Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии Лейкин Николай
– Монсье… се Итали? – кивнула она в окошко. – У сон ну апрезан?
– Tout de suite nous serons Cannes, madame… – отвечал пассажир, осклабившись в легкую улыбку и приподнимая свою дорожную шапочку.
– Ну что? Проспали Ниццу? – спрашивает Николай Иванович жену.
– Постой… Ничего не понимаю. Надо еще спросить. Ну а Ницца, монсье? Нис? Ну завон дорми и не савон рьян… Нис… Ну закон пассе Нис?
– О, non, madame. А Nice nous serons six heures du matin.
– Слава богу, не проехали! – произнесла Глафира Семеновна. – Фу, как я давеча испугалась.
– Да ты спроси, Глаша, хорошенько.
– Мэ се не па Итали? – снова обратилась Глафира Семеновна к пассажиру.
– Non, non, madame. Soyez tranquille. L’Italie c’est encore loin.
– Мерси, монсье. Нет, нет, не проехали. В Ницце мы будем в шесть часов утра. А только скажите на милость, какой здесь климат! Совсем Италия. Пальмы, апельсины, лимоны, кактусы. Да и лица-то итальянские. Вон мужик идет. Совсем итальянец…
– Без шарманки, так, значит, не итальянец, – заметил Конурин.
– Молчите, Иван Кондратьич! Ну что вы понимаете! Дальше своего Пошехонья из Петербурга никуда не выезжали, никакой книжки о загранице не читали, откуда же вам знать об Италии! – огрызнулась Глафира Семеновна и продолжила восторгаться природой и видами: – Водопад! Водопад! Николай Иваныч, смотри, какой водопад бьет из скалы!
А с моря между тем поднималось красное зарево восходящего солнца и отражалось пурпуром в синеве спокойных величественных вод. Начиналось ясное, светлое, безоблачное утро. Из открытого окна вагона веяло свежим, живительным воздухом.
– Ах, как здесь хорошо! Вот хорошо-то! – невольно восклицала Глафира Семеновна.
– Да, недаром сюда наши баре русские денежки возят, – отвечал Николай Иванович.
– Cannes! – возгласил кондуктор, когда остановились на станции.
Поезд опять тронулся, и дальше пошли виды еще красивее, еще декоративнее. Солнце уже взошло и золотило своими лучами все окружающее. Справа синело море с вылезающими из него по берегу громадными скалами, слева чередовались виллы, виллы без конца, самой прихотливой архитектуры и окруженные богатейшей растительностью. Повсюду розовыми цветками цвел миндаль, как бы покрытый белым пухом, стояли цветущие вишневые деревья.
– Господи боже мой! И это в половине-то марта! – воскликнул Николай Иванович. – А у нас под Питеромто что теперь! Снег на полтора аршина и еще великолепный, поди, санный путь.
Проехали Грасс. Опять справа море и слева виллы без конца, прилепленные почти к отвесным скалам. Наконец поезд опять въехал в туннель, пробежал по нем несколько минут и выскочил на широкую поляну. Виднелся город. Еще минут пять, и паровоз стал убавлять пары. Въезжали в обширный крытый вокзал и наконец остановились.
– Nice! – закричали кондукторы.
– Ницца… – повторила Глафира Семеновна и стала собирать свой багаж.
Какой такой пансион?
На подъезде к станции толпились представители гостиниц в фуражках с позументами и выкрикивали названия своих гостиниц, предлагая омнибусы. Супруги Ивановы и Конурин остановились в недоумении.
Куда же, в какую гостиницу ехать? – спрашивала Глафира Семеновна мужа.
– Ах, матушка, да почем же я-то знаю!
– Однако надо же…
– Модное слово теперь, «вив ля Франс» – ну и вали в «Готель де Франс». «Готель де Франс» есть? – спросил Николай Иванович по-русски.
Представители молчали. Очевидно, под таким названием в Ницце гостиницы не было, или омнибус ее не выехал на станцию.
– «Готель де Франс»… – повторил Николай Иванович.
– Постой, постой… Спроси лучше, в какой гостинице есть русский самовар – туда и поедем, а то нигде за границей чаю настоящим манером не пили, – остановил его Конурин и в свою очередь спросил: – Ребята! У кого из вас в заведении русский самовар имеется?
Представители, разумеется, русского языка не понимали.
