Мoя нечестивая жизнь Мэннинг Кейт

– Тот толстяк, – вспомнила я, – что объявил крестовый поход против торговцев непристойностями, да?

– Похоже, он. – Лицо у Чарли было озабоченное.

– Не удивлюсь, если один из этих торговцев решил отомстить.

– Нет, тут другое. Пишут о каком-то докторе Сэлдене. Он практиковал подпольные аборты, как утверждает газета.

А крестоносец Комсток явился к нему с обвинениями. Доктор оказался скор на расправу и отвесил ему оплеуху, до крови разбив Комстоку нос. – И Чарли зачитал вслух: – «Это первая кровь, пролитая мной в борьбе за правое дело, – заявил мистер Комсток. – Если необходимо, я жизнь отдам за моего благословенного Искупителя».

– Господи, да он не крестоносец, а фокстерьер Господа, – усмехнулась я.

– Папа, давай купим маленького терьера? – оживилась Аннабелль.

– Не перебивай взрослых, милая, – сказала я. – Помни о манерах.

– Конечно, купим, котеночек, – согласился папочка. – Нет, ты послушай. – И Чарли снова принялся читать вслух:

По искам мистера Комстока полиция арестовала в Нью-Йорке девять человек, промышляющих абортами, и восемь человек – в Олбани. Но к дьяволице Де Босак он пока не подобрался, и та в полной безнаказанности продолжает кромсать женщин. Мадам открыто вершит свои гнусные деяния на глазах у всего мира и свободно рекламирует себя, как утверждает мистер Комсток. Он также сказал: «Меня не раз упрекали, что я хватаю лишь мелких рыбешек, тогда как главную рыбину, эту акулу подпольного промысла, я не пытаюсь призвать к ответу. Мол, она и меня подкупила. Но знайте, вот-вот придет и ее черед».

Мы сидели за столом в тревожном молчании. Газета с угрозой Комстока была будто пуля, на которой написали мое имя.

– Кабинет закрываем, – вздохнула я.

– А так ли это необходимо? – возразил Чарли, и от удивления я даже вздрогнула. – Слушай дальше. Президент, генерал Грант[93], самолично помиловал всех эскулапов. Только докторов, остальных – нет.

– Президент?

– Да, похоже, старине Улиссу Симпсону понравилась аргументация защиты. Послушай:

Защита указала, что само по себе применение по назначению медицинских инструментов, являющихся предметом разбирательства, т. е. спринцовки и кюретки, является законным. И, пока не доказан ЗЛОЙ УМЫСЕЛ, вина считается недоказанной.

– Более того, – продолжал Чарли, – если верить написанному, на сторону медиков встал не только президент, но и конгрессмен, мистер Тримейн, и даже священник. Вот так. И поэтому, в свете того, что сделал президент Грант, новые законы останутся на бумаге.

– Чарли, ты должен знать. Если меня снова решат отправить в тюрьму, я убью себя.

– Надеюсь, до этого не дойдет, – улыбнулся Чарли. – Ты же знаешь, я боюсь крови. – Но тут же стал серьезным: – Будь осторожна, хорошо? Моррилл говорит, что кое-какие медикаменты следует спрятать, в винный погреб или еще подальше. Я не позволю этому крысолову или полиции снова забрать тебя. Если они опять затеят возню, то теперь-то мы уж точно знаем нужных людей. Мы живем сейчас на Пятой авеню. И попомни мои слова: мы всю жизнь проживем здесь, и наши внуки еще будут носиться по саду, пытаясь поймать старичка Усатика.

