя не менее божественного Августа?!

«А меня, отца Туснельды, ты не мог спросить, прежде чем отважиться на низкий свой шаг?!» – восклицал Сегест. Арминий же отвечал ему:

«Милый и желанный мой тесть, мы с дочерью твоей, возлюбленной моей и женой, хотели неожиданно обрадовать тебя, и скоро подарим тебе прекрасного внука, матерью которого будет прелестная и добродетельная Туснельда, отцом же – владетельный Арминий, сын Зигмера, милостью великого Августа предводитель германских племен от Рейна до Альбиса! Что может тут быть негодного и низкого?!»

«Цветасто говорить тебя научили римляне, – возразил Сегест. – А кто, Арминий, научил тебя подлости?»

«С радостью принимаю от тебя любые упреки! – тихо и восторженно ответил ему Арминий. – Ибо, волей всемогущих богов, отныне – ты мой тесть. Ты мне теперь – роднее отца. И каждое слово твое – радость и урок для меня, твоего любящего зятя».

Так повествуют некоторые историки. И прибавляют, что зять отныне стал ненавистен тестю, и «то, что у живущих в согласии скрепляет узы любви, у них, исполненных неприязни друг к другу, возбуждало взаимное озлобление».

Подчеркну: неприязнь и озлобление проявлял лишь Сегест по отношению к Арминию. Последний же безропотно сносил все гневные и оскорбительные слова в свой адрес, чем вызывал громкое одобрение среди германской молодежи и молчаливое сочувствие владетельных князей и угрюмых старейшин.

(2) Когда в начале лета в Ализон прибыл со своими легионами Публий Квинтилий Вар, Сегест не удержался и, представ перед наместником обеих Германий, заявил о своем желании возбудить против Арминия судебный процесс. Но Вар ему так ответил:

«Два преданных друга Рима и знаменитых князя Германии не могут поделить между собой дочь и жену? Ты ищешь позора на свою почтенную голову? Ты хочешь обрадовать своих завистников и бросить лакомую кость низкой черни, чтобы она на каждом перекрестке зубоскалила против тебя, против Арминия, против римского руководства? Послушай, Сегест, ты, может быть, желаешь вызвать в Германии беспорядки, подтолкнуть знатные роды к распре друг с другом? Скажи честно, чего ты добиваешься этой глупой и, я бы сказал, провокационной своей затеей?»

Иск был решительно отклонен Варом. Сегесту было велено больше нигде и ни при каких обстоятельствах не бранить своего нового зятя и не подвергать сомнению бракосочетание «верного друга Рима». Арминия же Вар призвал к себе и так построил с ним разговор, что скоро в палатке Публия Квинтилия появился тяжелый сундук, в котором одних золотых гривн, как говорят, было не менее полусотни.

(3) Сообщив об этих подробностях, историки, на которых я опираюсь, принимаются пространно рассуждать о человеческих страстях, о любви, о стрелах Амура, которыми, дескать, изменяются не только людские жизни, но судьбы целых народов движутся и вершатся.

А штука в том, дорогой Луций, что на самом деле Арминий вовсе не любил Туснельду и долгое время совершенно не обращал на нее внимания, хотя она чуть ли не с детства вздыхала о нем и при встрече призывно смотрела на него. Но так глядели на этого красавца чуть ли не все германские девушки, и стоило ему только пальцем поманить… Ну, ты понимаешь.

Так что зря витийствуют историки, пустыми разглагольствованиями о любви скрывая от нас истинную суть события.

XI. Дело было вот в чем:

Добившись главенства над херусками и довольно скоро подчинив себе три соседних племени – хаттов, марсов и бруктеров, Арминий тайно приступил к реализации второй части своего далеко идущего плана. А именно: возмутить германские племена против римской власти, поднять мощное и широкое восстание, вытеснить римлян из Германии и между Рейном и Альбисом создать собственное германское царство, наподобие того, которое за несколько лет до этого учредил Маробод к юго-востоку от земли херусков, объединив под началом маркоманов могущественных лугиев, свирепых лангобардов и воинственных семнонов.

Роль царя в этом новом германском царстве честолюбивый Арминий, разумеется, отводил себе.

