Разум в огне. Месяц моего безумия Кэхалан Сюзанна
Если честно, я не представляла. Но тогда мне казалось, что рядом с ним я в опасности.
Когда мы наконец подъехали к их особняку в Бруклин-Хайтс, я слишком устала, чтобы сопротивляться. У меня не осталось сил, и это неудивительно – ведь я всю неделю почти не спала и ничего не ела. Когда мы вошли, Жизель с отцом пошли на кухню и начали готовить мое любимое блюдо – пенне с соусом аррабьята. Я же сидела на диване в гостиной и как загипнотизированная таращилась на бюсты Авраама Линкольна и Джорджа Вашингтона. Отцовский дом – ода великим американским войнам. Он доверху набит антиквариатом и реликвиями от эпохи Войны за независимость до Второй мировой. Одна из комнат, между его кабинетом и гостиной, даже носит название «военного зала». Там хранятся мушкеты времен Гражданской войны, винтовки М1, которые использовали с Первой мировой до войны во Вьетнаме, кольты, сделанные в 1800-е, меч эпохи Войны за независимость и солдатское кепи того же периода. До развода большинство этих ценностей хранилось в гостиной нашего дома в Саммите, и этот склад оружия отпугнул немало парней, заходивших к нам в гости, когда я училась в старших классах.
Папа и Жизель накрыли длинный обеденный стол и внесли голубую чугунную кастрюлю, в которой яркими красками пульсировала гора томатов, базилика, сыра и пенне – красного, зеленого и желтого. Панчетта в кроваво-красном соусе неестественно блестела. Я подавила рвотный позыв и желание швырнуть макароны об стену и просто молча смотрела, как отец и Жизель ели.
После ужина я пошла на кухню налить воды. Жизель убиралась. Она прошла мимо, относя тарелки в раковину, и тут я отчетливо услышала, как она сказала: избалованная девка. Ее слова повисли в воздухе, как клубы дыма. Но я не видела, чтобы ее губы двигались.
– Что ты только что сказала?
– Ничего, – удивленно ответила она.
Отец ждал меня в кабинете. Он сидел в резном антикварном кресле-качалке, принадлежавшем еще его тетке. Я решила не рассказывать, как меня обозвала Жизель.
– Посидишь со мной здесь? – попросила я и села на кожаный диван, стоявший рядом с креслом. Телевизор был выключен, и мы могли говорить о том о сем. – Боюсь оставаться одна.
– Конечно, – ответил он.
А потом я вдруг вскрикнула:
– Оставь меня в покое! Уйди! – И снова: – Прости. Останься, пожалуйста.
Так продолжалось несколько часов: от обвинений и истерик к извинениям. Воспоминания об этом вечере стерлись из моей памяти, словно так мой организм решил защитить меня от стыда. Кому нравится знать, что он чудовище? Отец тоже не помнит, что произошло, хотя, скорее, предпочел «забыть» об этом сознательно. Но я знаю, что сказала ему что-то ужасное – что-то, отчего он заплакал. Это был первый раз в моей жизни, когда я видела, чтобы отец плакал. Но тогда я не почувствовала жалости: его слезы лишь подкрепили мое извращенное ощущение власти над окружающим миром. Я велела ему отправляться наверх, в его спальню.
Но уже через несколько секунд сверху раздалась ужасная ругань и звуки ударов. Бах, бах, бах. Я предпочла не обращать внимания.
Я пошла в зал, где хранилось оружие, взяла меч времен Войны за независимость, вынула его из ножен и как завороженная уставилась на лезвие. Затем вставила обратно в ножны. А потом услышала голос Жизель. Та молила отца: «Прошу, не бей меня. Не бей меня из-за нее!»
И снова воображаемые удары – бах, бах, бах!
Я вернулась в кабинет и села на кожаный диван. Картина, изображавшая подписание Декларации независимости, вдруг ожила пред моими глазами. Большое полотно, висевшее над камином и изображавшее сцену на железной дороге, зашевелилось: поезд выпустил клубы угольного дыма. Мне показалось, что бюст Линкольна следит за мной своими впалыми глазницами. В кукольном доме, который отец смастерил для меня, когда я была маленькой, мелькали какие-то фигуры.
Бах, бах, бах!
Это был звук кулаков, ударяющих по чему-то твердому – по черепу? Картина ясно нарисовалась перед глазами. Он бьет ее, потому что расстроился из-за меня!
Бах, бах, бах!