– Русский самовар, пур те… – опять повторил Николай Иванович и старался пояснить слова жестами, но тщетно. – Не понимают! – развел он руками. – Глаша! Да что же ты! Переведи им по-французски.
– Самовар рюсс, самовар рюсс… Пур лобульянт, пур те… Эске ву аве дан ли готель? – заговорила она.
– Ah! Madame dsire une bouilloire!.. – догадался какой-то представитель.
– Нет, не булюар, а самовар рюсс, с угольями.
– Самовар! – крикнул Конурин.
– Mais oui, monsieur… Samovar russe c’est une bouilloire.
– Что ты все бульвар да бульвар! Не бульвар нам нужно, давай комнату хоть в переулке. Что нам бульвар! А ты дай комнату, чтобы была с самоваром.
– Иван Кондратьевич, вы не то толкуете. Оставьте… Ни вы, ни они вас все равно не понимают, – остановила Конурина Глафира Семеновна.
– Обязаны понимать, коли русские деньги брать любят.
– Да что тут разговаривать! – воскликнул Николай Иванович. – Дикие они насчет самоваров. Брось, Иван Кондратьич, и залезай на счастье в какой попало омнибус. В какую привезут гостиницу, та и будет хороша. Ведь мы все равно не знаем, какая хуже. Вон омнибусы стоят. Вали!
Иван Кондратьич подбежал к первому попавшемуся омнибусу и, сказав: «Вот этот как будто омнибусик поновее», сел в него. Полезли за ним и супруги Ивановы.
Живо взвалили на крышу омнибуса их сундуки, взятые из багажного вагона, и омнибус поехал, минуя роскошный сквер, разбитый перед железнодорожной станцией. В сквере росли апельсинные деревья с золотящимися плодами, пальмы, латании, агавы, олеандры и яркими красными цветами цвели громадные камелии.
– Боже мой, в какие места мы приехали! – восторгалась Глафира Семеновна. – Оранжереи под открытым небом. Смотрите, смотрите, лимоны! Целое дерево с лимонами!
Иван Кондратьевич мрачно покосился и сказал:
– Лимоны у подлецов есть, а самоваров к чаю завести не могут.
– Оглянитесь, оглянитесь, господа, назад! Ах, какая гора! – продолжала Глафира Семеновна. – А вон и осел везет в тележке цветную капусту. Цветная капуста уж здесь поспела. А у нас-то! Я у себя перед отъездом лук на окошке посадила, и тот к Масленице еле-еле перья дал. Еще осел. Два осла… Дамы-то здешние, дамы- то в марте в одних бумажных зефировых платьях по улицам ходят – вот до чего тепло.
Проезжали по Avenue de la Gare – длинному проспекту, обсаженному гигантскими деревьями. Было еще рано, уличная жизнь только начиналась: отворяли магазины, кафе; кухарки в соломенных шляпках и с корзинками в руках шли за провизией. Показался англичанин, мерно шагающий по бульвару, длинный, худой, весь в белом и с зеленой вуалью на шляпе. Иван Кондратьич тотчас же обратил на него внимание и сказал:
– Эво, какой страшный! Это, должно быть, поп здешний итальянский.
– Нет, нет, это англичанин, – отвечала Глафира Семеновна. – Мы таких в прошлую поездку много видели в Париже на выставке.
Наконец омнибус въехал на двор гостиницы и остановился. На дворе опять апельсинные и лимонные деревья с плодами, мирты в цвету, у подъезда два толстых, как бревно, кактуса лезут своими верхушками к окнам третьего этажа. Швейцар зазвонил в большой колокол. Выбежал пожилой мужчина с эспаньолкой и с карандашом за ухом.
– Комнату об одной кровати и комнату о двух кроватях… – сказал Николай Иванович. – Глаша, переведи по-французски.
– Уговаривайтесь уж, голубушка, заодно, чтоб нам апельсины и лимоны из сада даром есть, – сказал Иван Кондратьевич.
Мужчина с эспаньолкой повел показывать комнаты, сказал цену и стал предлагать взять комнаты с пансионом, то есть со столом.
– Nous avons deux djeuners, diner sept heures… – рассказывал он.
Глафира Семеновна поняла слово «пансион» совсем в другом смысле.
– Как пансион? Коман пансион? Николай Иваныч, вообрази, он нам какой-то пансион предлагает! Почему он вообразил, что у нас дети? Нон, нон, монсье. Пуркуа пур ну пансион? – сказала она. – Ну навон па анфан. Пансион!