Разъезжая по землям херусков, хаттов, бруктеров и марсов, якобы для того, чтобы следить за подвластными ему округами и наводить там порядок, Арминий произносил речи, пламенные и гневные, тайные и подлые по отношению к римлянам, которые во всем ему доверяли. Вот краткая суть его речей:

«Мы потеряли свободу, ибо вот уже несколько лет между Альбисом и Рейном мы видим розги, секиры и тоги – эти мерзкие символы римского военного и гражданского господства над нами.

Другие народы, не знакомые с римским владычеством, не испытывают того унижения, которому мы добровольно подвергаем себя, в виде так называемых налогов отдавая чужеземным захватчикам часть нашего имущества и безропотно подставляя головы наших товарищей под мечи римских судей и палачей.

Мы потеряли наших бессмертных богов, трусливо согласившись вместо них поклоняться смертному человеку, владыке римлян, Цезарю Августу, и в городе убиев на Рейне, перед его мерзким истуканом приносит кощунственные жертвы сын великого Сегеста, блистательный Сегимунд, брат прекрасной Туснельды.

Мы честь и совесть свою утратили, забыв об унаследованной от предков свободе, об исконных германских богах – Отане, Сеге, Танфане.

Посему, если осталась в вас хотя бы капля древней свевской крови, если вы любите родину, уважаете предков, почитаете старину, если люди вы, а не покорные скоты, если вы германские мужчины, а не трусливые галльские женщины, если вы доблестные воины, а не грязные землекопатели и вонючие козопасы…» Ну, и так далее и тому подобное. С непременным конечным выводом: «Следуйте за мной, честным Арминием, который поведет вас к свободе и славе, прочь от зловонного рабства и мерзостного унижения».

И обращаясь к хаттам, марсам и бруктерам, Арминий всякий раз напоминал им о том, что они утратили свои исконные земли, в то время как херуски остались в своих прежних владениях, и, стало быть, херуски – самые бескорыстные борцы против римского господства, за свободу Германии.

Конечно же, Арминий говорил и о том, что время для восстания сейчас крайне удачное, так как в Паннонии и Иллирике свирепствует обширный мятеж, на подавление которого брошены все лучшие римские легионы, а здесь, в Нижней Германии, лишь Семнадцатый Друзов состоит из храбрых и опытных солдат.

Известно мне, что к четырем подвластным ему племенам Арминий хотел присоединить как можно больше соседей и посылал гонцов даже к семнонам и лангобардам. Но те ответили его эмиссарам, что подчиняются маркоманскому царю Марободу, а тот сохраняет нейтралитет в отношении Рима.

XII. Как я уже вспоминал, давно восхищалась Арминием и, стало быть, теперь поддерживала все его устремления и призывы знатная херускская молодежь, среди которой особенно следует выделить сына Сегимера Сезитака и сына Сегеста и брата Туснельды Сегимунда – того самого, которого римляне поставили верховным жрецом у жертвенника божественному Августу в городе убиев.

А, так сказать, зрелые и владетельные германские князья, как часто бывает в подобных ситуациях, разделились на две партии. Верность Риму сохраняли из упомянутых мной Зигмер, отец Арминия, Сегест, отец Туснельды, и Флав, старший брат Арминия. К противоположной же партии – «партии патриотов», как называли ее сами германцы, или «партии заговорщиков», как называют ее римские историки, – к этой партии принадлежали сам Арминий, его дядя Ингвиомер, Сегимер, брат Сегеста, а также Сегимунд и Сезитак.

Уже этот перечень дает представление, что партия заговорщиков была намного сильнее партии верноподданных. Тем более, что Зигмер, как я говорил, почти не принимал участия в государственных делах, а Флав, брат Арминия, вовсе жил в Италии.

По сути, римскую власть среди херусков поддерживал один Сегест. Но этот Сегест, напомню, во-первых, был крайне влиятельной фигурой, во-вторых, пользовался большим доверием у римлян вообще и у Публия Квинтилия Вара – в частности; в-третьих, Арминий поставил его управлять бруктерами, а именно в земле бруктеров планировалось устроить западню и разгромить римские легионы.

Короче, Сегест, как никто другой, мешал планам Арминия…

Ты понял, мудрый Луций Сенека, куда я клоню?

(2) Совершенно верно! Арминий, который до этого даже не замечал Туснельды – а, по свидетельству некоторых, насмехался над ее воздыханиями и подшучивал над ее внешностью (она, якобы, была косоглаза, и на лице у нее было несколько больших бородавок, которые германские женщины никогда не выводят), – Арминий вдруг похищает эту красавицу и делает ее свой женой!