Он опустил воображаемую мышь мне за шиворот, и я невольно вскрикнула. Поверила я Чарли с готовностью. Безусловно, я боялась, но не в моей натуре было отступать. Да и ситуация пока была весьма далека от угрожающей. Комсток еще не явился за мной. После моего освобождения из Томбс прошло три года, и за все это время полицейские ни разу не напомнили о себе. Через пару дней мы подзабыли о почтовом инспекторе, а новых статей на эту тему не появлялось. Я даже начала думать, что пресса оставила меня наконец в покое, не зря же я пользовала самых влиятельных и богатых дам с Пятой авеню. Кто такой перед ними этот Комсток? Всего лишь ханжа. Я ограждена от его нападок списком пациенток и их стремлением оставить тайны тайнами. Уверена, Комсток это понимает. Вопреки всем своим воинственным высказываниям, сей крестоносец, похоже, не рвался объявлять войну практикующим медикам. В те годы его и в самом деле куда больше привлекала борьба с непристойностями – он охотился на торговцев гадкими открытками и грязными книгами.

И занимался он этим с исключительной энергией. Именно Комсток первым взял на карандаш Викторию Вудхалл и ее сестру Теннесси Клафллин[94], которые написали в своем «Еженедельнике» о похождениях его высокопреподобия Генри Уорда Бичера[95] с замужней женщиной. Комсток счел их репортажи непристойными (не сами похождения, нет, а только то, что о них написали) и арестовал несчастных сестер. Залог установили астрономический, в восемьдесят тысяч, так что бедным женщинам пришлось провести долгие недели в тюрьме на Ладлоу-стрит, а затем суд обязал их выплатить штраф в двадцать тысяч, что привело сестер к банкротству. Комсток разорил их и оставил без средств к существованию.

Среди его жертв числится и некто Джордж Трейн[96], поводом для его травли стала публикация отрывков из БИБЛИИ: истории Осии, которому Иегова велел жениться на блуднице; истории о супружеских изменах царя Давида и истории Амнона, силой взявшего собственную сестру. Мистера Трейна обвинили в публикации непристойностей и отправили в Томбс, его репутация, здоровье и финансы оказались безвозвратно подорваны, и все за публикацию библейских стихов.

Если Библия непристойна, то в опасности мы все. Нет, я не стала утешаться подобной мыслью. Я действовала. Другого выхода не было.

Колокольчик на крыльце кабинета звонил день и ночь. Жизнь моя не протекала в праздности, напротив, работы у акушерки было предостаточно. Да и семейных забот хватало. Моя дочь росла, превращалась в юную леди. На мне были дом, сад, лошади, поглупевшая с годами Грета с ее истериками. Я следила, как дочь учится, водила ее на уроки танцев, по субботам устраивала салоны, и Аннабелль для сливок нью-йоркского общества исполняла на «стейнвее» трогательные музыкальные этюды и пьесы. И пока я вертелась как белка в колесе – дома и в медицинском кабинете, мистер Комсток тоже не бездействовал, он все давил и давил виноград, свои «гроздья гнева».

Так почему я не вспоминала о нем? Почему не предприняла никаких мер? А все потому, что Враг мой оказался куда хитрее, чем предполагали мы с Чарли. Он действовал исподтишка, тайно. Он брал коварством, а не напором. К своим жертвам подбирался незаметно – под прикрытием чужих имен, фальшивых документов, поддельных адресов. И только подобравшись вплотную, нападал. О, какими только именами он не подписывался. Анна Рэй из Вашингтона, Элла Бендер из Сквон-Виллидж, миссис Сэмлер из Чикаго. Нет, не был он никаким крестоносцем, он был змеей, бесшумно подползающей к жертве. Интересно, сочиняя свои подметные письма от имени женщин, он переодевался в женское платье? Хлопал ли ресницами и надувал губки, когда писал льстивое и умоляющее послание – например, несчастному доктору Э. Б. Футу? Этот был уважаемый врач, публицист, достойный христианин. Под маской миссис Сэмлер Комсток написал доктору Футу несколько писем, заманивая того в ловушку.

Дорогой доктор Фут, я преданная почитательница Вашего таланта и Ваших книг «Прямой семейный разговор» и «Здравый смысл в медицине». Не будете ли Вы так любезны и не подпишете ли для меня эти книги?

В своих книгах доктор Фут давал несведущим профессиональные советы по самым разным медицинским вопросам, в том числе и по части предохранения от зачатия. И за их рассылку, согласно закону Комстока, доктора арестовали. Опозорили. Разорили. Присудили штраф в двадцать пять тысяч. Ввергли его семью в нищету.