– Si vous prendrez la pension, madame, a vous sera meilleur march.
– Опять пансион! Да что он пристал с пансионом!
– Учитель должно быть, что ли… – отвечал Николай Иванович.
– Да ведь он видит, что при нас нет детей.
– А может быть, у него пансион для взрослых, для обучения русских французскому языку? Ты спроси, какой у него пансион. Ведь можешь спросить. На столько- то теперь уже по-французски насобачилась?
– Все равно нам не надо никакого пансиона. Так берем эти комнаты? За одну восемь франков, за другую двенадцать в день хочет, – пояснила Глафира Семеновна.
– Двенадцать четвертаков по сорока копеек – четыре восемь гривен на наши деньги, – сосчитал Николай Иванович. – Дорогонько, ну да уж нечего делать.
– Ницца… Ничего не поделаешь. Сюда шалая публика только за тем и едет, чтобы деньги бросать. Самое модное место из всех заграниц. Хочешь видеть, как апельсины растут – ну и плати. Берем, что ли, эти комнаты? – продолжала она.
– Постойте, постойте. Нельзя ли ему «вив ли Франс» подпустить, так, может быть, он из-за французско-русского единства и спустит цену, – сказал Конурин.
– Какое! Это только у нас единство-то ценится, а здесь никакого внимания на него не обращают. Ты видел сегодня ночью кондуктора-то? Взял полтора франка, чтоб никого к нам в купе не пускать, – и сейчас же к тебе пассажира на ноги посадил. Нет, уж где наша не пропадала! Надо взять. Берем, мусье, эти комнаты! – решил Николай Иванович и хлопнул француза с эспаньолкой по плечу.
– Avec pension, monsieur? – снова спросил тот.
– Вот пристал-то! Нон, нон. У нас нон анфан. Мы без анфанов приехали. Вуаля: же, ма фам и купец фруктовщик с Клинского проспекта – вот и все.
Николай Иванович ткнул себя в грудь, указал на жену, а потом на Конурина.
Ресторан на воде
Переодевшись и умывшись, супруги Ивановы и Конурин вышли из гостиницы, чтобы идти осматривать город. Глафира Семеновна облеклась в обновки, купленные ею в Париже, и надела такую причудливую шляпу с райской птицей, что обратила на себя внимание даже француза с эспаньолкой, который часа два тому назад сдавал им комнаты. Он сидел за столом в бюро гостиницы, помещавшемся внизу у входа, и сводил какие-то счеты. Увидав сошедших вниз постояльцев, он тотчас же заткнул карандаш за ухо, подошел к ним и, не сводя глаз со шляпки Глафиры Семеновны, заговорил что-то по-французски.
– Глаша, что он говорит? – спросил Николай Иванович.
– Да говорит, что у них хороший табльдот в гостинице и что завтрак бывает в двенадцать часов дня, а обед в семь.
– А ну его! А я думал, что-нибудь другое, что он так пристально на тебя смотрит.
– Шляпка моя понравилась – вот и смотрит пристально.
– Да уж и шляпка же! – заговорил Конурин, прищелкнув языком. – Не то пирог, не то корабль какой- то. В Петербурге в такой шляпке пойдете, то за вами собаки будут сзади бежать и лаять.
– Пожалуйста, пожалуйста, не говорите вздору. Конечно, ежели вашей жене эту шляпку надеть, которая сырая женщина и с большим животом, то конечно…
– Да моя жена и не наденет. Хоть ты озолоти ее – не наденет.
– Зачем ты бриллиантовую-то браслетку на руку напялила? Ведь не в театр идем, – сказал жене Николай Иванович.
– А то как же без браслетки-то? Ведь здесь Ницца, здесь самая высшая аристократия живет.
Супруги и их сутник вышли на улицу, прошли с сотню шагов и вдруг в открывшийся проулок увидели море.
– Море, море… – заговорила Глафира Семеновна. – Вот тут-то на морском берегу все и собираются. Я читала в одном романе про Ниццу. Высшая публика, самые модные наряды…
Они ускорили шаг и вскоре очутились на набережной, на Jett Promenade. Берег был обсажен пальмами, виднелась бесконечная голубая даль моря, сливающаяся с такими же голубыми небесами. На горизонте белели своими парусами одинокие суда. Погода была прелестная. Ослепительно-яркое солнце делало почти невозможным смотреть на белые плиты набережной. Легкий ветерок прибивал на песчано-каменистый берег небольшие волны, и они с шумом пенились, ударяясь о крупный песок. Около воды копошились прачки, полоскавшие белье и тут же, на камнях, расстилавшие его для просушки.