Я должна выбраться отсюда. Должен же быть выход.
Я отчаянно царапала входную дверь в квартиру, но та, похоже, была заперта снаружи. Неужели он запер меня здесь, чтобы тоже убить?
Я начала биться в дверь, не обращая внимания на резкую боль, пронзившую правое плечо. Я должна выбраться отсюда. Выпустите меня!
– Выпустите меня! Выпустите! На помощь! – закричала я, барабаня кулаками о дверь.
На лестнице послышались тяжелые шаги отца. Я побежала. Но куда? В ванную. Я заперла дверь и попыталась придвинуть к ней тяжелое двухметровое трюмо, чтобы забаррикадироваться изнутри. Окно из ванной комнаты выходило на улицу; я была на втором этаже; от прыжка с такой высоты не разобьешься, подумала я.
– Сюзанна, с тобой все в порядке? Пожалуйста, открой дверь.
Да, я смогу спрыгнуть. Но тут мне на глаза попалась маленькая статуэтка Будды, стоявшая у Жизель на раковине. Будда улыбался мне. Я улыбнулась в ответ. Все будет хорошо.
14. И снова припадок
Ранним утром следующего дня мама с Алленом приехали меня забрать. Увидев «субару», я выбежала из отцовского дома как ошпаренная.
– Они меня похитили и удерживали против воли. Там творится что-то ужасное. Езжайте скорее!
Отец уже рассказал маме, что произошло ночью. После того как я наговорила ему гадостей и настояла, чтобы он ушел, он поднялся наверх, в комнату, где через тонкое перекрытие было слышно, что происходит внизу (я об этом не догадывалась). Он пытался не спать, но все же задремал. А услышав, что я пытаюсь вырваться из дома, побежал вниз и обнаружил, что я забаррикадировалась в ванной. Ему понадобилось больше часа, чтобы выманить меня оттуда и уложить на диван; там он просидел со мной до рассвета. Затем позвонил маме. Мои родители понимали, что мне нужно в больницу, но одного им совсем не хотелось: чтобы меня положили в психушку.
Аллен сразу же отвез меня к доктору Бейли. Я сидела за заднем сиденье, смирившись с судьбой.
– Но результаты ЭЭГ совершенно нормальные, – возразил Бейли, просмотрев мою историю болезни. – И МРТ без отклонений, и результаты осмотра, и анализ крови… С ней все нормально!
– Нет, с ней явно что-то не так, – огрызнулась мама.
Я сидела молча, вежливо сложив руки на коленях. Мама с Алленом заключили пакт, что не уйдут из кабинета доктора Бейли, пока меня не положат в больницу.
– Как бы это поделикатнее выразиться, – проговорил доктор. – Она слишком много пьет – все это классические симптомы алкогольной ломки. – Симптомы и правда совпадали: тревожность, депрессия, повышенная усталость, раздражительность, скачки настроения, ночные кошмары, головные боли, бессонница, потеря аппетита, тошнота и рвота, спутанность сознания, галлюцинации и припадки. – Я понимаю, как трудно слышать такое о собственной дочери. Но мне действительно нечего больше добавить. Ей просто нужно принимать лекарства и прекратить пить, – закончил он и заговорщически мне подмигнул.
– Алкогольная ломка? – Мама достала заготовленный листок бумаги в красную полоску. – Вот ее симптомы: припадки, бессонница, паранойя. И становится только хуже. Я своими глазами видела, что она больше недели не притрагивалась к алкоголю. Ей нужно в больницу, сейчас же. Не завтра. А сейчас.
Доктор Бейли взглянул на меня, потом на нее. Он не сомневался в своей правоте, но решил не спорить.
– Я позвоню кое-куда, и посмотрим, что можно сделать. Но повторяю: я уверен, что все это – реакция на чрезмерное потребление алкоголя.
Он ненадолго вышел из кабинета и вернулся с новостями.
– В больнице при университете Нью-Йорка есть отделение с круглосуточным контролем ЭЭГ. Вас это устроит?
– Да, – ответила мама.
– В данный момент есть свободное место. Не знаю, как долго оно будет незанятым, так что советую ехать туда немедленно.
– Отлично, – сказала она, забирая сумочку и сворачивая листок с симптомами. – Едем сейчас же.
