Я выбрал бы жизнь Коэн Тьерри

Послышался голос. Может быть, голос Абрама Шриковича. Но, более далекий, он звучал глубже.

«Людям дана сила творить великое. Они могут строить свои жизни, или создавать новые, или помогать созиданию других жизней. Человек никогда не живет один. Одиночество — иллюзия. Обман отчаяния.

Быть одному — значит отринуть ближних. Быть в отчаянии — значит отринуть надежду. Захотев умереть, ты принял решение, которое затрагивало других людей, другие жизни, тесно связанные с тобой. Ты разрушил смысл своей жизни и тех, других, что должны были строиться вокруг тебя, из тебя. Жалеешь ли ты об этом, Жереми? И как сильно ты об этом жалеешь?»

Свет как будто стал ближе. Или это он приближался к нему?

Появился Симон, подошел. Жереми показалось, что он соскальзывает вниз в замедленном темпе. Сын склонился над отцом и поцеловал его в лоб.

Перед глазами Жереми все расплывалось. Голос сына долетал до него, словно сквозь вату, и он не видел, как шевелятся его губы.

«Мне тебя не хватало, папа. Твое отсутствие заполонило мою жизнь, видно, я слишком сильно хотел тебя забыть. В моем детстве ты был чудовищем, притаившимся в сумраке кошмаров. Мы запретили себе произносить твое имя, из страха, что ты вдруг появишься. И все же иногда мне хотелось увидеть тебя глазами любви, таким, каким ты показался мне однажды, окутав мое сердце волной тепла. Но действительность нахлынула беспощадным приливом, отбросив мои мечты на острые края моей раненой души.

Когда я вновь обрел тебя, было слишком поздно писать историю. Лишь поставить точку, завершить абзац последней фразой, которая наполнила бы смыслом эти годы ожидания.

Я знал тебя всего несколько часов. Но они были так богаты… Достаточно, чтобы оставить мне сожаление обо всех этих годах, прошедших в ненависти к тебе и надежде.

Мне так тебя не хватало».

Потом Симон исчез, и вошел Тома.

Он остановился в нескольких метрах от Жереми.

«Какая ирония! Только на смертном одре твое лицо выражает наконец немного человечности. Ты — мистификатор, вор. Ты лишил меня беззаботности и украл мое детство, иссушив источник моих грез. Кошмары освещали мои ночи своим грязным светом. Я боялся сделать шаг, чтобы не увидеть рядом тебя, готового уничтожить мою мать и разрушить наши надежды на лучшее будущее, на будущее без тебя.

Там, где ты теперь, человек ценен лишь тем, что он оставил после себя: любовь, ненависть, добродетели, пороки, величие, низость… В час суда горе и молитвы становятся его защитительной речью.

Я принимаю твое наследство и приобщаю его к делу.

Я — свидетель обвинения».

Жереми не хотел видеть этих лиц, не хотел слышать этих голосов. Они были сущей пыткой.

Его душа искала выхода, стремясь к покою. Отделиться от тела? Устремиться к этому свету? Найти утешение в этом источнике тепла?

Но появились его родители. Отец держал на руках маленькую девочку, лица которой Жереми не было видно. Он устремил на сына холодный взгляд.

«Я не прощаю тебя».

Потом подошла мама. «Что мы сделали, Жереми?» — прошептала она.

И они ушли.

Душа его вдруг заметалась. Свет звал ее.

Но вошла Виктория. Она склонилась над ним, улыбаясь. Ее глаза были полны любви.

«Я люблю тебя», — сказала она.

Она была так красива! Одно ее присутствие было лаской, способной его умиротворить. И душа Жереми закружила вокруг нее, опьяняясь ее теплой энергией.

Но вдруг раздалось сразу несколько голосов — они читали молитву. Вновь появились у его ложа отец, Симон и Абрам Шрикович. Все трое раскачивались взад-вперед вокруг его лежащего неподвижного тела. Звучала молитва об усопших. И тут Жереми сполна осознал свой конец. Все муки, которые он испытал за свою недолгую жизнь, пробудились разом и набросились на его душу.