Комсток был подл, как речной вор[97] или член Тараканьей Банды[98], рассказывали (фрейдисты этим очень бы заинтересовались в этом новом веке, до которого я дожила), что в кармане он таскает резиновую змею и пугает детей. Правда, обычно он извлекал из кармана жетон почтового чиновника и кричал: «Вы арестованы!» Его жертвы месяцами гнили за решеткой в ожидании суда, здоровье их подтачивалось, семьи распадались, репутация рассыпалась в прах.

В те годы (еще до охоты на меня) мистер Комсток собрал тридцать тысяч фунтов так называемых непристойных материалов. Что же он сделал с такой грудой похабщины? Мы с Чарли шутили, что старина Тони наверняка садится у камина с Библией, между страниц которой воткнуты порнографические открытки, и читает столь увлеченно, что не замечает, как вспыхивают его красные пижамные штаны. Не к добру мы так веселились.

– Да он предпочитает иметь дело с обнаженными красотками, а не с акушерками, – смеялся Чарли. – Небось прибыла очередная колода карт с голыми дамами, так что Мадам мигом вылетела у него из головы.

И казалось, Чарли прав. В течение года мое имя больше не всплывало в газетах. Комсток не давал о себе знать.

Впрочем, как и моя сестра. Если чей-то образ и преследовал меня, то это был образ не Энтони Комстока, а Датч. Минуло тринадцать месяцев с того дня, когда она выбежала из моей гостиной. Гд е она? Гд е бы ни была, ей за меня стыдно. Роскошь моего дома не подкупила Датч. Она считает, что я ее недостойна. И счастлива ли она? Вряд ли. Суровый муж. Мечты о ребенке. Любовник. Тайны. Одна из которых – я, ее позор. Если бы кто-нибудь узнал, что дьяволица Мадам Де Босак приходится ей сестрой, Датч умерла бы со стыда. Я начинала верить, что видела ее в последний раз.

Но в самую холодную неделю февраля 1880-го, сразу после завтрака, я услышала звон колокольчика, а затем голос Мэгги, возражавшей кому-то. Из зала донеслись звуки какой-то суеты. Наконец ко мне явилась Мэгги и доложила, что в зимнем саду меня ждет миссис Лиллиан Риардон. Моя сестра.

Я кинулась вниз по лестнице, распахнула дверь:

– Датч!

Она стояла неподвижно, лицо застывшее.

– Прости, прости, я хотела сказать – Лили, – зачастила я, с трудом сдерживая волнение. – Я так рада видеть тебя, милая моя сестра… Ох, прости, милая моя школьная подруга. Как хорошо, что ты вернулась.

Датч молчала, стояла все такая же окаменелая, не глядя на меня.

– Думала, уже никогда тебя не увижу…

– Обстоятельства переменились, – тихо сказала она.

– Ты здорова?

Она криво улыбнулась и принялась крутить свадебное кольцо с бриллиантом на пальце левой руки, будто сам палец хотела оторвать.

– Ты вся дрожишь, милая.

– Правда?

Я отвела ее в гостиную. Мэгги принесла нам чай.

– Никому не говори, что я здесь, – прошептала Датч, когда Мэгги ушла. – Пожалуйста, Энн. Ты доверяешь прислуге? Они не проболтаются?

– Мои слуги умеют хранить секреты. Я им хорошо плачу именно за это.

– Твоя горничная…

– Мэгги?

– Она видела мою визитку год назад. Она знает мою фамилию. Ван Дер Вейл.

– Бедняжка с трудом умеет читать. К тому же у нее есть кое-какие и свои тайны.

– Какие тайны?

– Не скажу. Только если отец ее когда-нибудь разыщет, головы ей не сносить.

Сестра сидела, крепко сжимая чашку, взгляд устремлен в далекую точку. Я была уверена, что сейчас она поведает, как муж раскрыл ее связь с Пиккерингом.