Тем самым, как говорится, убивает сразу двух кабанов. Во-первых, разъяренный Сегест сам отказывается от руководства бруктерами.

(3) Во-вторых, когда через некоторое время Сегест, проведав о готовящемся заговоре, является к Публию Вару и начинает обвинять Арминия, Ингвиомера и Сегимера в том, что они тайно подговаривают германцев и, судя по всему, готовят возмущение против Рима, ты, конечно, догадываешься, что отвечает ему Вар?

Правильно! Вар усмехается и говорит: «Ненавистный тебе Арминий и мой лучший друг, может быть, и заговорщик. Его дядя, давнишний гостеприимец второго трибуна Тиберия и личный знакомец принцепса Августа, – ладно, он все-таки близкий родственник Арминию, и пусть тоже станет злоумышленником. Но собственного брата своего, честного и верного Сегимера, с какой стати ты обличаешь передо мной? Ведь он не крал у тебя твоей дочери и своей племянницы? За что же ты на него злобствуешь и наводишь напраслину?»

(4) А следом за этим Сегимунд, возлюбленный сын несчастного Сегеста, повинуясь приказу Арминия, срывает с себе жреческие одежды, тайно покидает город убиев и бежит в землю бруктеров, чтобы, заняв место отца, готовить там восстание против Рима!

Но Вар об этом, разумеется, ничего не знает. Раньше он доверял Арминию и Сегесту. Теперь доверяет только Арминию.

(5) А тот, чтобы снять с себя малейшие подозрения, советует Вару: «Пусть все владетельные князья прибудут к тебе в лагерь и будут неотлучно при нас находиться».

И вот прибывают в Ализон херускские «контролеры»: от хаттов – Ингвиомер, от марсов – Сегимер, а также местные владетельные князья: хатт Арп, марс Малловенд, бруктер Вальмар. Отныне они всюду будут следовать за Варом, пока не сбегут от него в определенный момент и в заранее намеченных пунктах тщательно продуманного и детально разработанного Арминием плана.

Но я, похоже, забегаю вперед…

«Стрелы Амура»? Запомните, господа историки: когда на сцену жизни выходит ее величество Политика, разные эротики или амурчики либо испуганно прячутся в боковые проходы, либо начинают плясать под ее дудку и строить только те рожицы, которые она им предпишет.

В калдарии слишком жарко. Во фригидарии слишком холодно… Знобит меня, что ли?… Попробую выпить немного вина. По-гречески, разбавив водой… Один к трем, как ты любишь, Сенека… Нет, лучше один к четырем, как советует Геродот, «отец истории»…

XIII. Стало быть, прибыли мы в Ализон.

По дороге я, конечно же, наслушался рассказов о Германии и германцах. Но я не стану их тебе передавать. Прежде всего, потому, что они в большинстве своем почти не отличались от сведений, которые приводит божественный Юлий Цезарь в своих «Записках»: о таинственном Геркинском лесе, который тянется бесконечно, словно море-океан; об однорогом быке с видом оленя; о лосях, которые никогда не ложатся на землю, ибо потом не могут ни встать на ноги, ни даже приподняться; о зубрах – быках, которые не меньше слонов. Ни одного из описанных животных я ни разу не видел. Равно как не встречал людей с песьими головами, живущих якобы к северу от Альбиса, кровожадных рогатых кентавров, обитающих, дескать, к югу от царства Маробода, за квадами, карпами и бастарнами.

(2) Те взаправдашние германские жители, которых я встретил возле Ализона, во-первых, не имели в себе ничего сказочного, а во-вторых, по своему внешнему виду ничем почти не отличались от уже хорошо знакомых мне галлов. Разве что были еще выше ростом, еще более светлокожими и синеглазыми. И волосы свои не красили. И усов специально не отращивали. И много, очень много было среди них пронзительно рыжих людей.

(3) Знать их носила римские одеяния – по крайней мере, в присутствии Вара.

Князьки и старейшины спали в палатках римского образца. Простые же всадники срезали с деревьев ветки, стелили их на землю, ложились на них, сверху накрывшись попоной и над собой поставив коня, если шел дождь или дул сильный ветер.