Миновав вращающиеся двери, мы оказались в многолюдном, недавно отремонтированном лобби медицинского центра Лангона при университете Нью-Йорка. Мимо сновали медсестры в зеленой униформе, а за ними – санитары в униформе фиолетового цвета. Врачи в белых лабораторных халатах болтали на пересечении коридоров, а пациенты, молчаливые, с пустыми глазами – в бинтах, с костылями, в креслах-каталках и на кроватях-носилках, – перемещались из одного конца зала в другой. Неужели здесь мое место? Не может быть.
Мы прошли на регистрацию новых пациентов – кучка стульев, расставленных вокруг небольшого стола, за которым сидела женщина и распределяла больных по разным этажам гигантского медицинского центра.
– Я хочу кофе, – заявила я.
Мама выглядела раздраженной.
– Что, сейчас? Ладно. Но сейчас же возвращайся.
Мама все еще верила, что прежняя ответственная я никуда не делась – все еще думала, что я не попытаюсь сбежать. К счастью, на этот раз она оказалась права.
В небольшом ларьке неподалеку продавали кофе и выпечку. Я спокойно выбрала капучино и йогурт.
– Что это у тебя на губах? – спросила мама, когда я вернулась. – И почему ты так улыбаешься?
У пены на верхней губе был какой-то странный вкус – смесь слюны и кипяченого молока.
Врачи в белых халатах.
Холодный больничный пол.
– У нее припадок! – Мамин голос разнесся по широкому коридору, а над моим трясущимся телом склонились трое врачей.
С этого момента я помню лишь обрывки своего пребывания в больнице – в основном галлюцинации. С этой минуты знакомое «я», Сюзанна, которой я была все прошлые двадцать четыре года, уже не показывала лицо. Хотя моя личность разрушалась постепенно, в течение последних нескольких недель, лишь сейчас разрыв между сознанием и физическим телом стал полным. По сути, меня не стало. Хотелось бы мне понять свое поведение и то, что двигало мной в этот период, но я оказалась за гранью рационального сознания – мне не за что было уцепиться ни тогда, ни сейчас. То было начало моего потерянного времени, моего месяца безумия.
Часть вторая
Часы
Какой сегодня день?
Кто сейчас президент?
Оцените по шкале от 1 до 10, насколько вы опасны?
Что означает «люди, живущие в стеклянных домах»?
Симфония – это отложенное самоубийство? Да или нет?
Следует ли считать каждую отдельную снежинку причиной схода лавины?
Назовите пять рек.
Что вы будете делать через десять минут?
Как насчет сладкой и приятной мелодии торазина?
Будь у вас полчаса наедине с отцом, что бы вы ему сказали?
Что вы сделаете, если я сейчас засну?
Вы все еще следуете по его мастодонтовым стопам?
Какова мораль песенки «У Мэри был барашек»?
Его эверестова тень все еще довлеет над вами?
На что больше похоже ваше воспитание – на болезнь, столь редкую, что ей не болел больше никто, или на намеренное уничтожение коренного населения?
Что кажется вам более странным – существование страдания или его частое отсутствие?
Следует ли приносить небесным богам нечетное число жертв, а богам подземного мира – четное, или наоборот?
Согласились бы вы отправиться в страну, где все молчат?
Что бы вы сделали по-другому?
Почему вы здесь?
Франц Райт «Интервью потребления», из сборника «Мотель на колесах»[8]
15. Синдром Капгра
Меня положили в больницу около полудни 23 марта, через десять дней после первого припадка (того, что случился со мной во время просмотра передачи с Гвинет Пэлтроу). В медицинском центре Лангона при университете Нью-Йорка действует одно из крупнейших эпилептических отделений в мире, но в тот день свободное место было лишь в отделении интенсивного наблюдения, в четырехместной палате, где держали пациентов с «решетками» – страдающих тяжелой формой эпилепсии со вживленными в мозг электродами. Иногда из-за нехватки свободных мест здесь размещали других пациентов – таких, как я.
В палате был отдельный сестринский пост, и кто-то из больничного персонала находился здесь круглосуточно, отслеживая состояние пациентов. Над каждой койкой висели две видеокамеры, позволяющие ежеминутно наблюдать за всеми больными на этаже и иметь не только электрические показатели, но и физические свидетельства припадка. (При выписке большую часть записей выбрасывали, оставляли лишь запись припадков и аномальных происшествий.) Когда я попыталась реконструировать события нескольких «выпавших» из моей жизни недель, наличие этих видеозаписей сыграло очень важную роль.