– Что случилось, дорогая Лили? – спросила я. – Несчастье какое?

Она затрясла головой, мелко, быстро.

– Что?! Он выгнал тебя? Ушел к другой? Твоя приемная мать миссис Эмброз разозлилась на тебя? Ей известно, что ты раскрыла ее секреты?

– Нет.

– Тогда что?

Она сглотнула. Белое горло дернулось.

– Я… – Она опустила глаза и снова подняла. Мне все стало ясно.

– О, Датч! Таблетки? Они подействовали?

– Я их не принимала. Мой муж в Европе.

– Наверное, когда услышит новости, примчится назад на всех парах.

– Ты не понимаешь! – воскликнула она в сердцах. И тут я поняла.

– Я не виделась с Элиотом, – произнесла она равнодушно, – больше года.

Датч повернула голову к окну, за которым серел зимний сад. Ветки магнолии темными когтями вонзались в низкое небо. Старый снег, присыпанный угольной пылью, укрывал землю.

Я встала, подошла к сестре сзади, положила руки на плечи, прижалась лицом к ее волосам. Датч согнулась, закрыла лицо руками.

– Я пропала. Бесповоротно.

– Нет, ты нашлась. Я тебя нашла. Мы с тобой нашли друг друга.

– Маменька думает, что я в Берлине с Элиотом.

– А Элиот?

– Он считает, что я в санатории у доктора Бедфорда, пытаюсь вылечить свое недомогание.

– Когда Элиот возвращается?

– В апреле. Двадцать первого апреля.

Через семь недель.

– Сколько месяцев прошло?

– Говорю же тебе, он уехал еще на прошлый Новый год.

– Да я не про Элиота, я про тебя.

Она посмотрела на меня перепуганными глазами.

– Когда у тебя была последняя…

– Я не знаю… Три или четыре недели. Может, пять. Не знаю!

– Ты уверена, что Элиот не подозревает…

– Это невозможно!

– Мне ты скажешь? Его имя не имеет значения. Она покачала головой и не произнесла ни слова.

– Что ты собираешься делать? Хочешь остаться здесь? Оставайся на весь срок.

– Не могу. Только не здесь. Маменька…

– Она тебе не мать.

– Нет, я не могу здесь остаться.

– Я возьму ребенка и воспитаю. Все, что хочешь. Я…

– Нет! Никогда. Не могу. – Ее трясло все сильнее.

– Его отец женат?

По ее молчанию я поняла, что женат.

– Я в ловушке, – прошептала Датч. – У меня в мыслях никогда не было… доктора сказали мне, что я бесплодна… что у меня никогда…

– Тебе не надо проходить через это. У тебя есть я.

– Нет! – Она заткнула пальцами уши. – Даже не говори об этом. Это убийство невинной души.

– Ох. Ну, не совсем. Но если ты так считаешь, зачем приехала?

– Ты моя сестра. У меня больше никого нет.

Вся в слезах она прижалась ко мне. Меня охватило странное счастье. Я ее сестра. Она сама это сказала. Она выбрала меня. Она рядом со мной.

Я бы отдала ей все, что у меня есть. Все свои жемчуга. Все роскошные наряды. Путешествия. Но пока я ей предоставила голубую комнату. Драпировки и покрывало на кровати из голубой парчи и атласа, сама кровать черного дерева, отделанного позолотой. Датч отправилась в постель, и, судя по всему, надолго. Печенье, бром и горячее питье не утешат ее, слишком потерянной и одинокой она была. Я вытянула из нее всю историю, как вытягивала из каждой. Конечно же, мистер Пиккеринг, бородатый красавец, с ней порвал. Струсил. Мужлан под маской джентльмена. Сидит с женой в своем Ньюпорте и в ус не дует. Напортачил – и в кусты. Ее муж Элиот вернется из Берлина двадцать первого апреля, через семь недель, и что же обнаружит? Что его жена в интересном положении. Датч даже думать боится, что с ней случится после двадцать первого. Она уверена, что жизнь ее кончена. И Ван Дер Вейлы, и Эмброзы отвернутся от нее.