Компания остановилась и стала любоваться картиной.
– Почище нашего Ораниенбаума-то будет! – сказал Конурин.
– Господи! Да разве есть какое-нибудь сравнение! – воскликнула Глафира Семеновна. – Уж и скажете вы тоже, Иван Кондратьич! А посмотрите, какое здание стоит на сваях, на море выстроено! Непременно это городская дума или казначейство какое!
– Не хватило им земли-то, так давай на море на сваях строить, – проговорил Николай Иванович.
Они направились по набережной к зданию на сваях. Это было поистине прелестное здание самого причудливого смешанного стиля. Тут виднелись и мавританский купол, и прилепленная к нему китайская башня. Навстречу Ивановым и Конурину попадались гуляющие. Мужчины были почти все с открытыми зонтиками серых, гороховых и даже красных цветов.
– Скажи на милость, какая здесь мода! – пробормотал Конурин. – Даже мужчины зонтиками от солнца укрываются, словно дамы.
– Что ж, и мы купим себе по зонтику, чтоб моде подражать, – отвечал Николай Иванович.
– Уж ежели покупать, так покупать надо красные. Приеду домой в Петербург, так тогда свой зонтик жене подарить можно. «Вот, мол, под какими красными зонтиками мы из себя дам в Ницце изображали». А что-то моя жена теперь, голубушка, дома делает! – вспомнил Конурин опять про жену, посмотрел на часы и прибавил: – Коли считать по здешнему времени наоборот, то, стало быть, теперь ужинает. Долбанула, поди, рюмочку рябиновой и щи хлебать принимается. Ведь вот поди ж ты: мы здесь только что кофею напились утречком, а она уж ужинает. Дела-то какие!
Разговаривая таким манером, они добрались до здания на сваях, которое теперь оказалось гигантским зданием, окруженным террасами, заполненными маленькими столиками. С набережной вел в здание широкий мост, загороженный решеткой, в которой виднелось несколько ворот. У одних ворот стоял привратник, была кассовая будочка и на ней надпись: Entre 1 fr.
– Нет, это не дума, – проговорила Глафира Семеновна. – Вот и за вход берут.
– Да может быть, здесь и в думу за вход берут, кто желает ихних прениев послушать, – возразил Конурин. – Ведь здесь все наоборот: у нас в Питере теперь ужинают, а здесь еще за завтрак не принимались, у нас в Питере мороз носы щиплет, а здесь, эво, как солнце припекает!
Он снял шляпу, достал носовой платок и стал отирать от пота лоб и шею.
– Кескесе са? – спросила Глафира Семеновна сторожа, кивая на здание.
– Thtre et restaurant de Jett Promenade, madame, – отвечал тот.
– Театр и ресторан, – перевела она.
– Слышу, слышу… – откликнулся Николай Иванович. – А ты-то: дума, казначейство. Мне с первого раза казалось, что это не может быть думой. С какой стати думу на воде строить!
– А с какой стати театр на воде строить?
– Да ведь ты слышишь, что тут, кроме театра, и ресторан, а рестораны и у нас в Петербурге на воде есть.
– Где же это?
– А ресторан на пароходной пристани у Летнего сада, так называемый поплавок. Конечно, у нас он плавучий, а здесь на сваях, но все-таки… Потом, есть ресторан-поплавок на Васильевском острове. А то вдруг: дума. Ведь придумает тоже… Зачем думе на воде быть?
– А ресторану зачем?
– Как, Глафира Семеновна, матушка, зачем? – заговорил Конурин. – Для разнообразия. Иной на земле-то в трактире пил-пил, и ему уж больше в глотку не лезет, а придет в ресторан на воду – опять пьется. Перемена – великая вещь. Иной раз в Питере загуляешь и из рюмок пьешь-пьешь – не пьется, а попробовали мы раз в компании вместо рюмок из самоварной крышки пить, из простой медной самоварной крышки, – ну и опять питье стало проходить как по маслу. Непременно нужно будет сегодня в этот ресторан сходить позавтракать. Помилуйте, ни в одном городе за границей не удавалось еще на воде пить и есть.