(4) Они почти не ели хлеба, брезговали овощами. Зато уважали лесные орехи. Воде предпочитали козье молоко, вину – пиво, нашим римским кашам и похлебкам – жаренное на вертеле или сваренное в огромных медных котлах мясо, чаще всего – свинину.

Быстро рассмотрев и изучив германцев, я скоро потерял к ним интерес – так однообразны и примитивны были эти варвары, и столь монотонной была их повседневная жизнь. А всё мое внимание уже на второй день переключилось на римских солдат и офицеров. Ведь впервые я, что называется, окунулся в легионную жизнь.

XIV. Ближайшим к нашим квартирам было расположение первой и второй когорт Восемнадцатого легиона. Солдаты этого легиона, как я уже вспоминал, были новобранцами. И вот с утра до вечера, с коротким перерывом на полуденный завтрак, центурионы под руководством первого центуриона когорты обучали своих подопечных основам солдатского ремесла: лагерным и боевым построениям, маршевым и боевым движениям, владению дротиками и длинными копьями, щитами и мечами, рытью рвов, сооружению лагерного вала, учреждению оборонительного частокола и так далее и тому подобное.

Свой день я разделил на две части, и первую половину проводил в первой когорте, а вторую – во второй, наблюдая и сравнивая, как по-разному различные командиры воспитывают и обучают.

Первой легионной когортой руководил некто Лелий, человек лет пятидесяти, низкорослый, поджарый, лицом похожий на птицу: с крючковатым носом, круглыми, зоркими и хищными глазами, с плотно сжатыми бескровными губами и яростно пульсирующими желваками. Лелий этот был сущим извергом. Стоило какому-нибудь солдату, особенно молоденькому, совершить одно неточное движение, или промахнуться в метании дротика, или сделать неуклюжий выпад мечом, Лелий налетал на него – действительно, налетал, подобно орлу или ястребу, и сперва клевал злой, остро отточенной бранью, а затем бил витисом, изогнутой тростью центуриона, по ноге, по руке, по тому самому месту на теле солдата, которое совершило неловкое движение.

Если оплошность повторялась, Лелий уже не ругался, а, переложив трость в правую руку, левой рукой бил солдата по лицу (Лелий был левшой).

Один раз, я видел, он так сильно ударил солдата, что кровью его испачкал себе кулак. Тогда он прервал упражнения и велел избитому принести воды и в этой воде вымыть свой кулак, при этом лицо ученика было оставлено в свежей и запекшейся крови до конца учения.

Однажды какой-то великовозрастный новобранец после очередного удара, полученного им от Лелия, в сердцах воскликнул: «Что ты все время бьешь нас?! Лучше сам покажи, как надо делать!» «Сейчас покажу!» – огненно сверкнув глазами, прощелкал в ответ Лелий, вызвал центуриона той самой центурии, к которой принадлежал возразивший ему, и приказал после окончания тренировки, перед полуденной едой высечь говоруна и умника перед строем солдат. «Он второй раз мне возражает. Я подсчитал – двенадцать слов произнес. Отсчитай ему, братец, двадцать четыре удара. Двумя розгами», – велел Лелий.

Второй когортой, которую я наблюдал после полудня, управлял некто Курций – краснощекий гигант лет сорока, широколицый, плосконосый и большеротый, с маленькими, добрыми светло-карими глазками.

За весь период моего наблюдения я ни разу не видел, чтобы Курций поднял руку на своих подопечных, или велел наказать кого-нибудь из них, или обругал и накричал на солдата. Хотя он школил и упражнял своих легионеров ничуть не менее Лелия, он именно показывал, как надо, а не бил за то, как не надо. И, скажем, десятки раз мог показывать, как метать дротик или рубить мечом, а потом сотни раз заставлял солдата повторять одно и то же упражнение, пока не добивался нужного ему результата. И всякий раз одобрял его, говоря: «Уже не так плохо», «Неправильно, но лучше, чем в прошлый раз», «Совсем неплохо, но ты можешь лучше», «Умница! А теперь давай повторим и закрепим!» И так почти с каждым легионером, не только в своей, первой, центурии, но и в других подразделениях.

После недельных наблюдений я пришел к выводу, что между Лелием и Курцием идет напряженное соревнование. То есть они не просто обучают своих солдат, а каждый пытается продемонстрировать собственную школу воинского воспитания, принципиально отличную от методики своего соперника, и доказать легионному начальству, что именно он – лучший из руководителей и учителей.

