Я выбрал бы жизнь Коэн Тьерри

Он знал, что Виктория подаст ему знак, что она его не оставит, что сумеет провести черту между негодяем, заставившим ее страдать, и тем, кем он был и кого она любила. Она поймет, что оба они — жертвы одного и того же человека.

Он вошел в маленький бар с облупившимся фасадом и сел лицом к улице. Размышляя, он сумел вычленить несколько внятных фрагментов в этом хаосе образов и слов. Может быть, он был на неверном пути, но пройти по нему стоило. Хотя бы ради того, чтобы не терять надежды.

Он заказал кофе. Хозяин обслужил его, бросив «Вот, месье Делег» довольно агрессивно. По всей видимости, он не принадлежал к числу любимых клиентов.

Жереми огляделся. Жизнь шла своим чередом, безразличная к его драме. Старик и старушка сидели молча, видно, ломая голову, чем занять этот новый день. Светловолосая студентка обожглась кофе и тихонько ругнулась. Замечтавшаяся девушка рассеянно разглядывала блики на столешнице, улыбаясь, наверное, каким-то нежным воспоминаниям. Мужчина у стойки осматривался с глуповато-жизнерадостным выражением лица в надежде завязать разговор с другим клиентом. Женщина неопрятного вида уставилась на стакан белого вина. Менеджер в хорошо сидящем костюме был поглощен чтением спортивной газеты.

Он чувствовал себя невидимым и тоскующим наблюдателем жизни, к которой больше не принадлежал.

Он все еще не знал, в каком году проснулся. Хоть пользы от этой информации не было никакой, он поддался любопытству и, заметив сегодняшние газеты на деревянной стойке, встал, чтобы взять одну.

8 мая 2012 года. Он зафиксировал дату без особых эмоций, потом пробежал глазами статьи. Решительно, это больше не был его мир.

Два часа спустя перед баром затормозило такси. Шофер вошел и спросил хозяина:

— Есть здесь месье Делег?

Тот кивком указал на столик Жереми.

— Вы месье Делег? — подошел к нему шофер. — Вот, у меня для вас пакет.

Жереми так и вцепился в него. Она одна знала, что он здесь!

— Откуда вы?! Кто вас послал?! Где вы взяли этот пакет?! — лихорадочно выкрикивал он.

— Это не ко мне, — с недоверием ответил шофер. — Мое дело доставить, и все. Если отправитель не указан на пакете, так не мне его называть.

— Скажите, откуда вы приехали! — выкрикнул Жереми, вскочив.

— Эй, эй, полегче! Не в таком тоне!

Жереми сразу пожалел, что вспылил. Он с усилием разжал зубы, расслабился и понизил голос:

— Извините меня. Дело в том, что речь идет о моей жене и детях, и… Мы поссорились… Я хотел повидаться с ней, поговорить…

Шофер такси смягчился:

— Ладно, но что поделаешь, на станции мне так и сказали, мол, ничего не говори. По просьбе клиентки, правила есть правила. Я не стану рисковать местом из-за ссоры голубков. Всего хорошего!

Жереми хотел было встать, последовать за ним, продолжить расспросы. Ему надо было просто увидеть ее, хотя бы издалека. Но скрепя сердце он решил считаться с выбором Виктории.

Он поспешно вскрыл пакет. Там были письмо и кассета, та самая, которую он записал два года назад.

«Жереми.

Это письмо я пишу тому, кого любила и потеряла. Может быть, тебе, Жереми. Если у тебя сегодня день просветления, ты меня поймешь. В противном случае эти слова покажутся тебе смешными. Да, ты, наверное, посмеешься надо мной, над моими предосторожностями, над моим страхом.