– Да это с вами спорит, Иван Кондратьич, что вы так жарко доказываете, чтоб на воде завтракать? Ну на воде так на воде, – отвечала Глафира Семеновна, остановилась, взглянула с набережной вниз к воде и быстро прибавила: – Смотрите, там что-то случилось. Вон публика внизу на песке на берегу стоит и что-то смотрит. Целая толпа стоит. Да, да… И что-то лежит на песке. Не вытащили ли утопленника?
– Пожалуй, что утопленник, – сказал Николай Иванович.
– Утопленник и есть, – поддакнул Конурин. – Сойдемте вниз и посмотримте. Уж не бросился ли, грехом, кто-нибудь в воду из этого самого ресторана, что на сваях стоит? С пьяных-то глаз долго ли! В голову вступило, товарищи разобидели – ну и… Со мной, молодым, раз тоже было, что я на Черной речке выбежал из трактира да бултых в воду… Хорошо еще, что воды-то только по пояс было. Тоже вот из-за того, что товарищи мне пьяному что-то перечить начали. Пойдем, Николай Иванович, посмотрим.
– Да, пойдем. Отчего не посмотреть? У нас делов-то здесь не завалило! На то и приехали, чтоб на всякую штуку смотреть. Идешь, Глафира Семеновна?
– Иду, иду. Где здесь можно спуститься вниз? – обозревала она местность. – Вон где можно спуститься. Вон лестница.
Они бросились к лестнице и стали спускаться на берег к воде. Иван Кондратьевич говорил:
– То есть оно хорошо это самое море для выпивки, приятно на берегу, но ежели уж до того допьешься, что белые слоны в голову вступят, то ой-ой-ой! Беда… Чистая беда! – повторял он.
Знакомство с бакенбардистом
В крупном песке, вроде гравия, состоящем из мелких красивых разноцветных камушков, действительно что- то лежало, но не утопленник. Глафира Семеновна первая протискалась сквозь толпу, взглянула и с криком:
– Ай, крокодил! – бросилась обратно. – Пойдемте прочь! Пойдемте! Николай Иваныч, не подходи! Иван Кондратьич! Идите сюда! Как же вы бросаете одну даму! – звала она мужчин, уже стоя на каменной лестнице.
– Да это вовсе и не крокодил, а большая белуга! – откликнулся Конурин снизу.
– Какая белуга! Скорей же громадный сом. Видишь, тупое рыло. А белуга с вострым носом, – возражал Николай Иванович. – Глаша! Спускайся сюда. Это сом. Сом громадной величины.
– Нет, нет! Ни за что на свете! Я зубы видела… Страшные зубы… – слышалось с лестницы. – Брр…
– Да ведь он мертвый, убит…
– Нет, нет! Все равно не пойду.
А около вытащенного морского чудовища между тем два рыбака в тиковых куртках, загорелые, как корка черного хлеба, пели какую-то нескладную песню, а третий такой же рыбак подсовывал каждому зрителю в толпе глиняную чашку и просил денег, говоря:
– Deux sous pour la reprsentation! Doux sous…
Подошел он и к Ивану Кондратьевичу и протянул ему чашку, подмигивая глазом.
– Чего тебе, арапская морда? – спросил тот.
– За посмотрение зверя просит. Дай ему медяшку, – отвечал Николай Иванович.
– За что? Вот еще! Стану я платить! Тут не театр, а берег.
– Да дай. Ну что тебе? Ну, вот я и за тебя дам.
Николай Иванович кинул в чашку два медяка по десять сантимов.
– Иван Кондратьич! Вы говорите, что этот крокодил мертвый? – слышался с лестницы голос Глафиры Семеновны, которая, услышав пение, несколько приободрилась.
– Мертвый, мертвый… Иди сюда… – сказал Николай Иванович.
– Да мертвый ли?
Глафира Семеновна стала опять подходить к толпе и робко взглянула на морского зверя.
– Ну, конечно же это крокодил. Брр… Какой страшный! – бормотала он. – Неужели его эти люди здесь из моря вытащили? Зубы-то какие, зубы…
Рядом с ней стоял высокий, стройный, средних лет, элегантный бакенбардист с подобранными волосок к волоску черными бакенбардами, в светло-сером, ловко сшитом пальто и в такого же цвета мягкой шляпе. Он улыбнулся и, обратясь к Глафире Семеновне, сказал по- русски:
– Это вовсе не крокодил-с… Это акула, дикий зверь, который покойниками питается, коли ежели какое кораблекрушение. Здешние рыбаки их часто ловят, а потом публике показывают.