И кем же она тогда станет?

А станет она Датчесс Малдун. Я ее последняя надежда. У меня есть все, что ей нужно. Мои знания и умелые руки вернут ее к нам. Если она захочет. Возможности у меня есть. Средства, чтобы начать все заново, с ребенком или без ребенка, тоже есть. Какую бы дорогу она ни выбрала, Датч может жить в этой чудесной голубой комнате с резными медальонами на стенах, с синей птицей на потолке и огромным окном, выходящим на Пятую авеню, где парад великолепных экипажей ползет нескончаемым потоком, а широкие тротуары заполняют прекрасно одетые кандидаты в мужья.

– Не успеешь оглянуться, найдешь себе нового мистера. Останься у меня, и весь свет узнает тебя под именем Лиллиан Риардон или Датч Малдун, можешь выбрать себе что хочешь. В нашем городе ты впервые, родом из Бостона, которого никогда не покидала.

Сестра лежала молча и не сводила глаз со склянки «Лунного средства», стоявшей на прикроватном столике.

– Если ты собираешься их принимать, – сказала я, – не тяни. А то будет слишком поздно. И это наихудший вариант.

Она заткнула пальцами уши. Не позволила себя осмотреть. По моим прикидкам, недель семь, не меньше.

– У тебя не так много времени, чтобы на что-то решиться, – продолжала я. – Если станешь тянуть, в один прекрасный день окажется, что все решено за тебя.

– Это гадко. Даже говорить об этом не хочу.

– Проигнорировать? Закрыть глаза? Я знаю таких, кто прятал голову в песок. Наихудший путь.

Она закрыла рукой глаза.

– Расскажи мне про своего мистера Пиккеринга, – мягко попросила я.

– Его зовут Джералд. Судовладелец. Импорт-экспорт. Какое это имеет значение?

– Ты его любила?

Глаза ее наполнились слезами. Но Датч постаралась взять себя в руки.

– Он говорил, что я волшебный цветок, что я словно прекрасный сон. Это и был сон, Энн, это был… ты себе не представляешь.

Сон, по ее словам, начался не в роскошном коттедже, а в лифте отеля «Мраморный дом». Джералд Пиккеринг, с иголочки одетый денди, широко улыбнулся, а когда кабина остановилась, пригласил Датч на ужин.

Сестра рассказывала свою историю, а я слушала и смотрела на ее покрасневшие от слез глаза, на черные, рассыпавшиеся по плечам волосы. Какая она бледная, хрупкая, печальная. Самое ужасное в Пиккеринге было то, что он умел смешить Датч. Был внимателен. Слушал ее щебет, обольщал байками об удивительных путешествиях. Он видел людоедов в Конго и заклинателей змей в Дели, обедал с оттоманскими дервишами и страдал от зноя, холода, жажды.

– Он так удивительно рассказывал, – мечтательно протянула моя глупенькая сестра.

– Мужчины всегда опасны, все.

– Нет! Не рви мне сердце. Его вынудили жениться родные. Как и меня. Он не любит жену, как и я не люблю Элиота. Это была мамочкина идея с самого начала – выдать меня за Элиота.

– А мистер Пиккеринг? Он тоже был чьей-то идеей?

– Моей! – Сестра густо покраснела и заговорила сбивчиво: – Только моей! И мне совсем не стыдно. Джералд сказал… никогда не встречал такой образованной, такой начитанной девушки. Я даже перепугалась, услышав, какие мудрости эти…

– Эти?

– Эти… хорошенькие уста.

Датч отвернулась, плечи у нее затряслись.

– Успокойся, macushla, – нежно прошептала я, наклоняясь. – Я тебе помогу. Ты не зависишь ни от него, ни от Ван Дер Вейлов, ни от Эмброзов. Денег у нас куда больше, чем нужно, можешь исполнить любую свою прихоть. Чего бы ты ни пожелала, все твое.

– Того, что я хочу, не купишь за деньги.