XV. Ты, Луций, помнится, никогда не служил в армии. И хотя всё на свете тебе, мудрейшему человеку, похоже, известно, на всякий случай кратко напомню тебе о воинской иерархии в легионе, потому как иначе может быть непонятно, за что именно состязались друг с другом наши Лелий и Курций.

Германские легионы тогда состояли из десяти центурий. И та когорта, которая стояла справа в первом ряду, называлась Первой когортой легиона, а слева от нее располагалась Вторая когорта и так далее – до Десятой и самой последней в построении.

В каждой когорте тогда насчитывалось шесть центурий: три центурии гастатов, две центурии принципов и одна центурия триариев – самых опытных воинов, которые вводились в бой лишь в ключевые моменты сражения. В боевых условиях гастаты занимали первый ряд, принципы – второй, а триарии, как правило, держались в резерве. Но в лагерном построении в первом ряду стояли принципы и триарии, а гастаты – во втором ряду. И самая правая центурия в когорте считалась первой центурией, за ней шла вторая и так далее до шестой центурии гастатов.

Центурионы первого ряда назывались центурионами первого ранга и командовали не только своими центуриями, но и всей манипулой, то есть своей и стоящей во втором ряду сотней, командир которой именовался центурионом второго ранга и подчинялся центуриону первого ряда в манипуле.

Центурион первой центурии в когорте был главным в когорте и на кратком воинском языке назывался примипилом. Таких примипилов у нас в Германии было десять человек в легионе.

Не уверен, что так происходит повсеместно, но в Германии во времена Августа служебная карьера центуриона начиналась с шестой центурии Десятой когорты, а высшим достижением для центуриона считалось стать командиром первой центурии Первой когорты, потому что такой центурион считался не только примипилом и руководителем когорты, но первым примипилом и самым главным центурионом во всем легионе. Случалось, во время боя ему доверяли весь легионный резерв, состоявший из десяти центурий триариев. А в редких случаях – когда ранили или убивали легата и когда никто из военных трибунов по той или иной причине не был в состоянии взять на себя руководство – в этом случае первый легионный примипил вставал во главе легиона и брал на себя ответственность за его действия.

Система эта, как ты видишь, не очень простая. Но я, поклонник всяческих систем и структур, быстро освоил ее, оказавшись среди ализонских легионов.

XVI. Так вот, милый Сенека, Лелий был примипилом Первой когорты и, стало быть, первым примипилом Восемнадцатого легиона. А Курций был примипилом Второй когорты и, хотя формально никоим образом не был подчинен Лелию, однако в легионной иерархии центурионов занимал место на одну ступеньку ниже, чем его соперник.

Насколько я понял, Курций не был завистлив. Но, во-первых, как я понимаю, всё в Лелии раздражало Курция: от внешнего вида первого примипила до его кровавых зверствований над солдатами.

Во-вторых, как только было принято решение о формировании Восемнадцатого легиона, Курций был отозван с прежнего места службы и, можно сказать, на первых ролях участвовал в наборе и формировании нового германского соединения. Он занимал место первого примипила, когда только что сформированный легион стоял на зимних квартирах в Галлии. Но тут по распоряжению Августа в армию Вара направляются десять опытных центурионов, и этих чужаков уже в Германии, в Старом лагере, ставят на самые почетные места. В нашем случае приказом главнокомандующего Курция переводят из Первой когорты во Вторую, а злобного Лелия ставят на его место… Справедливо? Несправедливо. Обидно? Конечно же, обидно.

В-третьих, еще на заре формирования Восемнадцатого, когда проводились самые первые наборы, Курций свел дружбу с одним из военных трибунов, Цецилием Лаконом. Этот Лакон впоследствии был поставлен надзирать над Первой и Второй когортами. Более того, Цецилий Лакон был близким другом Публия Кальвизия, легата Восемнадцатого легиона и зятя главнокомандующего.

