Разум в огне. Месяц моего безумия Кэхалан Сюзанна

19. Здоровяк

После двух попыток сбежать ко мне приставили личного охранника. А теперь, когда я попыталась удрать в третий раз, одна из медсестер в присутствии отца заметила, что, если я буду и дальше пытаться сорвать провода и сбежать, меня не смогут больше держать в отделении. «Если она не прекратит так себя вести, ее переведут туда, где уже не будет таких хороших условий. И ей там не понравится, это я вам гарантирую», – заявила она. Отец ясно уловил угрозу: если я продолжу в том же духе, меня переведут в психиатрическое отделение. Он решил, что будет рядом, что бы ни случилось.

После того как они с мамой развелись, мы редко виделись, и теперь он наверстывал упущенное. Он только что уволился из банка, и у него появилось свободное время и возможность быть со мной весь день. А еще ему хотелось, чтобы персонал больницы видел: за мной есть кому присмотреть. Он знал, что со стороны часто казался грозным: моя няня Сибил звала его «здоровяком», хотя он был среднего роста и сложения. И не преминул бы воспользоваться этой своей способностью внушать страх, если бы мне это понадобилось. Поскольку я все еще думала, что он убил Жизель, и не пускала его в палату, он решил держать вахту в коридоре – сидел там и читал книгу.

Тем временем доктор Руссо изменила основной симптом в своем ежедневном журнале наблюдений с «припадков» на «психоз и возможные припадки», а затем и просто на «психоз». Постприпадочный психоз стал уже менее очевидным диагнозом, поскольку припадков у меня не было с поступления. У пациентов с этим диагнозом проявления психоза, как правило, ослабевают, а не нарастают, если последующих припадков не было. Не подтвердились и исследования на гипертиреоз, который также способен вызывать психоз, но другие тесты провести пока не удавалось. Я все еще была слишком неуправляемой для проведения более инвазивных процедур.

Однако доктор Руссо добавила в свой журнал важную приписку, которой раньше там не было: «Перевести в психиатрию, если психиатр посчитает нужным». Как и доктор Арслан, она предпочла не сообщать моим родителям об этой рекомендации.

Оставить личную охрану. Перевести в психиатрию, если психиатр посчитает нужным. Сдерживать психоз разумнее в психиатрическом отделении, ценю вашу поддержку.

Хотя многие из этих рекомендаций скрывали от меня и моих родных, постепенно становилось ясно, что мое пребывание в отделении для эпилептиков под большим вопросом, как и предупреждала сестра, – во-первых, потому что припадки прекратились, а во-вторых, потому что я оказалась «трудным» пациентом.

Мои близкие находились рядом. В одиночку эту битву мне было не выиграть.

Почувствовав, что отношение ко мне улучшилось и уход стал более качественным с его появлением, отец сдержал свое обещание и стал приходить каждое утро.

Мама приходила в обеденный перерыв, каждый раз, когда удавалось отпроситься с работы, и после 17 часов. У нее было несколько списков с вопросами, которыми она атаковала врачей и медсестер, не зная устали, хотя многие ее вопросы оставались без ответа. Она делала подробные заметки, записывала имена и домашние телефоны врачей и незнакомые медицинские термины (их значение потом смотрела в Интернете). Хотя их с папой отношения были более чем прохладными, они завели тетрадку, в которой переписывались и сообщали о развитии событий в отсутствие друг друга. Мои родители развелись восемь лет назад, но им по-прежнему было тяжело даже находиться в одной комнате, и эта тетрадка объединила их в совместной битве за мою жизнь.

Стивен также стал моей главной эмоциональной опорой. По словам очевидцев, я сразу расслаблялась, когда он заходил в палату со своим кожаным портфелем, набитым доверху дисками с сериалом «Пропавшие» и документальными фильмами о природе, которые мы потом вместе смотрели. Но во второй вечер моего пребывания в больнице я взяла его за руку и сказала:

– Я понимаю, что ты на это не подписывался. И пойму, если ты не вернешься. Я пойму, если никогда больше тебя не увижу.

Потом он рассказал мне, что именно в тот момент заключил сам с собой своего рода пакт, совсем как мои родители: пока я в больнице, он тоже будет там. Никто не знал, стану ли я когда-нибудь прежней; никто не знал даже, удастся ли мне все это пережить. Будущее не имело значения – Стивена интересовало лишь одно: быть рядом, пока я в нем нуждаюсь. Он поклялся не пропускать ни дня. И сдержал клятву.

На четвертый день к коллегии врачей присоединились еще четверо: врач номер шесть, специалист по инфекционным заболеваниям, напомнивший отцу его дядю Джимми, награжденного орденом «Пурпурное сердце» за высадку на пляже в Нормандии во Вторую мировую, почтенных лет седовласый ревматолог, тихоголосый специалист по аутоиммунным заболеваниям, и терапевт Джеффри Фридман, похожий на гнома человечек пятидесяти с хвостиком лет, который, несмотря на всю серьезность ситуации, излучал вечный оптимизм.

Доктор Фридман, которого вызвали из-за моего повышенного давления, моментально проникся ко мне симпатией. У него были дочери одного со мной возраста. Войдя в палату, он увидел меня растрепанную, растерянную, метавшуюся по кровати; сидевший рядом Стивен тщетно пытался меня успокоить. Я выглядела одновременно вялой и беспокойной.