Под рыдания сестры на меня опустилась черная, беспросветная меланхолия. Датч сыскалась, но она была чужой. Я запела ей старинную песенку, но она даже не улыбнулась.

Однажды утром – Датч к тому времени жила у нас уже больше недели – сестра вышла из дома, укрывшись под густой вуалью. Вернулась под вечер в наемном экипаже, который также доставил ее багаж. Датч сказала, что ездила в отель, забрала почту и отправила письма, которые следовало отправить из гостиницы. Одно письмо – своей фальшивой матери миссис Эмброз, а другое – своему мужу Элиоту, известив его о том, что она задерживается в связи с женским нездоровьем. Она очень слаба, написала она, и доктора рекомендовали ей на какое-то время воздержаться от корреспонденции. Они, конечно, придут в бешенство, сказала Датч, но это же всего на несколько недель, пока она не разберется в себе. Казалось, она переехала к нам. Ведь так? Но я боялась спрашивать, чтобы ее не спугнуть. Я относила ей в комнату розовую воду с медовыми пирожными и не раздражала вопросами. Потихонечку, шажок за шажком, надежда, подобно сорняку, начинала прорастать в моем сердце, и мне даже показалось, что моя мечта о воссоединении осуществилась, вот только без Джо.

Когда Чарли был представлен сестре, он низко поклонился:

– Датч Малдун! Датч передернуло.

– Пожалуйста, Лили. Миссис Лиллиан Риардон, – сказала она. – Но у вас знакомое лицо, мистер Джонс. Возможно, нас представляли друг другу раньше? Например, в Бостоне? В Чикаго? В Париже?

– Псст, это же я, милая, – он подмигнул, – Чарли из сиротского поезда. Ты маленькой девочкой сидела на коленях сестры. Помнишь, как я показал тебе коров в окошке?

Она залилась краской и покачала головой:

– Не помню. Никаких коров не помню.

– Но ведь я научил тебя мычать! – И Чарли замычал.

– Уверяю вас, сэр, – пробормотала Датч, – я никогда не мычала.

– Мычала, да еще как! – рассмеялась я. – Чарли с дружками затеяли игру, будто ты домашняя скотина.

– Скотина?! – Она быстро прижала ладонь ко рту: – Извините… Мне нехорошо…

– Бедняжка, – сказала я и спровадила Чарли.

В тот вечер, когда я пожелала Датч доброй ночи, он сказал:

– А твоя сестра, похоже, из благородных да важных, да?

– Она в отчаянии. Покинута всеми этими жалкими людьми.

– А ты ее выручишь, и она ничуть не поумнеет.

– Она не хочет. Говорит, это убийство невинной души. Миссис Эмброз вбила ей в голову, будто Мадам Де Босак – воплощение зла. Недавно сказала мне: «Я тебя люблю, Энн, ты моя сестра, но я не пойду на злодейство и молюсь, чтобы ты опомнилась и оставила это занятие».

– Так она станет с нами жить? Или…

– Я сказала, что сама воспитаю ее ребенка.

– Вот как? – Чарли внимательно взглянул на меня.

– Этого не случится. Своего ребенка она мне не отдаст.

– Пфф, – фыркнул Чарли. – Я и говорю – из благородных. Но мы ее переубедим, да?

Только Чарли знал, что Датч моя сестра. Все прочие домочадцы полагали, что миссис Лиллиан Риардон – моя пациентка, которую я знаю со школьных лет. Ну разве Грета что-то подозревала. Как-то сказала Ребекке, что гостья, видать, графских кровей, раз мы носимся с ней, как с яйцом-пашот, завтрак подаю лично я, да еще с розой в хрустальной вазе.

Утекла еще одна неделя, Датч повеселела, даже ездила кататься со мной в ландо, а то сидела у окна в кресле и часами что-то писала в свой дневник. Но склянка с «Лунным средством» так и стояла у ее кровати нетронутой.

– Еще неделя, – сказала я, – и все решится само собой. Тебе не надо будет ломать голову.

– Не напоминай.