Вот Курций и старался изо всех сил, показывая, что он, Курций, обучает и воспитывает солдат намного лучше и правильнее, чем это делает Лелий. Курций неоднократно докладывал трибуну Лакону о зверствах Лелия, рассчитывая, что Лакон сообщит об этом своему другу легату Кальвизию, а тот донесет тестю своему, главнокомандующему. И может быть, в один прекрасный момент Публий Квинтилий Вар исправит положение, восстановит справедливость и Курция вернет на место первого примипила, а злобного Лелия задвинет куда-нибудь подальше или вовсе выдворит из Восемнадцатого легиона.

Впрочем, старались они явно зря. В отличие от прославленных полководцев – божественного Юлия, Друза или Тиберия – Публий Вар на своих центурионов не обращал ни малейшего внимания и не только первых центурионов когорт, но и трибунов никогда не приглашал на военный совет.

Отмечу также, что, может быть, солдаты Первой когорты и ненавидели Лелия, но я не разу не слышал, чтобы кто-нибудь из них порицал или злословил своего командира. Напротив, бережного и обходительного Курция легионеры часто поругивали: дескать, достал своими нравоучениями и бабскими нежностями; вот, в Первой когорте примипил Лелий даст по морде, и сразу понятно, что делать; такое, представь себе, я подслушал однажды высказывание, и человек десять легионеров стояли и согласно кивали головами.

Но я, похоже, чересчур увлекся воспоминаниями о центурионах и легионерах, забыв об отце и его турме.

XVII. В Испании отцу обещали, что в Германии в худшем случае он получит конный отряд, а в лучшем – станет командиром легионной алы. Для этого, дескать, из других испанских районов командируются на Рейн другие турмы.

Как сразу же выяснилось, обманули беднягу, чтобы отделаться от него и выпроводить из Кордубы. Три кавалерийских испанских отряда, как потом стало известно, действительно были направлены на Рейн, но не в Германию, а в Августу Раурику, откуда вскорости были переброшены в Иллирик. У Вара же в Ализоне не только не было никаких конных испанцев, но вся его конница, как мы с тобой видели, сплошь состояла из галлов и германцев.

Так что когда главнокомандующему доложили о прибытии Марка Пилата и его турмы с тридцатью легковооруженными и двадцатью конюхами, Вар, говорят, обиженно надул губы и тихо изрек: «Мне они не нужны. В Германии на лошадях могут сражаться только германцы. Ну, разве что – некоторые галлы, которые сами недавно были германцами».

«Так что с ними делать?» – последовал вопрос.

«Не знаю. Пошлите обратно», – пожал покатыми плечами Публий Квинтилий.

Тут Галл Тогоний, легат Девятнадцатого, взял слово:

«Зачем отсылать обратно? Дай мне. У меня, как ты знаешь, вовсе нет легионной конницы».

А Вар, который на все предложения мужа своей любовницы сначала всегда отвечал отказом и лишь затем этому отказу придумывал обоснование, Вар еще сильнее обиделся и сказал:

«Ни в коем случае… Кто возьмет этого проклятого испанца?» – И Публий Квинтилий с надеждой посмотрел на двух других легатов.

Но оба, сын и зять, отрицательно покачали головами и заявили, что им он также не нужен.

«А мне – нужен», – настойчиво повторил Тогоний Галл.

«Пусть будет у тебя», – решил главнокомандующий, мокрыми глазами глядя на своего зятя, легата Восемнадцатого легиона Публия Кальвизия. И тут, наконец, придумал обоснование и, повернувшись к Тогонию Галлу, устало улыбнулся:

«Тебя прикрывает Арминий. Не будем обижать германцев».

Так турма моего отца была отправлена в Восемнадцатый легион. Но, как я уже вспоминал, этому легиону была придана вспомогательная конница канненефатов. А посему Публий Кальвизий после недолгих размышлений поставил Марка Пилата на прикрытие легионного обоза, подчинив его военному трибуну Минуцию Магию.

Стоит ли вспоминать, как сперва разъярен, а затем подавлен был мой бедный отец, обнаружив себя не на посту префекта конницы, а возле обозных телег, под началом желторотого мальчишки, в окружении пеших сугамбров и в компании конных убиев, десяток которых, по мнению Марка Пилата, не стоил последнего конюха в его доблестной и тренированной турме.

XVIII. А тут еще херуски из конницы Арминия на своих коротконогих лошаденках стали наведываться в наше расположение, бесцеремонно глазеть на наших мавританских коней и отпускать в наш адрес разного рода обидные замечания.