Доктор Фридман попытался расспросить меня о моем здоровье и составить базовую историю болезни, но я была слишком погружена в свои параноидальные мысли и встревожена тем, что за мной «все следят», и не могла говорить связно. Тогда он измерил мне давление. Показатели его встревожили: 180/100. Такое высокое давление может привести к кровоизлиянию в мозг – геморрагическому инсульту и даже смерти. «Будь она компьютером, – подумал доктор Фридман, – пришлось бы ее перезагрузить».

Он прописал мне два разных лекарства от гипертонии; прием следовало начать немедленно.

Выйдя из палаты, доктор Фридман заметил у входа моего отца – тот сидел в коридоре и читал книгу. Они разговорились о том, какой я была до болезни, и отец рассказал, что я была активным ребенком, отличницей, легко заводила друзей, много работала и любила повеселиться. Это описание резко контрастировало с той растерянной молодой женщиной, которую доктор только что осмотрел. И несмотря на это, он взглянул отцу в глаза и произнес:

– Прошу, не теряйте надежды. Ей станет лучше – не сразу, но станет.

Потом доктор Фридман обнял отца, и тот не выдержал и заплакал, ненадолго дав волю чувствам.

20. Если тебе трудно

С тех пор как у меня появились эти странные симптомы, отец стал проводить со мной намного больше времени, чем раньше. Он хотел быть мне опорой, насколько это возможно, но ему было нелегко. Вся его жизнь отодвинулась на второй план – даже Жизель. С тех пор как у меня случился срыв в его квартире, он тоже начал вести дневник (помимо их с мамой общей тетрадки). Дневник не только помогал ему следить за тем, как продвигается лечение, но и стал способом пережить тяжелое время. После того как я во второй раз попыталась сбежать, отец сделал запись, в которой молил, чтобы бог забрал его вместо меня. Когда я прочла ее, у меня чуть сердце не разорвалось.

Ему особенно запомнилось одно холодное дождливое весеннее утро, когда они с Жизель в молчании ехали в больницу. Он знал, что она на все готова, лишь бы разделить груз его страданий, но несмотря на это не делился с ней, по привычке держа горе в себе.

В больнице он поцеловал Жизель на прощание и сел в набитый лифт. Ехать рядом с новоиспеченными отцами, спешащими в послеродовое отделение, было просто невыносимо. Они радостно выскакивали из лифта; для них жизнь только начиналась. Следующей остановкой было отделение кардиологии: здесь выходили люди со встревоженными лицами. И вот – двенадцатый этаж, эпилептики. Его этаж.

Шагая мимо крыла, где шел ремонт, отец встретился взглядом с рабочим средних лет; тот смущенно отвел глаза. Двенадцатый этаж не сулил ничего хорошего, и все это знали. Последние три дня, часами просиживая во временном, необустроенном холле для ожидающих, он внимательно наблюдал за происходящим вокруг.

Печальная история была связана с палатой напротив моей – там лежал молодой человек с тяжелой травмой головы (он упал в шахту). Каждый день к нему приходили пожилые родители, но никто, кажется, не питал надежд на его выздоровление. Отец помолился богу, надеясь, что моя судьба сложится удачнее, чем у юноши, и, глубоко вздохнув, приготовился увидеть, в каком состоянии я встречу его сегодня. Меня только что перевели в новую отдельную палату – всем казалось, что так будет лучше. По пути ко мне его подозвала одна из пациенток.

– Это ваша дочь? – спросила она, показывая на мою палату.

– Да.

– Не нравится мне, что они с ней делают, – прошептала она. – Я не могу говорить, потому что за нами следят.

Было в ее поведении что-то странное, и отец покраснел, смущенный разговором. Но все же он выслушал ее – главным образом потому, что ее увещевания подтверждали мой параноидальный бред. Естественно, его беспокоило то, что происходило на этаже в его отсутствие, хотя в глубине души он понимал, что я нахожусь в одной из лучших больниц в мире и все его страхи, скорее всего, надуманны.

– Вот, – сказала женщина, протянув отцу смятую бумажку с нацарапанными на ней неразборчивыми цифрами. – Позвоните мне, и я все объясню.

Отец вежливо убрал бумажку в карман, но, разумеется, перезванивать не стал. Толкнув дверь в мою новую палату, он нечаянно ударил охранника, который сидел, приперев дверь стулом.

В новой палате было удивительно спокойно – ряд окон выходил на Ист-Ривер и магистраль ФДР[12]. Баржи бесшумно скользили вниз по реке. Отец был доволен, что меня перевели: ему казалось, что палата интенсивного наблюдения с ее мониторами, медсестринским постом и постоянным шумом от трех других пациенток усиливала мое беспокойство.

Проснувшись и увидев его, я улыбнулась. Впервые с той ужасной ночи у него дома (накануне поступления в больницу) я поприветствовала его дружелюбно. Его обрадовало мое изменившееся настроение, и он предложил прогуляться по этажу, чтобы я могла размять ноги.

Хотя я сразу согласилась, прогулка далась мне нелегко. Я еле шевелилась, как старуха: с трудом сдвинулась к краю кровати и свесила ноги. Отец надел мне чистые темно-зеленые носки с нескользящей подошвой и помог слезть. Он заметил, что на голове у меня уже нет электродов, но оказалось, что я сама их сорвала во время очередной ночной попытки к бегству и медсестры просто не успели снова их прикрепить.