После припадка в больничном лобби команда медиков отвезла меня на каталке на этаж эпилептиков; мама с отчимом шли следом. Две медсестры разместили меня в палате интенсивного наблюдения. Когда меня привезли, трое других пациентов притихли, отвлекшись на новую соседку. Постовая медсестра записала мою историю болезни, после небольшого раздумья отметила, что я «не демонстрирую враждебности» (она посчитала это последствием припадка). Отвечать на вопросы я не могла, поэтому за меня говорила мама, прижав к груди набитую документами папку.
Медсестры уложили меня на кровать с боковыми перилами – больничная мера предосторожности. Саму кровать опустили максимально низко. Они приходили раз в час, чтобы измерить мои показатели – давление и пульс – и провести стандартный неврологический осмотр. Вес у меня был на нижней границе нормы, давление чуть повышено, пульс чуть учащен, но не критически, с учетом обстоятельств. Таким образом, все собранные показатели – от деятельности кишечника до уровня сознательных реакций – не выявили никаких отклонений.
Вошел лаборант ЭЭГ, везя за собой тележку. Он достал несколько связок разноцветных электродов, таких же, какие были в кабинете у доктора Бейли, – красных, розовых, голубых, желтых. Провода вели к небольшой серой коробочке, по форме и размеру напоминавшей роутер для беспроводного подключения к Интернету; коробка присоединялась к компьютеру, регистрировавшему мозговые волны. Электроды измеряли электрическую активность по всей коже головы, фиксируя заряженные нейроны и преобразуя их активность в волны.
Лаборант начал наносить клеящее вещество, и тут моему периоду «невраждебности» настал конец. Я принялась извиваться, и ему понадобилось не меньше получаса, чтобы прикрепить двадцать один электрод. «Пожалуйста, не надо!» – кричала я и размахивала кулаками. Мама гладила мои руки, безуспешно пытаясь меня успокоить. Мое поведение менялось еще стремительнее, чем в прошедшие дни, мое состояние ухудшалось с каждой минутой.
Наконец истерика прошла, но я по-прежнему плакала. Воздух в палате пропитался запахом свежего клея. Лаборант закончил прикреплять провода, а перед уходом вручил мне маленький розовый рюкзачок, похожий на те, что носят дети в детский сад. В нем был мой собственный переносной «роутер», благодаря которому я могла передвигаться, оставаясь подсоединенной к аппарату для ЭЭГ.
С самого начала стало ясно, что я буду непростым пациентом. В течение первых нескольких часов, проведенных в отделении, я кричала на заходящих в палату и бросалась на медсестер. Когда пришел Аллен, я заорала, показывая на него пальцем, и велела медсестрам «выгнать этого человека из палаты». Отца я во всеуслышание обозвала похитителем и потребовала, чтобы его отправили за решетку. В состоянии острого психоза, в котором я, по-видимому, находилась, многие исследования провести было просто невозможно.
Чуть позже вечером пришла дежурная невролог и провела второй стандартный осмотр. Она тут же отметила мою «лабильность», то есть склонность к частой смене настроения, и «тангенциальность мышления» – то есть перескакивание в разговоре с темы на тему без четкой логической связи. Тем не менее мне удалось рассказать ей о своей меланоме, но после мое повествование стало столь нелогичным, что беседу пришлось прекратить.
– В каком году вам диагностировали меланому? – спросила она.
– Он меня дурачит.
– Кто вас дурачит?
– Мой отец.
– Что вы имеете в виду?
– Он превращается. Превращается в разных людей и дурачит меня!
Тут невролог записала в консультационном листе: «возможно, галлюцинирует» и прописала мне малую дозу геодона – антипсихотического препарата, который используется для симптоматического лечения шизофрении. Она также оформила запрос на более тщательный осмотр одним из врачей психиатрического отделения.
Итак, мне не только казалось, что члены моей семьи «превращаются» в других людей, что является одним из проявлений параноидальных галлюцинаций; я также настаивала, что мой отец – самозванец. Такого рода галлюцинации имеют в психиатрии особое название – синдром Капгра, или «бред отрицательного двойника». Этот синдром был впервые описан французским психиатром Жозефом Капгра в 1923 году. Одна из его пациенток утверждала, что ее муж превратился в «злого двойника».
В течение многих лет синдром Капгра считался в психиатрии одним из проявлений шизофрении и других психических заболеваний, однако недавно врачи заметили, что он может быть вызван и неврологическими причинами – в том числе повреждениями мозга.