Я не хочу говорить с тобой, не хочу тебя видеть. Это слишком тяжело, Жереми. Знаешь, даже писать это письмо — нелегкое испытание. Кому я пишу? Что я должна сказать? Что рассказать тебе? Должна ли я открыться? Как ты перечитаешь это письмо завтра? Используешь ли его в процедуре развода? С тебя станется выдать меня за сумасшедшую. Так что, видишь, я пишу это письмо на компьютере и не стану его подписывать. Я вынуждена все просчитывать на ход или два вперед, не для того, чтобы бороться с тобой, потому что ты все равно сильнее меня, но чтобы защититься.

Я не могу продолжать так жить. Не могу мириться с твоей психической неуравновешенностью. Тебе, наверное, тяжело это читать. Ведь сегодня ты ничего не знаешь о том, что с нами случилось. Ты помнишь только счастливые дни, те отдельные дни рождения. Ты даже не знаешь своих детей.

Моей последней истинной надеждой была эта кассета, Жереми. Посмотрев ее и прочитав твое письмо, я испытала ужас от миссии, которую ты мне поручил, и счастье оттого, что человек, которого я любила, еще существует где-то за дьявольской маской.

Так вот, на следующий день после твоей записи я начала хлопотать о помещении тебя в больницу. Ты решительно воспротивился. Ты не помнил ни этой кассеты, ни письма. Мне пришлось через суд госпитализировать тебя против твоей воли. Врачи проводили с тобой много времени. Твой случай не укладывался ни в одну клиническую модель. И все же я снова начала верить в твое выздоровление, в возможность нового счастья. Ты лечился и вновь становился разумным, внимательным, любящим. Тогда я дала согласие на то, чтобы ты продолжал курс лечения дома, как ты просил. Врачи тоже считали, что тебе это пойдет на пользу. Ты вернулся домой, и мы надеялись на лучшее, и я, и дети. Надо было видеть, как они висли на тебе, улыбающиеся, внимательные к малейшей твоей просьбе. Особенно Симон — Тома, хоть и с любопытством, все же держался настороже. Мы опять стали семьей. А потом все началось сызнова. Мало-помалу — до ада. Этот ад был еще ужаснее прежнего, потому что его пламя лизало наши едва зарубцевавшиеся ожоги. Я поняла, что ты играл с нами гнусную комедию. Твоими улыбками, твоими ласковыми словами, поведением ответственного мужа и отца ты просто выигрывал время, отсрочку, чтобы построить свою жизнь без нас. Какой жалкий и жестокий фарс! Все стало еще хуже, чем прежде. Дошло до того, что я боялась тебя, дрожала, услышав твой голос. Я боялась отца моих детей! И мои дети тоже его боялись. „Он принял свои лекарства? Каких еще небылиц он нам наплетет? Вернется ли он сегодня ночью? Будет ли кричать?“ Жереми, ты потерялся в изломах твоего мозга. Ты умный и неуравновешенный одновременно. Решительный и подверженный страхам. Несдержанный и молчаливый. Случалось, ты поднимал на меня руку при детях. Никогда бы не подумала, что мы дойдем до такого.

Поэтому сегодня, если я обращаюсь к Жереми в здравом рассудке, у меня есть к тебе просьба, трудная, но необходимая. Не приближайся ко мне больше. Ты болен. Лечись как хочешь, но меня исключи из своей жизни. Ради блага твоих детей. Извини меня, Жереми, я вынуждена думать только о них. Я должна их защитить. Я все сделала, чтобы помочь тебе выбраться из твоего кошмара, но мне это не удалось. Больше пытаться я не хочу. У меня не осталось сил».

Он направлялся к магазину, в котором два года назад купил видеокамеру. Огненный шар перекатывался в желудке. В баре он прочитал письмо несколько раз. Он понимал Викторию, не осуждал ее. Она написала ему и послала кассету, и это уже был шаг навстречу. Ее послание говорило само за себя: если ты действительно тот, за кого себя выдаешь, так придумай что-нибудь, попытайся выбраться.

«Я измучил их! Я поднимал руку на Викторию при детях! Я сделал их несчастными! Это надо прекратить. Я должен понять, снова стать хозяином своей жизни».