Ну, например, один германец на ломаной латыни громко восклицал:

«Смотрите, люди! Сами они маленькие, как пеньки, а кони у них длинные и высокие, как сосны. Как они на них залезают?»

«Как мыши! – тут же подхватывал второй германец. – Запрыгивают друг на дружку, и верхний карабкается на лошадь, зубами держась за гриву!»

«Эй вы, обозные! – кричал третий германец. – Давайте поменяемся! Вы нам дадите ваших высоких лошадей, а мы вам подыщем каких-нибудь коротышек, вам под стать!»

И тотчас четвертый германец в ужасе вопил: «С ума спятил?! Запутаешься в ветках на этом долговязом уроде!»

Тут все они принимались безудержно хохотать, хлопали себя руками по бокам, дыбили лошадей, а потом ускакивали восвояси. Но через некоторое время появлялась новая группа херусков, и всё повторялось сначала, почти в тех же выражениях и в той же последовательности.

Отец слушал эти издевательства молча, с задумчивой улыбкой на лице. И я каждую минуту ожидал, что с этими германскими насмешниками вот-вот произойдет нечто похожее, что недавно случилось с пьяным галльским великаном в рейнской харчевне.

Но уже после второго наезда задумчивая улыбка вдруг исчезла с лица Марка Пилата, он выстроил свою турму и строго приказал: «Если кто-нибудь из вас поддастся на подстрекательство варваров! Если просто посмотрит в их сторону и даст почувствовать, что понимает их мерзкий язык…!»

Не докончив, отец лютым и диким взглядом стал ощупывать лица своих подчиненных.

После небольшой паузы Гай Кален, первый декурион, произнес:

«Понятно, командир… А если кто-то из них от слов попытается перейти к действиям?»

«Без моей команды – ни шага, ни жеста», – глухо сказал отец.

«А если тебя в этот момент не будет поблизости?» – еще через некоторое время задал вопрос второй декурион Квинт Галлоний.

«Что непонятно?!» – прямо-таки рявкнул на него Марк Пилат. И оба декуриона тут же хором ответили:

«Всё понятно! Выполним! Будь уверен!»

И замерла турма, расправив плечи и вытянув вперед подбородки.

А Марк Пилат, отец мой, вдруг усмехнулся и, словно извиняясь за резкость, дружелюбно пообещал:

«Подождите. Придет время. Мы вспомним. Мы им покажем».

XIX. Однако впереди нас ждало еще одно испытание. Примерно через неделю, вернувшись со своих наблюдений за центурионами и легионерами, я обнаружил, что куда-то исчезли наши мавританские кони. Спросил отца, и тот мне тихо сообщил: «Они, видишь ли, понадобились легионному начальству. Пришлось подчиниться. Мы ведь люди военные». И ничего не прибавил в ответ на мое изумление, лишь потрепал по голове, загадочно усмехнулся и ушел к костру.

Пять мавританских коней вернулись еще до захода солнца. Десять мавританцев прискакали среди ночи. Остальные – к первому завтраку. К полудню же в наше расположение прибыл высокий и длинноволосый молодой человек – один из тех батавов, которых я видел в конной охране Публия Вара, и, подойдя к отцу, сказал на приличной латыни:

«Замечательные у тебя кони».

«Да, кони хорошие. Мавританские. Очень быстрые», – ответил отец, внимательно разглядывая длинноволосого.

«Не сердись римлянин, – продолжал юный батав. – Их решили использовать в конной свите главнокомандующего».

«Ну так используйте. Я их отдал», – сказал отец и улыбнулся.

Батав ответил улыбкой на улыбку и сообщил:

«Вчера вечером их использовали два военных трибуна. Один упал удачно. Другому не повезло – у него сломаны два ребра и проломлена голова… Ночью несколько коней сбросили путы…»

Отец сочувственно покачал головой.

«Прости, римлянин, – вновь улыбнулся батав. – Моя была идея. Подумал: зачем они в обозе?»

«Я сам не понимаю, зачем они в обозе», – грустно усмехнулся отец.

Охранник же перестал улыбаться, некоторое время внимательно разглядывал моего отца, а потом протянул руку и строго объявил:

«Я батав, сын вождя нашего племени. Меня зовут Хариовальда».

«А я Марк Понтий Пилат, сын римского всадника и сам всадник», – ответил отец и пожал протянутую руку.