Услышав русскую речь от незнакомого человека, Глафира Семеновна даже вспыхнула.
– Вы русский? – воскликнула она.
– Самый первый сорт русский-с. Даже можно сказать, на отличку русский, – отвечал незнакомец.
– Ах, как это приятно! Мы так давно путешествуем за границей и совсем почти не встречали русских. Позвольте познакомиться… Иванова Глафира Семеновна… А это вот мой муж Николай Иваныч, коммерсант. А это вот…
– Иван Кондратьев Конурин, петербургский второй гильдии… – подхватил Конурин.
Последовали рукопожатия. Незнакомец отрекомендовался Капитоном Васильевичем и пробормотал и какую- то фамилию, которую никто не расслышал.
– Путешествуете для своего удовольствия? – спрашивала его Глафира Семеновна, кокетливо стреляя своими несколько заплывшими от жира глазками.
– Нет-с, отдыхать приехали. Мы еще с декабря здесь.
– Ах, даже с декабря! Скажите… Я читала, что здесь совсем не бывает зимы.
– Ни боже мой… Вот все в такой же плепорции, как сегодня. То есть по ночам бывало холодно, но и по ночам, случалось, в пиджаке выбегал, коли ежели куда недалеко пошлют.
– То есть как это – пошлют? – задала вопрос Глафира Семеновна. – Вы здесь служите?
Элегантный бакенбардист несколько смешался.
– То есть как это? Нет-с… Я для своего удовольствия… Пур… Как бы это сказать?.. Пур плезир – и больше ничего… Мы сами по себе… – отвечал он наконец. – А ведь иногда по вечерам мало ли куда случится сбегать! Так я даже и в декабре в пиджаке, ежели на спешку…
– Неужто здесь зимой и на санях не ездили? – спросил в свою очередь Конурин.
– Да как же ездить-то, ежели и снегу не было.
– Скажи на милость какая держава! И зимой снегу не бывает.
– Иван Кондратьич, да ведь и у нас в Крыму никогда на санях не ездят.
– Ну а эти пальмы, апельсинные деревья даже и в декабре были зеленые и с листьями? – допытывался Николай Иванович у бакенбардиста.
– Точь-в-точь в том же направлении. Так же вот выйдешь в полдень на берег, так солнце так спину и припекает. Точь-в-точь…
– Господи, какой благодатный климат! Даже и не верится… – вздохнула Глафира Семеновна.
– По пятаку розы на бульваре продавали в декабре, так чего же вам еще! Купишь за медный пятак розу на бульваре – и поднесешь барышне. Помилуйте, мы уж здесь не в первый раз по зимам… Мы третий год по зимам здесь существуем, – рассказывал бакенбардист. – Зиму здесь, а на лето в Петербург.
– Ах, вы тоже из Петербурга?
– Из Петербурга-с.
– А вы чем же там занимаетесь? – начал Николай Иванович. – Служите? Чиновник?
– Нет-с, я сам по себе.
– Стало быть, торгуете? Может быть, купец, наш брат Исакий?
– Да разное-с… Всякие у меня дела, – уклончиво отвечал бакенбардист.
Ивановы и Конурин стали подниматься по лестнице на набережную. Бакенбардист следовал за ними.
– Очень приятно, очень приятно встретиться с русским человеком за границей, – повторяла Глафира Семеновна. – А то вот мы прожили в Берлине, в Париже – и ни одного русского.
– Ну а в здешних палестинах много русских проживает, – сказал бакенбардист.
– Да что вы! А мы вот вас первого… Впрочем, мы только сегодня приехали. Вы где здесь в Ницце остановившись? В какой гостинице?
– Я не в Ницце-с… Я в Монте-Карло. Это верст двадцать пять отсюда по железной дороге. На манер как бы из Петербурга в Павловск съездить. А сюда я приехал по одному делу.
– Как город-то, где вы живете? – допытывался Николай Иванович.
– Монте-Карло.
– Монте-Карло… Не слыхал, не слыхал про такой город.