Жереми вошел в магазин. Продавец при виде его вздрогнул.

— Вы меня узнаете?

Продавец за прилавком отпрянул, словно желая увернуться от удара.

— Да… да… конечно. Вы понимаете, я не сделал ничего плохого. Меня попросили написать письмо, засвидетельствовать, что именно вы купили видеокамеру и кассету. Я просто рассказал правду. Я не знал, для чего это нужно. Уверяю вас.

— Да. Вы правильно сделали. Я…

— Я правильно сделал? — вытаращил глаза продавец. — Правильно сделал? Вы мне совсем другое говорили, когда приходили в прошлый раз!

— Мне надо посмотреть эту кассету сейчас, — перебил Жереми так резко, что продавец снова напрягся.

— Идемте со мной. У нас есть просмотровая кабина.

В тесной кабинке он был один. Продавец включил магнитофон и тактично прикрыл дверь.

Увидев свое изображение на экране, Жереми нашел себя постаревшим, усталым. «Каким же я стал сегодня, прибавив два года?»

Начало его рассказа было ясным. Очень эмоциональным, но внятным. Потом Жереми на экране начал задыхаться. Он словно наяву ощутил эту муку и поймал себя на том, что сглатывает и глубоко дышит, как бы желая помочь своему изображению. Наверняка сегодня вечером появятся те же симптомы.

Потом наступил момент, которого он ждал.

Он внимательно всматривался в экран, в смятении от вида своего лица, искаженного страхом. Страхом осязаемым, мучительным. На экране он дрожал, глаза были полны слез, судорожные всхлипы мешались с прерывистым дыханием, выталкивая из горла высокие, порой даже пронзительные звуки.

«Я слышу его… Виктория… молитву… он здесь… передо мной…»

Ничего не было. Однако он был уверен, что старик там, рядом с ним. Но на экране он его не слышал и не видел.

«Что подумала Виктория? Я говорю ей о старике, которого не существует. А ведь она мне поверила. Она, наверно, плакала, страдала за того, кого любила и кто оказался больным, одержимым галлюцинациями».

Его путь был тупиковым. Он наивно надеялся, что старик с его печальной молитвой записался на кассете. Но на экране он видел теперь только спящего человека.

До этого он пытался извлечь из своей истории какие-то очевидные зацепки, чтобы выйти на верный путь. Красную нить, которую он мог бы размотать и добраться до сути своего кошмара. И он нашел одну. Это было скорее наитие, чем логический факт, но на ней сосредоточилась вся его воля. Ничего из того, что он увидел, не подтверждало его идеи.

Он уже собирался вынуть кассету, как вдруг увидел, что его голова на экране медленно перекатилась набок. Это могло быть просто движение во сне. Но через несколько секунд голова перекатилась на другую сторону. Потом снова. Еще раз и еще, быстрее. Движение стало ритмичным. И тут Жереми услышал тихий голос. Он прибавил звук, но слов не разобрал, лишь глухое бормотание. Его голова на экране моталась из стороны в сторону, лицо исказила гримаса. Жуткая гримаса! Она выражала страдание. Жестокое страдание. Бормотание стало громче, но было все таким же невнятным. В лице не осталось ничего человеческого. И вдруг изо рта вырвался крик: «Нет! Боже мой, нет!» Мучительный, страшный крик; он не узнал своего голоса. Потом лицо его обмякло.

Жереми сидел, будто загипнотизированный увиденным. Это был его крик, и он ощутил то страдание. Конкретного воспоминания о нем у него не было, но эта боль отозвалась в нем. Он не увидел ничего значимого. Это мог быть просто кошмар больного человека. И все же теперь он был убежден, что его догадка верна.

В кабинку с раздраженным видом заглянул продавец:

— Это вы так кричали? В магазине, знаете ли, покупатели! Вы закончили?

Жереми встал и вышел, не сказав ни слова, чем немало озадачил продавца.