Видеозапись из палаты, 24 марта, 1.06 ночиЯ сплю на своей кровати; на мне зелено-коричневая футболка в полоску и белая хлопчатобумажная шапочка. Простыни цвета слоновой кости натянуты до подбородка, обитые мягким материалом перила подняты на максимальную высоту, отчего сверху это напоминает детскую кроватку «взрослого» размера. Я сплю в позе зародыша, обняв подушку. Через несколько секунд просыпаюсь, тереблю шапочку. У меня расстроенный вид; я пытаюсь сорвать больничный браслет на правой руке, затем складываю руки на груди. Ищу сотовый телефон.
Конец записи.
Мне нужно в туалет. Беру свой розовый рюкзак, вынимаю провод и иду в общую уборную. Спуская черные леггинсы и трусы до колен, не могу отделаться от ощущения, что за мной наблюдают. Смотрю вправо и вижу большой карий глаз, который смотрит на меня сквозь щелочку в двери.
– Убирайся отсюда!
Закрываю руками причинное место, натягиваю штаны и бегу в кровать. С головой накрываюсь одеялом. Звоню маме.
– Они все желают мне зла. Смеются надо мной. Мне в руку колют что-то, – шепчу я, стараясь говорить как можно тише, чтобы трое других пациентов в палате и медсестра на посту не услышали.
– Сюзанна, пожалуйста, постарайся не волноваться. Никто не хочет причинить тебе вред, я клянусь, – говорит мама.
– Они за мной шпионят. Подсматривают, когда я хожу в туалет.
Она молчит, а потом спрашивает:
– Это правда?
– Как ты можешь сомневаться? Думаешь, я все придумала?
– Я с ними поговорю, – отвечает она. В ее голосе растет негодование.
– Думаешь, они так тебе и признаются – «мы издеваемся над вашей дочерью»? Так прямо тебе и скажут?
– Сюзанна, ты уверена, что все на самом деле так?
– Да.
Я услышала звук шаркающих шагов и повесила трубку. К моей кровати подошла медсестра.
– Пожалуйста, не пользуйтесь мобильником, когда подключены к аппарату для ЭЭГ. Он мешает сигналу. И уже поздно. Все спят. – А потом она вдруг шепчет – тихо, насмешливо, не шевеля губами: – Я видела вас в новостях.
– Что вы сказали?
– Почему вы отказываетесь пускать к себе отца? Он хороший человек, – продолжает она, и ее голос окутывает меня, как дым, а она исчезает за занавеской.
Все они хотят лишь одного – добраться до меня. Здесь небезопасно. Я смотрю на видеокамеры: они наблюдают за мной. Если не сбегу сейчас, мне не выбраться отсюда живьем. Хватаю электроды в кулак и тяну. Вместе с электродами вырываю клок волос, но не чувствую боли. Лишь рассеянно смотрю на темные корни моих крашеных светлых волос и принимаюсь снова срывать электроды.
В ту ночь я выбежала из палаты в больничный коридор. Там меня схватили медсестры и вернули обратно в палату интенсивного наблюдения; я отчаянно вырывалась, отбивалась и кричала. Это была моя первая, но не последняя попытка к бегству.
16. Послеприпадочная ярость
На второй день пребывания в больнице меня навестила невролог Дебора Руссо, врач-ординатор эпилептического отделения, чтобы провести очередной осмотр. Она зашла утром, ее сопровождали несколько врачей, медсестер и студентов-медиков – моя так называемая «коллегия». Зная о моей вчерашней попытке сбежать, доктор Руссо осмотрела палату и убедилась в соблюдении всех правил предосторожности, а затем перешла к стандартному неврологическому осмотру: «коснитесь кончика носа, высуньте язык» и т. д. Но я прервала ее в середине процедуры.
– Выпустите меня. Мне здесь не место, – нервничая, сообщила я. – Просто обо мне всякого наговорили.
– А кто с вами разговаривал?
– Люди из телевизора.
Доктор Руссо послушала мою околесицу еще несколько минут, а затем перенаправила мое внимание.
– Не могли бы вы немного рассказать о своем самочувствии до поступления в больницу?
– Мне казалось, будто меня не стало.
– Можете объяснить, что это значит?
– Как будто я очень устала. Я чувствовала себя очень уставшей до сегодняшнего дня.
Руссо записала: «мышление аморфное, слишком рассеянна, не в состоянии сообщить полную историю болезни» – и продолжила меня расспрашивать:
– Сейчас я задам вам несколько простых вопросов, постарайтесь на них ответить, хорошо? Как вас зовут?