– Лили. Пожалуйста. Доверься мне. В этих делах я профессионал.

Она сунула голову под подушку, но я пощекотала ее под ребрами, и она со смехом отшвырнула подушку:

– О, Энн. Помнишь, как мы щекотали нашего Джо?

– Может, когда-нибудь нам удастся снова его пощекотать.

– Он мужчина. Как ты себе это представляешь?

Мы лежали на кровати, прижавшись друг к другу, болтали, играли распущенными волосами, свивая и развивая их. Я приложила прядь себе под нос, точно усы, Датч последовала моему примеру, мы смотрели на себя в зеркало и хохотали как сумасшедшие. Она восхищалась моей фигурой.

– Энн, ты стала очень красивой женщиной.

– Ну, до тебя мне далеко. С твоими-то глазами.

– Нет, нет. У тебя глаза… мудрые. Как у мамы. Ну а у меня…

– Полно. Перестань. Успокойся, милая.

О, как я любила свою сестру. Для меня она была родная до последнего волоска на голове, и во мне набирала силу надежда, обрастала мускулами, рвалась на волю.

Когда Датч окончательно оправилась, я привела к ней вернувшуюся из школы Аннабелль, которая и не подозревала, что сейчас познакомится со своей теткой.

– Рада видеть вас, миссис Риардон.

– Пожалуйста, называй меня Лили, – попросила Датч.

– Лили была моей лучшей подругой, когда мне было сколько тебе сейчас, – сообщила я дочери.

– Во что вы играли с мамой? – спросила Аннабелль, любуясь золотым браслетом на запястье Датч.

– В орлянку, – улыбнулась Датч.

– Только вместо монет были камешки, – напомнила я, – денег-то у нас не было.

– Экси, ты помнишь? – спросила Датч.

– Почему вы называете маму Экси? – удивилась Аннабелль.

– Потому что, когда мне было сколько тебе сейчас, – сказала я, – меня звали Экси.

– А меня звали Датч. – Но сестра тотчас пожалела о сказанном: – Это прозвище.

– У мамы была сестра по имени Датч. Она иногда во сне произносит это имя. Мама разыскивала ее, но Датч пропала, и Джо пропал, и мама плачет, когда говорит об этом.

Сестра вздрогнула.

– Мне очень жаль, что твоя мама так грустит.

– Да, она грустит, – вздохнула Аннабелль. – Потому что ее мама умерла. А сестра и брат пропали. – Аннабелль повернулась ко мне: – Как, мама? Как они опять пропали?

– Это долгая история. Расскажу как-нибудь в другой раз. А теперь давай придумаем, как развеселить нашу дорогую подругу Лили, чтобы она захотела пожить у нас подольше?

– Концерт! – захлопала в ладоши дочь. – Устроим для нее концерт, мамочка!

– Что за концерт? – заинтересовалась Датч.

– Аннабелль у нас музыкальное дитя, – не удержалась я от похвальбы. – Юная Дженни Линд[99], играет на фортепиано и поет как соловей.

– А что ты любишь петь? – спросила Датч.

– Немецкие песенки, ирландские, песни Мендельсона и все, что мне задает моя учительница мисс Пирсон.

– Знаешь, я бы тоже с удовольствием спела, – сказала Датч.

– Значит, мы устроим концерт на двоих! – обрадовалась Аннабелль и помчалась рассказывать новость своей верной публике – компании фарфоровых кукол.

– У тебя такая милая дочь, – улыбнулась сестра.

– И у тебя такая будет в один прекрасный день, я уверена. Датч закусила губу, лицо ее исказила печаль. Выходя из ее комнаты, я заметила, как она смотрит на склянку с таблетками. Сердце у меня стукнуло, и я уже не знала, хочу ли этого, ведь тогда она вернется к прежней жизни, к мужу, ничуть не поумнев. А если не примет лекарство, то наверняка останется у меня. На какой-то миг у меня даже мелькнула мысль, а не подменить ли лунные таблетки сахарными. Датч родит ребенка. А я сохраню сестру.