Даже ходить мне теперь было непросто. Отец всегда ходил быстро (когда мы с Джеймсом были маленькие, он часто уходил далеко вперед на многолюдных улицах), но сейчас старался держаться рядом и направлять меня. Я выставляла вперед сначала одну ногу, потом другую, и неуклюже приземлялась на стопы, будто заново училась ходить. Увидев, как медленно я двигаюсь, отец не смог больше сохранять оптимистичный настрой. Но когда мы вернулись в палату, он вспомнил пословицу, которая помогла мне сосредоточиться на позитивном.

– Если тебе легко, что это значит? – спросил он.

Я молча взглянула на него.

– Значит, ты летишь в пропасть, – с вымученной бодростью проговорил он, наклоняя руку и показывая склон горы. – А если тебе трудно?

Еще один непонимающий взгляд.

– Значит, поднимаешься в гору.

Мое физическое состояние ухудшалось, но симптомы психоза ослабевали, и врачи наконец смогли провести новые исследования. Моя болезнь, чем бы она ни была, накатывала волнами – каждую минуту, каждый час мне становилось то лучше, то хуже. И все же персонал больницы воспользовался кажущимся улучшением, и мне провели поясничный прокол – процедуру, более известную как люмбальная пункция, в ходе которой производится забор прозрачной, как морская вода, спинномозговой жидкости, омывающей спинной мозг в позвоночном столбе.

Прежде этот анализ проводить было слишком опасно, так как во время люмбальной пункции пациент должен лежать совершенно неподвижно, не оказывая сопротивления. Внезапное движение чревато ужасными последствиями, вплоть до паралича и даже смерти.

Хотя папа понимал, что провести эту процедуру необходимо, мысль о ней приводила их с мамой в ужас. В раннем детстве у Джеймса поднялась критически высокая температура, и понадобилась люмбальная пункция, чтобы исключить менингит. Родители на всю жизнь запомнили, как он пронзительно кричал от боли.

27 марта, на пятый день пребывания в больнице, я во второй раз позволила отцу зайти в свою палату. Теперь я почти все время смотрела в пустоту, не проявляя эмоций; на смену возбуждению пришла полная пассивность. Но даже в этом заторможенном состоянии я периодически находила в себе силы взмолиться о помощи. В редкие моменты ясности (которые, как и весь этот период, стерлись из моей памяти или предстают в виде туманных воспоминаний) отцу казалось, будто к нему взывает какая-то первобытная часть меня. В те минуты я повторяла: «Я здесь умираю. Это место убивает меня. Пожалуйста, заберите меня отсюда». Эти мольбы причиняли отцу сильнейшую боль. Он отчаянно хотел вызволить меня из этой жуткой ситуации, но мы не могли уйти: у нас не было выбора.

Тем временем мама, которая навестила меня утром, но потом была вынуждена вернуться на работу в нижний Манхэттен, тревожилась обо мне на расстоянии, периодически связываясь с отцом, чтобы узнать новости о процедуре. Она скрывала свое отчаяние от коллег, загрузив себя огромным количеством дел, но в мыслях то и дело возвращалась ко мне. Она безуспешно пыталась сконцентрироваться на работе, все время повторяя, что не должна чувствовать себя виноватой, что отец за мной присмотрит.

Наконец вошел молодой санитар, чтобы забрать меня на процедуру. Он спокойно помог мне слезть с кровати и сесть в кресло на колесиках, а потом позвал отца, чтобы тот следовал за нами. Мы втиснулись в набитый лифт, и санитар попытался разговорить папу.

– Вы родственники? – спросил он.

– Это моя дочь.

– У нее эпилепсия?

Отец вздрогнул.

– Нет.

– О… Я почему спросил – я сам эпилептик, – извиняющимся тоном проговорил санитар.

Он повез меня от одного лифта к другому по огромному холлу размером со стадион, и наконец мы очутились в приемной, где стояли еще пять каталок с пациентами. К каждой был приставлен санитар. Отец встал передо мной, загородив мне вид, чтобы я не сравнивала себя с остальными. «Она не такая, как они», – повторял он про себя раз за разом, пока наконец сестра не вызвала меня без сопровождающих. Отец понимал, что это всего лишь люмбальная пункция, но в голове невольно прокручивались другие, более зловещие сценарии. Такое уж это было место.

21. Перебои в смерти

Со дня моего поступления в больницу прошла почти неделя, но времени тут словно не существовало. Стивен сравнивал здешнюю атмосферу с Атлантик-Сити – только вместо игровых автоматов в больнице сигналили мониторы кровяного давления, а вместо жалких больных игроков были жалкие больные пациенты. Как и в казино, тут не было часов и календарей. Это была стабильная статичная среда; время отмерялось лишь постоянной активностью медсестер и врачей.

Судя по рассказам родных, я привязалась к двоим из медицинского персонала: медбрату Эдварду и сестре Аделине. Эдвард, здоровяк с дружелюбной улыбкой, был единственным медбратом на этаже, и из-за этого его часто принимали за врача. Он относился к этому спокойно и всегда был необычайно весел. Мы с ним перешучивались по поводу «Янкиз» и «Нью-Йорк пост» (это была его любимая газета). А вот сестра Аделина, филиппинка средних лет, была совсем другого поля ягода – суровый, честный профессионал, она оказывала на нас здоровое дисциплинирующее воздействие. В ее присутствии я успокаивалась.