– Сюзанна, – ответила я, выгибая шею в сторону телевизора.
– Какой сейчас год?
– Вы не слышали? Они говорят обо мне. Смотрите, смотрите! Вот, прямо сейчас, они обо мне говорят!
– Сюзанна, не могли бы вы не отвлекаться и отвечать на вопросы? – сказала доктор Руссо и велела медсестре выключить телевизор. – Какой сейчас год?
– 2009-й.
– Кто наш президент?
– Обама.
– Где вы находитесь?
– Я должна выбраться отсюда. Мне нужно уйти. Я должна уйти.
– Понимаю. Но где вы сейчас?
– В больнице, – язвительным тоном ответила я.
Доктор Руссо посветила фонариком мне в зрачки, проверяя их сокращение и движение глаз. Никаких отклонений.
– Сюзанна, улыбнитесь, пожалуйста.
– Ну уж нет. Не буду я больше ничего делать, – отвечала я.
– Мы скоро закончим.
– Я хочу сейчас же отсюда выйти! – закричала я и спрыгнула с кровати.
Мой взрыв не был неожиданностью для коллегии врачей, но, даже успокоившись, я продолжила шагать по палате, дергать проводки и то и дело бросаться к двери. – Выпустите меня! – рычала я на врачей и сестер, пытаясь протолкнуться к выходу. – Отпустите меня домой!
Доктор Руссо несколько раз подводила меня к кровати и звала на помощь медбрата. Она разрешила дать мне дозу галоперидола – препарата с антипсихотическим действием. Позднее, описывая свои впечатления на сестринском посте, она отметила, что «пациентка демонстрирует признаки мании и психоза». И предложила два возможных диагноза: «первая фаза биполярного расстройства» или «постприпадочный психоз» (состояние, часто следующее за серией припадков).
Постприпадочным психозом называют психотическое поведение, часто следующее за серией припадков. Он может длиться от двенадцати часов до трех месяцев после припадка, но в среднем – около десяти дней. В 1838 году французский психиатр охарактеризовал это состояние как «постприпадочную ярость». Четверть пациентов с психозом в эпилептических отделениях страдают именно этой разновидностью.
Позднее тем утром ко мне зашел уже третий врач – Уильям Сигел. Он представился мне и маме (та была наслышана о его звездной репутации). За день до этого она упомянула Сигела в разговоре со своим терапевтом, и тот заметил: «Вас лечит Сигел? Как вам удалось его заполучить?» Уильям Сигел был харизматичным мужчиной и всем своим видом располагал к себе. Проведя неврологический осмотр, он протянул маме руку и произнес:
– Мы во всем разберемся. С Сюзанной все будет в порядке.
Мама уцепилась за его слова как за спасательный плот и прозвала Сигела «Багси[9]» – своим личным доктором-гангстером.
17. Расщепление личности
Мозг словно рождественская гирлянда. Когда все работает, лампочки светят ярко, и даже если одна погаснет, адаптивные способности мозга таковы, что остальные по-прежнему будут сиять. Но порой бывают повреждения такого рода, что даже одной перегоревшей лампочки достаточно, чтобы погасла вся цепь.
На следующий день после знакомства с Багси меня навестила доктор Сабрина Хан из психиатрического отделения. Она представилась Стивену и мне. Это был уже четвертый врач из моей «коллегии», и она тоже слышала о двух моих попытках к бегству: ночью и утром, в присутствии доктора Руссо. Во врачебном журнале доктор Хан охарактеризовала меня как «слегка растрепанную, беспокойную», в «откровенной пижаме» (на мне были узкие леггинсы и прозрачная белая рубашка) и отметила, что я теребила проводки от аппарата для ЭЭГ.
Для психиатра очень важно дать не только психологическую, но и визуальную характеристику пациента. Мой растрепанный и «неприкрытый» вид мог быть симптомом мании: в маниакальную фазу больные биполярным расстройством нередко забывают о внешности и частично утрачивают способность контролировать свои импульсы, что приводит к саморазрушительным последствиям – например, неразборчивости в сексуальных связях. И хотя в прошлом у меня не было проблем с психическим здоровьем, по возрасту я попадала в группу риска: такого рода заболевания обычно развиваются в период от 18 до 25 лет, хотя у женщин возможны и в более зрелом возрасте.