– Что вы! Помилуйте! Да разве можно не слышать! Из-за Монте-Карло-то все господа в здешние места и стремятся. Это самый-то вертеп здешнего круга и есть… Жупел, даже можно сказать. Там в рулетку господа играют.
– В рулетку? Слышал, слышал! А только я не знал, что это так называется! – воскликнул Николай Иванович. – Помилуйте, из-за этой самой рулетки жены моей двоюродный брат, весь оборвавшись, в Петербург приехал, а три тысячи рублей с собой взял, да пять тысяч ему потом выслали. Так вот она рулетка-то! Надо съездить и посмотреть.
– Непременно надо-с, – поддакнул бакенбардист. – Это самое, что здесь есть по части первого сорта…
– Так как же город-то называется?
– Монте-Карло, – подсказала мужу Глафира Семеновна. – Удивляюсь я, как ты этого не знаешь! Я так сколько раз в книгах читала и про Монте-Карло, и про рулетку и все это отлично знаю.
– Отчего же ты мне ничего не сказала, когда мы сюда ехали?
– Да просто забыла. Кто с образованием и читает, тот не может не знать рулетки и Монте-Карло.
– Съездите, съездите, побывайте там разок… Любопытно… – говорил бакенбардист и тотчас же прибавил: – Да уж кто один раз съездит и попытает счастье в эту самую вертушку, того потянет и во второй, и в третий, и в четвертый раз туда. Так и будете сновать по знакомой дорожке.
Шаг за шагом они прошли всю часть бульвара, называемую Jette Promenade, и уже шли по Promenade des Anglais, где сосредоточена вся гуляющая публика.
Цветочная драка
– Здесь в Ницце и в окрестных городах по берегу страсть что русских живет! – рассказывал Капитон Васильевич, важно расправляя свои бакенбарды. – Некоторые из аристократов или из богатого купечества и банкирства даже свои собственные виллы имеют. Кто всю зиму живет, кто в январе после Рождества приезжает.
– Вилы? – удивленно выпучил глаза Конурин. – А зачем им вилы эти самые?..
– Иван Кондратьич, не конфузьте себя, – дернула его за рукав Глафира Семеновна. – Ведь вилла – это дом, дача!
– Дача? Тьфу! А я-то слушаю… Думаю: на что им вилы? Я думал, железные вилы, вот что для навоза и для соломы…
– Ха-ха-ха! – рассмеялся Капитон Васильевич. – Этот анекдот надо будет нашему гувернеру рассказать, как вы дачу за железные вилы приняли, а он пусть графу расскажет. Вилла по здешнему – дача.
Конурин обиделся.
– Как же я могу по-здешнему понимать, коли я по- французски ни в зуб… Я думал, что уж вила так вила.
– Да и я, братец ты мой, по-французски не ахти как… больше хмельные и съестные слова… Однако что такое вилла, отлично понял, – вставил свое слово Николай Иванович.
– Ну а я не понял и не обязан понимать. А вы уж сейчас и графу какому-то докладывать! Что мне такое ваш граф? Графа-то, может статься, десять учителей на разные манеры образовывали, а я в деревне, в Пошехонском уезде, на медные деньги у девки-вековухи грамоте учился. Да говорите… Чхать мне на вашего графа!
– Иван Кондратьич, бросьте… Ведь это же шутка. С вами образованный человек шутит, а вы борзеете, – останавливала Конурина Глафира Семеновна.
– Пардон, коли я вас обидел, но, ей-богу же, смешно! – похлопал Конурина по плечу Капитон Васильевич. – Вила! Ха-ха-ха…
– А у вас какой знакомый граф? Как его фамилия? – поинтересовалась Глафира Семеновна.
– Есть тут один. Здесь графов много. Да вот тоже русский граф ждет. Он офицер. Он к нам ходит.
– Как офицер? Отчего же он в статском платье?
– Даже полковник. А в статском платье оттого, что им здесь в военной форме гулять не велено. Как за границу выехал – сейчас препона. Переодевайся в пиджак.
– Скажите, а я и не знала.
– Не велено, не велено. До границы едет в форме, а как на границе – сейчас и переоблачайся. А как им трудно к статскому-то платью привыкать! Вот и наш тоже. Одевается и говорит: «Словно мне это самое статское платье – корове седло». Подашь ему пиджак, шляпу, перчатки, палку, а он забудется да и ищет шашку, чтобы прицепить.
– Ах, и ваш знакомый граф тоже военный?
– Генерал-с.