Он остановился на тротуаре, наблюдая за кипевшей вокруг в этот предвечерний час жизнью.

Куда пойти? С чего начать? Ему нужно было подумать, требовалась передышка. Он направился в кафе.

Хозяин покачал головой, явно ему не обрадовавшись.

— Что вам подать? — спросил он.

— Воды с мятным сиропом.

Хозяин бара помедлил, потом, вздохнув, удалился.

— Не купимся. Это тот еще типчик.

За столиком справа на него печально смотрела женщина. У нее были обесцвеченные волосы, темные глаза под полуопущенными веками; полные приоткрытые губы обнажали пожелтевшие от табака зубы. Она и сейчас держала сигарету в подрагивающих пальцах, поднося ее ко рту, глубоко затягивалась и нервно выдыхала дым.

Все в ней выражало отрешенность, как будто она давно бросила бороться с разочарованиями, с возрастом. Жереми улыбнулся ей.

— Вы кого-то ждете? — спросила она.

Он не нашелся что ответить.

— Я тут видела, как вы получили пакет, как читали письмо. Плакали. Нечасто мне случалось видеть, как плачут мужчины. Меня они заставляли плакать. Раньше. Когда я их еще интересовала.

Ей было около сорока, но выглядела она лет на десять старше.

— Это от моей жены. Она не хочет со мной говорить, не хочет меня видеть, — услышал свой ответ Жереми.

— А! Что же это за женщина? Из тех, что заставляют мужчин плакать? Вы так ее любите?

Не дожидаясь ответа, она продолжала:

— Да, вы ее любите, а она отвергает вашу любовь. Вот дура-то! Если бы она знала, какое это счастье, когда тебя так любят! Это она прислала вам тот пакет?

— Да.

— Я слышала, как вы ругались с таксистом, чтобы он дал вам адрес отправителя. Зря вы на него наехали. Только разозлили.

Она посмотрела на него, хмуря брови и нервно затягиваясь сигаретой.

— Вы бы хотели заполучить этот адрес?

Жереми взглянул на нее с надеждой:

— Что вы собираетесь сделать?

— Есть у меня мыслишка.

— А… почему вы…

— Почему? Сама не знаю. Может, чтобы поучаствовать в любовной истории, хоть она и не моя. Именно потому, что не моя. Или, проще, чтобы вы угостили меня бокалом шампанского. Сил моих больше нет напиваться кислятиной.

— Согласен.

— Ладно, я ничего не обещаю. Дайте мне ваш телефон.

Жереми повиновался.

— Такси стояло перед баром, а у меня очень хорошая зрительная память, — сказала она, набирая номер. — Да и вообще, номера такси легко запомнить. Как зовут вашу жену?

— Виктория. Виктория Делег. — Подумав пару секунд, он добавил: — Или Виктория Казан.

Женщина удивленно подняла голову.

— Ну, я не знаю, назвала она мою фамилию или свою девичью, — объяснил Жереми.

— Вот, дозвонилась.

Женщина откашлялась.

— Здравствуйте, это мадам Делег-Казан, — начала она на диво уверенно. — Я звонила несколько часов назад, чтобы послать пакет в «Бистро Вер», улица Арман-Каррель, двенадцать, в девятнадцатом округе. Да, его получили, все в порядке. Но мне нужно послать еще один пакет туда же. Можете прислать мне машину? Прекрасно. Да, постойте! Когда шофер приехал за пакетом, он остановился за несколько домов от меня. Мне пришлось выйти и звать его. Вы можете проверить адрес? Как вы говорите? Улица Менильмонтан, двадцать шесть, двадцатый округ? Да, адрес тот самый. Наверно, шофер перепутал.

Она подмигнула Жереми, медленно повторив адрес, и продолжала:

— Прекрасно. Когда вы сможете заехать? Через полчаса? Нет, это слишком поздно. Ну ладно. Я, возможно, позвоню вам завтра с другим поручением. Спасибо. До свидания.

— Спасибо! — от души поблагодарил Жереми. — Большое спасибо! Вы просто гениальны!

— Мне всегда хорошо удавались такие вещи, — кивнула она.

— Как мне вас отблагодарить?

— Бокал шампанского. Такой был уговор.

Жереми встал и протянул ей руку:

— Вы как добрая фея, из тех, что появляются в сказках, когда все из рук вон плохо.

Она рассмеялась:

— Я похожа на фею?

Это был обычный небольшой городской дом, расположенный в тихом жилом квартале, где лишь изредка нарушали спокойствие проезжавшие автомобили. На почтовом ящике было написано «П. и М. Казан». Стало быть, Виктория нашла убежище у своих родителей. С бешено колотящимся сердцем Жереми подошел к двери. Он хотел проверить адрес, оставаясь незамеченным. Надо было считаться с желанием Виктории, и, хоть велико было искушение позвонить, он удержался.

Заметив, что из скверика напротив дома открывается вид на большие окна, он направился туда и нашел кусты, представлявшие собой идеальный наблюдательный пункт. Он хотел только увидеть жену и детей. К его несказанному облегчению, скверик был пуст.

Окна второго этажа были открыты, но снизу Жереми не мог видеть, что там происходит. На первом этаже окна были закрыты, и мелькавшие за ними тени невозможно было различить.

После двадцати минут ожидания им овладело отчаяние. Он зря терял время. Ему надо было продолжать «следствие», зайти как можно дальше в своих поисках до наступления ночи. Но после каждого движения за окнами хотелось остаться еще хоть ненадолго.

После часа бесплодного наблюдения Жереми все же решился уйти. Сглотнув ком в горле, он уже собрался выйти из-за кустов, но тут услышал, как скрипнула калитка. Он поднял голову и увидел маленького мальчика, который качался, повиснув на створке. Это был Симон. Жереми едва успел отскочить обратно в свое укрытие, как вслед за Симоном появились Тома и Виктория. Сердце его так и подпрыгнуло. Он едва не поддался панике, но взял себя в руки. Что скажет Виктория, если обнаружит, что он прячется за кустами, как беглый преступник? Не будет больше разницы между хорошим и плохим Жереми, если вообще она еще способна ее провести. Жереми съежился, глядя, как идет по аллее Виктория. Он был неприятно поражен, увидев, до чего она изменилась. Ее тело выглядело донельзя хрупким и некрасиво тонуло в джинсах и свободном свитере. Она скрестила руки на груди и сутулилась, словно защищаясь от ледяного ветра. Щеки запали, лицо осунулось и было бледным, слишком бледным. В глазах, обведенных темными кругами, застыла печаль. Губы, прежде такие восхитительные, были поджаты в нервной усмешке. Волосы зачесаны назад и стянуты резинкой. Это была внешность депрессивной женщины, махнувшей на себя рукой, не помышляющей больше о радостях и всецело сосредоточенной на материнстве — последней нити, связующей ее с жизнью.

«Боже мой, вот результат моей жестокости. Это из-за меня она так печальна. Даже ее красота поблекла. Как я мог сделать ее такой несчастной?»

Виктория не спускала глаз с Симона, который бегал за мячиком. Он подрос. Личико его мало изменилось, но в нем уже не осталось ничего младенческого и проступали черты будущего юноши.

Тома степенно шел рядом с матерью. У него был серьезный вид рано повзрослевшего ребенка. Волосы отросли, и светлые кудряшки обрамляли лицо, еще более жесткое и волевое, чем в памяти Жереми. Они были теперь совсем близко от него.

Он рассматривал каждую деталь этой сцены затаив дыхание, силясь унять дрожь во всем теле.

Поравнявшись с ним, Тома взял мать за руку:

— Иди сюда, мама, давай сядем.

Они сели на скамейку, стоявшую как раз перед кустами.

Точно испуганный ребенок, Жереми зажмурился, чтобы раствориться во мраке. Он слышал их приближающиеся шаги, шорох их одежды, дыхание. Когда наконец он открыл глаза, они уже сидели спиной к нему, так близко, что он мог бы коснуться их, протянув руку.

Виктория сидела понурясь, по-прежнему скрестив руки на груди.

— Не убегай далеко, — окликнул Тома Симона.

— Иди поиграй с ним, — сказала Виктория. — Со мной все хорошо, уверяю тебя.

— Я пойду… потом, — ответил Тома. — Почему ты сегодня плакала? Это он?

— Да… Он оставил мне сообщение.

— Я не хочу, чтобы он возвращался.

— Не беспокойся. Он не вернется.

— Ты уже много раз так говорила. А потом все равно ему веришь.

— Я добилась постановления суда, чтобы он не приближался больше к дому, так что не беспокойся. А теперь иди поиграй с братом.

Виктория осталась одна. Жереми смотрел на ее затылок, на волосы, на хрупкие плечи. Он физически ощущал ее близость, еще сильнее, чем если бы мог ее потрогать. Он медленно втянул воздух, пытаясь различить ее духи. И тут услышал сдавленные рыдания. Она плакала тихо, чтобы не привлечь внимания Тома.

Она была так близко от него и такая несчастная. Он едва не встал, чтобы обнять ее и утешить. Раздался звонок. Виктория сунула руку в карман и, достав мобильный телефон, откашлялась, прогоняя рыдания.

— Алло, — сказала она голосом маленькой девочки. — Нет, все хорошо. Нет, он больше не звонил. Я послала ему то, что он просил, и еще письмо. Да, я знаю, что ты мне скажешь. Может быть, ты и прав. Но, знаешь, я сама схожу с ума. Какая ирония, правда? Нет, не беспокойся, больше я не буду рисковать. Я решила, что если это правда, то пусть лучше он будет несчастлив в свои редкие часы просветления, чем я и дети всю нашу жизнь.

Подошел Тома и вопросительно посмотрел на мать.

— Это Пьер, родной. Иди играй с братом.

Мальчик убежал.

— Тома хотел знать, кто звонит. Он не отходит от меня, милый малыш. Так за меня беспокоится. Представляешь, в его возрасте такие переживания. Он старается успокоить меня, а сам панически боится. Сегодня ночью проснулся с криком: ему приснился кошмар. И он продолжает писаться по ночам. Психолог сказал, что надо стараться держать его как можно дальше от проблем, но при этом говорить ему правду. Все эти выходки — потрясение для него. Симон? Нет, Симон — другое дело. Он ничего не говорит. Как будто ничего этого нет. Он живет в своем мире. Но я знаю, что ему очень грустно. Думаю, он просто не хочет добавлять мне горя. Тоже бережет меня на свой лад. Боже мой, сегодня все так трудно! Каждый раз я думаю, что не смогу. Извини, я все о себе. А ты, как у тебя с Клотильдой?

Она внимательно слушала кивая.

— Вернулась только сегодня днем? Где же она была? Господи, Пьер, ты должен потребовать у нее объяснений! Ты не можешь давать ей волю только потому, что боишься ее потерять. Что с нами сталось, Пьер? Мы были счастливы еще так недавно.

Пьер что-то говорил, а Виктория слушала его, глядя на играющих сыновей. Потом она отключилась, сунула телефон в карман и снова съежилась.

Только теперь Жереми осознал, в какую пучину горя он вверг свою жену и детей. Он был в ужасе. Вот она перед ним, отчаявшаяся, усталая, на пределе. Он — чудовище.

— Тома, Симон, идемте домой, становится прохладно.

Виктория встала и смотрела, как бегут к ней сыновья.

Они ушли. Жереми проводил взглядом их силуэты, тающие в мягком свете майского вечера.

Уже почти стемнело, когда он решился наконец выбраться из своего укрытия, ошеломленный, изнемогая от боли.

Надо было действовать. Времени осталось немного.

Жереми был недалеко от синагоги на улице Паве. С затуманенной от слез головой он шел, ничего не слыша и не видя.

Перед молитвенным домом он стряхнул с себя оцепенение. Голос в домофоне поинтересовался, кто он.

— Меня зовут Жереми Делег. Я хотел бы повидаться с раввином.

— Вам назначено, месье?

— Нет, но дело важное, очень важное, — твердо ответил он.

— Вам надо записаться. Я его помощник и могу предложить вам встречу… на той неделе, если это действительно срочно.

— Я не могу. Сегодня вечером я буду… я уеду.

Прошло две или три секунды.

— Вы член нашей общины?

— Нет. Мой отец иногда посещал эту синагогу, давно, но я… Мне надо видеть раввина.

— Это невозможно, месье. По правилам безопасности нам запрещено пускать к нему в неприемные часы.

— Плевать мне на правила безопасности! — заорал Жереми. — Вы должны помогать людям в беде!

Он заколотил в дверь кулаками:

— Откройте! Откройте!

— Месье… пожалуйста, подождите несколько минут, мы вами займемся.

Жереми присел на корточки и прислонился спиной к крепкой двери. Он тяжело дышал.

Через пару минут кто-то окликнул его. Он и не слышал, как к нему подошли.

— Встать, лицом к стене.

Он поднял глаза, но луч света ослепил его. Он приложил руку ко лбу, чтобы разглядеть, кто к нему обращается.

— Не бузите. Вставайте медленно.

Он увидел фуражку. Потом еще одну, позади. И машину с выключенными фарами, стоявшую прямо перед ним.

— Чего вам надо? — спросил Жереми полицейского, который направлял ему в лицо фонарь, держа другую руку на рукояти револьвера.

— Я прошу вас встать, спокойно, без сопротивления.

— Я ничего не сделал. Я только хотел видеть раввина. Мне нужно с ним поговорить.

— Раввина нет. Поговорите с нами.

Он едва успел встать, как четыре руки схватили его, повернули, прижали к двери, заломили руки назад и надели наручники.

До него донесся другой голос, помягче:

— Не обижайте его! Наверно, просто отчаявшийся бедолага.

Жереми увидел совсем рядом лицо молодого хасида. У него была жидкая бородка, а большие темные глаза за очками в серебряной оправе, казалось, просили прощения.

— Мне очень жаль, месье. Таковы правила безопасности. На раввина недавно напали. Я прослежу, чтобы с вами хорошо обращались. У них нет причин вас обижать. И если они скажут мне, что все… в порядке, я запишу вас на прием к раввину на той неделе.

— Это будет слишком поздно, — жалобно простонал Жереми. — Слишком поздно.

Он был в кабинете, один, в наручниках. Полицейские допрашивали его без особого рвения и быстро удовлетворились его объяснением.

— Мы с женой расстались. Я сорвался. Я хотел повидаться с раввином, чтобы он мне помог.

— А почему вам так приперло? — спросил инспектор.

— Потому что завтра я… уезжаю.

Он не выглядел сумасшедшим на свободе, но вполне походил на брошенного, преданного мужчину. Так что полицейские быстро отбросили версию об антисемитском акте и ушли проверять какую-то информацию.

Он уже чувствовал, как усталость сковывает все тело, и тут одна мысль осенила его. Эта мысль показалась ему гениальной, хоть и пугающей.

«Готово. Сейчас я усну, и все начнется сызнова. Но на этот раз я не допущу, чтобы темная часть меня вредила близким». Его начала бить дрожь; он перечислил про себя предстоящие симптомы, один за другим, пытаясь предупредить их. Не дать застичь себя врасплох. Не так бояться. Он встретит седобородого старика без страха. Но сначала он должен осуществить свою идею. Ту, что обезопасит его жену и детей от его злобных выходок и отомстит за него этому другому ему.

Он позвал изо всех сил.

В кабинет вбежал инспектор.

— Чего ты так орешь?

— Мне надо сделать признание.

— Признание? Какое еще признание?

Вид у инспектора был удивленный и слегка рассерженный. Он уже собирался уйти домой, когда Жереми его позвал!

— Я торгую кокаином. В моей квартире вы найдете целый склад.

Инспектор ошеломленно уставился на этого такого покорного человека, с улыбкой взявшего на себя вину за правонарушение, в котором никто его не подозревал.

Да, Жереми улыбался. Он даже смеялся про себя, довольный западней, расставленной своей темной стороне. Его жена и дети наконец будут от него избавлены.

Инспектор задавал ему вопросы. Жереми не отвечал. Успокоившись, он поддался накатившей усталости; ему не терпелось поскорее со всем покончить, пусть тот, другой, займет его место и угодит прямо в расставленную им западню.

Пусть придет старик, молитвы, муки и забвение!

Он ждал их, улыбаясь.

Глава 6

Солнечные лучи проникали сквозь решетку слухового окошка и таяли в неоновом свете. Со стальной кровати напротив, такой же, как его, смотрел на него незнакомый человек с подносом на коленях, медленно жуя кусок хлеба. Взгляд был холодный и тяжелый. Внушительная мускулатура говорила о животной силе, способной сработать в любой момент: зверь, готовый броситься на жертву. Широкое лицо, казалось, было вырублено топором.

— Что ты так на меня смотришь? — спросил сосед хриплым, тягучим голосом.

Жереми не ответил. Эту проблему он не предусмотрел, когда так быстро разработал свой план-озарение, приведший его сюда. Удовлетворение, которое он испытал, когда проснулся, сменилось теперь чувством уныния.

— Я к тебе обращаюсь! — рявкнул сосед.

Жереми, несмотря на угрожающий тон, был по-прежнему погружен в свои последние мысли. Те же, что и при предыдущих пробуждениях: в каком он году? Что он сделал? Что сталось с Викторией и детьми? Какой кошмарный сценарий ждет его на этот раз?

Только место — впервые — не удивило его.

Сосед вдруг встал, и Жереми подумал, что он сейчас бросится на него. Но он направился к двери и поставил свой поднос на прибитый к ней столик.

— О черт. Отвали! Чудной ты все-таки. Верно говорят, что ты недоумок. Все у тебя не как у людей. Посмотри на свой поднос! Мы тут с голоду подыхаем, готовы убить друг друга за кусок хлеба с маслом, а ты к жратве и не притронулся. Дрыхнешь, как в отпуске на Лазурном Берегу, да еще и улыбаешься во сне, придурок.

Жереми сел, посмотрел на свой завтрак и почувствовал, как и в прошлые разы, острый голод. Он встал, нетвердым шагом подошел к умывальнику, ополоснул лицо и руки. Поискал зеркало, но не нашел и вернулся к подносу. Сосед лежал на своей кровати, закинув руки за голову, и смотрел на него с безразличным видом. Кофе остыл, но Жереми выпил его с удовольствием. Он съел два кусочка хлеба, слишком тоненьких, чтобы утолить его голод. Он жевал и обдумывал ситуацию. Как продолжить «следствие» теперь, когда он заперт в этой камере? В его распоряжении всего несколько часов. Нет, он не думал, что так скоро сможет окончательно прояснить для себя эту историю, но в нем теплилась надежда найти хоть какое-то зерно истины, которое позволило бы ему наконец сделать первые шаги к выздоровлению, оправдать свое поведение в глазах Виктории и, может быть, может быть…

Он чувствовал себя как смертник, за которым пришли: обреченный перед мощью машины, готовящейся его убить, вопреки здравому смыслу надеялся, что в последний момент его спасет какое-то чудо. У него было еще несколько нитей в руках, несколько ходов, которые надо сделать. И он должен был найти способ заняться этим здесь.

— Ну что, какие планы? — спросил сосед.

Страницы: «« « 345678910 » »»