Доктор Хан делала заметки, а я вдруг заявила:
– У меня расщепление личности.
Она терпеливо кивнула. Я выбрала один из самых противоречивых диагнозов в психиатрической сфере. Диссоциативное расстройство идентичности – так его теперь называют – это болезнь, при которой создается впечатление, что в человеке «живут» несколько совершенно разных, отличающихся друг от друга личностей, вплоть до того, что сам пациент порой не подозревает о существовании остальных своих «ипостасей». Некоторые врачи верят в существование этого диагноза, другие – нет (особенно учитывая, что «знаковая» пациентка с этим заболеванием – Сибил[10] – впоследствии оказалась шарлатанкой). Больные часто путают диссоциативное расстройство с другими психическими заболеваниями, в частности с шизофренией. Я вот явно запуталась.
– Этот диагноз поставил вам психиатр или, может быть, психолог? – мягко спросила доктор Хан.
– Да. Психиатр диагностировала у меня биполярное расстройство.
– И вы принимали лекарство от этой болезни?
– Я отказалась. Выплюнула его. Мне нужно отсюда выбраться. Мне здесь не место. Мне нужно в психбольницу. В Беллвью[11]. Здесь я в опасности.
– Почему вы так считаете?
– Все обо мне судачат. Они обсуждают меня и насмехаются надо мной за глаза. Мне нужно в Беллвью, там знают, как лечить мою болезнь. Не понимаю, что я вообще тут делаю. Я слышу, что обо мне говорят медсестры! Я слышу их мысли. Они говорят гадости.
«Параноидальное восприятие», – записала доктор Хан в журнале.
– Вы слышите их мысли? – переспросила она.
– Да. Весь мир надо мной потешается!
– А что еще вы слышите?
– По телевизору меня тоже обсуждают.
«Бред отношения», – записала доктор Хан. Бред отношения – это уверенность пациента в том, что в газетных статьях, песнях и телешоу говорится именно о нем.
– Бывали ли в вашей семье случаи психических заболеваний?
– Не знаю. Возможно, у бабушки было биполярное расстройство. Но вообще, они все сумасшедшие, – рассмеялась я. А потом накинулась на нее: – А вы знаете, что я имею полное право сама уйти отсюда? Я просто могу взять и уйти. По закону меня нельзя здесь удерживать против воли. Не хочу больше с вами разговаривать.
На основе наблюдений доктор Хан поставила два предполагаемых диагноза: «аффективное расстройство, требует уточнения» и «психоз, требует уточнения». Ее насторожили мои припадки и меланома в анамнезе: ей казалось, что у болезни должна быть неврологическая причина.
Если же мой внезапный психоз объяснялся не болезнью неврологического характера, самым вероятным диагнозом, по ее мнению, было биполярное расстройство типа А. Биполярное расстройство типа А характеризуется маниакальными или смешанными фазами (манией и депрессией). По шкале оценки биполярных пациентов от 1 (самые тяжелые случаи) до 100 (отсутствие симптомов) она поставила мне 45 – «серьезные симптомы». Доктор Хан также порекомендовала приставить ко мне индивидуальную охрану, чтобы предупредить возможные попытки к бегству.
Я больше не слышу их голосов. Какая же у нее гладкая кожа. Я разглядываю скулы доктора Хан и ее красивую оливковую кожу. Смотрю все пристальнее, все внимательнее. Вдруг ее лицо начинает меняться. Один за другим волоски седеют. Появляются морщины – сначала вокруг глаз, затем вокруг губ, на щеках, и вот ими покрыто уже все лицо. Щеки вваливаются, зубы желтеют. Веки нависают, рот становится бесформенным. Красавица-врач стареет на моих глазах.
Я отворачиваюсь и смотрю на Стивена; тот смотрит на меня. Его щетина меняет цвет – от коричневого до темно-серого; волосы белеют, как снег. Он похож на своего отца. Я перевожу взгляд на врача. Та с каждой секундой молодеет. Морщины на лице разглаживаются, в глазах появляется блеск, к ним возвращается их четкая миндалевидная форма; щеки полнеют, волосы окрашиваются в глубокий каштановый цвет. Вот ей тридцать; двадцать; тринадцать.
У меня есть дар. Я могу мысленно менять возраст человека. Такая уж я. Этого им у меня не отнять. У меня есть над ними власть. Я чувствую себя сильнее, чем когда-либо.