Он искал старика, который столько молился о нем всякий раз, когда он, казалось, умирал. Этот старик, уже такой знакомый, смог бы облегчить его жестокий страх. Но его не было. И все же он чувствовал его присутствие совсем близко. И тогда душа его взмыла и отправилась на поиски. Она покружила по комнате около лиц троих молившихся, не касаясь их. Потом поднялась еще выше и посмотрела сверху. И Жереми увидел старика. Он лежал с закрытыми глазами, и трое мужчин молились вокруг него.

Силясь бежать от ужасного видения своего собственного лица, душа Жереми устремилась к влекущему свету, полному обещаний, хотя его, в конце этого туннеля, в который ее несло, казалось, невозможно было достичь. Сама эта тяга была силой, и сила эта умиротворяла его. Она была точкой встречи всех его радостей и невзгод. Возможным равновесием, коридором покоя между противодействующими силами.

Но стоны и плач мешали его движению. Звуки, столь же мучительные для его летящей души, как удары ножа по коже ребенка. Душа Жереми остановилась, слушая их, эти слова, в которых различима была только боль. Она зависла в нерешительности.

Крики стали пронзительнее. Каждый был ударом, бившим наотмашь, заставлявшим ее отступить, вновь возвращавшим в тело. Снова Жереми ощутил очертания своих бренных останков здесь, в продолжении его души.

Тотчас его овеяло холодным дыханием. И вернулся страх.

Стоны множились, холод стал пронзительнее, тьма непрогляднее. Он услышал голос мамы.

«Что мы сделали?» — спрашивала она, рыдая. До него доносились и другие звуки, далекие. Потом другой голос зазвучал над неотвязным гвалтом. Голос Виктории. «Я люблю тебя», — говорила она ему. И два голоса встретились и отозвались эхом. Мать и жена вместе звали его. Слова, теперь такие близкие, врезались в его душу с невыразимой силой. Ему хотелось завыть.

Его душа снова попыталась вырваться из этого холодного, безжизненного тела, чтобы устремиться к свету, к теплу.

В этот миг он осознал свое самоубийство и понял весь его ужас. Ему вспомнились все его пробуждения. Все эти часы, все слова, все чувства этих нескольких дней. И каждое было острым осколком жизни, по живому резавшим его душу.

И тогда он понял, что тепло, которое влекло его, было лишь обманом. Ничто не ждало его там. Только эхо этих стонов. Гвалт, который будет звучать вечно и станет его адом.

В панике он пытался цепляться за стенки туннеля, в который соскальзывал. Но усилие оказалось невозможным. И он возмутился. Ему не дали второго шанса! Он не заслужил всей этой муки! Теперь он понял! Зачем ему было осознавать свою ошибку, если он не мог ее исправить? Неужели это его ад, как сказал Абрам Шрикович? Нет, невозможно, он ведь умирает! Каков же смысл этого кошмара? Может ли он проснуться? Ему не дали второго шанса!

И тогда он воззвал к Богу, туда, где свет. Он взмолился о прощении. Да, он оскорбил Его! Да, он причинил зло своим родителям, жене, детям! Но теперь он понял, сколь драгоценна жизнь! Как попросить прощения? Как высказать свою муку? Как выразить свое глубокое желание жить, созидать историю, делать близких счастливыми? Они простят его, он это знал. Простят того, кем он был до самоубийства. Но Бог?

Слова с вырванной страницы вдруг всплыли в нем. Разрозненные фразы из памяти. И он закричал:

«Тогда к Тебе, Господи, взывал я, и Господа умолял: „что пользы в крови моей, когда я сойду в могилу? будет ли прах славить Тебя? будет ли возвещать истину Твою?“ Услышь, Господи, и помилуй меня; Господи! будь мне помощником».[11]

Внезапно он вновь ощутил свое тело. Ощутил вкус алкоголя и лекарства на языке, и его затошнило.

Чувствуя, как раскрывается его глотка, чтобы исторгнуть отраву, он выкрикнул имя: «Виктория!»

Чья-то рука сжала его руку.