К этому времени у моих родных выработался определенный распорядок. Поскольку присутствие отца меня больше не беспокоило, он приходил утром, кормил меня завтраком (йогурт и капучино), а потом мы играли в карты, хотя часто я была слишком рассеянна, чтобы следить за игрой. Потом он читал мне вслух книгу или журнал или просто молча сидел рядом и читал «Портрет художника в юности» Джойса. Каждый день он приносил вкусные домашние блюда – например, мой любимый десерт, пирог с клубникой и ревенем. Обычно они доставались Стивену: у меня по-прежнему не было аппетита.

Мать моего отца, моя бабушка, ирландка по происхождению, была медсестрой, и все детство он наблюдал, как она готовит вкуснейшие деликатесы в промежутке между сменами. Как и мать, он расслаблялся на кухне. Его блюда не только скрашивали мои больничные дни – готовка и ему помогала сосредоточиться на чем-то, кроме беспросветности нашего тогдашнего существования.

Мама приходила навестить меня в обеденный перерыв и после работы, всегда держа наготове свой список вопросов. Она часто вставала у окна и смотрела на Ист-Ривер; глядя, как лодки проплывают мимо гигантской рекламы «пепси» над Лонг-Айленд-Сити, она теребила руки – нервная привычка – и улетала мыслями далеко-далеко. Почти каждый день мы с ней смотрели матчи «Янкиз»: она вкратце рассказывала, как дела у наших любимых игроков. Но в основном мама просто сидела рядом, следила, чтобы меня ничего не беспокоило, а главное, чтобы меня регулярно осматривали лучшие врачи.

Стивен приходил около семи вечера и оставался, пока я не засыпала, – примерно до полуночи. Медсестры не возражали, хотя официальное время посещений, естественно, заканчивалось намного раньше. Стивен действовал на меня успокаивающе – а значит, я не попыталась бы снова сбежать. Каждый вечер мы с ним смотрели 24-минутный концерт Райана Адамса с музыкального фестиваля в Остине; досмотрев до конца, начинали сначала. Уходя домой, он оставлял телевизор включенным, и песни Адамса – «Поцелуй на прощание», «Жесткое падение» – играли и играли, как гитарные колыбельные, пока сестра, увидев, что я уснула, не выключала концерт. Стивен думал, что музыка сможет каким-то образом вернуть меня прежнюю.

Но мне все время казалось, что я вижу концерт впервые. У меня нарушилась кратковременная память: это было связано с дисфункцией гиппокампа. Новые воспоминания в виде последовательностей нейронов недолго хранятся в гиппокампе, прежде чем «перейти» в участки мозга, ответственные за их длительное хранение.

Чтобы осознать, как важен гиппокамп для полноценной работы мозга, достаточно увидеть, что происходит при его удалении – как в случае со знаменитым пациентом, известным в медицинских кругах под инициалами Г. М. В 1933 году семилетнего Генри Густава Моллисона сбил велосипед недалеко от его дома в Хартфорде (штат Коннектикут). Мальчик потерял сознание. После этого рокового случая Г. М. пережил несколько припадков, интенсивность которых все увеличивалась.

Наконец, в 1953 году, когда ему исполнилось 27 лет, лечащий врач решил удалить участок мозговой ткани, который, как ему казалось, был виною припадков, – гиппокамп. Очнувшись после операции, Г. М. обнаружил, что припадки действительно прекратились, но вместе с ними ушла и способность образовывать новые воспоминания. Врачи заметили, что старые воспоминания (все, что было за два года до операции и раньше) сохранились, но новые не формировались. Г. М. запоминал новую информацию лишь на двадцать секунд, а после забывал. Он дожил до восьмидесяти с лишним лет, но все это время считал себя двадцатипятилетним юношей – таким, каким был до операции.

Уникальная и страшная ситуация, в которой оказался Г. М., сделала его одним из самых знаменитых пациентов в истории медицины и помогла ученым доказать существование антероградной амнезии – то есть неспособности формировать новые воспоминания. (История Г. М. легла в основу фильма «Помни»[13].)

Этот случай также позволил ученым определить, что есть два вида памяти: декларативная (на названия мест, имена, объекты, факты, события) и процедурная (на действия, выученные в результате повторения, – например, завязывание шнурков или езда на велосипеде).

Хотя после операции Г. М. утратил способность образовывать новые декларативные воспоминания, процедурная память осталась при нем, и со временем он смог бессознательно ее укрепить.

А вот более недавний случай: дирижер Клайв Уиринг, у которого развился тяжелейший энцефалит, вызванный вирусом простого герпеса. Энцефалит буквально разрушил ему мозг и уничтожил гиппокамп. Как и Г. М., Уиринг потерял способность образовывать новые декларативные воспоминания – то есть постоянно открывал мир заново. Он не узнавал своих детей, а когда видел свою жену Дебору, ему каждый раз казалось, что он влюбляется в нее заново (хотя они были женаты много лет). Впоследствии она написала книгу о болезни мужа, назвав ее «Вечное сегодня[14]». Вот что она писала: «Клайву постоянно казалось, что он только что очнулся: в его мозгу не сохранилось свидетельств о том, что он когда-либо раньше пребывал в сознании». Сам Уиринг оказался плодовитым писателем – он вел дневник и исписал множество тетрадей. Но вместо глубоких мыслей и юмора в них содержалось лишь следующее:

8.31. Вот теперь, кажется, я действительно проснулся.

9.06. И вот я совсем, по-настоящему проснулся.

9.34. Теперь-то я точно полностью проснулся.

Дебора цитирует слова супруга: «Я ничего никогда не слышал, ничего не видел, ни к чему не прикасался, не чувствовал запахов. Я все равно что мертв».

Хотя мой случай не был столь тяжелым, мой мозг тоже утратил ряд основных функций. И все же какие-то вещи меня по-прежнему радовали. Я с нетерпением ждала наших с папой прогулок – хоть я и ковыляла медленно и еле-еле, благодаря этому мне удавалось избежать ежедневных уколов, которые делали всем малоподвижным пациентам для предотвращения образования кровяных сгустков.

Были у меня и два других пунктика: яблоки и гигиена. Когда меня спрашивали, что я хочу, ответ был один: «Яблок». Я постоянно хотела яблок, и все, кто меня навещал, их мне приносили. Зеленые, красные, кислые, сладкие – я ела их все. Не знаю, что вызвало эту одержимость; может, какая-то суеверная мысль о том, что «яблоко на обед – и всех болезней нет»? А может, желание было вызвано более приземленными причинами: яблоки содержат флавониды, обладающие противовоспалительным и антиоксидантным действием. Может, мой организм пытался таким образом что-то сказать, сообщить о том, о чем ни я, ни врачи пока не догадывались?

Я также требовала, чтобы мне каждый день меняли и стирали одежду. Мама считала, что так выражалось мое подсознательное желание избавиться от болезни – хоть я и не знала, чем больна. Я умоляла медсестер разрешить мне принять душ, но голову нельзя было мыть из-за электродов, подключенных к аппарату для ЭЭГ. Две санитарки с Ямайки обтирали меня теплыми влажными полотенцами, потом одевали, сюсюкая надо мной, называя «моя лапочка». В их присутствии я расслаблялась. Увидев, как нравились мне эти помывки, отец решил, что ямайский говор санитарок переносит меня в детство: моя няня Сибил с Ямайки заботилась обо мне, как вторая мама.

В первую субботу после моего поступления в больницу родители наконец разрешили пустить ко мне нового посетителя – мою двоюродную сестру Ханну. Хотя то, что она увидела, ее потрясло, она вошла в палату и села рядом со мной, будто делала это каждый день. Она сидела рядом с моей мамой и Стивеном, как будто всегда была здесь – спокойная, сдержанная, готовая помочь.

– Сюзанна, это тебе на день рождения. Мы же так и не увиделись, – бодро проговорила она, протягивая мне подарок в оберточной бумаге.

Я смотрела на нее непонимающе, с застывшей улыбкой. В феврале мы с Ханной договорились отпраздновать мой пропущенный день рождения, но я отменила вечеринку, так как думала, что заразилась мононуклеозом.

– Спасибо, – ответила я.

Ханна смотрела, как я беспомощно царапаю подарок полусогнутыми пальцами, но не решалась помочь. Мои пальцы утратили ловкость: я не могла даже развернуть оберточную бумагу. Моя физическая заторможенность и спутанная речь напомнили Ханне пациентов с болезнью Паркинсона. Наконец она тихонько забрала у меня подарок и открыла его.

– Это «Перебои в смерти», – сказала она. – Ты же любишь «Все имена», вот мы с мамой и решили, что этот роман тебе тоже понравится.

В колледже я прочла «Все имена» Жозе Сарамаго, и мы с Ханной и ее мамой несколько вечеров его обсуждали. Но сейчас, беспомощно взглянув на имя автора, я сказала:

– Я никогда у него ничего не читала.

Ханна спокойно согласилась и сменила тему.

– Она очень устала, – извинилась мама. – Ей трудно сосредоточиться.

Видеозапись из палаты, 30 марта, 6.50, 6 минут

Начало записи: пустая кровать. Мама в рабочем костюме от Max Mara сидит рядом и задумчиво смотрит в окно. На прикроватном столике журналы и цветы. Негромко работает телевизор; показывают шоу «Все любят Рэймонда».

В кадр захожу я и залезаю на кровать. Я без шапочки, волосы грязные, связка проводов свисает вниз по спине, как грива. Натягиваю одеяло до подбородка. Мама гладит меня по ноге и подтыкает одеяло. Но я сбрасываю его, встаю и начинаю теребить провода на голове.

Конец записи.

22. Чудовищная и прекрасная путаница

Начало второй недели в больнице ознаменовалось появлением новых тревожных симптомов. В середине дня ко мне зашла мама и заметила, что моя речь стала настолько неразборчивой, будто язык у меня распух и стал в пять раз больше. Это постепенное, ступенчатое ухудшение испугало ее больше галлюцинаций, паранойи и попыток сбежать. Когда я говорила, у меня заплетался язык; я пускала слюни, а когда уставала, свешивала язык набок, как перегревшаяся на солнце собака. Я шепелявила, кашляла, когда пила, и мне даже принесли специальный поильник, отмерявший глотки не больше одной столовой ложки. Я также прекратила использовать полные предложения; невнятное бормотание сменилось отдельными слогами, а затем и просто мычанием.

– Повторяйте за мной, – велела доктор Руссо, мой невролог. – Ка, ка, ка.

Но твердое «к» в моем произношении сильно смягчилось и стало неузнаваемым: «Дтха, дтха, дтха».

– Раздуйте щеки – вот так, – попросила доктор Руссо, надув щеки и выдыхая через сомкнутые губы.

Я выпятила губы и попыталась повторить за ней, но щеки не надувались – я просто выдохнула и все.

– Высуньте язык как можно дальше.

Я смогла высунуть его только наполовину, да и то он дрожал, точно это действие давалось мне с большим трудом.

Позднее доктор Арслан подтвердил новый симптом, обнаруженный доктором Руссо, и написал об этом в своем журнале наблюдений. Я постоянно двигала челюстями, будто жевала жвачку, строила странные гримасы, поднимала руки и замирала, словно хотела дотянуться до невидимого предмета.

Мои врачи заподозрили, что эти симптомы в сочетании с высоким кровяным давлением и повышенным сердцебиением указывают на нарушения в стволе мозга или лимбической системе.

И все же однозначного виновника определить было непросто.

Тут опять стоит вспомнить гирлянду из лампочек: достаточно выйти из строя лишь одному участку, и нарушаются самые разные связи. Поэтому выделить один участок мозга и напрямую связать его с основными жизненными функциями и особенностями поведения бывает сложно. Все, что связано с мозгом, очень запутанно. Как сказал Уильям Оллмен в своей книге «Изучение чуда: революция в нейронной сети[15]», «мозг – это путаница, чудовищная и прекрасная».

Вскоре после ухода доктора Арслана пришел доктор Сигел (любимый мамин «Багси») и сообщил новость.

– Так, мы кое-что узнали, – сказал он.

– Кое-что? – спросила мама.

– Люмбальная пункция показала слегка повышенный уровень лейкоцитов. Как правило, это признак инфекции или воспаления.

Концентрация лейкоцитов в моей спинномозговой жидкости составляла 20 на микролитр; у здорового человека она равна 0–5 на микролитр. Врачей озадачили такие цифры, но повышенная концентрация лейкоцитов могла быть вызвана разными причинами. Например, сама люмбальная пункция, с ее высокой травматичностью, вполне могла спровоцировать повышение. Но все же такие результаты указывали на явные нарушения.

– Пока мы не знаем, что это означает, – сказал доктор Сигел. – Мы проведем несколько исследований. И обязательно выясним. Обещаю.

Мама впервые за несколько недель улыбнулась. Странно, но она обрадовалась, получив подтверждение тому, что мое состояние объяснялось физическими, а не психическими причинами. Ей отчаянно хотелось обрести хоть какую-то уверенность, иметь хоть какие-то данные, за которые можно было бы уцепиться. И хотя эти лейкоциты были слабой наводкой, они все же на что-то указывали. Мама вернулась домой и весь вечер провела за компьютером, выискивая в Интернете, что могла бы означать эта новость. Перспективы были самые пугающие: менингит, опухоль, инсульт, рассеянный склероз. Наконец телефонный звонок оторвал ее от экрана. Мой голос на том конце провода был как у умственно отсталого ребенка.

– Я описалась.

– Что случилось?

– Я описалась. Они кричат.

– Кто на тебя кричит? – Она слышала голоса.

– Сестры. Я описалась. Я нечаянно.

– Сюзанна. Никто на тебя не сердится. Говорю тебе. Это их работа – за тобой убирать. Они знают, что ты не нарочно.

– Они на меня кричат.

– Говорю тебе, ничего серьезного. Бывает. И они не должны кричать. Ты нечаянно.

Она не могла понять, что произошло на самом деле, а что является порождением моего истерзанного ума. Аллен решил, что, скорее всего, я все придумала: больше об этом случае они ничего не слышали.

Поскольку я по-прежнему считала, что коллеги с работы за мной следят, и стыдилась своей болезни, родители почти никому не рассказывали о моем пребывании в больнице. Даже мой брат ни о чем не знал. Но 31 марта, во вторник, с началом второй недели они разрешили моей подруге Кэти навестить меня.

Мы с Кэти познакомились в колледже и сблизились на почве любви к Лоретте Линн[16], соулу, винтажной одежде и крепким коктейлям. Кэти была жизнерадостной, немножко дурашливой и лучшим в мире товарищем по всяким рискованным приключениям. Она не знала, что мне принести, поэтому купила плюшевую крысу (в этом вся Кэти – не плюшевого мишку, а крысу!), диск с рэпперскими видеоклипами и французский фильм с субтитрами (она не знала, что я не могу читать).

Кэти работала учительницей в Квинсе, и в ее классе было немало детей из малообеспеченных проблемных семей и с трудностями в обучении. Но даже она оказалась не готова к тому, что ждало ее за дверью больничной палаты. Новая я даже выглядела иначе: худая и бледная, с впавшими щеками, с тонкими ногами-палочками. Взгляд не фокусировался.

Стараясь разрядить атмосферу, Кэти стала рассказывать об общих знакомых из колледжа, понимая, что главное сейчас – отвлечь меня от серьезных проблем. Но мне было трудно поддерживать разговор, так как я все воспринимала с задержкой и даже на простейшие вопросы отвечала через несколько секунд. Не говоря уж о проблемах с речью. Прежде умение вести беседу было моим профессиональным навыком; я принадлежала к тем людям, которые могли разговорить кирпичную стену. Но новой мне с трудом давались даже самые простые предложения. Кэти практически меня не понимала.

– А давай прогуляемся, – предложила она и пошутила: – Не забудь рюкзачок, Даша-путешественница.

Лишь через полминуты я поняла, что она имела в виду маленький розовый рюкзак, в котором я носила свои проводки для ЭЭГ, но все же нашла в себе силы рассмеяться. Мы медленно проковыляли к приемной и сели на стулья спиной к окну. Кэти заметила, что мои черные леггинсы на мне висят.

– Сюзанна, как же ты похудела!

Я посмотрела на свои ноги, точно впервые заметив, что они там. Потом рассмеялась и выговорила:

– И эээттто моииии штттныыы! Мои шттттанны! Штттанны!

Я встала и исполнила неуклюжий ирландский танец. Да, как ни странно, я танцевала, и Кэти решила, что это хороший знак.

Вслед за Кэти ко мне наведались Анджела и Джули с работы. Анджела не видела меня с того вечера в баре отеля «Мариотт», когда я сорвалась и рыдала, не в силах успокоиться. С тех пор я несколько раз звонила ей среди ночи, тяжело дышала в трубку и молчала. Джули говорила со мной лишь раз с того дня, когда предположила, что у меня биполярное расстройство. Она позвонила мне в больницу, но на все ее расспросы я смогла ответить лишь одно: «На завтрак я ела пирог».

Я знала, что они придут, и попросила их об одном: принести чизбургер. И вот они поднимались в лифте с бургерами и картошкой и не знали, чего ждать.

Они вошли в палату и увидели у кровати Ханну, мою двоюродную сестру, которая пришла, чтобы посидеть со мной. Я обрадовалась, увидев их, и улыбнулась застывшей, но широкой улыбкой во все тридцать два зуба. Увидев меня в белой шапочке с торчащими из-под нее разноцветными проводами, они были потрясены, но постарались не показывать этого. Анджела вручила мне чизбургер, но я положила его на прикроватный столик, даже не притронувшись к нему, а позже отдала Стивену. Джули – эта никогда не отличалась робостью – тут же запрыгнула ко мне на кровать. Достала из сумочки телефон и стала пролистывать фотографии, пока не отыскала нужную.

– Хотите посмотреть? – сказала она, когда мы все вчетвером сгрудились вокруг ее телефона. – Это я сходила в туалет!

Все ахнули, кроме меня.

– Когда Тедди родился, меня отказывались выписывать из больницы, пока я не схожу по большому. Я так гордилась собой, когда это наконец произошло, что даже сфотографировала эту прелесть!

Примерно месяц назад у Джули родился сын. Анджела с Ханной истерически захохотали, а я отняла у них телефон, вгляделась и через несколько секунд тоже смеялась почти что до слез. Три мои гостьи переглянулись и снова расхохотались. Во время этих посещений я казалась счастливой и более «нормальной». Стивен заметил, что когда ко мне кто-то приходил, мне удавалось собраться, но после я чувствовала себя вымотанной и в течение нескольких часов не могла общаться: как будто все мои силы ушли на то, чтобы казаться нормальной.

Анджела, как истинный репортер, тут же начала меня расспрашивать:

– Сюзанна, что с тобой вообще творится?

– Я… не… помню, – запинаясь, ответила я. Чуть позже я прервала наш разговор на другую тему и спросила внезапно более четким голосом, но все же замедленно: – А что обо мне говорят?

– Не волнуйся. Никто ничего не говорит. Но все беспокоятся за тебя, – заметила Анджела.

– Да нет же, скажи. Я хочу знать.

– Никто не говорит ничего плохого, Сюзанна. Клянусь.

– А я знаю, что в «Сплетнике» обо мне гадостей написали, – не унималась я.

«Сплетник» – так назывался блог светских новостей.

Джули с Анджелой озадаченно переглянулись.

– Ты о чем?

– В «Сплетнике» писали обо мне гадости. Мое имя было в заголовке. – Я села в кровати с абсолютно серьезным видом. – Как думаете, может, им позвонить?

Анджела покачала головой:

– Хм, нет. Мне кажется, это плохая мысль. Может, напишешь им по электронной почте, когда тебе станет лучше?

Примерно через час Анджела и Джули попрощались и прошли по коридору к лифтам. По-прежнему молча нажали на кнопку вызова и стали ждать. А когда сели в лифт, Джули тихо произнесла:

– Думаешь, она теперь навсегда такой останется?

Вопрос был задан неспроста. Та я, которую Джули с Анджелой только что повидали, мало напоминала меня старую, ту, которую они знали уже много лет.

Но все же что-то от меня прежней еще сохранилось. Хотя я больше не могла концентрировать внимание долго и поэтому не могла читать, я сохранила способность писать, и отец дал мне линованный блокнот, в котором я записывала, как себя чувствую. С помощью записей я также могла общаться с посетителями, а они имели возможность лучше понять, что со мной происходит.

Меня увлекло не только описание моих проблем в блокноте: я, как одержимая, поставила себе цель поблагодарить всех, кто присылал мне цветы. Моя палата была завалена букетами: белые нарциссы, желтые тюльпаны, розовые розы, оранжевые подсолнухи, розово-белые лилии (мои любимые). Я умоляла отца составить список имен, чтобы я всем могла отправить благодарственные письма, когда лучше себя почувствую. Когда я слишком устала писать, папа сам написал несколько коротких записок за меня. Но мне так и не довелось отправить эти благодарности. Потому что очень скоро дела приняли совсем дурной оборот.

23. Доктор Наджар

Из Центра контроля заболеваний и Нью-Йоркской государственной лаборатории пришли результаты анализов: все отрицательные. Теперь у врачей был длинный список болезней, которых у меня не было. Он включал следующие инфекционные заболевания:

• Болезнь Лайма, часто возникающая после укуса клеща.

• Токсоплазмоз – заболевание, вызываемое паразитами. обычно переносится кошками.

• Криптококковый менингит, вызываемый грибком.

• Туберкулез, поражающий легкие.

• Лимфоретикулез, или «болезнь кошачьей царапины».

Также пришли результаты исследований на ряд аутоиммунных заболеваний – неполного перечня, ведь аутоиммунных заболеваний больше ста. Они также были отрицательными. Итак, у меня не было:

• Синдрома Шегрена – поражения слезных и слюнных желез.

• Рассеянного склероза – болезни, при которой поражается миелин – белково-липидная оболочка вокруг нейронов.

• Красной волчанки – заболевания соединительной ткани.

• Склеродермии – кожного заболевания.

Короче говоря, ничего. Ни одного «ненормального» результата. Даже различные МРТ и КТ были абсолютно чистыми. Если верить результатам исследований, я была здорова на все сто. Родители заметили, что врачи начали отчаиваться: им, видимо, казалось, что они никогда не выяснят, что же со мной не так. Было ясно, что, если физическая причина моей болезни так и не обнаружится, мне предстоит отправиться в куда более неприятное место. Все это понимали, но никто не признавался вслух. Поэтому моей семье был совершенно необходим человек, который верил бы в меня, несмотря ни на что. Впервые за всю историю общения с врачами моя мама надеялась, что хоть один анализ на заболевание даст положительный результат. Тогда, по крайней мере, мы получили бы ответ.

Каждый день мама с нетерпением ждала встречи с доктором Багси. Он был похож на доброго дедушку, и его неунывающий оптимизм и добрые слова стали единственным лучиком света в эти темные дни. В день, когда пришли результаты анализов, Багси не появился, и она заволновалась и отправилась в коридор его искать. Она увидела его белый лабораторный халат, когда он выходил из палаты в конце коридора.

– Доктор Сигел? – позвала она его с вопросительной интонацией. Он быстро повернулся, лицо его было серьезным – видимо, он спешил. – Как дела у Сюзанны? Выяснили что-нибудь?

Он взглянул на нее без капли прежнего дружелюбия и оптимизма.

– Ее случай передали другому врачу, – бесстрастно проговорил он и повернулся, чтобы уйти.

– Что… что? – запинаясь, проговорила мама. Ее нижняя губа дрожала. – И что нам делать?

– Не знаю, что сказать. Я больше не ее лечащий врач, – повторил он, повернулся и торопливо ушел.

Маме вдруг показалось, что она осталась совсем одна. С начала моей болезни ей пришлось пережить немало трудных минут, но эта, пожалуй, была хуже всех. Ведь даже один из лучших врачей в стране сложил руки, отказавшись меня лечить!

Мама сделала глубокий вдох, расправила жакет и вернулась в мою палату. В тот момент она чувствовала себя глупо, ведь она поверила, что я была для Сигела чем-то большим, чем просто пациенткой, одной из многих. Чуть позже ко мне зашла доктор Руссо, и мама с трудом смогла заставить себя взглянуть на нее. Теперь доктор Руссо была нашей единственной надеждой. Но закончив осмотр, она повернулась к маме и проговорила:

– Мы с доктором Наджаром считаем, что необходимо провести еще одну люмбальную пункцию.

Поскольку мое состояние ухудшалось, мысль о повторной люмбальной пункции уже не казалась такой пугающей, как прежде. Но маму больше заинтересовало упоминание о новом враче.

– А что это за доктор Наджар?

– Он взялся за случай вашей дочери. Это блестящий врач, – сообщила доктор Руссо.

Доктор Сухель Наджар присоединился к врачебной коллегии после того, как ему позвонил доктор Сигел. Он разрешил несколько «загадочных» случаев, заслужив этим репутацию человека, к которому обращались в самых непонятных ситуациях. И вот доктор Багси передал ему свой самый трудный случай.

– Я ничего не понимаю, – признался доктор Сигель доктору Наджару. – Нужна ваша помощь.

Он перечислил все симптомы и предполагаемые диагнозы, противоречащие один другому. По мнению психиатров, причиной моего поведения была душевная болезнь, но увеличенное число лейкоцитов свидетельствовало об инфекции, а результаты всех других анализов были отрицательными. Доктор Наджар сразу же предположил, что у меня одна из разновидностей вирусного энцефалита – воспалительного заболевания, скорее всего, вызванного вирусом герпеса. Теория о шизоаффективном расстройстве показалась ему неубедительной, и он предложил начать вводить мне внутривенно противовирусный препарат ацикловир.