18. Горячие новости
Чуть позже в тот же день к команде присоединился пятый врач. Мой случай заинтересовал доктора Иэна Арслана, психофармаколога. Арслан был под два метра ростом и больше напоминал стареющего хиппи, чем врача. За его любовь к поэтам-битникам и интеллектуальным объяснениям абстрактных медицинских терминов один из коллег-врачей прозвал его «ходячей битниковской энциклопедией».
Он тоже был наслышан о моих попытках сбежать и параноидальном бреде, поэтому сначала обратился к маме, попросив ее вспомнить все, что случилось за последние недели – с того момента, как я начала странно себя вести. Затем он поговорил с отцом. Короткой беседы со мной хватило, чтобы у него сложилось яркое представление о моих симптомах. Он опросил медсестер и даже позвонил доктору Бейли, который, согласно заметкам Арслана, заявил, что я «злоупотребляла алкоголем и выпивала две бутылки вина в день». С момента нашего последнего разговора с доктором Бейли количество выпиваемого мною алкоголя почему-то выросло в несколько раз.
Подытожив все собранные данные, доктор Арслан наметил два диагноза, которые ему хотелось бы исключить: постприпадочный психоз и шизоаффективное расстройство. Он не стал говорить моим родителям о втором предположительном диагнозе, зная, что это их расстроит.
Термин «шизоаффективное расстройство» впервые прозвучал в 1933 году в знаменитой работе «Шизоаффективные психозы». «Как гром среди ясного неба, рациональный ум вдруг охватывает сильнейший бред… пламя его разгорается без каких-либо предупредительных сигналов».
Чтобы «заслужить» такой диагноз, пациент должен испытывать два и более симптомов из «позитивного» и «негативного» списков. Позитивные симптомы – это бред, галлюцинации, спутанная речь; негативные – аутизм и общая апатия.
Видеозапись из палаты, 24 марта, 23.06, 11 минут«Кнопка вызова медицинского персонала, палата 1279. Кнопка вызова медицинского персонала, палата 1279», – звучит металлический голос. Из-под натянутых до подбородка одеял выглядывает краешек моей больничной ночнушки. Я лежу, прижав к уху сотовый телефон, и оживленно говорю по нему. Но непонятно, есть ли кто-то на том конце провода. Затем я беру пульт от телевизора и начинаю говорить по нему – теперь уж точно с вымышленным собеседником. Обвиняюще показываю на камеру видеонаблюдения, бурно жестикулирую и в отчаянии хватаюсь за голову.
– О боже, – кричу я и нажимаю кнопку вызова медсестры.
– Что случилось? – раздается в динамике ее голос.
– Ничего, ничего, все в порядке.
– Мэм? Девушка? Я иду, – произносит другая медсестра.
Начинаю бормотать себе под нос. «Не понимаю, что происходит. Выключу-ка я телефон». Бросаю телефон к ногам. Приходит медсестра и приносит таблетки; я залпом глотаю их, словно опрокинув рюмку текилы.
– Это невыносимо. Меня все время показывают в новостях.
Медсестра что-то отвечает, но слишком тихо – на видеозаписи не слышно.
Я начинаю кричать и бить ногами, снова нажимаю кнопку вызова персонала.
– Пожалуйста, прошу вас! Мне страшно! Мне страшно!
«Кнопка вызова медицинского персонала, палата 1279. Кнопка вызова медицинского персонала, палата 1279».
– Пожалуйста, включите телевизор. ПРОШУ, ВКЛЮЧИТЕ ТЕЛЕВИЗОР?
Не обращая внимания на истерику, медсестра устанавливает защитные бортики на кровати и убеждается, что они держатся крепко.
– Вы что, не видите? Меня показывают по телевизору, в новостях, – кричу я. Беру телевизионный пульт и снова начинаю говорить в него. Затем хватаюсь за голову и принимаюсь раскачиваться туда-сюда. – Пожалуйста, пожалуйста! Боже мой, боже мой. Прошу, позовите врача. Позовите врача! Пожалуйста… пожалуйста.
Медсестра уходит. Звук спускаемой воды в туалете. Я лежу, уставившись в потолок, и, кажется, молюсь.
Конец записи.
«Мы ведем расследование происшествия, случившегося с Сюзанной Кэхалан, которая в данный момент находится в больнице университета Нью-Йорка», – объявляет дикторша с аккуратной прической. Обо мне передают в последних новостях.
– Меня опять по телевизору показывают! – кричу я.
Читать бесплатно другие книги:
